Каттнер Генри. Хогбены и все-все-все (сборник)

   Эмме надоел абак, и она отправилась искать Скотта. Она не могла его найти, и в его комнате его тоже не было, но, когда она там очутилась, ее заинтересовало то, что лежало в шкафу. Она обнаружила коробку. В ней лежало сокровище без хозяина — кукла, которую Скотт видел, но пренебрежительно отбросил.
   С громким воплем Эмма снесла куклу вниз, уселась на корточках посреди комнаты и начала разбирать ее на части.
   — Милая! Что это?
   — Мишка!
   Это был явно не ее мишка, мягкий, толстый и ласковый, без глаз и ушей. Но Эмма всех кукол называла мишками.
   Джейн Парадин помедлила.
   — Ты взяла это у какой-нибудь девочки?
   — Нет. Она моя.
   Скотт вышел из своего убежища, засовывая кубик в карман.
   — Это — э-э-э… Это от дяди Гарри.
   — Эмма, это дал тебе дядя Гарри?
   — Он дал ее мне для Эммы, — торопливо вставил Скотт, добавляя еще один камень в здание обмана. — В прошлое воскресенье.
   — Ты разобьешь ее, маленькая.
   Эмма принесла куклу матери.
   — Она разнимается. Видишь?
   — Да? Это… ох! — Джейн ахнула. Парадин быстро поднял голову.
   — Что такое?
   Она подошла к нему и протянула куклу, постояла, затем, бросив на него многозначительный взгляд, пошла в столовую.
   Он последовал за ней и закрыл дверь. Джейн уже положила куклу на прибранный стол.
   — Она не очень-то симпатичная, а, Денни?
   — Хм-м. — На первый взгляд кукла выглядела довольно неприятно. Можно было подумать, что это анатомическое пособие для студентов-медиков, а не детская игрушка…
   Эта штука разбиралась на части — кожа, мышцы, внутренние органы — все очень маленькое, но, насколько Парадин мог судить, сделано идеально. Он заинтересовался.
   — Не знаю. У ребенка такие вещи вызывают совсем другие ассоциации…
   — Посмотри на эту печень. Это же печень?
   — Конечно. Слушай, я… странно.
   — Что?
   — Оказывается, анатомически она не совсем точна, — Парадин придвинул стул. — Слишком короткий пищеварительный тракт. Кишечник маленький. И аппендикса нет.
   — Зачем Эмме такая вещь?
   — Я бы сам от такой не отказался, — сказал Парадин. — И где только Гарри ухитрился ее раздобыть? Нет, я не вижу в ней никакого вреда. Это у взрослых внутренности вызывают неприятные ощущения. А у детей нет. Они думают, что внутри они целенькие, как редиски. А с помощью этой куклы Эмма хорошо познакомится с физиологией.
   — А это что? Нервы?
   — Нет, нервы вот тут. А это артерия, вот вены. Какая-то странная аорта… — Парадин был совершенно сбит с толку. — Это… как по-латыни «сеть»? Во всяком случае… А? Ретана? Ратина?
   — Респирация? — предложила Джейн наугад.
   — Нет. Это дыхание, — сказал Парадин уничтожающе. — Не могу понять, что означает вот эта сеть светящихся нитей. Она пронизывает все тело, как нервная система.
   — Кровь.
   — Да нет. Не кровообращение и не нервы — странно. И вроде бы связано с легкими.
   Они углубились в изучение загадочной куклы. Каждая деталь в ней была сделана удивительно точно, и это само по себе было странно, если учесть физиологические отклонения от нормы, которые подметил Парадин.
   — Подожди-ка, я притащу Гоулда, — сказал Парадин, и вскоре он уже сверял куклу с анатомическими схемами в атласе. Это мало чем ему помогло и только увеличило его недоумение.
   Но это было интереснее, чем разгадывать кроссворд.
