Картленд Барбара. Волшебные чары

   — К-как можем мы… остановить его? — спросила, запинаясь, Гермия.
   — Попытайтесь вы поговорить с его светлостью, мисс. Меня он не слушает, говорит, что я — старый хлопотун, но что толку хлопотать после смерти человека! Вы должны что-то предпринять, пока это не произошло.
   — Да, конечно, — согласилась Гермия, — но что я могу сделать?
   Хиксон глубоко вздохнул.
   — Я не знаю, мисс! Я кладу заряженный пистолет на ночь рядом с кроватью господина, но он говорит мне, что любой, кто захочет напасть на него в его спальне, должен быть либо пауком, либо мухой, чтобы влететь в его окно.
   Хиксон произнес это с горечью в голосе, но Гермия и сама знала, как он обожает маркиза.
   Она была так же встревожена, как и он, предчувствуя, что нападение, не достигшее цели в прошлый раз, рано или поздно повторится вновь.
   — Берет ли его светлость пистолет с собой, когда прогуливается верхом? — спросила она.
   — Я предложил это, но его светлость говорит, что он портит форму его костюма! — ответил Хиксон. — Однако в фаэтон кладется пистолет, когда его светлость путешествует на дальние расстояния.
   Хиксон помедлил, прежде чем добавить:
   — Но тем, кто напал на его светлость, нужны не его деньги, а его жизнь!
   Гермия вскрикнула от ужаса, но они не могли продолжить свой разговор, поскольку оттуда, где они стояли, было видно, что уже прибывают гости.
   Идя к гостиной, где ожидала ее леди Лэнгдон, Гермия чувствовала, что все ее возбуждение от ожидания вечера пропало, как только ей стало известно, что маркиза на нем не, будет.
   Она удивилась этому, ведь она так предвкушала этот званый вечер, думая о нем давно.
   И тогда, двигаясь по мягкому ковру, . Гермия поняла — хотя это казалось невозможным, — что, без всяких сомнений, она любит его.
 
   Впоследствии Гермия не могла вспомнить, что она говорила за ужином или даже кто сидел по обе стороны от нее.
   Она могла думать лишь, об одном — что она полюбила, о, чем всегда; мечтала, но полюбила человека, который был для нее так же, недостижим, как луна.
   Она ненавидела его, когда он поцеловал ее; после этого в своих фантазиях она представляла его злодеем и боялась его саркастических замечаний и того, как он смотрел на нее, Теперь же Гермия знала, что только любовь могла привести ее к хижине колдуньи, чтобы она смогла спасти его жизнь.
   Только любовь смогла помочь ей поддерживать мужчину с таким весом и провести его через лес к спасению.
   Гермия думала, насколько она была глупа, не понимая, почему таким волнующим было для нее присутствие раненого маркиза в их доме.
   И затем, когда он по ее подсказке убедил графа построить лесопилку, она должна была знать, что ощущала к нему не только благодарность, но и любовь.
   Как она могла не понимать, что под презрительными манерами он скрывал добросердечие; великодушие, сострадание и способность понять многое?
   Это была не просто магия, которая изменила все и сделала атмосферу в доме викария еще более счастливой и волнующей, чем прежде, но ее любовь к человеку, чью жизнь она спасла.
   — Конечно, я люблю его! — думала Гермия.
   Она знала, что кавалеры, которых она встретила в свете, и комплименты, которыми они одаривали ее, никогда не казались ей вполне реальными. Они были для нее лишь картонными фигурками, выступившими со страниц книги, а не людьми с реальной плотью.
   Маркиз же был реален, настолько реален, что он заполнил все ее мысли, ее разум и ее сердце с тех пор, как она узнала его.
   Однако, пытаясь использовать свой здравый смысл, она внушала себе, что не может ничего значить для него и что он женится на Мэрилин.
   Сначала Гермия не считала это возможным, но когда он уговорил дядю создать лесопилку, ей показалось, что между дядей и маркизом возникло невысказанное согласие, что маркиз получил возможность настоять на своем просто потому, что граф желал угодить такому влиятельному зятю.
   «Я люблю его!» — говорила себе Гермия, когда они после ужина прибыли на бал, проходивший в одном из самых великолепных и внушительных особняков Лондона.
   И вновь Гермию окружил блеск драгоценностей и украшений, которые приводили ее в такой восторг и рассказывая о которых она исписывала многие страницы писем своей матушке.
