Картленд Барбара. Отомщенное сердце

   Они были настроены тем более жестоко друг к другу, что в свое время испытывали совсем иные чувства.
   Она обдумывала все это, по-прежнему пребывая в ужасе, но надеялась, что Бог так или иначе на ее стороне и добро должно восторжествовать над злом.
   Карета остановилась, и Надя услышала, как один из сидевших напротив нее сказал:
   — Вот мы и приехали. Ну, теперь потихоньку. Сперва надеюсь дверь отчинить.
   Они вышли из кареты, и девушка осталась одна.
   Повисла тишина, казалось, длившаяся целую вечность.
   Потом Надя услышала, как лошадь мотнула головой, от чего зазвенела сбруя, и закашлялся кучер.
   Она подумала, не попытаться ли ей освободиться от толстого одеяла, в которое была закатана.
   Однако боялась пошевелиться, так как человек на козлах мог поднять тревогу, и те двое тотчас прибегут еще до того, как она успеет выбраться из кареты.
   Тогда они, чего доброго, изобьют ее до потери сознания.
   «Как мне… страшно! Боже мой… как… страшно!» — прошептала Надя.
   Она еще раз воззвала к Уоррену:
   «Спаси меня! Я тебя люблю! Ах… спаси меня!»
   Вновь и вновь повторяла она эти слова.
   Если б она не стояла на пути у Магнолии, та могла бы с помощью какой-нибудь низкой уловки принудить его к браку, а откажись он наотрез жениться, она бы так или иначе нанесла ему вред.
   «Она безжалостна и безумна!» — подумала Надя.
   У нее кольнуло сердце, когда она услышала вдалеке разговор тех двоих, причем их голоса приближались.
   Один вытащил ее из кареты, и затем они вдвоем понесли ее вниз по крутому откосу.
   По временам оступались, так как грунт под ногами был неровный, а Наде казалось, ее вот-. вот уронят.
   Наконец спуск кончился, они прошли немного по ровному месту, и один из них предупредил;
   — Побереги-ка головку!
   Надя была уверена, что они пригнулись, как если бы им надо было пройти сквозь низкий дверной проем или через туннель.
   Совершенно неожиданно ее опустили на землю, причем столь грубо, что причинили ей боль.
   Едва они успели перевести дух, как она услышала звук их удаляющихся шагов, а под ногами у них скрипело что-то твердое, похожее на гальку.
   Где-то вдалеке с шумом захлопнулась дверь, в замке повернулся ключ, а через несколько минут раздался стук колес отъезжающей кареты.
   И тогда Надя впервые сдвинулась с места.
   С усилием стянула край одеяла и откинула его с головы.
   На один жуткий миг ей показалось, будто она умерла или ослепла — тьма здесь царила точно такая же, как и под одеялом.
   В нос ударил затхлый, сырой запах, вдали мелькнул проблеск света.
   Понаблюдав за ним какое-то время, она решила, что он, должно быть, исходит от запертой двери.
   Ей было страшно двигаться, но, понимая необходимость исследования места, в котором очутилась, она попробовала встать на ноги и, помня, что те люди пригибались, когда несли ее сюда, вытянула руки над головой.
   Коснулась чего-то холодного и ребристого, с острыми краями.
   Она едва могла выпрямиться во весь рост.
   В то же время сознавала: чтобы произвести разведку, следует наклонить голову.
   Она подобрала одеяло, валявшееся под ногами, и направилась к свету, согнувшись и ощупью пробуя почву, прежде чем сделать очередной шаг.
   Свет становился ярче; когда она подошла поближе, увидела, что он проникает сквозь щели между дверью и стенами проема.
   Тогда она поняла, что находится в шахте.
   Ей показалось странным, почему она не чувствует запаха угля, было непонятно, что именно здесь добывали.
   Надя протянула руки, дотронулась до двери — та оказалась слишком прочной.
