Страница:
Паолина инстинктивно протянула к ней руки.
– Вы наш друг, – сказала она. – Как только представится случай, мы сделаем для вас все, что в наших силах. Надеюсь, вы верите мне?
В ее голосе чувствовалась искренность, и графиня взглянула на нее с благодарностью.
– Вы так добры, – с чувством произнесла она, – и так не похожи на большинство женщин, которые готовы разорвать друг друга на куски.
– Я не думаю, что это справедливо по отношению к вам, – возразила Паолина. – Мне кажется, все должны любить вас.
– Вы даже не представляете себе, как я одинока, – ответила графиня. Она слегка вздохнула и затем добавила: – О, я совсем забыла. У меня есть кое-что для вас. Думаю, вам это будет приятно.
Она открыла ридикюль и, достав оттуда мужской перстень с печаткой и ограненным изумрудом в золотой оправе, вручила его Паолине.
– Но я не могу взять его, – запротестовала та.
– Пожалуйста, прошу вас, – взмолилась графиня. – Мой брат любил вас. Это то самое кольцо, которое он всегда носил. Он, без сомнения, пожелал бы, чтобы оно досталось вам.
Она всхлипнула и поднялась с дивана. Паолина осталась сидеть, рассматривая кольцо, а сэр Харвей между тем подал руку графине и проводил ее вниз по лестнице до гондолы. Она позволила им уйти вместе, так как ей казалось, что это было самое лучшее, что она могла сейчас сделать.
Бедняжка Занетта, которая любила сэра Харвея и даже понятия не имела, что он никогда не сможет ответить ей взаимностью. Возможно, придя к ним сегодня, она втайне надеялась, что он объяснится с нею и предложит ей поехать с ним в Англию в качестве не только его спутницы, но и его невесты.
Это был отчаянный шаг отчаявшейся женщины, и Паолина вдруг задумалась о том, сколько еще трагедий разыгрывалось за великолепными фасадами роскошных дворцов и сколько разбитых сердец и сломанных судеб скрывали эти мраморные стены и дорогие интерьеры? Девушке казалось, что эта мысль омрачала ее собственное счастье. Не дожидаясь сэра Харвея, она вернулась к себе в спальню, где уже были наготове парикмахер и горничная, чтобы помочь ей переодеться к обеду.
Из-за неожиданного визита графини они едва не опоздали. Ей не удалось перемолвиться словом с сэром Харвеем до того, как они отправились в быстрой гондоле во дворец графа. Там их проводили в апартаменты, совершенно отличные от тех, которые служили для дневных приемов. Они были меньше по размеру, но великолепно обставленные, с превосходной коллекцией картин великих мастеров, не уступавших тем, что находились в парадных залах.
Когда они приступили к обеду, за столом собралось около дюжины человек, но весь разговор, казалось, вращался вокруг тетушки графа, явно обладавшей весьма властным и волевым характером. Кроме того, ей были присущи остроумие и жизнерадостность, и Паолина убедилась, насколько справедлива была старая поговорка: «Венецию создали мужчины, но управляют ею женщины».
Граф сидел на противоположном конце стола, но создавалось впечатление, что именно его тетушка, а не он, была здесь истинной хозяйкой. Когда с первой переменой блюд было покончено, граф прошептал на ухо Паолине:
– Моя тетушка всегда предпочитает обедать на старомодный манер. Сейчас мы должны перейти в соседнюю комнату, где нас ждет вторая перемена.
– Какой странный обычай! – воскликнула Паолина.
– Так всегда было принято в лучших домах Венеции, – ответил он. – В этой зале нам подавали суп и рыбу, в следующей нас ждут дичь и жаркое, а в третьей – сладости, мороженое и десерт, которым обычно заканчивается обед.
Паолина едва удержалась от смеха, но остальные гости, по-видимому, воспринимали это как естественный порядок вещей и, поднявшись с мест, торжественно проследовали в соседнюю комнату, где уселись за столь же изысканно сервированный стол, уставленный золотой утварью и экзотическими цветами.
Таким образом обед занял больше времени, чем обычно, и когда они вышли из третьей, и последней, залы, Паолина шепотом обратилась к сэру Харвею:
– У меня ужасно болит голова. Не могли бы мы вернуться домой и не появляться на балу?
Он окинул взглядом ее сшитое по последней моде платье из французской парчи, с отделкой из золотистого кружева, украшенное мелкими бриллиантами и цветами, вышитыми на ткани и покрытыми эмалью – этот наряд был заказан для нее уже в Венеции.
– Разве вы не хотите, чтобы ваша красота предстала перед всеми в самом выгодном свете? – спросил он машинально и по ее глазам понял, каким будет ответ.
– Хорошо, – произнес сэр Харвей мягко. – Предоставьте это мне.
Паолина отошла от него и направилась в гостиную, незаметным движением оправив платье и сознавая, что, коль скоро оно произвело на него благоприятное впечатление, все остальное не имело особого значения.
Когда сэр Харвей объявил, что им необходимо вернуться домой, раздались многочисленные протесты, особенно со стороны графа.
– Моя сестра весь день страдала от сильной головной боли, – объяснил он. – Я полагаю, это из-за приближающейся грозы. Надеюсь, вы извините нас.
– Мне не хочется с вами расставаться, . – обратился граф к Паолине, отведя ее в сторону так, чтобы никто не мог их услышать. – Давайте вместе отправимся на бал, хотя бы ненадолго. Я должен сказать вам нечто очень важное.
По его взгляду она догадалась, что именно.
– Нет, я не могу находиться... среди толпы, – отозвалась Паолина, охваченная внезапным страхом. – Я глубоко тронута вашей добротой, но сегодня вечером... мне слишком нездоровится.
– Но мы сможем увидеться завтра? – не сдавался он. – Обещайте мне.
– Да, да, завтра, – обещала она, чувствуя, что завтра, может быть, никогда не наступит.
– Ловлю вас на слове, – произнес граф и поднес ее руку к своим губам.
– Я не могу больше этого вынести, – сказала Паолина, когда она и сэр Харвей уселись в гондолу. – Нам надо уехать отсюда. Здесь кругом одна сплошная фальшь и притворство. Я хочу побыть наедине с вами.
Она говорила по-английски, но он приложил палец к се губам.
– Будьте осторожны, разговаривая в присутствии гондольеров, – предостерег он ее чуть слышно. – Многие из них знают намного больше языков, чем желают признать.
Паолина слегка вздохнула, подумав, что не в силах больше разыгрывать эту лживую комедию. В этот момент она желала только быть рядом с сэром Харвеем, слышать его признания в любви и поведать ему, сколь много он значил для нее.