   Но сегодня люстры и канделябры, казалось. не сияли прежним светом, и даже роскошные украшения казались мишурными и безвкусными.
   Хотя у нее не было недостатка в партнерах, ей лишь с величайшим трудом удавалось изображать интерес к тому, что они говорили.
   Она думала, когда наконец можно будет уехать домой и не покажется ли странным леди Лэнгдон, что она не хочет танцевать до самого утра, когда в дверях бального зала появились двое мужчин.
   Гермия танцевала с лордом Уилчестером, молодым человеком, который одаривал ее неестественно возвышенными комплиментами.
   — Когда я смогу встретиться с вами наедине? — спрашивал он. — Могу я заехать к вам завтра?
   — Я не знаю, что мы будем делать завтра, — отвечала она неопределенно.
   — Такой же ответ вы дали мне и в прошлый вечер, и в вечер до него, — заметил он. — Я должен сказать вам что-то, что могу сказать лишь наедине.
   Его пальцы сжали ее руку так, что стало больно, и Гермия поняла, что он намерен сделать ей предложение.
   В голове ее пронеслось, что он очень богат и очень родовит; подобное замужество весьма обрадовало бы ее отца и матушку, да и, конечно, леди Лэнгдон.
   Но когда она взглянула в его глаза, то поняла, что если бы даже он молил ее об этом сто лет, она не захотела бы стать его женой.
   — Лорд Уилчестер обратил на тебя внимание, — сказала леди Лэнгдон прошлой ночью, когда они ехали домой. — Ты одержала над ним определенную победу. Мне кажется, что он мог бы сделать тебе предложение, но я боюсь, что целю слишком высоко.
   Гермия не отвечала, и леди Лэнгдон продолжила:
   — Лорд Уилчестер — один из самых очаровательных молодых людей. Я давно не встречала таких. У него большое поместье в Оксфордшире, а кроме того, он владеет совершенно исключительным домом Уилчестер Хауз в Лондоне;
   Она вздохнула и добавила:
   — Но я слишком размечталась! Каждая амбициозная мамаша в Лондоне пытается завлечь его своими дочерьми, и я думаю, что если он женится на ком-либо, то это будет одна из дочерей герцога Бедфордского.
   Гермия тогда не задумалась об этом, но теперь она и без дальнейших слов со стороны лорда Уилчестера знала о его намерениях.
   «Я должна принять его предложение, чтобы обрадовать папу и маму», — твердила она себе.
   Гермия подняла голову и увидела принца-регента, входящего в бальный зал, а за ним — маркиза.
   Она так обрадовалась, увидев его, что все вокруг как бы расплылось в ее сознании. Она забыла лорда Уилчестера и то, что он говорил ей в тот момент, пока его голос снова не выплыл откуда-то издалека:
   — Я задал вам вопрос!
   — И… извините, — быстро сказала она. — Я не… расслышала, что вы сказали.
   Она вновь наблюдала за маркизом, разговаривавшим с хозяйкой дома, и увидела, что его взгляд пробегал по бальному залу, как будто он искал ее.
   Но тут Гермия сказала себе, что если леди Лэнгдон считает недоступным лорда Уилчестера, то о маркизе тем более следует забыть.
   От нее не ускользали косвенные намеки, которые девушка слышала почти каждый вечер за ужином или за каждым званым ленчем, который она посещала.
   — Вы гостите в Девериль Хауз? — обычно восклицали ее партнеры. — Боже мой, вы, должно быть, очень важная особа!
   — Почему вы так думаете? — спрашивала Гермия, заранее зная ответ.
   — Девериля никогда не видят с молодыми женщинами. В клубах говорят, что он не видит их в упор!
   Затем партнер, сказавший это, спохватывается, смущается и быстро говорит:
   — Я не то хотел сказать. Конечно, если леди Лэнгдон опекает вас, значит, вы — родственники.
   Гермия не трудилась разрушать это заблуждение.
   Она замечала недовольные и ревнивые взгляды, бросаемые на нее прекрасными женщинами, собиравшимися вокруг маркиза, когда он представлял им ее.
   — Мисс Брук — моя гостья, — объяснял он, и взгляды любопытства сменялись выражением недоверия и нескрываемой враждебности.
   Гермия не могла представить себе, что женщины, выглядевшие столь прекрасными и столь привлекательными, не держат всех мужчин в сетях своего очарования.
   Без сомнения, они намеревались увлечь маркиза, и, глядя на них, Гермия думала, что теперь она может понять, какие искушения испытывал святой Антоний.
