Барбара Картленд
Отомщенное сердце
ОТ АВТОРА
Начало правления Александра III в России ознаменовалось таким преследованием евреев, подобного которому мир не видел в течение последующего полувека — до тех пор, пока в Германии не пришел к власти Адольф Гитлер. По его повелению в стране должен был умереть каждый третий еврей, каждый третий эмигрант, каждый третий переселенец.
В результате этой чудовищной акции тысячи евреев были убиты, имущество их конфисковано а 225000 лишившихся крова еврейских семейств, покинув Россию, перебрались в Восточную Европу.
В 1892 году брат императора, Великий Князь Сергей, садист, изгнал из Москвы тысячи еврейских мастеровых и мелких торговцев. Среди ночи их кварталы окружили казаки, полиция обшарила каждый дом, выволакивая несчастных людей прямо из постелей. Заклейменные как преступники, они оказались брошены на произвол судьбы.
Летом 1894 года врач объявил, что Александр III страдает водянкой — результат повреждения почек во время крушения поезда. Неизлечимо больной, весь сморщенный, он протянул, однако, до 11 ноября.
Сын его Николай II, которого принц Уэльский называл «слабым как вода», правил до 1917 года. На следующий год вместе со осей своей семьей он был убит большевиками.
В результате этой чудовищной акции тысячи евреев были убиты, имущество их конфисковано а 225000 лишившихся крова еврейских семейств, покинув Россию, перебрались в Восточную Европу.
В 1892 году брат императора, Великий Князь Сергей, садист, изгнал из Москвы тысячи еврейских мастеровых и мелких торговцев. Среди ночи их кварталы окружили казаки, полиция обшарила каждый дом, выволакивая несчастных людей прямо из постелей. Заклейменные как преступники, они оказались брошены на произвол судьбы.
Летом 1894 года врач объявил, что Александр III страдает водянкой — результат повреждения почек во время крушения поезда. Неизлечимо больной, весь сморщенный, он протянул, однако, до 11 ноября.
Сын его Николай II, которого принц Уэльский называл «слабым как вода», правил до 1917 года. На следующий год вместе со осей своей семьей он был убит большевиками.
Глава 1
1894 год
Уоррен Вуд отсутствовал в Европе почти год — наверное, поэтому, войдя в отель «Мерис», не услышал приветственных возгласов.
Он назвал свое имя дежурному администратору и велел ему послать за управляющим.
— Чрезвычайно рад видеть вас снова, месье Вуд! — с пафосом произнес управляющий, на отменном английском. — Надеюсь, заграничное путешествие доставило вам удовольствие.
По мнению Уоррена Вуда, это было слишком сильно сказано, ибо его скитания по Северной Африке, пусть и не лишенные восхитительных моментов, вряд ли назовешь «путешествием» в обычном понимании этого слова.
В основном они были сопряжены с огромными неудобствами, порой граничившими со смертельной опасностью.
Однако он не стал рассеивать заблуждение управляющего, а лишь осведомился, можно ли получить номер, по возможности тот самый, что он постоянно занимал, и попросил доставить туда же наверх багаж, оставленный им в отеле около года назад.
В немедленном исполнении вышеизложенных пожеланий его заверили с учтивостью, характерной для французов.
«Да, узнаю Париж!» — мысленно воскликнул Уоррен Вуд.
Он уже отошел было от конторки, как его остановил голос управляющего.
— У меня есть для вас почта, месье. Отдать ее сейчас или переслать в номер?
— Возьму сейчас, если она у вас под рукой.
Управляющий исчез в камере хранения и вернулся с солидной пачкой писем, перевязанной шнурком.
Уоррен Вуд сунул ее под мышку и последовал за юным коридорным, несшим один из привезенных Уорреном небольших чемоданов.
Номер оказался не тем, где он останавливался прежде, но был точно такой же и находился на пятом этаже, откуда открывался восхитительный вид на парижские крыши и кроны деревьев.
«Действительно, нет ничего удивительнее и прекраснее Парижа, залитого солнечными лучами», — подумал Уоррен, стоя у окна.
Над домами с серыми ставнями взметнулась на девятьсот восемьдесят четыре фута Эйфелева башня, построенная для Всемирной выставки1, состоявшейся пять лет назад.
Один знакомый француз хвастливо заявил Уоррену, что ее металлическая конструкция символизирует творческий гении, мощь и величие Франции.
Однако Уоррена в данный момент ничто так не занимало, как его собственные ощущения, в которых львиная доля принадлежала отчаянию и безнадежности.
Он отошел от окна и сел в кресло, чтобы просмотреть письма.
Почему их так много, пытался понять он, гадая, кто, кроме матери, стал бы утруждать себя письмами ему после того, как он покинул Англию.
Он развязал шнурок, отклеил аккуратную полоску бумаги, скреплявшую письма, и, увидев надписи на верхнем конверте, буквально оторопел.
Разве могли оставить хоть какие-то сомнения этот размашистый почерк, этот до боли знакомый бледно-голубой конверт, этот легкий, соблазнительный запах духов с экстрактом магнолии — растения, являвшегося знаковым для отправителя?
Он уставился на конверт, будто околдованный, не в силах открыть его.
«С какой стати, — вопрошал он себя, — именно Магнолия удосужилась написать ему сюда в Париж?»
Значит, она раздобыла адрес у его матери — единственной, кто знал, где он остановится по пути домой.
Да уж, коль есть на свете особа, от которой он не хотел бы сейчас получить весточку, так это Магнолия.
Нахмурив брови и плотно сжав губы, он вскрыл конверт.
Уоррен Вуд был весьма привлекательным молодым человеком» но за последний год типичный светский щеголь превратился в истинного мужчину — закаленного, волевого, если не сказать сурового, о чем свидетельствовала его внешность.
Вместе с Эдвардом Дунканом он столько всего пережил, что трудно было не усвоить: жизнь — это не одни лишь развлечения и удовольствия, из которых она состояла для него в прошлом.
Во время их странствий по Северной Африке Уоррен временами терял присутствие духа и готов был признать свое поражение от грозных стихий, невероятно грубой, неаппетитной пищи, а более всего — от верблюдов.
Если Уоррен и испытывал в жизни ненависть к чему-либо, то это, несомненно, были верблюды.
Ленивые, надоедливые, омерзительно пахнущие, противные твари, с которыми так тяжко управляться, поначалу вызывали у него недомогание во время езды на них.