   Толкнула, потом стала молотить по ней кулаками.
   — Помогите! Помогите!
   Звук голоса вернулся, отразившись эхом от свода туннеля, но она догадалась, что снаружи некому ее услышать, иначе похитители не привезли бы ее сюда.
   Она медленно умрет от голода; пройдут месяцы и даже годы, прежде чем кому-нибудь случится побывать в этой заброшенной шахте.
   Надя сорвала с плеч одеяло, швырнула наземь и села на него.
   Привалившись спиной к двери, закрыла лицо руками и стала молиться.
   Эта молитва была обращена не к Богу, а к Уоррену.
   «Спаси меня… спаси меня! Я люблю тебя… и не хочу… умереть, ., не увидев тебя… снова!»

Глава 7

 
   Уоррен вышел из парадной двери и увидел запряженный парой лошадей кабриолет, в котором имел обыкновение объезжать поместье и навещать матушку.
   Не сказав никому ни слова, он сел на козлы, а конюх, державший коней под уздцы, запрыгнул на соседнее сиденье, и они помчались вперед на огромной скорости.
   Уоррен знал, где находится сланцевая шахта, хотя годами не бывал в тех местах, и ему показалось невероятным, что о ее существовании известно Магнолии.
   Она, должно быть, видела шахту во время охотничьего сезона, когда леса и густое жнивье вокруг нее обычно давали прибежище какой-нибудь хитрой лисице.
   Но по-настоящему его сейчас заботила только Надя: то, что с ней произошло на сей раз, станет еще большим потрясением, нежели прежде, когда он впервые встретил ее, ибо теперь она успела почувствовать вкус нормальной, цивилизованной жизни.
   От одной только мысли о ее страданиях ему до безумия захотелось убить Магнолию.
   В то же время его так тревожила судьба Нади, что это его чувство само по себе было странным, вернее — почти физической болью, чего прежде он никогда не испытывал.
   Погоняя лошадей, он думал, удастся ли ему успокоить и убедить ее, что это отныне никогда не повторится; он всецело был поглощен этой заботой и вдруг понял, что сердце его переполнено любовью, которая возникла отнюдь не сегодня.
   Это казалось невозможным: ведь он поклялся себе, что после ужасного вероломства Магнолии никогда не унизится до любви к какой-нибудь женщине.
   Однако, будучи честным с самим собой, он не мог не признать, что почти сразу, как только увидел Надю, такую необычную», хрупкую и одновременно храбрую, почувствовал духовное родство с ней и уже не мог оставаться равнодушным к ее судьбе и к ней самой.
   Когда они сообща разыграли спектакль, предназначенный сперва для обмана месье и мадам Блан, а потом его матери и родственников, он понял неординарность девушки, идеально подходившей к придуманной для нее роли.
   Самое удивительное, что Надя совершенно естественно чувствовала себя в роли дамы высшего света и очаровала его родственников.
   Она с несказанной грацией двигалась по залам Баквуда, как если бы с самого рождения пребывала там, и, наблюдая за ней, он обнаружил, как та часть его души, которую он считал умершей, возрождается к жизни.
   Сначала он не узнал в этом чувстве любовь — оно не было похоже на то, что он испытывал к Магнолии.
   Магнолия разбудила в нем пламенное желание; огонь, вспыхнувший в них, был не чем иным, как безудержная плотская страсть.
   То, что он испытывал к Наде, именовалось духовностью, и хотя она привлекала его своей красотой, он понимал — именно ее интеллект, ее ум увлекал, вызывал интерес, интриговал его.
   Все прочее в нем подавлялось его стремлением проявлять заботу о ней, оберегать от всяческих лишений, а более всего ему хотелось изгнать страх из ее глаз.
   Ему вдруг стало трудно дышать — он представил, в каком состоянии она пребывает сейчас.