   Или — переводя это на более знакомые образы — они казались ей прекрасными сиренами и, окружая маркиза, были воплощением фантазий деревенских жителей, воображавших чародеек, пировавших с Сатаной в Лесу Колдуний.
   Увидев маркиза, они взмахивали своими длинными черными ресницами, надували капризно свои красные губки, и их наряды были декольтированны почти до неприличия.
   Все это ясно говорило Гермии, что, несмотря на прекрасные платья, которые ей подарили, она была не более чем глупой, незначительной деревенской девушкой, которую маркиз принял когда-то за служанку-молочницу.
   «Так он и думает обо мне», — говорила она себе.
   Она чувствовала себя так, как будто по своей воле спустилась в маленький ад, сотворенный ею, в котором не существовало вознагражденной любви, а было лишь разочарование от стремления к тому, что недоступно и недосягаемо.
   Хотя маркиз и улыбался ей на балу, он не делал попыток поговорить с нею, и когда принц-регент покинул бал, он уехал вместе с ним.
   Позже, когда леди Лэнгдон и Гермия возвращались домой и пока их удобный экипаж, запряженный парой лошадей, быстро нес их вдоль Пиккадилли, леди Лэнгдон заметила:
   — Ты выглядела сегодня совершенно прелестной, и герцогиня сказала, что ты, несомненно, была самой красивой девушкой в зале! Мне показалось также, что лорд Уилчестер проявлял к тебе очень большое внимание.
   — Он спрашивал, нельзя ли приехать и поговорить со мной завтра, — сказала, не задумываясь, Гермия.
   Леди Лэнгдон воскликнула:
   — Он хотел видеться с тобой наедине?
   — Да, но я этого не желаю!
   — Мое дорогое дитя, не будь такой глупенькой! Разве ты не понимаешь, что он хочет сделать тебе предложение? Иначе он никогда бы не стремился видеться с тобой наедине.
   — Я подумала, что у него, возможно, была такая мысль, — призналась Гермия тихим голосом, — но… я не хочу… выходить за него.
   — Не хочешь выйти замуж за лорда Уилчестера? — вскричала в изумлении леди Лэнгдон. — Но, моя милая Гермия, ты, должно быть, сошла с ума! Конечно, ты должна выйти за него! Это будет самое великолепное, блестящее замужество, которого ты только можешь пожелать! Я честно скажу тебе: у меня и мысли не было, что ты сможешь завоевать сердце самого неуловимого холостяка во всем высшем свете!
   Она помолчала и затем добавила, почти в шутку:
   — За исключением, конечно, моего брата, который поклялся никогда не жениться!
   — Почему он сделал это? — спросила Гермия совсем другим тоном.
   — Разве тебе никто не рассказывал, что бедный Фавиан испытал страшное оскорбление, нанесенное ему девушкой, которой он отдал свое сердце через год после окончания Оксфорда?
   — Что же случилось?
   — Это была совершенно ординарная история, имевшая, однако, последствия, которые мы не могли предвидеть в то время.
   — Какие последствия?
   — Фавиан влюбился в дочь герцога Дорсетского. Она была красивой, очень красивой, но я всегда думала, что она не совсем такова, какой кажется.
   — Я не понимаю, — пробормотала Гермия.
   — Каролина была прекрасна, выглядела великолепно на лошади, что, конечно, нравилось Фавиану, и казалась влюбленной в него так же, как и он в нее.
   Леди Лэнгдон вздохнула.
   — Вся семья была в восторге, поскольку Фавиан только что получил титул и был так богат и так привлекателен, что являлся предметом мечтаний каждой женщины.
   Помолчав, она продолжила;
   — Мы все думали, что если он женится и станет проводить больше времени в деревне, чем в Лондоне, это будет превосходно для него, и возможно, отвлечет его от мыслей об армии, куда он хотел вступить.
   — Они были помолвлены? — спросила Гермия.
   — Официально нет. Семьи с обеих сторон знали, что это подразумевается, и фактически уже готовилось объявление в «Газетт», когда Фавиан обнаружил, что Каролина ведет себя возмутительным, скандальным образом — встречается с мужчиной, в которого она была действительно влюблена!
   Гермия пробормотала что-то сочувственное, и леди Лэнгдон продолжала:
   — Я с трудом могла поверить, что девушка хорошего положения и воспитания может снизойти до любовной связи с человеком совершенно другого класса и опорочить себя тайными встречами с ним в поместье своего отца — Кем же он был?