После года непрестанных трудов и испытаний он научился умелому обращению с ними, но все равно для него, любящего лошадей и не представлявшего себе жизни без собак, верблюд навсегда останется страшилищем из ночных кошмаров.
Он даже пришел к мысли, что верблюды напоминают некоторых его приятелей и знакомых, и однажды сказал Эдварду:
— В будущем я постараюсь избегать этих людей!
Эдвард разразился гомерическим смехом.
В одно прекрасное утро они прощались перед высадкой в Марселе, и Эдвард сказал:
— Счастливо, Уоррен! У меня нет слов, чтобы выразить восхищение твоим обществом! До чего же здорово было путешествовать рядом с тобой!
Друг говорил так искренне, что Уоррен смутился: он испытывал угрызения совести, вспоминая, как укорял себя за то, что согласился на предложение Эдварда.
И теперь, обратив взгляд в прошлое, он осознал, что эти незабываемые месяцы обогатили его как личность, позволили расширить кругозор, подарили такой жизненный опыт, о котором он раньше не мог и мечтать.
Первым, что он обнаружил по возвращении, оказалось письмо от Магнолии.
А ведь именно Магнолия, которую он постарался забыть, и являлась причиной его отъезда в Африку.
Он основательно расположился в своем клубе 9 Сент-Джеймс Вуд над большим стаканом бренди, когда Эдвард подсел к нему.
— Привет, Уоррен! — сказал он. — Давно тебя не видел, был в деревне.
— Привет!
В голосе Уоррена проскользнуло нечто такое, что побудило Эдварда изучающе посмотреть на него.
— В чем дело? Давненько я не видел тебя столь унылым — еще с тех пор, как ты проиграл соревнования по прыжкам в длину в Итонском колледже!
Уоррен не ответил, лишь вперился в свой стакан, и Эдвард спросил уже другим тоном;
— Ты расстроен? Могу я как-нибудь помочь?
— Никак, разве что подскажешь лучший способ пустить себе пулю в лоб! — ответил Уоррен.
Друг остановил на нем пристальный взгляд.
— Ты это серьезно?
— Очень! Но мой уход стал бы несчастьем для моей матери, единственного человека, кому я могу доверять в этом проклятом, фальшивом, мерзком мире, где каждый лжет, лжет и лжет!
Его тирада прозвучала столь яростно, что Эдвард оглянулся, не долетела ли она до чьих-нибудь ушей.
К счастью, из завсегдатаев клуба присутствовали только два пожилых джентльмена, дремлющие в больших кожаных креслах на другом конце зала.
— На тебя это не похоже, — заметил друг. — Что стряслось?
Уоррен с горечью рассмеялся, и Эдвард, знавший его еще со времен учебы в колледже и в Оксфорде, понял — тот слишком много выпил, чего прежде с ним не бывало.
— Скажи мне, что за беда с тобой приключилась? — мягко «и одновременно настойчиво повторил он свой вопрос.
И Уоррен неожиданно, как будто обрадовавшись собеседнику, с которым можно поделиться наболевшим, ответил:
— Это не такая уж оригинальная история, однако она помогла мне только что узнать: самое главное в человеке — это его имущество, а не он сам!
— Ты говоришь, вероятно, не о Магнолии… — неуверенно предположил Эдвард.
— Пока я не привез ее в Баквуд погостить, мне бы и в голову никогда не пришло, что она способна на такое.
Он помолчал немного, сжав стакан пальцами, и надрывно произнес:
— Я любил ее, Эдвард, как безумный! Она обладала всем, что мне хотелось видеть в женщине и в своей жене.
— Это я знаю, — кивнул друг, — но что же произошло?
Опять прозвучал тот же скорбный, неприятный смех, прежде чем Уоррен продолжил свой рассказ.
— Стоящий вопрос! Она познакомилась с Реймондом!
Эдвард удивленно вскинул брови.
— Ты имеешь в виду своего кузена? Но, Боже правый, он ведь только что стал совершеннолетним!
— А какое это имеет значение, тем более что он граф?
Уоррен изогнул губы в саркастической ухмылке.
— Дорогой мой Эдвард, мне следовало давно понять, если б я не был так туп: все, что женщине нужно для счастья, — это титул и деньги. А что представляет собой мужчина как личность — для нее несущественно!
Эдвард хотел что-то возразить, но Уоррен опередил его.
— У мужчины могут быть кривые нот, косые глаза, бородавки на носу, но если он имеет шанс заполучить титул маркиза, то идея стать его женой вытесняет все другие чувства из того органа, который женщина называет — и вовсе необоснованно — своим сердцем!
Уоррен поперхнулся на последнем слове и, дабы перевести дух, допил содержимое стакана.
Эдвард попытался остановить его.
— Прежде чем ты потеряешь способность ворочать языком, расскажи-ка мне, Уоррен, всю эту историю. Мне не просто интересно — я тебе еще и очень сочувствую.
— Спасибо, старина! — потрепал его по руке Уоррен. — Я знаю, что могу тебе довериться, ты меня не подведешь. Однако Бог свидетель, я никогда не стану доверять ни одной женщине — никогда!
— Магнолия, конечно, не намерена выходить за Реймонда замуж, верно?
— О, конечно же, намерена! — вспыхнул Уоррен. — Теперь, припоминая кое-какие детали, я начинаю понимать, она сделала на него стойку, как легавая на дичь, в тот самый момент, когда он явился в Баквуд! И только теперь я пришел к выводу, что у Реймонда не было никакой надежды избежать ее чар, стоило ей взглянуть на него своими большими влажными глазами.
Эдвард мог не сомневаться в правдивости этих слов.
Магнолия Кин была не просто красавицей, а настоящей чаровницей; она довела до совершенства свое умение гипнотизировать мужчин, на кого бы ни пал ее выбор.
Он многое успел узнать о Магнолии еще до того, как она познакомилась с его другом Уорреном Вудом, и, увидев их вместе в первый раз, подумал, что тот совершил ошибку, связавшись с ней.
Родом из хорошей провинциальной семьи, Магнолия приехала в Лондон, полная решимости заполучить богатого и влиятельного мужа.
При ее необычайной красоте, размышлял Эдвард, это не составило бы труда, так как ее отец, владевший знаменитой на всю округу сворой охотничьих собак, натасканных на лис, имел много друзей в среде титулованных спортсменов.
Однако полковник Кин не был богатым человеком, и лишь путем жесточайшей экономии ему удалось снять дом на бальный сезон, да и то в непрестижном районе; это обстоятельство отвергало даже саму мысль об устройстве бала в честь дочери.
