Казанцев Александр Петрович. Купол надежды

   Очнулся он у хлипкого ящика, заменяющего стол, окруженный чавкающими чумазыми ребятишками, на которых покрикивали Мария и Педро. Они-то и накормили Мигуэля поразительными яствами, о которых он и понятия не имел, пока был богат. Какой-то дуралей-волшебник задарма снабдил их небывалой едой, сразу по достоинству оцененной бывшим бизнесменом Мигуэлем Мурильо!
   Так началась дружба Мигуэля и Педро, дружба двух бедолаг, один из которых всегда обретался на дне «оврага жизни», а другой лишь недавно свалился в него. Но обоим одинаково редко перепадали случайная работенка или иной способ добыть денег. Тогда-то Мигуэль и подбил Педро отправиться в Нью-Йорк на «заработки». Два пистолета были единственным наследием былой благопристойной жизни Мигуэля Мурильо, с которыми он ни за что не хотел расставаться.
   А потом две бумажки по десять долларов, бесплатный совет джентльмена, который не дал себя ограбить и сказал о Городе Надежды, и, наконец, вербовочный пункт «Антарктической строительной экспедиции ООН».
   Пока этот дурак Педро, подставив собственную спину взбесившимся на айсберге трубам, отлеживался в судовом лазарете, Мигуэль Мурильо не дремал. После спуска надо было вновь подняться.
   Он представился толстому немцу-инженеру как бывший владелец технической конторы, и это освободило его от черной работы. Немцу требовались понимающие в технике люди.
   И когда перед испытанием водородных элементов Мигуэлю Мурильо удалось одному побыть в Храме Энергии, он хорошо знал, что ему надлежит делать. Правда, времени было мало…
   Когда, подготовив все к приходу шефа, он вышел навстречу Шульцу, то заметил девушку в куртке и брюках. Она вполне могла бы сойти за латиноамериканку, черноглазая, черноволосая, с гордо посаженной головой и заносчивым взглядом. С такой можно бы съездить хоть на Гавайские острова, если, разумеется, все закончится, как задумано, и Мигуэль снова «пойдет в гору».
   Но потом произошло нечто ужасное. Он вошел следом за Шульцем и вдруг…
   — Командор! Шульц! — отчаянно закричала Тамара.
   Спартак уже вскочил на ноги и ринулся к месту катастрофы.
   — Вы ранены, сеньорита? Помочь? О, пресвятая дева! — склонился кто-то над Тамарой. С его помощью она поднялась.
   Из ледяного портала разрушенного здания показался Спартак, неся на руках что-то огромное, Тамара побежала.
   На снегу лежал Шульц с запрокинутой головой. Черная борода торчала вверх. Остап вытащил второго пострадавшего.
   — Жив! Жив мой Мигуэль! Да поможет ему пресвятая дева! — запричитал Педро.
   — Почему не несут командора? — прошептала Тамара и взглянула в сторону вертолета.
   Она думала, что увидит его обломки, но машина стояла на снегу лишь чуть покосившись, так, что одна лопасть горизонтального винта зарылась в снег.
   От вертолета крупными шагами двигалась громоздкая фигура командора, одетого в меха.
   — Кислороду! — еще издали скомандовал Анисимов. — Нацедить из резервуара. И маску противогаза с электроподогревом сюда! Живо. Спартак — за шлемом, Остап — за кислородом!
   — Есть, командор! — отозвался Остап. — Без холостого хода — мигом!
   Анисимов был жив, и невредим! Тамара заплакала от радости.
   — А ну! — прикрикнул на нее Анисимов. — Как твоя бабка под обстрелом раненых выносила? Припомни!
   Тамара устыдилась слабости и склонилась над Шульцем. Кровь хлестала из горнолыжного ботинка. Она сняла его, потом сделала из пояса Шульца жгут и перетянула поврежденную ногу.
   В ледяном разрушенном здании нечему было гореть. Остап проник туда и вернулся с маской, наполненной жидким кислородом. Спартак появился с противогазом.
   Тамара надела на бородатую голову маску противогаза, хобот которого и дыхательный фильтр обогревались нагретыми электрическими проводами. Остап поднес к фильтру каску, где с поверхности испарялся кислород. И Шульц пришел в себя.
   А рядом стонал Мигуэль:
   — Рука моя, рука. Спасите мою руку!
   — Теперь все зависит от того, как скоро мы доставим их в лазарет, — сказал командор.
   — Вертолет? — спросил Спартак.
   — Поврежден, не взлетит. Другой в ремонте.
   — Как же тогда? — в отчаянии спросила Тамара.
   — Есть способ, — отрубил Анисимов. — А ну-ка! Подать мне горные лыжи Шульца. И второй ботинок с него снимите. Первый я уже примерил.
   — Что вы задумали? — ужаснулась Тамара.
   — Горнолыжный спорт — моя стихия, — усмехнулся академик.
   — А пострадавшие?
   — Шульца возьму себе на плечи. Было время — бычков таскал.
   — Ну нет! :— запротестовал Спартак. — Я помоложе. И горные лыжи у меня есть.
   — Тогда бери второго.