   — Он был тренером по верховой езде, и, конечно, Каролина часто ездила верхом, сопровождаемая им.
   Гермия поняла, что случилось, и леди Лэнгдон сказала тоном глубочайшего презрения:
   — Это позорно, совершенно позорно, чтобы леди вела себя таким образом! Я узнала — хотя Фавиан никогда не говорил об этом, — что он получил анонимное письмо от кого-то, кто завидовал ему, и застал Каролину и мужчину, которого она любила, в весьма недвусмысленных обстоятельствах.
   — Это, должно быть, сильно ранило его, — пробормотала Гермия.
   — Это сделало его крайне циничным, и он сразу ушел в армию и воевал на Пиренейском полуострове и во Франции вплоть до победного сражения Веллингтона при Ватерлоо.
   — Я не имела представления, что он был военным.
   — Герцог Веллингтонский говорил, что он был превосходным во всех отношениях офицером, но хотя он вернулся, — чтобы наслаждаться всем, что было доступно ему, я всегда чувствовала, что он относился к этим благам с презрением.
   Гермии тоже так казалось. Затем она задала вопрос, который вертелся у нее на кончике языке:
   — И маркиз ни в кого больше не влюблялся?
   — В его жизни было много женщин, — ответила леди Лэнгдон. — Они, по сути дела, всегда преследуют его! Мы молились об этом и надеялись, что он женится хотя бы для того, чтобы этот отвратительный кузен Рошфор де Виль перестал занимать деньги в разных местах под предлогом, что он является предполагаемым наследником Фавиана.
   Леди Лэнгдон вновь помолчала и затем сказала:
   — Я предполагала, что он может жениться на этой хорошенькой вашей кузине. По сути деда, когда он сказал мне, что намеревается погостить у ее отца, я надеялась, что его привлекла скорее она, чем лошади вашего дяди, — которых у Фавиана и у самого достаточно!
   Гермии не было необходимости отвечать на это, поскольку в тот момент лошади остановились у дома маркиза.
   — Ну вот мы и дома, — объявила леди Лэнгдон, — и я должна признаться, что мечтаю наконец добраться до спальни.
   Они вместе поднялись по лестнице до второго этажа и еще взобрались по следующему проплету на третий.
   Комнаты там были столь же внушительны, что и внизу, с высокими потолками и изящно декорированы.
   Когда Гермия добралась до своей спальни, она почувствовала, что точно так же удовлетворилась бы простым чердаком с железной кроватью, вместо всей этой роскоши, которая сейчас не могла радовать ее.
   Она могла думать лишь о маркизе, который испытал разочарование и отвращение к девушке, в которую был влюблен, и вынужден был поклясться, что он ни на ком не женится.
   Когда служанка, ждавшая, чтобы расстегнуть ее платье, ушла, Гермия подошла к окну и раздвинула занавеси.
   И вновь, как и прежде, она глядела на луну, начавшую подниматься в небе, и думала о; том, что так же, как и эта недостижимая луна, недоступен был для нее и маркиз.
   «Я могу любить его, но он меня никогда не полюбит!» — думала она.
   Затем она вспомнила, что завтра к ним должен приехать лорд Уилчестер, чтобы сделать ей предложение, и содрогнулась при этой мысли.
   «Я не могу выйти замуж за него, я не могу!» — говорила она себе со всей страстью убеждения.
   Но затем она представила себя вновь в доме викария, проводящей всю свою жизнь в доставке смягчающих сиропов и мазей миссис Барлес и дюжинам других женщин или ожидающей вечером возвращения матушки и отца домой, осознавая, что, несмотря на то что родители любили ее и она очень много значила для них, они вполне удовлетворились бы обществом друг друга.
   «Я должна выйти за него», — думала она.
   Она взглянула на небо через незанавешенное окно и представила, что может различить среди звезд лицо маркиза.
   «Недосягаемое!»
   Она, казалось, слышала его, повторяющего эти слова насмешливо и тем сухим голосом, который приводил ее в смущение.
   «Недосягаемый! Недосягаемый!»

Глава 7

 
   Гермия не смогла уснуть в эту ночь.
   Она крутилась и поворачивалась, все время думая о маркизе и о том, что, если она выйдет за кого-нибудь другого или возвратится в свой отчий дом, она никогда его больше не увидит.