   Она совсем не была знакома с имением Баквуд, но, должно быть, догадалась, что в таком пустынном, забытом месте, как старая шахта, можно оставаться ненайденной в течение веков.
   Казалось диким и невообразимым, что Магнолии удалось привнести в этот спокойный уголок сельской Англии такие ужасы, как яд и похищение людей.
   Тем не менее Уоррен упрекал себя за легкомыслие и неспособность предвидеть, что Магнолия в своем фанатизме может дойти до подобного безумия.
   Она не стеснялась в средствах на пути к обладанию титулом маркизы Баквуд.
   Потом упустила последний, уже почти реализованный шанс: еще чуть-чуть, и она бы вышла замуж за Уоррена.
   Боязнь лишиться желаемого, позволила всплыть на поверхность всему изуверскому и подлому, что было в ее натуре.
   «Как мог я догадаться? Ведь она была так красива! Но под внешней оболочкой таилось дьявольское сердце», — упрекал и одновременно оправдывал он себя.
   Внезапно его пронзила мысль, что Магнолия, будучи полна решимости избавиться от Нади, возможно, даже велела людям, похитившим девушку, убить ее, прежде чем оставить в шахте.
   Его прошиб холодный пот.
   Если он потерял Надю, он потерял все, что ему было дорого, чему никогда не найдется замены, как бы долго он ни жил.
   Он с такой энергией стал понукать лошадей, что сидевший рядом с ним конюх поразился.
   Однако Джим был самым молодым из работников конюшни, и Уоррен обрадовался этому обстоятельству.
   Можно было надеяться, что тот окажется слишком робок либо, возможно, слишком бестолков, дабы задавать вопросы или вообще догадываться, что происходящее весьма необычно.
   Он знал, выезжая из дома, что придется гнать лошадей по грунтовой дороге через лес, затем, пересечь покрытое жнивьем поле, прежде чем доберется до рощицы, за которой равнина идет под уклон к тому месту, где когда-то была заложена шахта.
   Мальчиком он слышал, как дядя говорил, будто сланец не стоит того, чтобы его добывать, ибо не окупает даже расходов на зарплату шахтерам.
   Поэтому дядя Артур нашел этим людям другую работу на своих землях, и эксплуатация шахты прекратилась.
   Поскольку за ее техническим состоянием перестали следить, туннели сделались опасными.
   Предвидя это, дядя приказал закрыть вход дверью, чтобы дети не играли, внутри.
   Было крайне неудобно ехать через неровное поле, но Уоррен все равно не сдерживал лошадей.
   Они проехали рощицу, и, зная, что легче будет добраться до шахты пешком, Уоррен остановил кабриолет.
   — Жди меня здесь, Джим. — Он отдал поводья конюху и спрыгнул на землю.
   Он бежал, подгоняемый страхом опоздать.
   Если Надя жива, то какой испытывает ужас от заточения во мраке сырой шахты!
   Наконец он очутился у края воронкообразной ложбины.
   Как и следовало ожидать, на двери перед входом висел замок.
   Теперь он задался вопросом, не у Магнолии ли ключ, и пожалел, что не потребовал этот ключ у нее.
   Потом ему пришло в голову, что люди, заточившие сюда Надю, либо выбросили его, либо забрали с собой.
   Он поспешил вниз по склону и приблизился к двери Мгновение постоял перед ней, размышляя, не одурачила ли его Магнолия и не находится ли Надя в другом месте.
   Затем каким-то незнакомым голосом окликнул ее:
   — Надя! Надя!
   Впоследствии он вспоминал, что те несколько секунд, в течение которых ждал ответа, показались ему исполненным тревоги столетием.
   Он услышал слабый вскрик и прерывистые слова:
   — Уоррен… это… ты?
   — Я здесь!
   — Я знала, что ты придешь… я все время молилась… чтобы ты меня спас!
   — И я тебя спасу, — ответил он, — но сначала надо найти способ открыть дверь.