   Тем временем в соседней комнате Эмма двигала бусины на абаке. Движения уже не казались такими странными. Даже когда бусины исчезали. Она уже почти почувствовала куда. Почти…
   Скотт пыхтел, уставившись на свой стеклянный кубик, и мысленно руководил постройкой здания. Он делал множество ошибок, но здание строилось — оно было немного посложнее того, что уничтожило огнем. Он тоже обучался — привыкал…
   Ошибка Парадина, с чисто человеческой точки зрения, состояла в том, что он не избавился от игрушек с самого начала. Он не понял их назначения, а к тому времени, как он в этом разобрался, события зашли уже довольно далеко. Дяди Гарри не было в городе, и у него проверить Парадин не мог. Кроме того, шла сессия, а это означало дополнительные нервные усилия и полное изнеможение к вечеру; к тому же Джейн в течение целой недели неважно себя чувствовала. Эмма и Скотт были предоставлены сами себе.
   — Папа, — обратился Скотт к отцу однажды вечером, — что такое «исход»?
   — Поход?
   Скотт поколебался.
   — Да нет… не думаю. Разве «исход» неправильное слово?
   — «Исход», — это по-научному «результат». Годится?
   — Не вижу в этом смысла, — пробормотал Скотт и хмуро удалился, чтобы заняться абаком. Теперь он управлялся с ним крайне искусно. Но, следуя детскому инстинкту избегать вмешательства в свои дела, они с Эммой обычно занимались игрушками, когда рядом никого не было. Не намеренно, конечно, но самые сложные эксперименты проводились, только если рядом не было взрослых.
   Скотт обучался быстро. То, что он видел сейчас в кубике, мало было похоже на те простые задачи, которые он получал там вначале. Новые задачи были сложные и невероятно увлекательные. Если бы Скотт сознавал, что его обучением руководят и направляют его, пусть даже чисто механически, ему, вероятно, стало бы неинтересно. А так его интерес не увядал.
   Абак и кукла, и кубик — и другие игрушки, которые дети обнаружили в коробке…
   Ни Парадин, ни Джейн не догадывались о том воздействии, которое оказывало на детей содержимое машины времени.
   Да и как можно было догадаться? Дети — прирожденные актеры из самозащиты. Они еще не приспособились к нуждам взрослого мира, нуждам, которые для них во многом необъяснимы. Более того, их жизнь усложняется неоднородностью требований. Один человек говорит им, что в грязи играть можно, но, копая землю, нельзя выкапывать цветы и разрушать корни. А другой запрещает возиться в грязи вообще. Десять заповедей не высечены на камне. Их толкуют по-разному, и дети всецело зависят от прихотей тех, кто рождает их, кормит, одевает. И тиранит. Молодое животное не имеет ничего против такой благожелательной тирании, ибо это естественное проявление природы. Однако это животное имеет индивидуальность и сохраняет свою целостность с помощью скрытого, пассивного сопротивления.
   В поле зрения взрослых ребенок меняется. Подобно актеру на сцене, если только он об этом не забывает, он стремится угодить и привлечь к себе внимание. Такие вещи свойственны и взрослым. Но у взрослых это не менее заметно — для других взрослых.
   Трудно утверждать, что у детей нет тонкости. Дети отличаются от взрослых животных тем, что они мыслят иным образом. Нам довольно легко разглядеть их притворство, но и им наше тоже. Ребенок способен безжалостно разрушить воздвигаемый взрослыми обман. Разрушение идеалов — прерогатива детей.
   С точки зрения логики, ребенок представляет собой пугающе идеальное существо. Вероятно, младенец — существо еще более идеальное, но он настолько далек от взрослого, что критерии сравнения могут быть лишь поверхностными. Невозможно представишь себе мыслительные процессы у младенца. Но младенцы мыслят даже еще до рождения. В утробе они двигаются, спят, и не только всецело подчиняясь инстинкту. Мысль о том, что еще не родившийся эмбрион может думать, нам может показаться странной. Это поражает и смешит, и приводит в ужас. Но ничто человеческое не может быть чуждым человеку.