   Кроме того, она боялась за него, и хотя он смеялся над озабоченностью и тревогами Хиксона, Гермия продолжала думать, что каждый час каждого дня он находится в опасности, исходящей от его кузена.
   И вчера, на балу, не оставляя этих мыслей, она спросила пожилого человека, присутствовавшего там:
   — Вы не знаете, нет ли здесь случайно Рошфора де Виля?
   Прежде чем ответить, он взглянул на нее с удивлением:
   — Я не могу представить себе, чтобы наша хозяйка потерпела в качестве гостя такую сомнительную личность!
   Гермия промолчала, и, спустят минуту, он засмеялся и сказал:
   — Да и сам де Виль не чувствовал бы себя хорошо в такой компаний.
   Она вопросительно посмотрела на него, и он объяснил:
   — Де Виль проводит свою жизнь в ночных клубах дурного пошиба, либо с цыганами на Пустоши Хэмпстед, либо — как я слышал недавно — с цирковыми артистами, акробатами на трапециях, выступающими на Воксхол Гарденс.
   — Почему он любит таких людей? — удивилась Гермия.
   Ее компаньон пустился в длинные объяснения сомнительной репутации кузена маркиза и о том, как его сторонятся в обществе.
   Гермия при этом вспомнила, что маркиз говорил ее отцу о двух из нападавших на него, которые были смуглы и казались иностранцами или цыганами.
   Она думала, что должна предупредить маркиза, чтобы он не приближался к Пустоши Хэмпстед, но сомневалась, что он послушает ее.
   Она была уверена, что он просто рассмеется и скажет, что о себе может позаботиться сам.
   «Если Рошфор де Виль намеревается убить его, он сделает это», — решила она.
   От этой мысли она чуть не заплакала, ощутив себя столь беспомощной.
   Ей стало жарко. Она отбросила покрывала и, выскользнув из постели, вновь подошла к открытому окну.
   Гермии казалось, что ей нужен свежий воздух, на самом же деле она хотела еще раз взглянуть на луну и помечтать о маркизе.
   Ей приходилось заставлять себя примириться с фактом его недостижимости.
   Высунувшись из окна, она посмотрела вдоль задней стены дома на дальний его конец, где, она знала, спал маркиз. Унаследовав дом, он не изменял его фасада, выходившего на Пиккадилли и выглядевшего очень внушительно.
   Задняя же стена была довольно скучной, но он добавил к ней балконы из кованого железа, которые только что входили в моду.
   Гермии говорили, что все дома, построенные в Брайтоне, куда потянулся весь высший свет вслед за принцем-регентом, были украшены такими коваными балконами.
   Те, которые распорядился пристроить маркиз" были прекрасной работы, и окна парадных залов на втором этаже были обрамлены теперь большими балконами искусного и сложного дизайна, которые возвышались на метр, окружая подоконники.
   Те же, которые украшали третий этаж — где находились спальные комнаты, — были вдвое ниже, но не менее изящны.
   Этажом выше каждое окно было, окружено лишь имитацией кованого балкона.
   Из сада, куда выходили окна, задней стены, вид был очень впечатляющим.
   Высунувшись из окна и оглядывая балконы, Гермия пришла к выводу, что маркиз великолепно обновил вид своего лондонского дома.
   Глядя в сторону его спальни, которая была на одном уровне с ее комнатой, она подняла глаза и ей показалось, что у края крыши, удерживаема" лишь балюстрадой, лежит дымоходная труба, очевидно, каким-то образом свалившаяся туда.
   Она подумала, что, должно быть, никто не знает об этом, и собралась утром сказать слугам.
   Но вдруг то, что показалось ей сначала кучей камней на крыше, задвигалось, и она поняла, что это человек, перегнувшийся с крыши, чтобы разглядеть что-то внизу.
   На какой-то миг она подумала, что это, должно быть, рабочий, но уж очень странное время выбрал он для работы на крыше.
   И тут она увидела в лунном свете, что там был не один человек, а двое.
   «Должно быть, что-то случилось», — решила она.
   И вдруг она внезапно вспомнила, что сказал ее партнер на балу прошлым вечером.
   «Акробаты на трапециях в Воксхол Гарденс!»
   Она оцепенела и почувствовала, как молния страха пробежала по ней, ибо поняла, что маркизу грозит опасность, Гермия как будто снова услышала Хиксона, говорившего ей, что его господин считает, что никто не сможет войти в его спальню, если не превратится в паука или в муху, способную влететь через окно.