Разумеется, будучи не в состоянии устраивать ответные балы, как того требовали светские приличия, она получала не много приглашений.
Церемония представления дебютантки в свете в значительной степени определялась принципом «как вы нам, так и мы вам», и потому полковник Кин, миссис Кин и Магнолия не были званы на балы, даваемые львами лондонского высшего общества.
Результат не замедлил сказаться: Магнолия сумела познакомиться с гораздо меньшим числом подходящих холостяков, чем ожидала.
Фактически во время своего первого сезона она не получила ни одного предложения, и хотя ею восхищались многие мужчины, большинство из них, как ни печально, были уже женаты.
Вследствие этого с легкой руки знатных вдов о ней стали распространяться сплетни, и ее имя было вычеркнуто из списков возможных гостей будущих балов, составляемых каждой хозяйкой аристократического дома с особым тщанием.
На следующий год, просияв звездой первой величины на нескольких охотничьих балах и осветив своим присутствием соревнования по верховой езде и жокейскому кроссу, где ее неизменно окружали восхищенные поклонники, как молодые, так и старые, Магнолия вновь приехала в Лондон.
Она была исполнена решимости на этот раз завершить сезон с обручальным кольцом на пальце, свидетельствующим о помолвке.
Обручальное кольцо ей заполучить не удалось, однако она действительно познакомилась с «заслуженным брюнетом» на восемнадцать лет старше ее: он сделался ее постоянным поклонником, а наедине домогался от нее согласия на брак с настырностью гончей, преследующей лису.
Магнолия вела с ним тонкую игру, но в последний момент, когда она уже начала было подумывать о приданом, он ее покинул.
Она не сразу пришла в себя после его заявления, что якобы он несколько раз неудачно поместил свой капитал и не видит другой возможности сохранить за собой дом и поместье, кроме как «жениться на деньгах».
Магнолия решила ни под каким видом не признавать, что это заявление стало для нее непредвиденной катастрофой и унижением.
Бесповоротно осознав, что проморгала своего брюнета, она тут же пустила в свет версию о невозможности выйти замуж за человека значительно старше ее, который к тому же «погряз в своих привычках».
— Может быть, я рассуждаю глупо, — твердила она, — но мне нужен такой, кого бы я не только любила, но и могла вместе с ним радоваться и наслаждаться жизнью, а бедный Джеймс находил все это нелепым.
Если некоторые и, подозревали истину, то многие просто подумали: Магнолия так красива, у нее еще масса времени, чтобы найти того, кто ей действительно подходит.
И только сама Магнолия понимала: время летит, надо позаботиться о себе, иначе она рискует «выйти в тираж».
Она хорошо знала, что большинство мужчин предпочитают жениться на девушках, видя в их юности и невинности идеальные качества будущей жены.
Если мужчинам хотелось чего-то, другого, для этого всегда находились скучные красавицы, принадлежавшие к избранному обществу Мальборо-Хауса; где бы они ни появлялись, их приветствовали овациями и восхваляли в газетах.
Достигнув почти двадцати одного года. Магнолия начала уже впадать в отчаяние, когда встретила Уоррена Вуда.
По ее мнению, он обладал всеми качествами подходящего для нее мужчины: красив, исключительно хорошо воспитан и вхож в самые высокие сферы общества.
Его отец, лорд Джон Вуд, являлся младшим братом маркиза Баквуда, и, насколько было известно Магнолии, на всех Британских островах не нашлось бы семейства, вызывавшего большее почитание и восхищение, чем то, во главе которого стоял маркиз.
Его дом находился в имении, подаренном королевой Елизаветой сэру Уолтеру Вуду, первому маркизу, после того, как тот потопил три испанских талиона.
Кроме трофеев этой победы, он преподнес ей и несколько прекрасных жемчужин, конфискованных у военнопленных.
Как только Магнолия встретила Уоррена, она сказала себе: это судьба.
Хотя, по наведенным ею справкам, он не был очень богат, она знала: для нее в качестве его жены будет открыта любая дверь в высшем свете, и она, безусловно, украсит собою элиту Мальборо-Хауса.
Уоррен, который к двадцати восьми годам уже успел насладиться великим множеством романов с красавицами, находившими его не только интересным, но и обаятельным, был сражен Магнолией наповал Нечто необычное виделось ему в ее больших влажных глазах и нежной белой коже, действительно напоминавшей лепестки магнолии.
Лишь впоследствии он узнал, что при крещении ее назвали не Магнолией, а более прозаическим именем — Мэри, которое она, став достаточно взрослой, дабы оценить собственное очарование, сменила на новое, эффектное.
К несчастью для Магнолии, в то время как Уоррен сделал ей предложение, со дня смерти ее матери прошло всего два месяца.
Это значило, что окружающие сочли бы ее поведение совершенно неподобающим и бессердечным, если б она посмела даже подумать о помолвке, пока не пройдет по крайней мере еще четыре месяца.
А пожениться они смогли бы еще через три месяца после помолвки.
У Магнолии не было намерения нарушать общепринятые светские правила.
Поэтому она с готовностью приняла предложение Уоррена, сделав оговорку, что до поры до времени это должно оставаться их тщательно сохраняемой тайной.
— Понимаю, дорогая, — ответил он, — и, конечно, сделаю все, как ты хочешь, но я не в силах ждать ни секундой больше, чем это продиктовано необходимостью. Я мечтаю поскорее увидеть тебя своей женой.
— Я люблю тебя! Люблю! — воскликнула Магнолия — Если тебе трудно ждать, то и мне это дается ничуть не легче!
Он страстно целовал ее, а она казалась ему робкой, невинной и самой восхитительной женщиной на свете.
Она высвободилась из объятий, не отстраняясь от него.
— Мы должны вести себя очень осмотрительно, чтобы о нас не пошли толки да пересуды.
И тем не менее, дорогой мой, чудесный Уоррен, я бы очень хотела познакомиться с твоей семьей.
Он улыбнулся.
— Я полагаю, на самом деле ты хочешь увидеть Баквуд, — сказал он. — Это самый красивый дом на свете, и ради тебя я бы очень желал стать его владельцем!
Немного помолчав, Уоррен прибавил:
— Он был бы под стать моей королеве — считай это лучшим моим комплиментом!
