Казанцев Александр Петрович. Купол надежды

   — Так если так, то Аэлита, может быть, поймет.
   — Надо, чтобы поняла. Надо! Понял?

Глава третья. ЖИВОЙ ПРИБОР

   Юрий Сергеевич вместе с двумя солдатами в беретах расположился в скверике против подъезда, где жила теперь Аэлита. Спартаку не терпелось, и он притащил всех сюда раньше времени.
   Наконец на узкой асфальтированной дорожке, отгораживавшей сквер от подъездов, появилась черная «Волга». Дверца открылась, и из нее выскочил великолепный рыжий боксер, важно восседавший до того рядом с шофером. Потом вышла Аэлита, держа за руку Алешу.
   Шофер попрощался и уехал.
   Юрий Сергеевич как завороженный наблюдал за прибытием «своей семьи», как он продолжал считать.
   — Каково, Спартак? Ты только прочувствуй, пойми, что во мне творится! — прошептал он, вцепляясь в локоть Спартака. — Я по вызову министерства толкаюсь в троллейбусах, уминаюсь в двери вагонов метро в часы «пик», а тут самую что ни на есть младшую научную сотрудницу на государственной машине возят с работы и на работу! Вот куда идут государственные денежки! И все это я должен забыть и простить! Тяжело, ох, тяжело, Спартак! Но ведь я ее люблю!..
   — Так, может быть, машину-то дают из-за собаки? — предположил Спартак. — Вы говорили у них там опыты какие-то. В трамваи и троллейбусы псов не пускают.
   — Вот-вот! Выходит, собаке больший почет. А не потому ли, спрашивается, что она принадлежит кое-кому? А? Вспомни-ка чеховскую «Даму с собачкой».
   — При чем тут «Дама с собачкой»?
   — А при том, что «шерше ля фам», как говорят французы — «ищите женщину». Но я молчу, молчу. И все снесу, как обещал. — И он даже всхлипнул, зашмыгал носом.
   — Да что вы, Юрий Сергеевич, — поежился Спартак. — Я же пообещал, что поговорю. Как-нибудь уладим.
   Машину действительно подавали Аэлите каждое утро и после работы отвозили ее сначала в ясли, а потом домой. И конечно, из-за собаки, которую нельзя было доставлять в институт обычным транспортом. Шофер даже сделал специальную подстилку, которую накидывал на переднее сиденье рядом с собою, чтобы там не оставалось рыжей Бемсовой шерсти.
   Собака стала нужна в лаборатории, после того как Анисимов по возвращении из ФРГ поставил перед лабораторией «вкуса и запаха» новые большие задачи.
   Нина Ивановна Окунева, занятая парткомовскими делами, то уезжала в райком или горком, то на актив, то на конференцию или на подшефный завод. Лабораторию все более прибирал к рукам Ревич. Он же навязал себя Аэлите в руководители ее диссертационной работы, тему которой дала еще Нина Ивановна, связав ее с реакцией биологических систем на запах, то есть с собакой.
   Ревич слыл умным человеком. Став недавно профессором, он скоро понял, какой переворот сулит «живой прибор» в той области науки, которой он занимался. И он начисто забыл свое первоначальное отношение к этому. Он не только допустил наконец Бемса в лабораторию, как это советовал сделать академик Анисимов, но и взял руководство всем, что касалось этого «живого прибора», по чувствительности на много порядков превосходящего все до сих пор известные методы.
   Аэлиту же он не уставал поучать.
   — Наука имеет свой флаг, — в очередной раз сказал он, расхаживая по кабинету Нины Ивановны, как всегда отсутствовавшей. — И это не тряпка на палке — флаг. Я хотел бы, чтобы вы однозначно уяснили себе это. Стать ученым — это не только написать статьи, книги, даже сделать открытие. Вам надлежит понять основное, Алла Алексеевна. Надо возвыситься над обыденностью, обрести телескопическую дальность мышления.
   — Что значит возвыситься над обыденностью? — поинтересовалась Аэлита.