Когда гондола подплыла к палаццо, Паолина соскочила на набережную и взбежала по ступенькам к парадному вестибюлю. Там оставались лишь двое лакеев. Остальные уже отправились спать.
– Buono notte[14], – обратилась к ним Паолина и заспешила вверх по лестнице.
Сэр Харвей вошел вслед за нею. Она слышала звуки его шагов и уже представляла себе, как он заключит ее в объятия, когда они окажутся наверху. Она так ждала этого мгновения, так стремилась к этому всем своим существом, предвкушая весь вечер заветный миг. Она ускорила шаг, но, едва приблизившись к лестничной клетке, заметила стоявшего там Альберто.
Девушка в нетерпении подняла на него глаза и собиралась было отпустить его, но слова замерли у нее на губах.
– Что такое? В чем дело, Альберто? – только и могла спросить она, но тут голос сэра Харвея, более громкий и решительный, перебил ее:
– Что там еще стряслось?
Вопрос прозвучал резко, но Альберто ответил не сразу, выжидая, пока они не поравняются с ним.
– Герцог, ваша милость... – прошептал он.
Казалось, что у него от страха пересохло в горле.
– Я знаю, что его светлость здесь, – отрывисто произнес сэр Харвей. – Мы видели его прибытие сегодня утром. Полагаю, он остановился во дворце дожа. Тебе не стоит тревожиться из-за этого. Здесь, в Венеции, он не сможет причинить тебе вреда.
– Нет, ваша милость, дело не в этом, – с трудом выдавил из себя Альберто. – Кто-то из его людей побывал здесь. Я видел, как он вылез через балкон из окна вашей спальни.
– Кто-то из его людей! Что ты хочешь этим сказать? – осведомился сэр Харвей.
– Я понял, что произошло, – отозвался Альберто. – Вы не говорили мне об этом, но я догадался.
– О чем ты говоришь? – спросила Паолина.
Но сэр Харвей, по-видимому, отлично понял, что имел в виду Альберто, так как он сразу бросился через анфиладу к своей спальне, распахнул дверь и остановился у самого порога, окинув взглядом комнату.
Паолина последовала за ним. Она понятия не имела, что все это значило, однако поспешила вслед за сэром Харвеем и, встав рядом, заметила на противоположной стене то, что он искал – маленькую открытую панель. Она была покрыта росписью, как и все стены комнаты, и хотя Паолина никогда раньше не обращала на нее внимания, она догадалась, что там должен был находиться тайник. Теперь тайна его была раскрыта и он был пуст!
– Откуда он узнал о нем? – резким тоном осведомился сэр Харвей и как ему самому, так и Альберто было ясно, на кого он намекал.
– Это было нетрудно разузнать, ваша милость, если не от самого владельца палаццо, то от кого-нибудь из его доверенных слуг.
– Да, разумеется, – отозвался сэр Харвей. Губы его плотно сжались, и он бросил взгляд на Паолину.
– Что случилось? – спросила она. – Что-нибудь украдено?
– Да, – ответил сэр Харвей. – Наши деньги. Все до последней кроны. Герцог, как оказалось, был умен – чертовски умен.
Глава одиннадцатая
– Вы наш друг, – сказала она. – Как только представится случай, мы сделаем для вас все, что в наших силах. Надеюсь, вы верите мне?
В ее голосе чувствовалась искренность, и графиня взглянула на нее с благодарностью.
– Вы так добры, – с чувством произнесла она, – и так не похожи на большинство женщин, которые готовы разорвать друг друга на куски.
– Я не думаю, что это справедливо по отношению к вам, – возразила Паолина. – Мне кажется, все должны любить вас.
– Вы даже не представляете себе, как я одинока, – ответила графиня. Она слегка вздохнула и затем добавила: – О, я совсем забыла. У меня есть кое-что для вас. Думаю, вам это будет приятно.
Она открыла ридикюль и, достав оттуда мужской перстень с печаткой и ограненным изумрудом в золотой оправе, вручила его Паолине.
– Но я не могу взять его, – запротестовала та.
– Пожалуйста, прошу вас, – взмолилась графиня. – Мой брат любил вас. Это то самое кольцо, которое он всегда носил. Он, без сомнения, пожелал бы, чтобы оно досталось вам.
Она всхлипнула и поднялась с дивана. Паолина осталась сидеть, рассматривая кольцо, а сэр Харвей между тем подал руку графине и проводил ее вниз по лестнице до гондолы. Она позволила им уйти вместе, так как ей казалось, что это было самое лучшее, что она могла сейчас сделать.
Бедняжка Занетта, которая любила сэра Харвея и даже понятия не имела, что он никогда не сможет ответить ей взаимностью. Возможно, придя к ним сегодня, она втайне надеялась, что он объяснится с нею и предложит ей поехать с ним в Англию в качестве не только его спутницы, но и его невесты.
Это был отчаянный шаг отчаявшейся женщины, и Паолина вдруг задумалась о том, сколько еще трагедий разыгрывалось за великолепными фасадами роскошных дворцов и сколько разбитых сердец и сломанных судеб скрывали эти мраморные стены и дорогие интерьеры? Девушке казалось, что эта мысль омрачала ее собственное счастье. Не дожидаясь сэра Харвея, она вернулась к себе в спальню, где уже были наготове парикмахер и горничная, чтобы помочь ей переодеться к обеду.
Из-за неожиданного визита графини они едва не опоздали. Ей не удалось перемолвиться словом с сэром Харвеем до того, как они отправились в быстрой гондоле во дворец графа. Там их проводили в апартаменты, совершенно отличные от тех, которые служили для дневных приемов. Они были меньше по размеру, но великолепно обставленные, с превосходной коллекцией картин великих мастеров, не уступавших тем, что находились в парадных залах.
Когда они приступили к обеду, за столом собралось около дюжины человек, но весь разговор, казалось, вращался вокруг тетушки графа, явно обладавшей весьма властным и волевым характером. Кроме того, ей были присущи остроумие и жизнерадостность, и Паолина убедилась, насколько справедлива была старая поговорка: «Венецию создали мужчины, но управляют ею женщины».
Граф сидел на противоположном конце стола, но создавалось впечатление, что именно его тетушка, а не он, была здесь истинной хозяйкой. Когда с первой переменой блюд было покончено, граф прошептал на ухо Паолине:
– Моя тетушка всегда предпочитает обедать на старомодный манер. Сейчас мы должны перейти в соседнюю комнату, где нас ждет вторая перемена.
– Какой странный обычай! – воскликнула Паолина.
– Так всегда было принято в лучших домах Венеции, – ответил он. – В этой зале нам подавали суп и рыбу, в следующей нас ждут дичь и жаркое, а в третьей – сладости, мороженое и десерт, которым обычно заканчивается обед.