Потом он объяснил, что дядя Артур чрезвычайно добр к нему: хотя его родители живут в прелестном старинном особняке, в том же поместье, ему разрешено пользоваться Баквудом как собственным домом, кататься на дядиных лошадях и охотиться в его лесах.
Он глубоко убежден, что дядя найдет Магнолию такой же прекрасной и очаровательной, какой считает ее сам.
В то же время он нуждается в его одобрении, и потому привез ее в Баквуд при первом удобном случае.
Конечно же, они остановились в особняке, где жила его мать.
Леди Вуд отнеслась к Магнолии, на его взгляд, несколько прохладнее, чем ему хотелось бы, но он приписал это естественному беспокойству любой матери о своем сыне: сможет ли какая-то женщина сделать его по-настоящему счастливым?
Что касается маркиза, то ему она показалась не менее пленительной, чем ожидал Уоррен.
Так как Магнолия просила сохранить их договоренность в тайне, Уоррен лишь намекнул дяде, что намерен сделать ей предложение по всей форме, и попросил совета.
— Прехорошенькая она девушка, дорогой мой мальчик! — сказал маркиз. — Прехорошенькая!
Надеюсь, ей понравится идея жить в сельских краях. Иначе тебе от нее никакого проку.
— Она выросла в провинции, — кивнул Уоррен. — Ее отец владеет имением Ферриерс.
— Ты мне уже об этом говорил, — заметил маркиз, — и, по-моему, я с ним встречался. Славный он парень. Ну и его дочь, конечно, умеет ездить верхом?
— Конечно, умеет! — с восторгом подтвердил Уоррен.
В то же время он признался себе с большой неохотой, что Магнолия-амазонка не произвела на него сильного впечатления.
Он объяснял это тем, что она нервничает, хотя никогда раньше не замечал ничего подобного, возможно, боится упасть и повредить свое очаровательное лицо.
Правда, это не было таким уж большим недостатком для женщины, во всех прочих отношениях представлявшей собой абсолютное совершенство.
По обыкновению в Баквуде находилось несколько гостей.
Как только они с Магнолией приехали, тут же появился и Реймонд с тремя своими приятелями.
Они недавно прибыли из Оксфорда и без устали демонстрировали свое приподнятое настроение, устраивая разные потехи, — от съезжания с лестниц на чайных подносах, как на салазках, до розыгрышей и проделок, объектами которых становился поочередно каждый из них и, конечно же. Магнолия.
Она реагировала на все эти шутки с такой детской непосредственностью, что Уоррен не мог не восхищаться ею еще больше, чем прежде.
Вместо того чтобы держаться с подчеркнутым достоинством и преувеличенной тактичностью, как она делала в Лондоне, соревнуясь с преуспевшими в этом дамами, много старше ее самой, она заливалась смехом, всем сердцем участвуя в забавах молодых людей, заигрывавших с ней, как с прелестным котенком.
Стояли морозы.
Когда лед стал достаточно прочен, для всех, словно по волшебству, нашлись коньки.
Уоррена не удивило, что Магнолия превосходно умеет кататься.
Она, бесспорно, выглядела неотразимо, получив возможность выгодно представить все достоинства своей стройной, изящной фигуры.
Ее темные волосы и большие глаза весьма удачно оттенялись белой песцовой шапкой.
Молодые люди оспаривали друг у друга право покататься с ней; обычно ее поддерживали под руки сразу два кавалера, когда они мчались по льду со скоростью ветра.
Уоррен доброжелательно наблюдал за ними.
Он любил кататься, но не испытывал желания проделывать акробатические трюки на коньках, поэтому ближе к полудню оставил их развлекаться на озере, а сам отправился на верховую прогулку с дядей.
К старости маркиз заметно раздобрел и ко всему относился спокойно.
Проезжая на лошадях через парк, они беседовали об управлении поместьем, и дядя рассказал, какие принял меры, чтобы Реймонд смог унаследовать Баквуд в образцовом порядке.
— Мне бы хотелось, чтоб он проявлял немного больше интереса к тому, что я делаю, — сказал маркиз. — Выбери как-нибудь момент, Уоррен, и поговори с ним, постарайся убедить его, что столь крупное имение всецело зависит от личной заинтересованности владельца, от его отношения к людям, которые работают здесь по найму, чтобы обеспечить все это.
— Я уверен, Реймонд ценит ваши усилия, дядя Артур, — ответил Уоррен. — Но он пока очень молод. Когда я сегодня утром видел его с друзьями, мне показалось, что они скорее похожи на резвящихся щенков. Однако убежден: со временем он остепенится и будет таким же рачительным помещиком, как и вы.
— Хотелось бы надеяться, искренне хотелось бы, — пробормотал маркиз.
И тотчас, как бы желал переменить тему, он произнес:
— Хочу поговорить с тобой об этом нашем новом арендаторе. Мне кажется, я дал ему не совсем ту работу, к которой он пригоден. Я поручил…
Уже почти стемнело, когда они вернулись в Баквуд.
Конькобежцы в это время были поглощены какой-то шальной игрой вокруг бильярдного стола, сопровождавшейся шутками и тем, что Уоррен про себя назвал «жеребячьей возней».
Казалось, Магнолия совершенно счастлива, и он подумал, до чего же мило она выглядит с раскрасневшимися щеками и слегка растрепанными волосами.
Он хотел обнять и поцеловать ее, но, когда попытался увести от остальных, она шепотом возразила, что будет ошибкой, если они сейчас удалятся вместе.
— Я люблю тебя, дорогой, — мягко сказала она, — но мы должны быть очень, очень осторожны!
Он счел это разумным, поэтому направился, в кабинет просмотреть газеты, доставленные из Лондона.
Читая, он радовался своей несказанной удаче..
Ведь он нашел девушку, умеющую приспосабливаться к любой среде, так что из нее, несомненно, получится идеальная жена.
Спустя четыре дня, когда он вез Магнолию обратно в Лондон, произошло крушение всех его надежд — это было подобно взрыву бомбы.
Оглядываясь в прошлое, он понял, что только из-за своей тупости и слепоты не сумел раньше сообразить, что же в действительности происходит.
По вечерам в Баквуде устраивались танцы, на которые по приглашению Реймонда слетались молодые люди, живущие по соседству.
Некоторые гостили в доме, иные прибывали после обеда.
Он был весьма искусным организатором.
Наряду с более сдержанными танцами вроде вальса, когда Магнолия танцевала с Уорреном, бывали и шумные лансье, кадрили и шотландские рилы, когда девушек подбрасывали в воздух под восторженные выкрики.