   Он осмотрел замок — тяжелый, будет нелегко сбить его, не имея подходящих инструментов.
   Створки двери были довольно грубо сработаны плотниками имения и примитивно навешены на железные петли.
   Вот здесь-то Уоррен понял, что судьба не зря задалась целью наделить его исключительной физической силой, которая шлифовалась во время длительных скитаний по пустыне.
   Поднатужившись, он обхватил одну створку, приподнял и вынул из петель.
   В конце концов створка с гулким стуком рухнула.
   В открывшемся проеме стояла Надя.
   Увидев Уоррена, она ступила на упавшую створку и протянула к нему руки, чтобы он вывел ее из мрака шахты на белый свет.
   Как только очутилась в его объятиях, понимая, что ее молитвы услышаны, она разразилась слезами.
   Он прижал ее к себе, а она спрятала лицо у него на плече и сквозь рыдания промолвила:
   — Я так боялась, что ты не узнаешь, где я, не услышишь, как я зову тебя.
   — Я нашел тебя, — утешал ее Уоррен тихим голосом, — и обещаю, дорогая, такое никогда не повторится.
   Удивленная и тронутая его нежностью, она подняла на него глаза; слезы текли по ее щекам, губы дрожали.
   Но, несмотря на слезы и все пережитое, она никогда не была так прекрасна.
   Его губы очень бережно коснулись ее губ.
   Наде показалось, будто перед ней раскрылись небеса, и все, по чему она долго тосковала, о чем мечтала и находила невозможным, внезапно сбылось.
   Уоррен целовал ее, и это было самое замечательное, самое чудесное, что могло с ней произойти.
   Ее губы были мягкие и трепетные; она прижималась к нему, но не от страха, а от переполнявшего ее восторга.
   Уоррен был поражен и полон незнакомого волнения: таких поцелуев в его жизни еще не случалось.
   Поэтому он воздерживался от настойчивости и по-прежнему оставался очень нежным.
   Ему хотелось прежде всего успокоить и ободрить ее после всех испытаний, свалившихся на ее хрупкие плечи.
   Она была ребенком, нуждавшимся в защите и ласке.
   Наконец, чуть отстранившись, Уоррен спросил:
   — Моя ненаглядная, моя милая, с тобой все в порядке? Они не причинили тебе вреда?
   — Ах, Уоррен, главное — ты здесь! Я так боялась, что ты никогда не найдешь меня!
   — Я нашел тебя, — молвил он, словно должен был уверить в этом самого себя, — и такое никогда больше не повторится!
   Потом он целовал ее долго-долго медленными поцелуями, как будто давал ей клятву в вечной преданности.
   Прошло немало времени, прежде чем он вновь посмотрел на нее.
   Какая еще женщина может быть столь лучезарной, чистой и благостной, оставаясь при этом земным существом.
   — Я люблю тебя, — повторял он, не уставая произносить эти слова.
   — Я люблю тебя, — ответила Надя, — но никогда не могла представить себе, что и ты полюбишь меня!
   — Я люблю тебя, как никого раньше не любил, и должен оградить тебя от всех этих напастей, которым лучше бы никогда не случаться. А потому нам следует пожениться в самое ближайшее время.
   К его удивлению, Надя вся напряглась и вновь уткнулась лицом в его плечо.
   — В чем дело? — спросил он. — Не могу поверить, что ты не настолько любишь меня, чтобы желать выйти за меня замуж.
   — Я люблю тебя всем сердцем, ты для меня — вся вселенная, но я не имею права выйти за тебя.
   Уоррен сжал ее крепче в объятиях.
   — Почему же нет?
   Она не ответила, и он сказал:
   — Ты должна открыть мне свою тайну, ненаглядная моя. Клянусь, в чем бы она ни состояла, это не повлияет на мое решение жениться на тебе.
   — Нет, нет, — пробормотала она. — Это нереально, так как может повредить тебе.