   «Это как раз и хочет сделать его кузен!» — в ужасе сказала себе девушка.
   Она бросила еще один, последний взгляд вдоль стены и увидела, что один человек был уже на самом краю балюстрады, и ей показалось, что через его плечи перекинуты веревки.
   Было очевидно, что другой начал медленно опускать его вниз, к окну в спальне маркиза.
   С криком, застрявшим в ее горле, она повернулась и, толкнув настежь дверь спальни, подобрала свою ночную рубашку и бросилась бежать по коридору, ведущему к другому концу дома.
   Коридор был длинным, и на бегу Гермия с отчаянием думала, что, если она опоздает, Рошфор де Виль или тот, кого он нанял убить маркиза, исполнит свою зловещую задачу, прежде чем она сможет спасти его.
   Убийца скорее всего войдет в спальню и ударит маркиза ножом, поскольку это не произведет шума.
   И все же она не была уверена в этом. Им быстрее и, быть может, проще застрелить его с балкона.
   Тогда преступник будет сразу поднят обратно наг крышу, прежде чем кто-либо увидит его в таком необычном месте.
   Все это пронеслось в ее голове, пока она бежала по мягкому ковру мимо комнаты леди Лэнгдон, мимо пустых резервных комнат, за которыми располагались спальные апартаменты маркиза.
   Сердце яростно колотилось в ее груди.
   Она знала это, поскольку леди Лэнгдон провела ее однажды по дому и показала спальню маркиза, сказав:
   — А это помещение традиционно считалось апартаментами хозяина дома, где спали мой отец, мой дедушка и мой прадед. Это единственное место в доме, которое Фавиан не переделывал, оставив его точно таким, каким оно было. Мне нравится это, потому что навевает столько воспоминаний моего детства!
   Гермия запомнила эту большую, очень внушительную спальню с двумя окнами: одним, выходящим в сад, и другим, с противоположной стороны дома, откуда можно было видеть кусочек Грин-парка.
   Наибольшее впечатление на Гермию произвела огромная кровать с четырьмя столбами, занавешенная малиновым бархатом. Задняя сторона кровати была украшена огромной копией герба маркиза, выполненной цветными красками.
   Все это представлялось почти царским и самым подходящим фоном для него, а теперь, думала она, продолжая бежать все быстрее и быстрее, это может оказаться его ложем смерти.
   Она открыла дверь.
   В спальне было темно, и лишь немного лунного света падало через открытое окно.
   Это было окно, выходящее в сад, и когда Гермия еще только двинулась к кровати, чтобы разбудить маркиза она уже увидела, как звезды за окном загородила тень, и поняла, что это были ноги человека, спускавшегося на балкон.
   От бешеного бега у нее так сдавило грудь, что она почти не смогла ничего произнести.
   — Милорд! — прошептала она, но даже не расслышала себя.
   Он не отвечал, и с ужасом, который, казалось, пронзил ее тело как острие кинжала, она заметила, что свет от окна был уже почти полностью закрыт, и прошептала вновь:
   — Милорд! Милорд! Проснитесь!
   Шепча это, она протянула руку, чтобы потрясти его, поскольку он, очевидно, спал очень глубоко.
   Однако вместо того, чтобы нащупать в темноте его плечо, ее рука коснулась чего-то твердого и холодного, лежавшего на низком столике рядом с кроватью.
   Ее пальцы сомкнулись на атом предмете почти до того, как разум сказал ей, что это был заряженный пистолет, который, по словам Хиксона, всегда лежал там.
   Взяв его в свою руку и взглянув с отчаянием на окно, она увидела, что человек снаружи уже сбросил веревки, на которых спустился.
   Она заметила что-то сверкнувшее в его руке я поняла, что это был кинжал.
   Все это случилось так молниеносно, что она не имела времени подумать и лишь осознавала опасность, приближавшуюся к спящему маркизу.
   Подняв пистолет, девушка направила его на нападавшего, и в тот момент, когда он ступил вперед, чтобы войти в комнату, она нажала на курок.
   Раздался оглушительный выстрел, который, казалось, почти разорвал ее барабанные перепонки. Человек в окне издал пронзительный крик, и Гермия зажмурила глаза.
   Дрожа, она открыла их и увидела лишь лунный свет, вновь вливавшийся в комнату.
   И когда в ее ушах все еще стоял звон от выстрела, она увидела, что дверь с другой стороны открыта и, вырисовываясь силуэтом на фоне золотого света, в дверях стоит маркиз.