Все это забавляло молодежь, но Уоррену вдруг пришло на ум, что он, пожалуй, уже староват для таких бурных развлечений.
Тем не менее сам принц Уэльский ввел в моду розыгрыши и шутки, а также «жеребячью возню» во время вечеринок, которым и Уоррен с удовольствием предавался всего несколько лет назад.
А теперь он стал отдавать предпочтение игре в бридж.
Тогда-то он и увидел, накануне их возвращения в Лондон, как Реймонд шепчет что-то Магнолии, и невольно задумался, какие у них могут быть тайны.
Однако минутная вспышка мнительности тотчас была заглушена мыслью, что если они станут хорошими друзьями, то это не так уж плохо.
Потом они ехали в забронированном купе, и Магнолия с некоторой робостью сказала ему:
— Я должна тебе кое-что сообщить, Уоррен.
— Что именно, моя драгоценная? — оживился он. — Послушай, говорил ли я тебе, какая ты сегодня красивая? Всякий раз, когда я смотрю на тебя, я замечаю: ты становишься еще краше, чем вчера!
Уоррен Вуд отсутствовал в Европе почти год — наверное, поэтому, войдя в отель «Мерис», не услышал приветственных возгласов.
Он назвал свое имя дежурному администратору и велел ему послать за управляющим.
— Чрезвычайно рад видеть вас снова, месье Вуд! — с пафосом произнес управляющий, на отменном английском. — Надеюсь, заграничное путешествие доставило вам удовольствие.
По мнению Уоррена Вуда, это было слишком сильно сказано, ибо его скитания по Северной Африке, пусть и не лишенные восхитительных моментов, вряд ли назовешь «путешествием» в обычном понимании этого слова.
В основном они были сопряжены с огромными неудобствами, порой граничившими со смертельной опасностью.
Однако он не стал рассеивать заблуждение управляющего, а лишь осведомился, можно ли получить номер, по возможности тот самый, что он постоянно занимал, и попросил доставить туда же наверх багаж, оставленный им в отеле около года назад.
В немедленном исполнении вышеизложенных пожеланий его заверили с учтивостью, характерной для французов.
«Да, узнаю Париж!» — мысленно воскликнул Уоррен Вуд.
Он уже отошел было от конторки, как его остановил голос управляющего.
— У меня есть для вас почта, месье. Отдать ее сейчас или переслать в номер?
— Возьму сейчас, если она у вас под рукой.
Управляющий исчез в камере хранения и вернулся с солидной пачкой писем, перевязанной шнурком.
Уоррен Вуд сунул ее под мышку и последовал за юным коридорным, несшим один из привезенных Уорреном небольших чемоданов.
Номер оказался не тем, где он останавливался прежде, но был точно такой же и находился на пятом этаже, откуда открывался восхитительный вид на парижские крыши и кроны деревьев.
«Действительно, нет ничего удивительнее и прекраснее Парижа, залитого солнечными лучами», — подумал Уоррен, стоя у окна.
Над домами с серыми ставнями взметнулась на девятьсот восемьдесят четыре фута Эйфелева башня, построенная для Всемирной выставки1, состоявшейся пять лет назад.
Один знакомый француз хвастливо заявил Уоррену, что ее металлическая конструкция символизирует творческий гении, мощь и величие Франции.
Однако Уоррена в данный момент ничто так не занимало, как его собственные ощущения, в которых львиная доля принадлежала отчаянию и безнадежности.
Он отошел от окна и сел в кресло, чтобы просмотреть письма.
Почему их так много, пытался понять он, гадая, кто, кроме матери, стал бы утруждать себя письмами ему после того, как он покинул Англию.
Он развязал шнурок, отклеил аккуратную полоску бумаги, скреплявшую письма, и, увидев надписи на верхнем конверте, буквально оторопел.
Разве могли оставить хоть какие-то сомнения этот размашистый почерк, этот до боли знакомый бледно-голубой конверт, этот легкий, соблазнительный запах духов с экстрактом магнолии — растения, являвшегося знаковым для отправителя?
Он уставился на конверт, будто околдованный, не в силах открыть его.
«С какой стати, — вопрошал он себя, — именно Магнолия удосужилась написать ему сюда в Париж?»
Значит, она раздобыла адрес у его матери — единственной, кто знал, где он остановится по пути домой.
Да уж, коль есть на свете особа, от которой он не хотел бы сейчас получить весточку, так это Магнолия.
Нахмурив брови и плотно сжав губы, он вскрыл конверт.
Уоррен Вуд был весьма привлекательным молодым человеком» но за последний год типичный светский щеголь превратился в истинного мужчину — закаленного, волевого, если не сказать сурового, о чем свидетельствовала его внешность.
Вместе с Эдвардом Дунканом он столько всего пережил, что трудно было не усвоить: жизнь — это не одни лишь развлечения и удовольствия, из которых она состояла для него в прошлом.
Во время их странствий по Северной Африке Уоррен временами терял присутствие духа и готов был признать свое поражение от грозных стихий, невероятно грубой, неаппетитной пищи, а более всего — от верблюдов.
Если Уоррен и испытывал в жизни ненависть к чему-либо, то это, несомненно, были верблюды.
Ленивые, надоедливые, омерзительно пахнущие, противные твари, с которыми так тяжко управляться, поначалу вызывали у него недомогание во время езды на них.
После года непрестанных трудов и испытаний он научился умелому обращению с ними, но все равно для него, любящего лошадей и не представлявшего себе жизни без собак, верблюд навсегда останется страшилищем из ночных кошмаров.
Он даже пришел к мысли, что верблюды напоминают некоторых его приятелей и знакомых, и однажды сказал Эдварду:
— В будущем я постараюсь избегать этих людей!
Эдвард разразился гомерическим смехом.
В одно прекрасное утро они прощались перед высадкой в Марселе, и Эдвард сказал:
— Счастливо, Уоррен! У меня нет слов, чтобы выразить восхищение твоим обществом! До чего же здорово было путешествовать рядом с тобой!
Друг говорил так искренне, что Уоррен смутился: он испытывал угрызения совести, вспоминая, как укорял себя за то, что согласился на предложение Эдварда.
И теперь, обратив взгляд в прошлое, он осознал, что эти незабываемые месяцы обогатили его как личность, позволили расширить кругозор, подарили такой жизненный опыт, о котором он раньше не мог и мечтать.
Первым, что он обнаружил по возвращении, оказалось письмо от Магнолии.