   Однако младенец еще не человек. А эмбрион — тем более. Вероятно, именно поэтому Эмма больше усвоила от игрушек, чем Скотт. Разве что он мог выражать свои мысли, а она нет, только иногда, загадочными обрывками. Ну вот, например, эти ее каракули…
   Дайте маленькому ребенку карандаш и бумагу, и он нарисует нечто такое, что для него выглядит иначе, чем для взрослого. Бессмысленная мазня мало чем напоминает пожарную машину, но для крошки это и есть пожарная машина. Может быть, даже объемная, в трех измерениях. Дети иначе мыслят и иначе видят.
   Парадин размышлял об этом однажды вечером, читая газету и наблюдая Эмму и Скотта. Скотт о чем-то спрашивал сестру. Иногда он спрашивал по-английски. Но чаще прибегал к помощи какой-то тарабарщины и жестов. Эмма пыталась отвечать, но у нее ничего не получалось.
   В конце концов Скотт достал бумагу и карандаш. Эмме это понравилось. Высунув язык, она тщательно царапала что-то. Скотт взял бумагу, посмотрел и нахмурился.
   — Не так, Эмма, — сказал он.
   Эмма энергично закивала. Она снова схватила карандаш и нацарапала что-то еще. Скотт немного подумал, потом неуверенно улыбнулся и встал. Он вышел в холл. Эмма опять занялась абаком.
   Парадин поднялся и заглянул листок — у него мелькнула сумасшедшая мысль, что Эмма могла вдруг освоить правописание. Но это было не так. Листок был покрыт бессмысленными каракулями — такими, какие знакомы всем родителям. Парадин поджал губы.
   Скотт вернулся, и вид у него был довольный. Он встретился с Эммой взглядом и кивнул. Парадина кольнуло любопытство.
   — Секреты?
   — Не-а. Эмма… ну, попросила для нее кое-что сделать.
   Возможно, Парадин и Джейн выказали слишком большой интерес к игрушкам. Эмма и Скотт стали прятать их, и играли с ними, только когда были одни. Они никогда не делали этого открыто, но кое-какие неявные меры предосторожности принимали. Тем не менее это тревожило, и особенно Джейн.
 
   — Денни, Скотти очень изменился. Миссис Бернс сказала, что он до смерти напугал ее Френсиса.
   — Полагаю, что так, — Парадин прислушался. Шум в соседней комнате подсказал ему местонахождение сына. — Скотти?
   — Ба-бах! — сказал Скотт и появился на пороге улыбаясь. — Я их всех поубивал. Космических пиратов. Я тебе нужен, пап?
   — Да. Если ты не против отложить немного похороны пиратов. Что ты сделал Френсису Бернсу?
   Синие глаза Скотти выразили беспредельную искренность.
   — Я?
   — Подумай. Я уверен, что ты вспомнишь.
   — А-ах. Ах это! Не делал я его.
   — Ему, — машинально поправила Джейн.
   — Ну, ему. Честно. Я только дал ему посмотреть свой телевизор, и он… он испугался.
   — Телевизор?
   Скотт достал стеклянный кубик.
   — Ну, это не совсем телевизор. Видишь?
   Парадин стал разглядывать эту штуку, неприятно пораженный увеличительными стеклами. Однако он ничего не видел, кроме бессмысленного переплетения цветных узоров.
   — Дядя Гарри…
   Парадин потянулся к телефону. Скотт судорожно глотнул.
   — Он… он уже вернулся?
   — Да.
   — Ну, я пошел в ванную. — И Скотт направился к двери. Парадин перехватил взгляд Джейн и многозначительно покачал головой.
   Гарри был дома, но он совершенно ничего не знал об этих странных игрушках. Довольно мрачно Парадин приказал Скотту принести из его комнаты все игрушки. И вот они все лежат в ряд на столе: кубик, абак, шлем, кукла и еще несколько предметов непонятного назначения. Скотту был устроен перекрестный допрос.
   Какое-то время он героически лгал, но наконец не выдержал и с ревом и всхлипываниями выложил свое признание.