Паолина едва удержалась от смеха, но остальные гости, по-видимому, воспринимали это как естественный порядок вещей и, поднявшись с мест, торжественно проследовали в соседнюю комнату, где уселись за столь же изысканно сервированный стол, уставленный золотой утварью и экзотическими цветами.
Таким образом обед занял больше времени, чем обычно, и когда они вышли из третьей, и последней, залы, Паолина шепотом обратилась к сэру Харвею:
– У меня ужасно болит голова. Не могли бы мы вернуться домой и не появляться на балу?
Он окинул взглядом ее сшитое по последней моде платье из французской парчи, с отделкой из золотистого кружева, украшенное мелкими бриллиантами и цветами, вышитыми на ткани и покрытыми эмалью – этот наряд был заказан для нее уже в Венеции.
– Разве вы не хотите, чтобы ваша красота предстала перед всеми в самом выгодном свете? – спросил он машинально и по ее глазам понял, каким будет ответ.
– Хорошо, – произнес сэр Харвей мягко. – Предоставьте это мне.
Паолина отошла от него и направилась в гостиную, незаметным движением оправив платье и сознавая, что, коль скоро оно произвело на него благоприятное впечатление, все остальное не имело особого значения.
Когда сэр Харвей объявил, что им необходимо вернуться домой, раздались многочисленные протесты, особенно со стороны графа.
– Моя сестра весь день страдала от сильной головной боли, – объяснил он. – Я полагаю, это из-за приближающейся грозы. Надеюсь, вы извините нас.
– Мне не хочется с вами расставаться, . – обратился граф к Паолине, отведя ее в сторону так, чтобы никто не мог их услышать. – Давайте вместе отправимся на бал, хотя бы ненадолго. Я должен сказать вам нечто очень важное.
По его взгляду она догадалась, что именно.
– Нет, я не могу находиться... среди толпы, – отозвалась Паолина, охваченная внезапным страхом. – Я глубоко тронута вашей добротой, но сегодня вечером... мне слишком нездоровится.
– Но мы сможем увидеться завтра? – не сдавался он. – Обещайте мне.
– Да, да, завтра, – обещала она, чувствуя, что завтра, может быть, никогда не наступит.
– Ловлю вас на слове, – произнес граф и поднес ее руку к своим губам.
– Я не могу больше этого вынести, – сказала Паолина, когда она и сэр Харвей уселись в гондолу. – Нам надо уехать отсюда. Здесь кругом одна сплошная фальшь и притворство. Я хочу побыть наедине с вами.
Она говорила по-английски, но он приложил палец к се губам.
– Будьте осторожны, разговаривая в присутствии гондольеров, – предостерег он ее чуть слышно. – Многие из них знают намного больше языков, чем желают признать.
Паолина слегка вздохнула, подумав, что не в силах больше разыгрывать эту лживую комедию. В этот момент она желала только быть рядом с сэром Харвеем, слышать его признания в любви и поведать ему, сколь много он значил для нее.
Когда гондола подплыла к палаццо, Паолина соскочила на набережную и взбежала по ступенькам к парадному вестибюлю. Там оставались лишь двое лакеев. Остальные уже отправились спать.
– Buono notte[14], – обратилась к ним Паолина и заспешила вверх по лестнице.
Сэр Харвей вошел вслед за нею. Она слышала звуки его шагов и уже представляла себе, как он заключит ее в объятия, когда они окажутся наверху. Она так ждала этого мгновения, так стремилась к этому всем своим существом, предвкушая весь вечер заветный миг. Она ускорила шаг, но, едва приблизившись к лестничной клетке, заметила стоявшего там Альберто.
Девушка в нетерпении подняла на него глаза и собиралась было отпустить его, но слова замерли у нее на губах.
– Что такое? В чем дело, Альберто? – только и могла спросить она, но тут голос сэра Харвея, более громкий и решительный, перебил ее:
– Что там еще стряслось?
Вопрос прозвучал резко, но Альберто ответил не сразу, выжидая, пока они не поравняются с ним.
– Герцог, ваша милость... – прошептал он.
Казалось, что у него от страха пересохло в горле.
– Я знаю, что его светлость здесь, – отрывисто произнес сэр Харвей. – Мы видели его прибытие сегодня утром. Полагаю, он остановился во дворце дожа. Тебе не стоит тревожиться из-за этого. Здесь, в Венеции, он не сможет причинить тебе вреда.
– Нет, ваша милость, дело не в этом, – с трудом выдавил из себя Альберто. – Кто-то из его людей побывал здесь. Я видел, как он вылез через балкон из окна вашей спальни.
– Кто-то из его людей! Что ты хочешь этим сказать? – осведомился сэр Харвей.
– Я понял, что произошло, – отозвался Альберто. – Вы не говорили мне об этом, но я догадался.
– О чем ты говоришь? – спросила Паолина.
Но сэр Харвей, по-видимому, отлично понял, что имел в виду Альберто, так как он сразу бросился через анфиладу к своей спальне, распахнул дверь и остановился у самого порога, окинув взглядом комнату.
Паолина последовала за ним. Она понятия не имела, что все это значило, однако поспешила вслед за сэром Харвеем и, встав рядом, заметила на противоположной стене то, что он искал – маленькую открытую панель. Она была покрыта росписью, как и все стены комнаты, и хотя Паолина никогда раньше не обращала на нее внимания, она догадалась, что там должен был находиться тайник. Теперь тайна его была раскрыта и он был пуст!
– Откуда он узнал о нем? – резким тоном осведомился сэр Харвей и как ему самому, так и Альберто было ясно, на кого он намекал.
– Это было нетрудно разузнать, ваша милость, если не от самого владельца палаццо, то от кого-нибудь из его доверенных слуг.
– Да, разумеется, – отозвался сэр Харвей. Губы его плотно сжались, и он бросил взгляд на Паолину.
– Что случилось? – спросила она. – Что-нибудь украдено?
– Да, – ответил сэр Харвей. – Наши деньги. Все до последней кроны. Герцог, как оказалось, был умен – чертовски умен.
Глава одиннадцатая
– Что же нам делать? Что теперь делать? – вновь и вновь повторяла про себя Паолина, пока наконец слова эти не сорвались с ее губ и она произнесла их вслух.
– В этом не было моей вины, ваша милость, – стонал Альберто, отчаянно жестикулируя руками при каждом слове. – Я тщательно проверил все замки и спустился вниз поужинать. И только когда я кончил есть, мне вдруг послышался какой-то странный звук со стороны внутреннего дворика. Я выглянул наружу и заметил человека, карабкавшегося по веревочной лестнице из вашего окна вдоль стены по направлению к аллее. Взгляните, здесь, на карнизе, его следы.