А ведь именно Магнолия, которую он постарался забыть, и являлась причиной его отъезда в Африку.
Он основательно расположился в своем клубе 9 Сент-Джеймс Вуд над большим стаканом бренди, когда Эдвард подсел к нему.
— Привет, Уоррен! — сказал он. — Давно тебя не видел, был в деревне.
— Привет!
В голосе Уоррена проскользнуло нечто такое, что побудило Эдварда изучающе посмотреть на него.
— В чем дело? Давненько я не видел тебя столь унылым — еще с тех пор, как ты проиграл соревнования по прыжкам в длину в Итонском колледже!
Уоррен не ответил, лишь вперился в свой стакан, и Эдвард спросил уже другим тоном;
— Ты расстроен? Могу я как-нибудь помочь?
— Никак, разве что подскажешь лучший способ пустить себе пулю в лоб! — ответил Уоррен.
Друг остановил на нем пристальный взгляд.
— Ты это серьезно?
— Очень! Но мой уход стал бы несчастьем для моей матери, единственного человека, кому я могу доверять в этом проклятом, фальшивом, мерзком мире, где каждый лжет, лжет и лжет!
Его тирада прозвучала столь яростно, что Эдвард оглянулся, не долетела ли она до чьих-нибудь ушей.
К счастью, из завсегдатаев клуба присутствовали только два пожилых джентльмена, дремлющие в больших кожаных креслах на другом конце зала.
— На тебя это не похоже, — заметил друг. — Что стряслось?
Уоррен с горечью рассмеялся, и Эдвард, знавший его еще со времен учебы в колледже и в Оксфорде, понял — тот слишком много выпил, чего прежде с ним не бывало.
— Скажи мне, что за беда с тобой приключилась? — мягко «и одновременно настойчиво повторил он свой вопрос.
И Уоррен неожиданно, как будто обрадовавшись собеседнику, с которым можно поделиться наболевшим, ответил:
— Это не такая уж оригинальная история, однако она помогла мне только что узнать: самое главное в человеке — это его имущество, а не он сам!
— Ты говоришь, вероятно, не о Магнолии… — неуверенно предположил Эдвард.
— Пока я не привез ее в Баквуд погостить, мне бы и в голову никогда не пришло, что она способна на такое.
Он помолчал немного, сжав стакан пальцами, и надрывно произнес:
— Я любил ее, Эдвард, как безумный! Она обладала всем, что мне хотелось видеть в женщине и в своей жене.
— Это я знаю, — кивнул друг, — но что же произошло?
Опять прозвучал тот же скорбный, неприятный смех, прежде чем Уоррен продолжил свой рассказ.
— Стоящий вопрос! Она познакомилась с Реймондом!
Эдвард удивленно вскинул брови.
— Ты имеешь в виду своего кузена? Но, Боже правый, он ведь только что стал совершеннолетним!
— А какое это имеет значение, тем более что он граф?
Уоррен изогнул губы в саркастической ухмылке.
— Дорогой мой Эдвард, мне следовало давно понять, если б я не был так туп: все, что женщине нужно для счастья, — это титул и деньги. А что представляет собой мужчина как личность — для нее несущественно!
Эдвард хотел что-то возразить, но Уоррен опередил его.
— У мужчины могут быть кривые нот, косые глаза, бородавки на носу, но если он имеет шанс заполучить титул маркиза, то идея стать его женой вытесняет все другие чувства из того органа, который женщина называет — и вовсе необоснованно — своим сердцем!
Уоррен поперхнулся на последнем слове и, дабы перевести дух, допил содержимое стакана.
Эдвард попытался остановить его.
— Прежде чем ты потеряешь способность ворочать языком, расскажи-ка мне, Уоррен, всю эту историю. Мне не просто интересно — я тебе еще и очень сочувствую.
— Спасибо, старина! — потрепал его по руке Уоррен. — Я знаю, что могу тебе довериться, ты меня не подведешь. Однако Бог свидетель, я никогда не стану доверять ни одной женщине — никогда!
— Магнолия, конечно, не намерена выходить за Реймонда замуж, верно?
— О, конечно же, намерена! — вспыхнул Уоррен. — Теперь, припоминая кое-какие детали, я начинаю понимать, она сделала на него стойку, как легавая на дичь, в тот самый момент, когда он явился в Баквуд! И только теперь я пришел к выводу, что у Реймонда не было никакой надежды избежать ее чар, стоило ей взглянуть на него своими большими влажными глазами.
Эдвард мог не сомневаться в правдивости этих слов.
Магнолия Кин была не просто красавицей, а настоящей чаровницей; она довела до совершенства свое умение гипнотизировать мужчин, на кого бы ни пал ее выбор.
Он многое успел узнать о Магнолии еще до того, как она познакомилась с его другом Уорреном Вудом, и, увидев их вместе в первый раз, подумал, что тот совершил ошибку, связавшись с ней.
Родом из хорошей провинциальной семьи, Магнолия приехала в Лондон, полная решимости заполучить богатого и влиятельного мужа.
При ее необычайной красоте, размышлял Эдвард, это не составило бы труда, так как ее отец, владевший знаменитой на всю округу сворой охотничьих собак, натасканных на лис, имел много друзей в среде титулованных спортсменов.
Однако полковник Кин не был богатым человеком, и лишь путем жесточайшей экономии ему удалось снять дом на бальный сезон, да и то в непрестижном районе; это обстоятельство отвергало даже саму мысль об устройстве бала в честь дочери.
Разумеется, будучи не в состоянии устраивать ответные балы, как того требовали светские приличия, она получала не много приглашений.
Церемония представления дебютантки в свете в значительной степени определялась принципом «как вы нам, так и мы вам», и потому полковник Кин, миссис Кин и Магнолия не были званы на балы, даваемые львами лондонского высшего общества.
Результат не замедлил сказаться: Магнолия сумела познакомиться с гораздо меньшим числом подходящих холостяков, чем ожидала.
Фактически во время своего первого сезона она не получила ни одного предложения, и хотя ею восхищались многие мужчины, большинство из них, как ни печально, были уже женаты.
Вследствие этого с легкой руки знатных вдов о ней стали распространяться сплетни, и ее имя было вычеркнуто из списков возможных гостей будущих балов, составляемых каждой хозяйкой аристократического дома с особым тщанием.
На следующий год, просияв звездой первой величины на нескольких охотничьих балах и осветив своим присутствием соревнования по верховой езде и жокейскому кроссу, где ее неизменно окружали восхищенные поклонники, как молодые, так и старые, Магнолия вновь приехала в Лондон.