   После того как маленькая фигурка удалилась наверх, Парадин подвинул к столу стул и стал внимательно рассматривать Коробку. Задумчиво поковырял оплавленную поверхность. Джейн наблюдала за ним.
   — Что это, Денни?
   — Не знаю. Кто мог оставить коробку с игрушками у ручья?
   — Она могла выпасть из машины.
   — Только не в этом месте. К северу от железнодорожного полотна ручей нигде не пересекает дорога. Там везде пустыри, и больше ничего. — Парадин закурил сигарету. — Налить тебе чего-нибудь, милая?
   — Я сама. — Джейн принялась за дело, глаза у нее были тревожные. Она принесла Парадину стакан и стала за его спиной, теребя пальцами его волосы.
   — Что-нибудь не так?
   — Разумеется, ничего особенного. Только вот откуда взялись эти игрушки?
   — У Джонсов никто не знает, а они получают свои товары из Нью-Йорка.
   — Я тоже наводил справки, — признался Парадин. — Эта кукла… — он ткнул в нее пальцем, — она меня тревожит. Может, это дело таможни, но мне хотелось бы знать, кто их делает.
   — Может, спросить психолога? Абак — кажется, они устраивают тесты с такими штуками.
   Парадин прищелкнул пальцами:
   — Точно! И слушай, у нас в университете на следующей неделе будет выступать один малый, Холовей, он детский психолог. Он фигура, с репутацией. Может быть, он что-нибудь знает об этих вещах?
   — Холовей? Я не…
   — Рекс Холовей. Он… хм-м-м! Он живет недалеко от нас. Может, это он сам их сделал?
   Джейн разглядывала абак. Она скорчила гримаску и выпрямилась.
   — Если это он, то мне он не нравится. Но попробуй выяснить, Денни.
   Парадин кивнул.
   — Непременно.
   Нахмурясь, он выпил коктейль. Он был слегка встревожен. Но не напуган — пока.
 
   Рекса Холовея Парадин привел домой к обеду неделю спустя. Это был толстяк с сияющей лысиной, над толстыми стеклами очков как мохнатые гусеницы нависали густые черные брови. Холовей как будто и не наблюдал за детьми, но от него ничто не ускользало, что бы они ни делали и ни говорили. Его серые глаза, умные и проницательные, ничего не пропускали.
   Игрушки его обворожили. В гостиной трое взрослых собрались вокруг стола, на котором они были разложены. Холовей внимательно их разглядывал, выслушивая все то, что рассказывали ему Джейн и Парадин. Наконец он прервал свое молчание:
   — Я рад, что пришел сюда сегодня. Но не совсем. Дело в том, что все это внушает тревогу.
   — Как? — Парадин широко открыл глаза, а на лице Джейн отразился ужас. То, что Холовей сказал дальше, их отнюдь не успокоило.
   — Мы имеем дело с безумием. — Он улыбнулся, увидев, какое воздействие произвели его слова. — С точки зрения взрослых, все дети безумны. Читали когда-нибудь «Ураган на Ямайке» Хьюза?
   — У меня есть. — Парадин достал с полки маленькую книжку. Холовей протянул руку, взял книгу и стал перелистывать страницы, пока не нашел нужного места. Затем стал читать вслух: — «Разумеется, младенцы еще не являются людьми — это животные, со своей древней и разветвленной культурой, как у кошек, у рыб, даже у змей. Они имеют сходную природу, только сложнее и ярче, ибо все-таки из низших позвоночных это самый развитый вид. Короче говоря, у младенцев есть свое собственное мышление, и оно оперирует понятиями и категориями, которые невозможно перевести на язык понятий и категорий человеческого мышления».
   Джейн попыталась было воспринять его слова спокойно, но ей это не удалось.
   — Вы что, хотите сказать, что Эмма…
   — Способны ли вы думать так, как ваша дочь? — спросил Холовей. — Послушайте: «Нельзя уподобиться в мыслях младенцу, как нельзя уподобиться в мыслях пчеле».