   — Ученый — это самообучающаяся система, говоря языком кибернетиков. Такая система должна располагать чистыми мозговыми ячейками, не забитыми всякой там технятиной. Образование допустимо лишь фундаментальное, подобное первичной программе ЭВМ, позволяющее ученому возводить потом на заложенном фундаменте собственное здание научной работы. А ссылки на предшествующие работы и авторитеты — это тот орнамент, который украшает само здание. Истинный ученый, запомните, никогда не сошлется в современной работе на какого-нибудь самоучку Циолковского или Ломоносова, даже на Менделеева.
   — Ну что вы! — возмутилась Аэлита.
   — Да, да! Периодическая система элементов носит его имя только в нашей стране, а наука интернациональна.
   — Но Менделеев — великий химик!
   — Не знаю, не знаю. Существовали химики и не менее значительные. Словом, ссылки нужно выбирать строго продуманно, говорящие не только о вашей эрудиции, но и о тех, кого вы продолжаете, чье имя как бы наследуете. Уясните себе главное. Так вернемся к основам, которых не имел калужский учитель или поморский ходок времен Екатерины Великой, вернемся к университетскому образованию. То, что у вас его нет, не ваша вина, а беда. Вам следует очистить свой ум от всего сора, которым забил его технический вуз. В науке не нужны инженеры в современном понимании слова, так называемые «технари». Это чернь, смерды, да проститься мне такое сравнение. Вот мы с вами поднимаем научную целину, вводим понятие «живого прибора», чего до нас никто в мире не делал.
   — Нет, почему же? Собаки заменяли миноискатели.
   — Ах, не то, опять не то! — поморщился Геннадий Александрович. — Практическое применение, практическое использование не дело ученого. Наше назначение — решение проблем! Вот меня наградили Государственной премией. За что? Не за съедобное блюдо на столе, а за то, что я предложил метод, понимаете ли, метод, как сделать его ароматичным. Я хотел бы, чтобы и вы заработали премию, и я постараюсь помочь вам.
   — Но я не премии добиваюсь. Николай Алексеевич поставил перед нами такую замечательную задачу: обеспечить существование изолированной модели будущего человечества.
   — Анисимов — великий стратег науки. Этого даже я не могу отрицать. Но зачем же стулья ломать? Лучше на них посидеть рядком и поговорить ладком. — И он забрал из рук взволнованной Аэлиты стул, усадил на него свою подопечную простушку, потом поправил красивые очки в золотой оправе и чуть насмешливо посмотрел на нее.
   — О чем же поговорить? — садясь, робко спросила Аэлита.
   — Я недоволен темпами подготовки вашей диссертации. Собака показала чудеса. Их надо перевести на научный язык. А статья о «живом приборе» все еще не закончена. Не будет же профессор за вас писать, хотя его имя и стоит там рядом с вашим.
   — Я напишу. Я уже кончаю. Честное слово!
   — Надо спешить! Вкусом и запахом занимаются и за рубежом. Вот в Америке в широкую продажу пошли всевозможные искусственные кушанья из белка сои. А что, если они додумаются до нашей идеи градуировать приборы сверхчувствительным способом? Собаки и в Америке водятся!
   — Я совсем не думала об Америке. Право.
   — А надо думать. Поезжайте домой. Машину вам я уже вызвал. Завтра с утра пусть Бемс проделает все по моей программе… Отградуирует своим феноменальным обонянием наш дозиметр и индикаторы запаха.
   — Спасибо. Так я бегу, а то в яслях заждались. 

Глава четвертая. ТРЯПКА НА ПАЛКЕ

   Аэлита подъехала к дому.
   Велико же было ее изумление при виде Спартака в военной форме и Остапа, которого знала еще на Урале мальчуганом. Поодаль стоял Юрий Сергеевич, смотря умоляющим взглядом.
   Брат и сестра обнялись. Юрий Сергеевич бросился к сыну:
   — Хочешь, поиграем в казаки-разбойники?
   — А что такое казаки? — спросил Алеша.
   Остап занялся Бемсом. Знал он такое «воробьиное слово», что собаки понимали его и «за своего считали», как он сам говорил.
   Бемс проделывал все команды, которые подавал Остап: садился, ложился, вскакивал, лаял, приносил брошенную палку.