Она была исполнена решимости на этот раз завершить сезон с обручальным кольцом на пальце, свидетельствующим о помолвке.
Обручальное кольцо ей заполучить не удалось, однако она действительно познакомилась с «заслуженным брюнетом» на восемнадцать лет старше ее: он сделался ее постоянным поклонником, а наедине домогался от нее согласия на брак с настырностью гончей, преследующей лису.
Магнолия вела с ним тонкую игру, но в последний момент, когда она уже начала было подумывать о приданом, он ее покинул.
Она не сразу пришла в себя после его заявления, что якобы он несколько раз неудачно поместил свой капитал и не видит другой возможности сохранить за собой дом и поместье, кроме как «жениться на деньгах».
Магнолия решила ни под каким видом не признавать, что это заявление стало для нее непредвиденной катастрофой и унижением.
Бесповоротно осознав, что проморгала своего брюнета, она тут же пустила в свет версию о невозможности выйти замуж за человека значительно старше ее, который к тому же «погряз в своих привычках».
— Может быть, я рассуждаю глупо, — твердила она, — но мне нужен такой, кого бы я не только любила, но и могла вместе с ним радоваться и наслаждаться жизнью, а бедный Джеймс находил все это нелепым.
Если некоторые и, подозревали истину, то многие просто подумали: Магнолия так красива, у нее еще масса времени, чтобы найти того, кто ей действительно подходит.
И только сама Магнолия понимала: время летит, надо позаботиться о себе, иначе она рискует «выйти в тираж».
Она хорошо знала, что большинство мужчин предпочитают жениться на девушках, видя в их юности и невинности идеальные качества будущей жены.
Если мужчинам хотелось чего-то, другого, для этого всегда находились скучные красавицы, принадлежавшие к избранному обществу Мальборо-Хауса; где бы они ни появлялись, их приветствовали овациями и восхваляли в газетах.
Достигнув почти двадцати одного года. Магнолия начала уже впадать в отчаяние, когда встретила Уоррена Вуда.
По ее мнению, он обладал всеми качествами подходящего для нее мужчины: красив, исключительно хорошо воспитан и вхож в самые высокие сферы общества.
Его отец, лорд Джон Вуд, являлся младшим братом маркиза Баквуда, и, насколько было известно Магнолии, на всех Британских островах не нашлось бы семейства, вызывавшего большее почитание и восхищение, чем то, во главе которого стоял маркиз.
Его дом находился в имении, подаренном королевой Елизаветой сэру Уолтеру Вуду, первому маркизу, после того, как тот потопил три испанских талиона.
Кроме трофеев этой победы, он преподнес ей и несколько прекрасных жемчужин, конфискованных у военнопленных.
Как только Магнолия встретила Уоррена, она сказала себе: это судьба.
Хотя, по наведенным ею справкам, он не был очень богат, она знала: для нее в качестве его жены будет открыта любая дверь в высшем свете, и она, безусловно, украсит собою элиту Мальборо-Хауса.
Уоррен, который к двадцати восьми годам уже успел насладиться великим множеством романов с красавицами, находившими его не только интересным, но и обаятельным, был сражен Магнолией наповал Нечто необычное виделось ему в ее больших влажных глазах и нежной белой коже, действительно напоминавшей лепестки магнолии.
Лишь впоследствии он узнал, что при крещении ее назвали не Магнолией, а более прозаическим именем — Мэри, которое она, став достаточно взрослой, дабы оценить собственное очарование, сменила на новое, эффектное.
К несчастью для Магнолии, в то время как Уоррен сделал ей предложение, со дня смерти ее матери прошло всего два месяца.
Это значило, что окружающие сочли бы ее поведение совершенно неподобающим и бессердечным, если б она посмела даже подумать о помолвке, пока не пройдет по крайней мере еще четыре месяца.
А пожениться они смогли бы еще через три месяца после помолвки.
У Магнолии не было намерения нарушать общепринятые светские правила.
Поэтому она с готовностью приняла предложение Уоррена, сделав оговорку, что до поры до времени это должно оставаться их тщательно сохраняемой тайной.
— Понимаю, дорогая, — ответил он, — и, конечно, сделаю все, как ты хочешь, но я не в силах ждать ни секундой больше, чем это продиктовано необходимостью. Я мечтаю поскорее увидеть тебя своей женой.
— Я люблю тебя! Люблю! — воскликнула Магнолия — Если тебе трудно ждать, то и мне это дается ничуть не легче!
Он страстно целовал ее, а она казалась ему робкой, невинной и самой восхитительной женщиной на свете.
Она высвободилась из объятий, не отстраняясь от него.
— Мы должны вести себя очень осмотрительно, чтобы о нас не пошли толки да пересуды.
И тем не менее, дорогой мой, чудесный Уоррен, я бы очень хотела познакомиться с твоей семьей.
Он улыбнулся.
— Я полагаю, на самом деле ты хочешь увидеть Баквуд, — сказал он. — Это самый красивый дом на свете, и ради тебя я бы очень желал стать его владельцем!
Немного помолчав, Уоррен прибавил:
— Он был бы под стать моей королеве — считай это лучшим моим комплиментом!
Потом он объяснил, что дядя Артур чрезвычайно добр к нему: хотя его родители живут в прелестном старинном особняке, в том же поместье, ему разрешено пользоваться Баквудом как собственным домом, кататься на дядиных лошадях и охотиться в его лесах.
Он глубоко убежден, что дядя найдет Магнолию такой же прекрасной и очаровательной, какой считает ее сам.
В то же время он нуждается в его одобрении, и потому привез ее в Баквуд при первом удобном случае.
Конечно же, они остановились в особняке, где жила его мать.
Леди Вуд отнеслась к Магнолии, на его взгляд, несколько прохладнее, чем ему хотелось бы, но он приписал это естественному беспокойству любой матери о своем сыне: сможет ли какая-то женщина сделать его по-настоящему счастливым?
Что касается маркиза, то ему она показалась не менее пленительной, чем ожидал Уоррен.
Так как Магнолия просила сохранить их договоренность в тайне, Уоррен лишь намекнул дяде, что намерен сделать ей предложение по всей форме, и попросил совета.
— Прехорошенькая она девушка, дорогой мой мальчик! — сказал маркиз. — Прехорошенькая!