   — Единственное, что может повредить мне, — пожал плечами Уоррен, — так это боль от сознания, что ты не можешь довериться мне.
   Она вся дрожала, не в силах побороть смятение чувств.
   — Ты достаточно натерпелась, — решительно молвил он. — Мы поговорим об этом, когда вернемся домой. Кроме того, здесь не очень романтичное место, чтобы говорить о нашей любви.
   Надя подняла к нему лицо и улыбнулась сквозь слезы.
   — Любое место, где ты говоришь о своих чувствах ко мне, непременно становится романтичным, — заметила она, — но ты, видимо, думаешь иначе.
   — Я испытываю к тебе любовь, о существовании которой и не подозревал до настоящего момента, — признался Уоррен. — Однако пойдем, у меня больше нет желания здесь оставаться.
   Он взял ее за руку, помог взобраться по каменистому склону ложбины и пройти по неровной почве рощицы до того места, где ждали лошади.
   Посадил ее в кабриолет, подобрал поводья, а Джим вскарабкался на запятки.
   Надя откинулась на спинку сиденья и облегченно вздохнула.
   Ничто теперь не имеет значения, когда в сердце звучит песня радости, оттого, что она с Уорреном.
   Но недолго пребывала она в столь блаженном состоянии.
   Надо быть твердой, убеждала она себя, и как бы ни любила Уоррена, она не может допустить, чтобы он оказался вовлечен в ужасные события, превратившие в кошмар последние пять лет ее жизни и приведшие к смерти ее матери.
   «Я должна уехать и расстаться с ним».
   Эта мысль вызвала страшную боль в сердце.
   Так как конюх мог слышать их разговор, они молчали, но Уоррен старался ехать как можно быстрее.
   Вскоре остались позади лес, парк и подъездная дорожка.
   Он привез Надю не к матери, а в Баквуд.
   Причем сделал это специально, так как чувствовал: ее место отныне здесь, и именно здесь они должны решить вопрос о своем будущем.
   И он готов немедленно с полной ответственностью заявить, что они будут вместе, так как она станет его женой.
   Подъехали прямо к парадной лестнице.
   Спрыгнув на землю, Уоррен обошел кабриолет и помог Наде сойти.
   Потом он обнял ее одной рукой за плечи, как будто защищал от всех невзгод, и провел через главный зал в гостиную.
   Кабинет пока еще вызывал у него жуткие ассоциации с Магнолией, чтобы вести Надю туда.
   Гостиная изобиловала цветами.
   Последние лучи заходящего солнца, проникавшие сквозь окна, блестели в подвесках огромной хрустальной люстры.
   Уоррен закрыл за собой дверь и усадил Надю на изящный диван с золотой отделкой, который стоял возле камина.
   Склонившись над ней, он сказал:
   — Моя ненаглядная, ты так настрадалась!
   Хочешь, я приготовлю тебе какой-нибудь напиток?
   — Мне ничего не нужно, — ответила она, — лишь бы быть рядом с тобой и знать, что я не умру от холода и голода в той чудовищной, сырой шахте.
   Уоррен тем временем смотрел на нее так, словно никогда не видел.
   — Наверное, у меня ужасный вид, после того как мне на голову набросили одеяло, а в шахте я наверняка испачкалась.
   — Ты выглядишь изумительно прекрасной? — Его голос слегка дрогнул на последнем слове. — Прекраснее всех женщин, когда-либо виденных мною! Ах, дорогая, какое счастье, что я нашел тебя!
   Вероятно, он имеет в виду не спасение ее из шахты, а их встречу на берегу Сены, подумала Надя.
   — Я, похоже, причинила тебе множество неприятностей, — молвила она негромко, — Все это позади, — ответил он, — но я хочу, чтобы ты поняла: единственное средство обезопасить себя и навсегда оградить нас от происков Магнолии — это стать моей женой.