   Парадин смешивал коктейли. Он сказал через плечо:
   — Не слишком ли много теории? Насколько я понимаю, вы хотите сказать, что у младенцев есть своя собственная культура и даже довольно высокий интеллект?
   — Не обязательно. Понимаете, это вещи несоизмеримые. Я только хочу сказать, что младенцы размышляют совсем иначе, чем мы. Не обязательно лучше — это вопрос относительных ценностей. Но это просто различный способ развития… — В поисках подходящего слова он скорчил гримасу.
   — Фантазии, — сказал Парадин довольно пренебрежительно, но с раздражением из-за Эммы. — У младенцев точно такие же ощущения, как у нас.
   — А кто говорит, что нет? — возразил Холовей. — Просто их разум направлен в другую сторону, вот и все. Но этого вполне достаточно.
   — Я стараюсь понять, — сказала Джейн медленно, — но у меня аналогия только с моей кухонной машиной. В ней можно взбивать тесто и пюре, но можно и выжимать сок из апельсинов.
   — Что-то в этом роде. Мозг — коллоид, очень сложной организации. О его возможностях мы пока знаем очень мало, мы даже не знаем, сколько он способен воспринять. Но зато доподлинно известно, что, по мере того как человеческое существо созревает, его мозг приспосабливается, усваивает определенные стереотипы, и дальше мыслительные процессы базируются на моделях, которые воспринимаются как нечто само собой разумеющееся. Вот взгляните, — Холовей дотронулся до абака, — вы пробовали с ним упражняться?
   — Немного, — сказал Парадин.
   — Но не так уж, а?
   — Ну…
   — А почему?
   — Бессмысленно, — пожаловался Парадин. — Даже в головоломке должна быть какая-то логика. Но эти дурацкие углы…
   — Ваш мозг приспособился к Эвклидовой системе, — сказал Холовей. — Поэтому эта… штуковина вас утомляет и кажется бессмысленной. Но ребенку об Эвклиде ничего не известно. И иной вид геометрии, отличный от нашего, не покажется ему нелогичным. Он верит тому, что видит.
   — Вы что, хотите сказать, что у этой чепухи есть четвертое измерение? — возмутился Парадин.
   — На вид, во всяком случае, нет, — согласился Холовей. — Я только хочу сказать, что наш разум, приспособленный к Эвклидовой системе, не может увидеть здесь ничего, кроме клубка запутанной проволоки. Но ребенок — особенно маленький — может увидеть и нечто иное. Не сразу. Конечно, и для него это головоломка. Но только ребенку не мешает предвзятость мышления.
   — Затвердение мыслительных артерий, — вставила Джейн.
   Но Парадина это не убедило.
   — Тогда, значит, ребенку легче справиться с дифференциальными и интегральными уравнениями, чем Эйнштейну?
   — Нет, я не это хотел сказать. Мне ваша точка зрения более или менее ясна. Только…
   — Ну хорошо. Предположим, что существуют два вида геометрии — ограничим число видов, чтобы облегчить пример. Наш вид, Эвклидова геометрия, и еще какой-то, назовем его X. X никак не связан с Эвклидовой геометрией, но основан на иных теоремах. В нем два и два не обязательно должны быть равны четырем, они могут быть равны Y2, а могут быть даже вовсе не равны ничему. Разум младенца еще ни к чему не приспособился, если не считать некоторых сомнительных факторов наследственности и среды. Начните обучать ребенка принципам Эвклида…
   — Бедный малыш, — сказала Джейн.
   Холовей бросил на нее быстрый взгляд.
   — Основам эвклидовой системы. Начальным элементам. Математика, геометрия, алгебра — это все идет гораздо позже. Этот путь развития нам знаком. А теперь представьте, что ребенка начинают обучать основным принципам этой логики X.
   — Начальные элементы? Какого рода?
   Холовей взглянул на абак.
   — Для нас в этом нет никакого смысла. Мы приспособились к эвклидовой системе.