Альберто указал патетическим жестом в сторону окна, затем продолжал:
– Я тут же выбежал наружу, чтобы задержать его, но было уже слишком поздно. Однако когда он перекинул ногу через верхний край стены, то обернулся и посмотрел вниз, на меня. Он был без маски, и я узнал его. Это был Джиоламо, личный секретарь герцога!
– И что ты сделал тогда? – спросила Паолина.
Альберто развел руками.
– Что я мог сделать, сударыня? Я тогда не знал о том, что он совершил кражу. Я выстрелил, но он уже успел скрыться, и преследовать его было бессмысленно. Как вам, господа, известно, по другую сторону стены внутреннего дворика находится узкий переулок. К тому времени, когда мы собрались открыть дверь, его уже и след простыл – наверняка где-нибудь в стороне его поджидала гондола.
– И ты решил, что он явился сюда с целью кражи? – спросил сэр Харвей.
Альберто покачал головой.
– Нет, ваша милость. Я подумал, что его прислали сюда, чтобы разведать обстановку. Герцог часто давал ему подобные поручения. Он не раз шпионил за другими для его милости – подслушивал у дверей, читал чужие письма, пока гости находились внизу, выведывал их секреты и доносил о них его милости. У Джиоламо всегда хватало ума, чтобы исполнить любой приказ хозяина.
– Это видно сразу, – сухо заметил сэр Харвей.
– Некоторое время спустя я поднялся наверх, – продолжал Альберто. – Клянусь Богородицей, у меня даже в мыслях не было, что Джиоламо и его светлость унизятся до самого обычного воровства. Я зашел к вам в спальню, ваша милость, чтобы положить на постель вашу ночную рубашку. И только тогда я заметил открытую панель.
– Ты догадывался, что именно хранилось за нею? – спросил сэр Харвей, строго взглянув на него.
– Ascoltimi[15], ваша милость, – ответил Альберто, – в каждом богатом доме, в спальне любого состоятельного человека есть тайник, в котором он хранит деньги и драгоценности. Я не знал точно, был ли такой тайник именно в этой комнате, но, когда однажды ночью вы отослали меня, я был совершенно уверен, что вы заперли свои деньги примерно в таком месте, как это.
Он указал на пустое темное пространство за расписной панелью. Сэр Харвей проследовал через всю комнату и захлопнул панель, словно давая самим этим движением выход собственным сдерживаемым чувствам.
Паолина в изумлении уставилась на панель. Было совершенно невозможно обнаружить на глаз, где открывался тайник. Расписная панель ничем не отличалась от остальных, и не было никаких признаков соединений или щелей. Закрытая, она казалась частью стены, и девушка поняла, что никто бы не смог найти тайник, не зная заранее, где именно он находится.
– Я был глупцом, – с усилием произнес сэр Харвей. – Мне следовало подыскать другой тайник.
– Ты не мог знать, что герцог опустится до подобного вероломства, – утешала его Паолина.
– Я отомщу за вас, ваша милость! – пообещал ему Альберто. – Я подстерегу Джиоламо где-нибудь в темном переулке. Он трусит, когда видит перед собой холодную сталь.
– Нет, – отрезал сэр Харвей.
– Но, ваша милость, вы не можете допустить, чтобы это сошло ему с рук, – с жаром заявил Альберто. – Я не осмелюсь напасть на Джиоламо днем, так как он всегда носит при себе кинжал. Но ночью – совсем другое дело.
– Говорят тебе, оставь его в покое, – потребовал сэр Харвей. – Он всего лишь выполнял приказ. А сейчас иди спать, Альберто. Сегодня вечером ты мне больше не понадобишься.
– Ваша милость, прошу вас... – взмолился Альберто.
– Делай то, что тебе говорят, – ответил сэр Харвей тоном, не допускавшим возражений. Но затем, когда молодой человек уже направился к двери, он переменил решение.
– Погоди! Передай гондольерам, что они мне еще пригодятся.
– Да, ваша милость.
– И ты можешь проводить нас.
– Не могу ли я сопровождать вас?
Сэр Харвей покачал головой.
– Нет, потому что мы отправляемся на бал.
– На бал! – повторила Паолина, крайне удивленная, и как только Альберто покинул комнату, закрыв за собой дверь, добавила:
– Что вы задумали? Зачем нам возвращаться на бал в такое позднее время?
Сэр Харвей ничего не ответил, и после короткой паузы она спросила:
– Неужели вы действительно хотите бросить вызов герцогу? Вам ни в коем случае нельзя этого делать. Герцог сильнее вас и обладает огромным влиянием. Если вы открыто обвините его в этом преступлении, он обязательно найдет способ отделаться от вас. Умоляю вас, дорогой мой, не будьте опрометчивы.
Сэр Харвей по-прежнему молчал. Казалось, он был погружен в размышления. Затем он внезапно обернулся и положил руки на плечи Паолины, вглядываясь в ее черты с таким рвением, с каким погибающий смотрит на свою последнюю надежду на спасение.
– Я люблю вас, – произнес он наконец с нежностью, – и вы знаете это. Я люблю вас больше, чем мог себе представить, и глубоко уважаю вас. Для меня вы – само совершенство и самая прекрасная женщина из всех, кого я когда-либо встречал.
– Почему вы говорите так? – шепотом спросила Паолина.
В его словах и голосе чувствовался налет печали, они явно не были простыми излияниями влюбленного.
– Я говорю об этом потому, любимая моя, что мы возвращаемся на бал с тем, чтобы заставить графа сделать вам предложение.
– Нет! Нет! Только не это! – вскрикнула Паолина. – Вы же обещали мне.
Он отпустил ее и отступил в сторону, словно боясь прикоснуться к ней.
– Вы пытались уговорить меня поступить вопреки здравому смыслу, – отозвался он. – Должен признаться, я колебался потому, что я так страстно желаю быть рядом с вами, так безоглядно люблю вас, что мне кажется, будто мою душу терзает адское пламя, и только вы одна можете принести облегчение.
Он стиснул руки в кулаки так, что суставы его пальцев побелели, и продолжал:
– Но когда мы обсуждали это сегодня днем, у меня была при себе определенная сумма денег. В течение всего обеда я строил планы, как нам выбраться из этого положения и добиться большего, и думал, что, быть может, мы, несмотря ни на что, сумеем прожить вместе и чувствовать, что нашей любви для нас достаточно. Но теперь... – он бросил взгляд в сторону закрытой панели, – у нас... ничего нет.
– Совсем ничего? – осведомилась Паолина.
– Только вот это.