   Он держал ее руку в своей и почувствовал, как ее пальцы сжали его ладонь, когда она сказала мечтательно:
   — Не могу представить себе ничего более чудесного, чем выйти за тебя замуж и быть с тобой неотлучно. Но я слишком сильно люблю, чтобы подвергать тебя опасности.
   — Почему ты считаешь, что мне может грозить опасность?
   Когда Уоррен задал этот вопрос, Надя отвела взгляд, видимо, пребывая в нерешительности: сказать ему правду или сохранить свою тайну.
   Тишина в гостиной прервалась звуком отворяемой двери.
   Вошел мистер Грейшотт.
   — Мне передали, что вы вернулись, милорд, — произнес он, — и я подумал, возможно, вы захотите взглянуть на газеты, которые только что доставили.
   Он пересек комнату с газетами в руке и, положив их на табурет с вышитым сиденьем, доверительно промолвил:
   — Главная новость — русский царь Александр Третий заболел водянкой, что может скорее всего закончиться смертью. Вы, вероятно, помните, что ваш дядя в 1881 году ездил с визитом в Санкт-Петербург? Он присутствовал на его коронации в качестве представителя нашей королевы.
   Грейшотт взглянул на Уоррена в ожидании ответа, и тот, сделав над собой усилие, дабы сосредоточиться, поскольку ему было трудно думать о чем-либо, кроме Нади, ответил:
   — Да, конечно, помню.
   И вдруг каким-то странным голосом, как если бы это произнес совершенно незнакомый человек, а не она, Надя спросила:
   — Вы сказали, что царь, по всей видимости, умрет?
   — Так написано в газетах, — подтвердил мистер Грейшотт. — По правде говоря, согласно сообщению «Морнинг пост», врачи считают его безнадежным.
   При этом он в изумлении смотрел на Надю.
   Она закрыла лицо руками, а сидевший вблизи от нее Уоррен понял, что она с трудом пытается сохранить самообладание.
   Уоррен многозначительно посмотрел на мистера Грейшотта, одновременно сделав незаметный знак рукой, и секретарь понял, что следует оставить их наедине.
   Он быстро вышел из зала.
   Когда за ним закрылась дверь, Уоррен обнял Надю и привлек к себе.
   — Думаю, мы услышали то, что имеет для тебя особую важность, ненаглядная моя, — предположил он.
   — Если царь умрет, я спасена! — ответила она дрожащим голосом. — Ах, если бы мама была сейчас жива!
   Уоррен крепче обнял ее.
   — Расскажи мне обо всем этом, дорогая, — попросил он. — Я надеялся, что ты так или иначе поделишься со мной, когда нас побеспокоил Грейшотт.
   — Я хочу, чтобы ты знал, — покачала головой Надя, — мне ненавистны любые секреты от тебя — Тогда пусть между нами их не будет.
   Она подняла к нему лицо.
   Несмотря на слезы в глазах, она казалась Уоррену необычайно преобразившейся.
   Не только от любви к нему ее глаза лучезарно сияли.
   Он вдруг почувствовал: горе, причин которого он все еще не понимал, покинуло ее, она обрела свободу, и стала сама собой, и воскресла для всех радостей и веселья, присущих молодости.
   Она перевела дух и произнесла:
   — Мое настоящее имя — княжна Надя Кожокина. Мой отец был князь Иван Кожокин.
   — Ты русская! — воскликнул Уоррен.
   — Ну да, наполовину русская, — кивнула Надя. — Ты ведь догадывался, что я не вполне англичанка.
   — Я был в этом уверен, — уточнил он. — Однако расскажи мне свою историю.
   — Мама была дочерью британского посла в Санкт-Петербурге. Папа мгновенно влюбился в нее, когда они впервые встретились, и она полюбила его с первого взгляда.