   Юрий Сергеевич тем временем тщетно пытался растолковать трехлетнему сыну как бяки-казаки разгоняли демонстрации революционно настроенных рабочих. Аэлита расспрашивала Спартака о планах на будущее. С Юрием Сергеевичем она поздоровалась лишь издали, кивком. Потом повела гостей в подъезд.
   — Мы сейчас с Алешкой придем, — крикнул Юрий Сергеевич. — Так хочется побыть вместе.
   «Надо же дать Спартаку минутку на подготовку почвы!» — подумал он.
   — Мама! — протестующе закричал мальчик, но отец уже тащил Алешу за руку. И он подчинился только потому, что Бемс остался с ним.
   — И ты еще не нашел свою Тамару? — спросила Аэлита, усевшись рядом с братом на тахту.
   Остап рассматривал портреты поэтов и читал стихотворные строки под ними.
   — Да нет! — ответил Спартак. — Прямо к тебе. Словно знал, не все у тебя в ажуре.
   — Нет, почему же? Очень даже в ажуре. Право-право!
   Аэлита старалась не смотреть на брата. Она думала о Николае Алексеевиче и о том, что далеко не все у нее как надо.
   Время, проведенное в Западной Германии, в особой палате, где Николай Алексеевич был таким близким, понятным, казалось далеким сном.
   В Москве он опять отдалился, отгороженный стеной научных интересов. И даже на концерты они больше не ходили. И Аэлита, как никогда раньше, чувствовала себя одинокой.
   — Брось, сестренка, — сказал Спартак. — Хоть ты и старшая, а насквозь просвечиваешь. Неладно у тебя. Скажешь, не так?
   — Ну так. Только ты не знаешь почему.
   — Отчего же не знаю. Мне Юрий Сергеевич все рассказал. Я понимаю. Нелегкое это дело… И даже близким родственникам нечего тут нос свой совать, а все-таки…
   — Что все-таки?
   Спартак покосился на Остапа. Тот сразу засобирался:
   — Пойду-ка я «выдам пенки». Заигрались наши детишки-то на улице в казаков-разбойников.
   Когда он вышел, Аэлита закрыла лицо руками.
   — Люблю я его! Честное слово! — прошептала она. — Сама не знаю как, но люблю.
   — Ну что ж тут особенного? Столько лет прожили. Любовь, она остается.
   — Да не Юрия я люблю, а другого! Пусть пожилого, но замечательного человека.
   — Это которому сто два года?
   — Юрий тебе так солгал? Не мог без этого! Как ты ему в состоянии хоть в чем-нибудь верить?
   — Ты же верила. Как раз в мои годы.
   — Верила! И теперь страдаю. Только тебе да папе могу сказать, как страдаю.
   — А он, тот Мафусаил, что ли… Он, что? Не любит?
   — Он никогда не говорил со мной о любви. И не нужно. Он слишком намного выше меня… во всем, во всем! Если бы ты знал, какой это человек!
   — Да я тебе верю. Больше, чем себе.
   — А ты и себе поверишь. Вы еще встретитесь!
   Зазвучал звонок.
   — Ну вот и ребятки с детплощадки, — сказал Спартак и пошел открывать.
   Ворвались Алеша и Бемс, потом вошел Остап, широко ухмыляясь, а следом за ним бочком, совсем так, как его папаша Сергей Федорович, робко появился Юрий Сергеевич и встал у дверей. Куда делась его импозантность? Он даже сутулился, как отец.
   — Ну и что? Наигрались? — спросил Спартак. — Так не в ту игру вы играли. Надо в пограничников. Остап, надевай шинель. Мы с тобой будем диверсантами, а Алеша — пограничник с собакой, служебной.
   Мальчик захлопал в ладоши, глазенки его разгорелись.
   — У нас все мигом, дело клевое, — говорил Остап, застегивая шинель.
   Алеша гордо взял Бемса на поводок и потянул к двери.
   Юрий Сергеевич печально провожал взглядом уходивших.
   — Чуткие люди, — обратился он к Аэлите. — Поняли, что нам нужно поговорить.