Надеюсь, ей понравится идея жить в сельских краях. Иначе тебе от нее никакого проку.
— Она выросла в провинции, — кивнул Уоррен. — Ее отец владеет имением Ферриерс.
— Ты мне уже об этом говорил, — заметил маркиз, — и, по-моему, я с ним встречался. Славный он парень. Ну и его дочь, конечно, умеет ездить верхом?
— Конечно, умеет! — с восторгом подтвердил Уоррен.
В то же время он признался себе с большой неохотой, что Магнолия-амазонка не произвела на него сильного впечатления.
Он объяснял это тем, что она нервничает, хотя никогда раньше не замечал ничего подобного, возможно, боится упасть и повредить свое очаровательное лицо.
Правда, это не было таким уж большим недостатком для женщины, во всех прочих отношениях представлявшей собой абсолютное совершенство.
По обыкновению в Баквуде находилось несколько гостей.
Как только они с Магнолией приехали, тут же появился и Реймонд с тремя своими приятелями.
Они недавно прибыли из Оксфорда и без устали демонстрировали свое приподнятое настроение, устраивая разные потехи, — от съезжания с лестниц на чайных подносах, как на салазках, до розыгрышей и проделок, объектами которых становился поочередно каждый из них и, конечно же. Магнолия.
Она реагировала на все эти шутки с такой детской непосредственностью, что Уоррен не мог не восхищаться ею еще больше, чем прежде.
Вместо того чтобы держаться с подчеркнутым достоинством и преувеличенной тактичностью, как она делала в Лондоне, соревнуясь с преуспевшими в этом дамами, много старше ее самой, она заливалась смехом, всем сердцем участвуя в забавах молодых людей, заигрывавших с ней, как с прелестным котенком.
Стояли морозы.
Когда лед стал достаточно прочен, для всех, словно по волшебству, нашлись коньки.
Уоррена не удивило, что Магнолия превосходно умеет кататься.
Она, бесспорно, выглядела неотразимо, получив возможность выгодно представить все достоинства своей стройной, изящной фигуры.
Ее темные волосы и большие глаза весьма удачно оттенялись белой песцовой шапкой.
Молодые люди оспаривали друг у друга право покататься с ней; обычно ее поддерживали под руки сразу два кавалера, когда они мчались по льду со скоростью ветра.
Уоррен доброжелательно наблюдал за ними.
Он любил кататься, но не испытывал желания проделывать акробатические трюки на коньках, поэтому ближе к полудню оставил их развлекаться на озере, а сам отправился на верховую прогулку с дядей.
К старости маркиз заметно раздобрел и ко всему относился спокойно.
Проезжая на лошадях через парк, они беседовали об управлении поместьем, и дядя рассказал, какие принял меры, чтобы Реймонд смог унаследовать Баквуд в образцовом порядке.
— Мне бы хотелось, чтоб он проявлял немного больше интереса к тому, что я делаю, — сказал маркиз. — Выбери как-нибудь момент, Уоррен, и поговори с ним, постарайся убедить его, что столь крупное имение всецело зависит от личной заинтересованности владельца, от его отношения к людям, которые работают здесь по найму, чтобы обеспечить все это.
— Я уверен, Реймонд ценит ваши усилия, дядя Артур, — ответил Уоррен. — Но он пока очень молод. Когда я сегодня утром видел его с друзьями, мне показалось, что они скорее похожи на резвящихся щенков. Однако убежден: со временем он остепенится и будет таким же рачительным помещиком, как и вы.
— Хотелось бы надеяться, искренне хотелось бы, — пробормотал маркиз.
И тотчас, как бы желал переменить тему, он произнес:
— Хочу поговорить с тобой об этом нашем новом арендаторе. Мне кажется, я дал ему не совсем ту работу, к которой он пригоден. Я поручил…
Уже почти стемнело, когда они вернулись в Баквуд.
Конькобежцы в это время были поглощены какой-то шальной игрой вокруг бильярдного стола, сопровождавшейся шутками и тем, что Уоррен про себя назвал «жеребячьей возней».
Казалось, Магнолия совершенно счастлива, и он подумал, до чего же мило она выглядит с раскрасневшимися щеками и слегка растрепанными волосами.
Он хотел обнять и поцеловать ее, но, когда попытался увести от остальных, она шепотом возразила, что будет ошибкой, если они сейчас удалятся вместе.
— Я люблю тебя, дорогой, — мягко сказала она, — но мы должны быть очень, очень осторожны!
Он счел это разумным, поэтому направился, в кабинет просмотреть газеты, доставленные из Лондона.
Читая, он радовался своей несказанной удаче..
Ведь он нашел девушку, умеющую приспосабливаться к любой среде, так что из нее, несомненно, получится идеальная жена.
Спустя четыре дня, когда он вез Магнолию обратно в Лондон, произошло крушение всех его надежд — это было подобно взрыву бомбы.
Оглядываясь в прошлое, он понял, что только из-за своей тупости и слепоты не сумел раньше сообразить, что же в действительности происходит.
По вечерам в Баквуде устраивались танцы, на которые по приглашению Реймонда слетались молодые люди, живущие по соседству.
Некоторые гостили в доме, иные прибывали после обеда.
Он был весьма искусным организатором.
Наряду с более сдержанными танцами вроде вальса, когда Магнолия танцевала с Уорреном, бывали и шумные лансье, кадрили и шотландские рилы, когда девушек подбрасывали в воздух под восторженные выкрики.
Все это забавляло молодежь, но Уоррену вдруг пришло на ум, что он, пожалуй, уже староват для таких бурных развлечений.
Тем не менее сам принц Уэльский ввел в моду розыгрыши и шутки, а также «жеребячью возню» во время вечеринок, которым и Уоррен с удовольствием предавался всего несколько лет назад.
А теперь он стал отдавать предпочтение игре в бридж.
Тогда-то он и увидел, накануне их возвращения в Лондон, как Реймонд шепчет что-то Магнолии, и невольно задумался, какие у них могут быть тайны.
Однако минутная вспышка мнительности тотчас была заглушена мыслью, что если они станут хорошими друзьями, то это не так уж плохо.
Потом они ехали в забронированном купе, и Магнолия с некоторой робостью сказала ему:
— Я должна тебе кое-что сообщить, Уоррен.
— Что именно, моя драгоценная? — оживился он. — Послушай, говорил ли я тебе, какая ты сегодня красивая? Всякий раз, когда я смотрю на тебя, я замечаю: ты становишься еще краше, чем вчера!