   Потом девушка вымолвила, как бы превозмогая себя»
   — Они должны были просить разрешения на брак у Александра Третьего, потому что папа происходил из царского рода. Царь согласился на их брак с большой неохотой, при этом поставил условие, чтобы они отправились на жительство в принадлежащее отцу большое имение, расположенное вблизи австро-венгерской границы.
   Надя умолкла, словно воскрешала в памяти картины прошлого.
   — Они были очень, очень счастливы и никогда не жалели о том, что пришлось распрощаться с веселым времяпровождением, а вернее сказать, с интригами и хитросплетениями петербургской жизни.
   — Так это в России ты научилась так хорошо ездить верхом?
   — Я и в Венгрии ездила на лошадях, — ответила Надя, — но на этом моя история не заканчивается.
   — Я слушаю тебя, моя милая, моя прекрасная.
   — Никогда не забуду, как счастливы мы были у нас дома. Однако отец тяжело переживал убийство Александра Второго террористами тринадцать лет назад и то, что его сын, вступивший на престол, пересмотрел все реформы, проводившиеся до того в стране, и провел так называемые «контрреформы».
   Уоррен напряженно слушал.
   — Первое, что сделал новый император, — это разорвал подписанный манифест о введении ограниченной формы представительного государственного управления в России. Идея о представительном управлении была очень близка сердцу папы. А вскоре стало очевидно, что Александр Третий преисполнен решимости вернуть в Россию суровые порядки, которые начал упразднять его отец.
   Затем Надя произнесла трогательным шепотом:
   — Хуже всего было то, что он твердо вознамерился покончить с евреями.
   Уоррен слышал об этом раньше — тогда все в Англии осуждали эту акцию русского царя.
   Но вслух ничего не сказал.
   Между тем печальная история еще не была закончена.
   — Новый царь издал распоряжение, по которому одну треть евреев следовало истребить, одну треть ассимилировать и одну треть изгнать из страны.
   Надя тяжко вздохнула.
   — Тебе не составит труда понять: так как имение отца находилось вблизи границы, многие из тех, кого казаки гнали под конвоем закованными в цепи, морили голодом и стегали бичами, выпроваживая через границу в Западную Европу, проходили по нашему имению.
   Она изо всех сил старалась сдерживать слезы.
   — Мама плакала по ночам, потому что видела их страдания, а папа помогал, чем мог, веля своим крестьянам и челяди передавать евреям еду и иногда украдкой немного денег, чтобы казаки не заметили.
   — И что же случилось потом? — спросил Уоррен.
   — Среди друзей отца был блестящий хирург, очень знаменитый. Он в свое время делал операции папе и многим его приятелям. Однажды он появился у нас в барском особняке и сказал, что ему грозит арест, завтра его должны схватить и отправить в Санкт-Петербург с целью дознания.
   Уоррен вопросительно взглянул на нее, и Надя очень тихо пояснила:
   — Это означало пытки, а затем медленную, мучительную смерть.
   — И твой отец спас его?
   — Папа нелегально переправил его вместе с женой в Венгрию и дал ему достаточную сумму, чтобы он мог начать новую жизнь в Европе.
   Надя опустила глаза.
   — Но, как и следовало ожидать, кто-то донес царю о поступке отца. Тот страшно разгневался на него за организацию побега столь известной личности.
   Уоррен начинал догадываться, что произошло впоследствии.
   — По правде говоря, царевич Николай, тихий, спокойный, чрезвычайно слабовольный молодой человек, который всегда очень хорошо относился к папе, нашел в себе мужество послать одного из своих доверенных слуг к отцу с предупреждением о нависшей над ним опасности.
   — Это был смелый поступок! — воскликнул Уоррен.
   — Очень смелый, потому что царевич панически боялся своего отца. Так или иначе, как только папа получил это предупреждение, он спешно переправил меня и маму через границу, зная, что его арест и этапирование в Санкт-Петербург — вопрос нескольких дней, возможно, даже нескольких часов.