   — О чем? — нахмурилась та.
   — Я хотел бы показать тебе написанное мной письмо, которое избавит меня от дальнейших объяснений.
   — Садись, — пригласила Аэлита, указывая на тахту.
   — Нет, ничего. Я тут с краешка на стульчике.
   — Как хочешь.
   Она взяла незапечатанный конверт и вынула оттуда письмо, адресованное президенту Академии наук СССР.
   Аэлита поморщилась. Ей припомнилось другое письмо, написанное тем же почерком и переданное ей Николаем Алексеевичем.
   «Глубокоуважаемый товарищ президент!
   Считаю своим долгом порядочного человека снять с академика Анисимова Николая Алексеевича всякие подозрения, ложно высказанные мною. Я во всем ошибался и не боюсь в этом признаться. Моя жена чиста, и ее отношение к академику Анисимову адекватно уважению к старшему и почтенному человеку, Человеку с большой буквы, работы которого обеспечат благосостояние человечества на тысячелетия.
   У меня нет слов для собственного осуждения!
   Приношу искренние извинения и готов любым способом загладить свою вину, вызванную незаурядным чувством, которое я питаю к своей замечательной жене Аэлите Алексеевне Мелховой.
   Инженер Ю. С. Мелхов».
   — У меня другая фамилия, — сказала Аэлита, возвращая письмо Юрию Сергеевичу.
   — Здесь есть еще одно. Самому Николаю Алексеевичу.
   — Я не читаю частной переписки.
   — Аэлита! Пойми! — вскочил Юрий Сергеевич, картинно прижимая руки к груди. — Я был ослеплен, ослеплен любовью к тебе. Это была лавина, снежная лавина несообразностей, промахов, ошибок. Мне стыдно вспоминать сцену в суде. Да никем твое место не занято в нашей семье, как я тогда сказал. Я горделиво, именно горделиво солгал, пошел на «святую ложь»! Ложь во имя сохранения твоего уважения ко мне, дабы я не выглядел в твоих глазах жалким и униженным. А главное, пойми, как понял Шекспир Отелло! Это ревность! И наша семья ждет тебя! Вернись! Умоляю тебя!
   — Пойдем, — спокойно сказала Аэлита, словно они скучно говорили о прогнозе погоды. — Надо позвать всех с улицы, а то дождь может пойти.
   — Конечно, конечно, — суетливо обрадовался Юрий Сергеевич. «Никак пример с Отелло подействовал? До чего же полезны порой классики!» — подумал он, и вслух сказал: — У меня есть зонтик, портативный, складной, из Италии. Ты, наверно, в ФРГ тоже себе такой купила? Я выйду, как бы Алешенька не простудился.
   — Я сама сбегаю за ними. Без зонтика.
   — Ну вот и хорошо, — удовлетворенно потер руки Юрий Сергеевич. Он даже не думал, что все так просто обойдется.
   Вернулась Аэлита, а за нею с шумом ворвались в переднюю и Алеша с Бемсом, потом чинно, чеканя шаг, вошли и Спартак с Остапом.
   — Проходите, ребятки, — пригласила их Аэлита.
   — Да, да, проходите, друзья мои, нам тут нужно кое-что важное вам сообщить, — суетился Юрий Сергеевич.
   Спартак удивленно посмотрел на него, потом перевел взгляд на сестру.
   — Есть ситуации, — сказала Аэлита, — когда человек полностью раскрывает себя. Я только что увидела во всей красе Юрия Сергеевича Мелхова, который по чудовищному стечению обстоятельств был когда-то моим мужем. Нет меры, которая измерила бы человеческую мель Мелхова. Я вам, своим друзьям, хочу сказать, что никогда, слышите, никогда не прощу себе своего замужества… Честное слово!
   — Из песни слова не выкинешь, — промямлил опешивший Юрий Сергеевич.
   — Так нужно выкинуть всю эту песню, мещанскую песнь, с которой шагает по жизни этот обыватель из обывателей.
   — Ах так? До тебя не дошли мои слова?
   — Напротив. Дошли в полной мере.
   — Но сын!.. Он останется моим сыном!