   Парадин налил себе неразбавленного виски.
   — Это прямо-таки ужасно. Вы не ограничиваетесь одной математикой.
   — Верно! Я вообще ничего не хочу ограничивать. Да и каким образом? Я не приспособлен к логике X.
   — Вот вам и ответ, — сказала Джейн со вздохом облегчения.
   — А кто к ней приспособлен? Ведь чтобы сделать вещи, за которые вы, видимо, принимаете эти игрушки, понадобился бы именно такой человек.
   Холовей кивнул, глаза его щурились за толстыми стеклами очков.
   — Может быть, такие люди существуют.
   — Где?
   — Может быть, они предпочитают оставаться в неизвестности.
   — Супермены?
   — Хотел бы я знать! Видите ли, Парадин, все опять упирается в отсутствие критериев. По нашим нормам, эти люди в некоторых отношениях могут показаться сверхумниками, а в других — слабоумными. Разница не количественная, а качественная. Они по-иному мыслят. И я уверен, что мы способны делать кое-что, чего они не умеют.
   — Может быть, они бы и не захотели, — сказала Джейн.
   Парадин постучал пальцем по оплавленным приспособлениям на поверхности Коробки.
   — А как насчет этого? Это говорит о…
   — О какой-то цели, разумеется.
   — Транспортация?
   — Это прежде всего приходит в голову. Если это так. Коробка могла попасть сюда откуда угодно.
   — Оттуда… где… все по-другому? — медленно спросил Парадин.
   — Именно. В космосе или даже во времени. Не знаю. Я психолог. И, к счастью, я тоже приспособлен к Эвклидовой системе.
   — Странное, должно быть, место, — сказала Джейн. — Денни, выброси эти игрушки.
   — Я и собираюсь.
   Холовей взял в руки стеклянный кубик.
   — Вы подробно расспрашивали детей?
   Парадин ответил:
   — Ага, Скотт сказал, что, когда он впервые заглянул в кубик, там были человечки. Я спросил его, что он видит там сейчас.
   — Что он сказал? — Психолог перестал хмуриться.
   — Он сказал, что они что-то строят. Это его точные слова. Я спросил: кто, человечки? Но он не смог объяснить.
   — Ну да, понятно, — пробормотал Холовей, — это, наверно, прогрессирует. Как давно у детей эти игрушки?
   — Кажется, месяца три.
   — Вполне достаточно. Видите ли, совершенная игрушка механическая, но она и обучает. Она должна заинтересовать ребенка своими возможностями, но и обучать, желательно незаметно. Сначала простые задачи. Затем…
   — Логика X, — сказала бледная, как мел, Джейн.
   Парадин ругнулся вполголоса.
   — Эмма и Скотт совершенно нормальны!
   — А вы знаете, как работает их разум сейчас?
   Холовей не стал развивать свою мысль. Он потрогал куклу.
   — Интересно было бы знать, каковы критерии там, откуда появились эти вещи? Впрочем, метод индукции мало что даст. Слишком много неизвестных факторов. Мы не можем представить себе мир, который основан на факторе X — среда, приспособленная к разуму, мыслящему неизвестными категориями X.
   — Это ужасно, — сказала Джейн.
   — Им так не кажется. Вероятно, Эмма быстрее схватывает X, чем Скотт, потому что ее разум еще не приспособился к нашей среде.
   Парадин сказал:
   — Но я помню многое из того, что я делал ребенком. Даже когда был совсем маленьким.
   — Ну и что?
   — Я… был тогда… безумен?
   — Критерием вашего безумия является как раз то, чего вы не помните, — возразил Холовей, — но я употребляю слово «безумие» только как удобный символ, обозначающий отклонение от принятой человеческой нормы. Произвольную норму здравомыслия.
   Джейн опустила стакан.