Он сунул руку в карман камзола и вынул оттуда жемчужное ожерелье.
– Тогда мы спасены! – воскликнула Паолина.
– На данный момент – да, – ответил он, – но ненадолго. Мне не хотелось бы беспокоить вас раньше времени, но сегодня утром я узнал, что синьор Бонди послал своего поверенного в Феррару, чтобы выяснить, какой именно ювелир продал мне это ожерелье. Там он, без сомнения, узнает, что я не только не покупал ожерелья, но, напротив, продал большое количество драгоценных камней. Так как синьор Бонди сам подарил многие из них Контратине, ему не составит труда их опознать.
– И что он может сделать с вами?
– Тут, конечно, все в руках закона, – сказал сэр Харвей. – Однако, как я полагаю, синьор Бонди сделает все от него зависящее, чтобы обернуть против меня то обстоятельство, что, будучи одним из двух выживших после кораблекрушения пассажиров судна, я спасал драгоценности, а не жизни людей. Я, разумеется, могу дать правдивое объяснение того, что случилось. Весь вопрос в том, поверят ли люди мне или синьору Бонди.
– Тогда давайте уедем отсюда! – взмолилась Паолина. – Я чувствую, как над нами сгущаются тучи. Скоро у нас не останется никакой возможности скрыться. Мы должны уехать немедленно, пока у нас еще есть шанс.
– И жить только за счет этого?
С этими словами он протянул ей ожерелье, при свете свечей каждая жемчужина переливалась радужным блеском. Паолина рассматривала их с откровенной неприязнью.
– Оно очень... дорогое, – произнесла она немного неуверенно.
– Да, очень, – согласился сэр Харвей. – Но мне не приходится выбирать. Я должен буду продать его сразу же, как только представится благоприятный случай. И когда будут оплачены дворец, жалованье слугам, еда, чаевые вашему парикмахеру и портному и множество других мелочей, которые мы приобрели за последние несколько дней, останется самая малость.
– Достаточно, чтобы оплатить наш переезд в Австрию? – осведомилась Паолина.
– Да, – ответил он. – И что же будет потом? Неужели вы думаете, что я стану спокойно смотреть, как вы голодаете?
– Мы не будем голодать, – заявила Паолина. – – Мы найдем себе какое-нибудь занятие. Я умею шить, а вам, быть может, повезет... за игорным столом.
– Жизнь, которую вы находили столь невыносимой рядом с вашим отцом? – спросил сэр Харвей с горечью в голосе. – Нет, я не позволю вам унизиться до такого. Вы выйдете замуж за графа и очень скоро – быстрее, чем вы думаете – забудете меня.
– Никогда! Никогда! – вскрикнула Паолина. – Верите ли вы мне или нет, но я люблю вас всем сердцем.
– Вы забудете меня, – повторил сэр Харвей.
В его голосе, выражении его лица было нечто, говорившее о том, что ее отчаянные мольбы наталкивались на такую твердую решимость, которую ничто не могло поколебать. Девушка всхлипнула и протянула к нему руки. Он даже не пошевелился и не притронулся к ней.
– Все уже решено, – бросил он. – Мы сейчас же возвращаемся на бал. Я объясню графу, что наши планы изменились и мы в самом скором времени покидаем Венецию. Я уверен, что это заставит его перейти прямо к сути.
– Сегодня вечером он сказал мне, что хочет сообщить мне нечто очень важное, – произнесла Паолина печально. – Я думала о том, как мне повезло, что мне не пришлось выслушивать все это. Я верила в то, что вы нуждаетесь в моей любви и она много значит в вашей жизни.
– Вы ошибались, – ответил сэр Харвей.
Лицо его было похоже на маску, но он избегал смотреть в ее сторону. Она приблизилась к нему на шаг.
– Дорогой мой, – произнесла она мягко, – я ваша. Неужели это ничего не значит для вас?
– Скоро вы станете женою графа, – отрезал он. – Пойдемте, нам уже пора.
– Никуда я не пойду, – заупрямилась Паолина. – Вы нужны мне. Я хочу быть рядом с вами. Как я могу допустить, чтобы другой мужчина прикоснулся ко мне? Как вы сами сможете это вынести?
По внезапно вспыхнувшему огоньку в его глазах и плотно сжатым губам девушка поняла, что ее выпад оказал свое действие. Судя по всему, ее слова сильно задели его. Однако затем он с видом официальной учтивости открыл перед нею дверь и поклонился ей.
– Гондола уже ждет, – произнес он.
– Не вынуждайте меня идти, – взмолилась она в отчаянии. – И если это так уж необходимо, быть может, вы хотя бы поцелуете меня один раз перед уходом?
Сэр Харвей повернулся на пятках.
– Нет, – коротко ответил он и, отойдя от нее, направился через анфиладу в сторону лестницы.
Паолина какое-то мгновение колебалась, после чего, так как у нее, как ей казалось, не было другого выхода, последовала за ним. Звук ее шагов по деревянному полу был словно отголоском слабых, замирающих ударов ее сердца. Она чувствовала себя узницей, которую вели к эшафоту, но сэр Харвей так и не обернулся.
Они в молчании заняли свои места в гондоле, и быстрая лодка устремилась к палаццо Гондини, где должен был состояться бал. Весь дворец был ярко освещен праздничными огнями, множество гондол еще высаживали своих смеющихся пассажиров в масках на покрытые богатым ковром ступеньки.
Внутри палаццо бальный зал был украшен великолепными, покрытыми вышивкой драпировками и занавесями, гармонировавшими со стенами, выложенными самоцветами. Гигантские люстры и позолоченные подсвечники бросали отблески на роскошные наряды гостей, танцующих, играющих в карты, ужинающих в столовой и любующихся балетом в маленьком домашнем театре.
Сэр Харвей пробирался через толпу вместе с Паоли-ной, следовавшей за ним, пока они не заметили графа, стоявшего у входа в комнату для игры в карты и занятого беседой. Благодаря его высокому росту его нетрудно было обнаружить даже в столь многолюдном месте.
Сэр Харвей приблизился к нему. Граф обернулся, издав изумленное восклицание.
– Мой дорогой сэр Харвей! – приветствовал он его. – Я думал, что вы и ваша сестра уже удалились к себе.
Граф взял холодную руку Паолины в свою и поднес ее к губам.
– Ночь была темной и пустой, и вдруг перед нами взошло солнце, – произнес он мягко.
– Мы вернулись, – объяснил сэр Харвей, – потому что дома, как выяснилось, нас ждали очень важные известия, требующие моего возвращения на родину. Это означает, что нам, вероятно, придется немедленно покинуть Венецию. После того, как вы были столь добры к нам, было бы верхом неучтивости оставить вас, не попрощавшись.