   — Надо еще суметь остаться его отцом.
   — Ну, сцена уже переходит все допустимые границы! — возмутился побагровевший Мелхов и демонстративно вышел в переднюю.
   Там он долго надевал пальто перед зеркалом, ожидая, что его вернут.
   Но никто не вышел к нему, даже Бемс.
   И взбешенный Юрий Сергеевич выскочил из квартиры, хлопнув входной дверью.
   Только тогда в передней появилась Аэлита с тряпкой на палке и вытерла пол. 

Глава пятая. ЗЕМЛЯ-КОРМИЛИЦА

   В лесу пахло трухлявыми пнями и мокрой прелью. Под густой листвой стоял сумрак. Но когда взору открылась свежая пашня, с нее как бы пахнуло русским простором.
   Поле уходило горбом за холм, и казалось, там, у неожиданно близкого окоема, кончается земля. А справа черноту пашни оттенял нежно-розовый вал цветущих яблонь.
   Аэлита стояла как зачарованная и вдруг заметила на пашне мольберт, а за ним девушку в берете.
   Аэлита, сделав по пашне круг, по-озорному зашла художнице за спину, чтобы заглянуть через ее плечо. Николай Алексеевич, не ускоряя шага, пошел по ее следам.
   Когда черноволосая девушка поворачивала голову, Аэлита, стоя позади, видела профиль, словно сошедший с камеи, и приспущенные в нацеленном взгляде ресницы. Но то, что появлялось на холсте, ошеломило Аэлиту.
   Перед мольбертом простирался в пышном цвету яблоневый сад, гранича со сказочно-дремучим лесом. А на холсте лес этот горел. Огненный смерч словно перелетал с дерева на дерево. Высокие стволы пылали факелами, дым стелился по траве, и сквозь него просвечивали языки пламени, перебирающиеся по иссохшей траве к очередной зеленой жертве.
   — Что же это такое? — в изумлении воскликнула Аэлита.
   Художница посмотрела, но не на нее, а на Анисимова.
   — Ничего, что мы любуемся? — спросил тот. — Или непосвященным половину работы не показывают?
   — Я почти закончила, и работ своих не скрываю, — вежливо ответила художница.
   — Но что же это такое? — недоуменно спросил Анисимов. — Ведь никакого лесного пожара нет.
   Аэлита давно узнала художницу и догадалась, какой пожар она рисует.
   — Томка! Пожар твой дымом глаза застелил. Не узнаешь?
   Только теперь художница, словно освободившись от чар мира, в каком только что жила, увидела Аэлиту. Вскочила и бросилась к ней в объятия.
   — Это все Спартак, — шептала она ей на ухо. — Их часть тушила лесной пожар. Нашли разбросанные самовоспламеняющиеся пластинки: олень наступит — и сразу трава вспыхнет. Но как он рассказывал! Разве мне воспроизвести?
   — Не знаю как вам, а мне лицо жаром опаляет, — заметил Николай Алексеевич.
   — Если вам нравится этюд — возьмите.
   — Княжеский дар. Не посмею.
   — Закон моих предков. Понравилось — твое, — гордо объявила художница. — Я знаю. Ваша дача за лесом. Закончу этюд, и мы принесем.
   — Мы? — удивился Анисимов.
   — Это же Томка Неидзе, о которой я вам еще в Терсколе рассказывала. Дочь Вахтанга Неидзе. Помните?
   — Как же!
   — Пойдемте в совхозный сад. Я вам все расскажу.
   И Аэлита повлекла Николая Алексеевича за собой.
   Дед Тарас ждал гостей.
   Маленький, седенький, с серыми висячими усами, пожелтевшими от табака, он сидел ссутулившись на крылечке избушки, курил трубку и, прикрываясь ладонью от солнца, смотрел на приехавших.
   — Добрый день, Тарас Григорьевич. Приехали, как обещали, — приветствовал его академик.
   — Здравья желаем! Ждем давненько, — отозвался старик.
   — Баллон по дороге спустил. Менять пришлось.
   — Машина — завсегда машина. Ухода требует. Эгей! Молодцы-тракторцы! Коль с чертями не схожи, покажите рожи!