   — Вы сказали, господин Холовей, что методом индукции здесь действовать трудно. Однако мне кажется, что вы именно этим и занимаетесь, а фактов у вас очень мало. Ведь эти игрушки…
   — Я прежде всего психолог, и моя специальность — дети. Я не юрист. Эти игрушки именно потому говорят мне так много, что они не говорят почти ни о чем.
   — Вы можете и ошибаться.
   — Я хотел бы ошибиться. Мне нужно проверить детей.
   — Я позову их, — сказал Парадин.
   — Только осторожно. Я не хочу их спугнуть.
   Джейн кивком указала на игрушки. Холовей сказал:
   — Это пусть останется, ладно?
   Но когда Эмму и Скотта позвали, психолог не сразу приступил к прямым расспросам. Незаметно ему удалось вовлечь Скотта в разговор, то и дело вставляя нужные ему слова. Ничего такого, что явно напоминало бы тест по ассоциациям — ведь для этого нужно сознательное участие второй стороны.
   Самое интересное произошло, когда Холовей взял в руки абак.
   — Может быть, ты покажешь мне, что с этим делать?
   Скотт заколебался.
   — Да, сэр. Вот так… — Бусина в его умелых руках скользнула по запутанному лабиринту так ловко, что никто из них не понял, что она в конце-концов исчезла. Это мог быть просто фокус. Затем опять…
   Холовей попробовал сделать то же самое. Скотт наблюдал, морща нос.
   — Вот так?
   — Угу. Она должна идти вот сюда…
   — Сюда? Почему?
   — Ну, потому что иначе не получится.
   Но разум Холовея был приспособлен к Эвклидовой системе. Не было никакого очевидного объяснения тому, что бусина должна скользить с этой проволочки на другую, а не иначе. В этом не видно было никакой логики.
   Ни один из взрослых как-то не понял точно, исчезла бусина или нет. Если бы они ожидали, что она должна исчезнуть, возможно, они были бы гораздо внимательнее.
   В конце концов так ни к чему и не пришли. Холовею, когда он прощался, казалось, было не по себе.
   — Можно мне еще прийти?
   — Я бы этого хотела, — сказала Джейн. — Когда угодно. Вы все еще полагаете…
   Он кивнул.
   — Их умы реагируют ненормально. Они вовсе не глупые, но у меня очень странное впечатление, что они делают выводы совершенно непонятным нам путем. Как если бы они пользовались алгеброй там, где мы пользуемся геометрией. Вывод такой же, но достигнут другим методом.
   — А что делать с игрушками? — неожиданно спросил Парадин.
   — Уберите их подальше. Если можно, я хотел бы их пока взять.
   В эту ночь Парадин плохо спал. Холовей провел неудачную аналогию. Она наводила на тревожные размышления. Фактор X. Дети используют в рассуждениях алгебру там, где взрослые пользуются геометрией. Пусть так. Только… Алгебра может дать такие ответы, каких геометрия дать не может, потому что в ней есть термины и символы, которые нельзя выразить геометрически. А что, если логика X приводит к выводам, непостижимым для человеческого разума?
   — Ч-черт! — прошептал Парадин. Рядом зашевелилась Джейн.
   — Милый! Ты тоже не спишь?
   — Нет. — Он поднялся и пошел в соседнюю комнату. Эмма спала, безмятежная, как херувим, пухлая ручка обвила мишку. Через открытую дверь Парадину была видна темноволосая голова Скотта, неподвижно лежавшая на подушке.
   Джейн стояла рядом. Он обнял ее.
   — Бедные малыши, — прошептала она. — А Холовей назвал их ненормальными. Наверное, это мы сумасшедшие, Деннис.
   — Нда-а. Просто мы нервничаем.
   Скотт шевельнулся во сне. Не просыпаясь, он пробормотал что-то — это явно был вопрос, хотя вроде бы и не на каком-либо языке. Эмма пропищала что-то, звук ее голоса резко менял тон.
   Она не проснулась. Дети лежали не шевелясь. Но Парадину подумалось, и от этой мысли неприятно засосало под ложечкой, что это было, как будто Скотт спросил Эмму о чем-то, и она ответила.