– Вы покидаете Венецию!
Граф явно был глубоко потрясен этой новостью. Он даже как будто побледнел.
– Сожалею, но это необходимо, – ответил сэр Харвей, – и моя сестра тоже в отчаянии от того, что ей придется расстаться с нашими новыми друзьями.
– Но вы не можете так просто уехать! Это немыслимо! – воскликнул граф. – Пойдемте со мной, мне надо кое-что сказать вам. К счастью, я прекрасно знаю этот дворец.
Он проводил их через толпу туда, где немного в стороне виднелась дверь, частично скрытая драпировкой из дорогой парчи, расшитой жемчугом, и распахнул ее.
– Эта дверь ведет в личные апартаменты, – пояснил он. – Я уверен, что наш хозяин, с которым я давно дружен, не станет возражать, если я приглашу вас пройти туда.
– Прошу прощения, – вставил сэр Харвей, – но я присоединюсь к вам через несколько минут.
Он отошел без дальнейших объяснений, а граф между тем посторонился, давая Паолине первой войти в дверь. Она бросила последний отчаянный взгляд через плечо. Ей было прекрасно известно, почему сэр Харвей ушел, и девушка почувствовала почти непреодолимое желание броситься вслед за ним, сказать ему, что он не имеет права поступать так с нею, что она пойдет за ним всюду, куда бы он ни направился. Но она понимала, что он не станет ее слушать, а только рассердится на нее за то, что она ослушалась его.
Внезапно почувствовав себя совершенно одинокой и беспомощной, Паолина переступила порог и услышала, как граф вошел вслед за нею и закрыл дверь. Они оказались в маленькой, превосходно обставленной гостиной, освещенной лишь несколькими свечами, бросавшими слабые отблески на атласные подушки, покрывавшие низкую кушетку.
– Входите и садитесь, – обратился к ней граф.
Словно в оцепенении, не в состоянии воспринимать что-либо вокруг себя, Паолина повиновалась. Она уселась на кушетку, сложив руки, в ожидании неизбежного. Некоторое время граф не сводил с нее глаз и затем испустил глубокий вздох.
– Я люблю вас, – начал он. – Я думаю, вам это уже известно, и вот почему я не могу позволить вам уехать. Оставайтесь здесь, со мной. Оставайтесь как моя жена. Клянусь вам, я сделаю вас счастливой.
Не было сомнений, что он был искренен в своих чувствах, и Паолина вдруг почувствовала стыд оттого, что он предлагал ей столь многое, а она не могла дать ему взамен ничего, кроме лицемерия и обмана.
– Мы мало знаем друг друга, – возразила она. – Почему вы так уверены, что любите меня?
– Я был убежден в этом с первого же мгновения, как увидел вас, – ответил он с улыбкой.
– Мы воспитывались совершенно по-разному, – отозвалась она. – Я англичанка, вы родились в Венеции. Откуда нам знать, что наши взгляды на жизнь и наши привязанности совпадают?
– Так это или нет, не имеет ни малейшего значения, – возразил граф. – Я знаю только, что люблю вас и что вы – самая прекрасная женщина из всех, кого я когда-либо встречал в жизни.
– В этом не было моей вины, ваша милость, – стонал Альберто, отчаянно жестикулируя руками при каждом слове. – Я тщательно проверил все замки и спустился вниз поужинать. И только когда я кончил есть, мне вдруг послышался какой-то странный звук со стороны внутреннего дворика. Я выглянул наружу и заметил человека, карабкавшегося по веревочной лестнице из вашего окна вдоль стены по направлению к аллее. Взгляните, здесь, на карнизе, его следы.
Альберто указал патетическим жестом в сторону окна, затем продолжал:
– Я тут же выбежал наружу, чтобы задержать его, но было уже слишком поздно. Однако когда он перекинул ногу через верхний край стены, то обернулся и посмотрел вниз, на меня. Он был без маски, и я узнал его. Это был Джиоламо, личный секретарь герцога!
– И что ты сделал тогда? – спросила Паолина.
Альберто развел руками.
– Что я мог сделать, сударыня? Я тогда не знал о том, что он совершил кражу. Я выстрелил, но он уже успел скрыться, и преследовать его было бессмысленно. Как вам, господа, известно, по другую сторону стены внутреннего дворика находится узкий переулок. К тому времени, когда мы собрались открыть дверь, его уже и след простыл – наверняка где-нибудь в стороне его поджидала гондола.
– И ты решил, что он явился сюда с целью кражи? – спросил сэр Харвей.
Альберто покачал головой.
– Нет, ваша милость. Я подумал, что его прислали сюда, чтобы разведать обстановку. Герцог часто давал ему подобные поручения. Он не раз шпионил за другими для его милости – подслушивал у дверей, читал чужие письма, пока гости находились внизу, выведывал их секреты и доносил о них его милости. У Джиоламо всегда хватало ума, чтобы исполнить любой приказ хозяина.
– Это видно сразу, – сухо заметил сэр Харвей.
– Некоторое время спустя я поднялся наверх, – продолжал Альберто. – Клянусь Богородицей, у меня даже в мыслях не было, что Джиоламо и его светлость унизятся до самого обычного воровства. Я зашел к вам в спальню, ваша милость, чтобы положить на постель вашу ночную рубашку. И только тогда я заметил открытую панель.
– Ты догадывался, что именно хранилось за нею? – спросил сэр Харвей, строго взглянув на него.
– Ascoltimi[15], ваша милость, – ответил Альберто, – в каждом богатом доме, в спальне любого состоятельного человека есть тайник, в котором он хранит деньги и драгоценности. Я не знал точно, был ли такой тайник именно в этой комнате, но, когда однажды ночью вы отослали меня, я был совершенно уверен, что вы заперли свои деньги примерно в таком месте, как это.
Он указал на пустое темное пространство за расписной панелью. Сэр Харвей проследовал через всю комнату и захлопнул панель, словно давая самим этим движением выход собственным сдерживаемым чувствам.
Паолина в изумлении уставилась на панель. Было совершенно невозможно обнаружить на глаз, где открывался тайник. Расписная панель ничем не отличалась от остальных, и не было никаких признаков соединений или щелей. Закрытая, она казалась частью стены, и девушка поняла, что никто бы не смог найти тайник, не зная заранее, где именно он находится.
– Я был глупцом, – с усилием произнес сэр Харвей. – Мне следовало подыскать другой тайник.
– Ты не мог знать, что герцог опустится до подобного вероломства, – утешала его Паолина.
– Я отомщу за вас, ваша милость! – пообещал ему Альберто. – Я подстерегу Джиоламо где-нибудь в темном переулке. Он трусит, когда видит перед собой холодную сталь.