   На окрик деда из кустов появились двое в комбинезонах с множеством карманов и «молний».
   — Ты, Остап, давай костром займись, — командовал дед. — Приезжих надо деревенской едой попотчевать. Они там, поди, отвыкли от настоящей-то пищи. Все искусственную потребляют.
   — Да пока еще нет, к сожалению, — улыбнулся Анисимов.
   На крылечке избушки появился коренастый усатый мужчина в гимнастерке старого покроя, со звездочкой Героя на груди. Черты лица были мелкие, как у Остапа.
   — Милости просим. Узнал о вашем приезде и к отцу в сад заглянул. Заодно на цветение посмотреть.
   Сели к разгоревшемуся костру. Дед принес котелок с картофелинами и баночку с солью.
   — А мы видели твою Тамару с мольбертом, — сказала Аэлита брату. — Какой лесной пожар нарисовала! Будто сама там была, а не с твоих слов. Право-право!
   — С Остаповых. Когда разойдется — жарко становится. А Томань моя в эти дни всегда приезжает в совхоз. Взялась кое-что нарисовать для клуба.
   — Попрошу, гости дорогие, — приглашал дед. — Нет ягоды вкуснее малины, нет картошечки вкусней печененькой. Не обожгитесь, однако.
   — А вы как думаете, Тарас Григорьевич, — сказал Анисимов, вытаскивая из костра запеченную картошку и перекидывая ее из ладони в ладонь. — Наша искусственная картошка будет хуже этой, если ее вот так же запечь?
   — Да нет, не сумлеваюсь. Намедни привозили, так не отличишь. И сытно, аж аппетит отбило, — усмехнулся старик. — До ума не сразу дошло, что на неделю вперед наелся.
   Все рассмеялись, кроме директора совхоза.
   — Нет, вы уж простите меня, товарищ академик, я тоже пробовал вашей искусственной пищи. Для меня дед оставил. Но не лежит к ней душа.
   — Почему же? На вас наша первая надежда.
   — А вот у меня на вас надежды нет. Плохую услугу оказываете сельскому хозяйству, товарищи ученые.
   — Почему же, Степан Тарасович?
   — Сейчас перво-наперво надо сельское хозяйство вытягивать. Индустрия растет от пятилетки к пятилетке, людей из села впитывает. Народонаселение увеличивается. А сельское хозяйство не в тех темпах… Потому и я, металлург, по зову партии на дедову землю вернулся. А тут еще погода подводит…
   — Вот-вот, Степан Тарасович! С этого и начнем разговор. Засуха — беда! До сих пор бич человечества! А людям есть независимо от погоды надо. Не так ли?
   — Это верно. И мы в любую непогодь трудимся.
   — А разве помешает вам, если государство в помощь вашему сельскому хозяйству будет иметь белковый резерв, который сделает ненужным в неурожайные годы обращаться к международному зерновому рынку.
   — Нет, это, пожалуй, не помешало бы.
   — Так вот, Степан Тарасович! Для Советского Союза это и есть наша задача! Кроме того, в мире есть немало всегда голодающих стран, не обеспеченных продуктами питания, без развитого сельского хозяйства.
   — Это все верно, товарищ академик, только земля, она всегда останется землей-кормилицей.
   — Никто на нее не покушается. Упаси боже. Никто не собирается землю, как кормилицу, отменять, — убежденно продолжал Анисимов. — Вопрос лишь в том, что должно на ней расти? Очевидно, то, чего нельзя получить более простым и дешевым способом. Например, яблоки, как у вас, фрукты мичуринские в садах и апельсины там всякие — пусть на земле растут, а не в колбах.
   — Верно они говорят, Степан, ты слушай, — вступил в разговор дед Тарас. — Пошто я на старости за химию взялся? А ведь невдомек, почему меня, садового сторожа…
   — Хранителя совхозного сада, — поправил директор совхоза.
   — Ну хранителя совхозного сада, почему меня химия за ум зацепила? Да потому, что твою пашню, которая к моему саду примыкает, деревьями засадить надобно. И домов на ей понастроить удобных. И чтобы люди из городов по своей воле на землю нашу кормилицу переселялись жить. Вот! А тебя — обратно на Урал. Вот какая стратегия.