– Нет, – отрезал сэр Харвей.
– Но, ваша милость, вы не можете допустить, чтобы это сошло ему с рук, – с жаром заявил Альберто. – Я не осмелюсь напасть на Джиоламо днем, так как он всегда носит при себе кинжал. Но ночью – совсем другое дело.
– Говорят тебе, оставь его в покое, – потребовал сэр Харвей. – Он всего лишь выполнял приказ. А сейчас иди спать, Альберто. Сегодня вечером ты мне больше не понадобишься.
– Ваша милость, прошу вас... – взмолился Альберто.
– Делай то, что тебе говорят, – ответил сэр Харвей тоном, не допускавшим возражений. Но затем, когда молодой человек уже направился к двери, он переменил решение.
– Погоди! Передай гондольерам, что они мне еще пригодятся.
– Да, ваша милость.
– И ты можешь проводить нас.
– Не могу ли я сопровождать вас?
Сэр Харвей покачал головой.
– Нет, потому что мы отправляемся на бал.
– На бал! – повторила Паолина, крайне удивленная, и как только Альберто покинул комнату, закрыв за собой дверь, добавила:
– Что вы задумали? Зачем нам возвращаться на бал в такое позднее время?
Сэр Харвей ничего не ответил, и после короткой паузы она спросила:
– Неужели вы действительно хотите бросить вызов герцогу? Вам ни в коем случае нельзя этого делать. Герцог сильнее вас и обладает огромным влиянием. Если вы открыто обвините его в этом преступлении, он обязательно найдет способ отделаться от вас. Умоляю вас, дорогой мой, не будьте опрометчивы.
Сэр Харвей по-прежнему молчал. Казалось, он был погружен в размышления. Затем он внезапно обернулся и положил руки на плечи Паолины, вглядываясь в ее черты с таким рвением, с каким погибающий смотрит на свою последнюю надежду на спасение.
– Я люблю вас, – произнес он наконец с нежностью, – и вы знаете это. Я люблю вас больше, чем мог себе представить, и глубоко уважаю вас. Для меня вы – само совершенство и самая прекрасная женщина из всех, кого я когда-либо встречал.
– Почему вы говорите так? – шепотом спросила Паолина.
В его словах и голосе чувствовался налет печали, они явно не были простыми излияниями влюбленного.
– Я говорю об этом потому, любимая моя, что мы возвращаемся на бал с тем, чтобы заставить графа сделать вам предложение.
– Нет! Нет! Только не это! – вскрикнула Паолина. – Вы же обещали мне.
Он отпустил ее и отступил в сторону, словно боясь прикоснуться к ней.
– Вы пытались уговорить меня поступить вопреки здравому смыслу, – отозвался он. – Должен признаться, я колебался потому, что я так страстно желаю быть рядом с вами, так безоглядно люблю вас, что мне кажется, будто мою душу терзает адское пламя, и только вы одна можете принести облегчение.
Он стиснул руки в кулаки так, что суставы его пальцев побелели, и продолжал:
– Но когда мы обсуждали это сегодня днем, у меня была при себе определенная сумма денег. В течение всего обеда я строил планы, как нам выбраться из этого положения и добиться большего, и думал, что, быть может, мы, несмотря ни на что, сумеем прожить вместе и чувствовать, что нашей любви для нас достаточно. Но теперь... – он бросил взгляд в сторону закрытой панели, – у нас... ничего нет.
– Совсем ничего? – осведомилась Паолина.
– Только вот это.
Он сунул руку в карман камзола и вынул оттуда жемчужное ожерелье.
– Тогда мы спасены! – воскликнула Паолина.
– На данный момент – да, – ответил он, – но ненадолго. Мне не хотелось бы беспокоить вас раньше времени, но сегодня утром я узнал, что синьор Бонди послал своего поверенного в Феррару, чтобы выяснить, какой именно ювелир продал мне это ожерелье. Там он, без сомнения, узнает, что я не только не покупал ожерелья, но, напротив, продал большое количество драгоценных камней. Так как синьор Бонди сам подарил многие из них Контратине, ему не составит труда их опознать.
– И что он может сделать с вами?
– Тут, конечно, все в руках закона, – сказал сэр Харвей. – Однако, как я полагаю, синьор Бонди сделает все от него зависящее, чтобы обернуть против меня то обстоятельство, что, будучи одним из двух выживших после кораблекрушения пассажиров судна, я спасал драгоценности, а не жизни людей. Я, разумеется, могу дать правдивое объяснение того, что случилось. Весь вопрос в том, поверят ли люди мне или синьору Бонди.
– Тогда давайте уедем отсюда! – взмолилась Паолина. – Я чувствую, как над нами сгущаются тучи. Скоро у нас не останется никакой возможности скрыться. Мы должны уехать немедленно, пока у нас еще есть шанс.
– И жить только за счет этого?
С этими словами он протянул ей ожерелье, при свете свечей каждая жемчужина переливалась радужным блеском. Паолина рассматривала их с откровенной неприязнью.
– Оно очень... дорогое, – произнесла она немного неуверенно.
– Да, очень, – согласился сэр Харвей. – Но мне не приходится выбирать. Я должен буду продать его сразу же, как только представится благоприятный случай. И когда будут оплачены дворец, жалованье слугам, еда, чаевые вашему парикмахеру и портному и множество других мелочей, которые мы приобрели за последние несколько дней, останется самая малость.
– Достаточно, чтобы оплатить наш переезд в Австрию? – осведомилась Паолина.
– Да, – ответил он. – И что же будет потом? Неужели вы думаете, что я стану спокойно смотреть, как вы голодаете?
– Мы не будем голодать, – заявила Паолина. – – Мы найдем себе какое-нибудь занятие. Я умею шить, а вам, быть может, повезет... за игорным столом.
– Жизнь, которую вы находили столь невыносимой рядом с вашим отцом? – спросил сэр Харвей с горечью в голосе. – Нет, я не позволю вам унизиться до такого. Вы выйдете замуж за графа и очень скоро – быстрее, чем вы думаете – забудете меня.
– Никогда! Никогда! – вскрикнула Паолина. – Верите ли вы мне или нет, но я люблю вас всем сердцем.
– Вы забудете меня, – повторил сэр Харвей.
В его голосе, выражении его лица было нечто, говорившее о том, что ее отчаянные мольбы наталкивались на такую твердую решимость, которую ничто не могло поколебать. Девушка всхлипнула и протянула к нему руки. Он даже не пошевелился и не притронулся к ней.
– Все уже решено, – бросил он. – Мы сейчас же возвращаемся на бал. Я объясню графу, что наши планы изменились и мы в самом скором времени покидаем Венецию. Я уверен, что это заставит его перейти прямо к сути.
– Сегодня вечером он сказал мне, что хочет сообщить мне нечто очень важное, – произнесла Паолина печально. – Я думала о том, как мне повезло, что мне не пришлось выслушивать все это. Я верила в то, что вы нуждаетесь в моей любви и она много значит в вашей жизни.
– Вы ошибались, – ответил сэр Харвей.
Лицо его было похоже на маску, но он избегал смотреть в ее сторону. Она приблизилась к нему на шаг.
– Дорогой мой, – произнесла она мягко, – я ваша. Неужели это ничего не значит для вас?
– Скоро вы станете женою графа, – отрезал он. – Пойдемте, нам уже пора.
– Никуда я не пойду, – заупрямилась Паолина. – Вы нужны мне. Я хочу быть рядом с вами. Как я могу допустить, чтобы другой мужчина прикоснулся ко мне? Как вы сами сможете это вынести?
По внезапно вспыхнувшему огоньку в его глазах и плотно сжатым губам девушка поняла, что ее выпад оказал свое действие. Судя по всему, ее слова сильно задели его. Однако затем он с видом официальной учтивости открыл перед нею дверь и поклонился ей.
– Гондола уже ждет, – произнес он.
– Не вынуждайте меня идти, – взмолилась она в отчаянии. – И если это так уж необходимо, быть может, вы хотя бы поцелуете меня один раз перед уходом?
Сэр Харвей повернулся на пятках.
– Нет, – коротко ответил он и, отойдя от нее, направился через анфиладу в сторону лестницы.
Паолина какое-то мгновение колебалась, после чего, так как у нее, как ей казалось, не было другого выхода, последовала за ним. Звук ее шагов по деревянному полу был словно отголоском слабых, замирающих ударов ее сердца. Она чувствовала себя узницей, которую вели к эшафоту, но сэр Харвей так и не обернулся.
Они в молчании заняли свои места в гондоле, и быстрая лодка устремилась к палаццо Гондини, где должен был состояться бал. Весь дворец был ярко освещен праздничными огнями, множество гондол еще высаживали своих смеющихся пассажиров в масках на покрытые богатым ковром ступеньки.
Внутри палаццо бальный зал был украшен великолепными, покрытыми вышивкой драпировками и занавесями, гармонировавшими со стенами, выложенными самоцветами. Гигантские люстры и позолоченные подсвечники бросали отблески на роскошные наряды гостей, танцующих, играющих в карты, ужинающих в столовой и любующихся балетом в маленьком домашнем театре.
Сэр Харвей пробирался через толпу вместе с Паоли-ной, следовавшей за ним, пока они не заметили графа, стоявшего у входа в комнату для игры в карты и занятого беседой. Благодаря его высокому росту его нетрудно было обнаружить даже в столь многолюдном месте.
Сэр Харвей приблизился к нему. Граф обернулся, издав изумленное восклицание.
– Мой дорогой сэр Харвей! – приветствовал он его. – Я думал, что вы и ваша сестра уже удалились к себе.
Граф взял холодную руку Паолины в свою и поднес ее к губам.
– Ночь была темной и пустой, и вдруг перед нами взошло солнце, – произнес он мягко.
– Мы вернулись, – объяснил сэр Харвей, – потому что дома, как выяснилось, нас ждали очень важные известия, требующие моего возвращения на родину. Это означает, что нам, вероятно, придется немедленно покинуть Венецию. После того, как вы были столь добры к нам, было бы верхом неучтивости оставить вас, не попрощавшись.
– Вы покидаете Венецию!
Граф явно был глубоко потрясен этой новостью. Он даже как будто побледнел.
– Сожалею, но это необходимо, – ответил сэр Харвей, – и моя сестра тоже в отчаянии от того, что ей придется расстаться с нашими новыми друзьями.
– Но вы не можете так просто уехать! Это немыслимо! – воскликнул граф. – Пойдемте со мной, мне надо кое-что сказать вам. К счастью, я прекрасно знаю этот дворец.
Он проводил их через толпу туда, где немного в стороне виднелась дверь, частично скрытая драпировкой из дорогой парчи, расшитой жемчугом, и распахнул ее.
– Эта дверь ведет в личные апартаменты, – пояснил он. – Я уверен, что наш хозяин, с которым я давно дружен, не станет возражать, если я приглашу вас пройти туда.
– Прошу прощения, – вставил сэр Харвей, – но я присоединюсь к вам через несколько минут.
Он отошел без дальнейших объяснений, а граф между тем посторонился, давая Паолине первой войти в дверь. Она бросила последний отчаянный взгляд через плечо. Ей было прекрасно известно, почему сэр Харвей ушел, и девушка почувствовала почти непреодолимое желание броситься вслед за ним, сказать ему, что он не имеет права поступать так с нею, что она пойдет за ним всюду, куда бы он ни направился. Но она понимала, что он не станет ее слушать, а только рассердится на нее за то, что она ослушалась его.
Внезапно почувствовав себя совершенно одинокой и беспомощной, Паолина переступила порог и услышала, как граф вошел вслед за нею и закрыл дверь. Они оказались в маленькой, превосходно обставленной гостиной, освещенной лишь несколькими свечами, бросавшими слабые отблески на атласные подушки, покрывавшие низкую кушетку.
– Входите и садитесь, – обратился к ней граф.
Словно в оцепенении, не в состоянии воспринимать что-либо вокруг себя, Паолина повиновалась. Она уселась на кушетку, сложив руки, в ожидании неизбежного. Некоторое время граф не сводил с нее глаз и затем испустил глубокий вздох.
– Я люблю вас, – начал он. – Я думаю, вам это уже известно, и вот почему я не могу позволить вам уехать. Оставайтесь здесь, со мной. Оставайтесь как моя жена. Клянусь вам, я сделаю вас счастливой.
Не было сомнений, что он был искренен в своих чувствах, и Паолина вдруг почувствовала стыд оттого, что он предлагал ей столь многое, а она не могла дать ему взамен ничего, кроме лицемерия и обмана.
– Мы мало знаем друг друга, – возразила она. – Почему вы так уверены, что любите меня?
– Я был убежден в этом с первого же мгновения, как увидел вас, – ответил он с улыбкой.
– Мы воспитывались совершенно по-разному, – отозвалась она. – Я англичанка, вы родились в Венеции. Откуда нам знать, что наши взгляды на жизнь и наши привязанности совпадают?
– Так это или нет, не имеет ни малейшего значения, – возразил граф. – Я знаю только, что люблю вас и что вы – самая прекрасная женщина из всех, кого я когда-либо встречал в жизни.