   — Стратегия — вещь хорошая, — не сдавался директор. — Но вот взять тоже академика Вильямса. Он что говорил, чему учил? По сто центнеров с гектара зерна! Вот через сто лет, которые вы нам, хлебопашцам, оставите, по сто центнеров с гектара! Это задача! Ее решить нам помогите, товарищи ученые, с помощью агротехники, удобрений, машин прытких… Вот в чем актуальность. На все сто лет.
   — Но засухи за эти сто лет могут быть? Так почему же не иметь запас белковых веществ? Ведь покупное зерно не закрывает вашего сельского хозяйства.
   — Ну, это вам виднее, что выгоднее: покупать у буржуев или зерно из микробов делать.
   — Не только зерно. Все виды пищи.
   — А по мне, — вдруг вмешался Остап, — так в страдную пору трактора с трактористами в виде воздушного десанта с неба сбросить. И пошла писать! Земля — дыбом! А потом в другое место, где требуется. Вот и сто центнеров с гектара, как выпить дать!
   — Ай да внучек! Трактора на пашню с воздуха! Ну сказанул!
   — А что? — вмешался Спартак. — Во время таежного пожара так оно и было. Всех нас с машинами — прямо с воздуха. Просеку прорубили — гореть нечему стало.
   — И машины с воздуха можно — перекидные механизаторские бригады, и белковый запас из микробов можно, пожалуйста, только землю-кормилицу, вы мне поверьте, покуда что рано в отставку выводить, — заключил директор совхоза.
   — На пенсию! — подхватил Остап. — Читай «Мурзилку» и подмигивай.
   — А ты помолчи, хиппи-язычник модный, — рассердился вдруг на Остапа отец.
   — Молчу, как в рот квасу…
   Спартак вскочил и отошел от костра.
   Уже стемнело, но среди деревьев виднелась стройная фигурка девушки в берете.
   Аэлита проводила взглядом брата, потом перевела глаза на Анисимова. Она любила смотреть на него, любовалась, когда Николай Алексеевич оживлялся, как во время этой беседы, что-то доказывал.
   С костра сыпались искры, словно спорщики, подкрепляя свои слова, били по костру палками.
   Подул ветерок. По примеру Анисимова и деда Тараса все стали вытаскивать запеченные картофелины.
   Посыпали солью. И были они отменно вкусны.
   — Мы придем к вам, Николай Алексеевич! — донесся из темноты голос Спартака. — Этюд принесем. 

Глава шестая. КРУТОЙ ПОВОРОТ

   Искры остались позади. Далекие мужские голоса подчеркивали тишину леса. Николай Алексеевич и Аэлита пробирались в непроглядной тьме. Он взял ее руку, чтобы провести по корням.
   Тепло ее пальцев взволновало.
   — Какой переворот нужен в народном хозяйстве, чтобы перейти от земледелия к совсем иному способу получения продуктов питания, — сказала Аэлита. — Право!
   Пальцы Аэлиты почему-то дрожали.
   — Нужен крутой поворот, — отозвался Анисимов. — Крутой поворот, который невозможно провести сразу, но когда-то сделать его необходимо.
   Он, казалось, говорил о крутом повороте в сторону создания пищевой индустрии, но, сам того не замечая, ответил своим внутренним мыслям об Аэлите, ее дрожащих пальцах, о теплоте, которую ощущал.
   Он был к себе преувеличенно жесток: какая запоздалая любовь и, как ее следствие, мальчишеское, совсем не соответствующее его возрасту тщеславие. Ну зачем понадобилось в Терсколе кружить эту хорошенькую головку лихостью снежных спусков, масштабностью научных замыслов (ну это куда ни шло!) и, наконец, глупой демонстрацией дилетантских способностей скульптора! Зачем? Для себя? Не ждал ли, что она отыщет его на склоне? Знал, что найдет. И нечего хитрить перед собой! Ведь даже загадал по-детски: если увидит свой портрет, их знакомство продолжится. И хотел продолжения, хотел! ……