   — О, пресвятая дева! Он же еще и хочет спасти Мигуэля!..
   Анисимов действовал быстро и решительно. Поменялся с Шульцем обувью и стал надевать его горные лыжи. Остап притащил лыжи с ботинками Спартаку.
   Анисимову привязали на спину «рюкзак» со стонущим Мигуэлем Мурильо. На могучие плечи Спартака взгромоздили повергнутого чернобородого великана.
   Тамара, затаив дыхание, смотрела на готовящихся к спуску лыжников. Ей было даже страшно подумать, что с огромной высоты, откуда стоящий в бухте ледокол казался игрушечным корабликом, можно спуститься.
   Остап обратился к ней как ни в чем не бывало:
   — И ты готовься. Вспомни Бакуриани. Покатимся следом. Понадобится — подхватим. Усекаешь?
   Тамара молча кивнула, сама не понимая, как решилась.
   — Делай, как я! — скомандовал Анисимов и оттолкнулся лыжными палками, выходя на крутогор.
   В отличие от пологой трассы, по которой поднимались сюда Шульц с Тамарой, спуск непостижимой крутизны начинался сразу же за крайней колоннадой Ветроцентрали.
   Лыжни не было. Никто прежде не рисковал спускаться здесь.
   Но Анисимов не задумывался об этом. Многолетний опыт выдающегося горнолыжника и понимание, что иного выхода нет, руководили им.
   Снежные струи, сливаясь в полосы, летели мимо, ветер бил в лицо, порошил отросшую бороду. Что сказала бы Аэлита, увидев сейчас его?.. Он мчится вниз по крутогору без лыжни, совсем как тогда, в Терсколе. Правда, заплечного груза не было. Теперь он прижимает к земле. Трудно стоять на полусогнутых, управлять лыжами, из-под которых взмывают буруны снега, как у катера на предельной скорости. Что ж, скорость горнолыжника на спуске больше, чем у катера, превышает сто километров в час. Как там Спартак? Идет ли по лыжне? Груз у него вдвое больше!..
   Ветер выл в ушах, заглушая стоны Мигуэля Мурильо. Анисимов изнемогал. Оставалось еще больше половины спуска, а силы, казалось, оставляли его. И он застонал, как бы вторя Мигуэлю. Тот даже смолк, услышав сторонний звук. Анисимов сжал зубы. Если он упадет, на него налетит Спартак с умирающим Шульцем. Не для того Шульц выжил в особой палате немецкого госпиталя, чтобы погибнуть теперь! Как воет ветер в ушах, как быстро несутся снежные полосы и как медленно приближается бухта! И кораблик все такой же, словно смотришь на него в перевернутый бинокль. Как-то там Шульц? Такой здоровяк! Но выдержит ли его вес Спартак? Сколько минут понадобится, чтобы доставить их в лазарет?
   Но кто это стоит там, внизу, на берегу? Успели сообщить с Ветроцентрали по радио о случившемся? Тогда в Терсколе в конце спуска его встретила «японочка» с именем марсианки. А что, если и сейчас это она? А он бороду отпустил, совсем седую!
   Стоны Мигуэля не вызывали теперь ответного стона. Анисимов приободрился и мчался, выбирая самые крутые склоны, местами пролетая птицей по воздуху, как на лыжном трамплине. Когда-то он проделывал все это с полной «военной выкладкой». Теперь пригодилось.
   Только виртуозное мастерство горнолыжника могло одолеть этот «сумасшедший слалом». Анисимов одолел. Он мчался уже по прямой к ожидавшей его на берегу фигурке. Тормозя лыжами так, что снег взмывал фонтанами, заслоняя встречающего.
   — Аэлита! — сам не зная почему, крикнул Анисимов и остановился, тяжело дыша.
   Перед ним стояла не «японка», а японец. Доктор Иесуке Танага.
   — Принимайте пациентов, — прохрипел Анисимов, чувствуя, что не устоит на ногах. Но все-таки устоял, пока подоспевшие матросы снимали с его спины стонущего Мигуэля Мурильо.
   И тут, вздымая фонтаны снега, по проложенной лыжне подкатил Спартак. Но лыжня не выдерживала двойного груза, лыжи его провалились, едва он остановился.
   — Шульц! Как вы там? — через силу крикнул Анисимов.
   — Без сознания, извините, — пояснил японец.
   От берега к ледоколу по льду бухты вела горная дорожка. По ней ездил маленький электромобильчик с аккумуляторами, заменяя катерок.
   Доктор с пациентами уехал, пообещав тотчас же прислать электромобиль обратно.
   Анисимов дождался Остапа с Тамарой.
   — Я думала, что умру со страху, и только потому, что вы уже прокатились по лыжне, заставляла себя мчаться следом, — призналась Тамара.
   — Женьшень — человек! В тайге искать — не найдешь такую, — заявил Остап.
   — Где Шульц? — спросила Тамара.
   — На ледоколе. Сейчас за нами вернется электромобиль.
   — Я побегу на лыжах. Так будет скорее! Могу понадобиться.
   — Вместе, — решил Спартак.
   Анисимов ничего не сказал. У него не хватило бы сил добежать до ледокола.
   Две фигурки удалялись по льду бухты. 

Часть третья. ГРОТ

   Любить — значит жить жизнью того,кого любишь.

Л. Н. Толстой

Глава первая. КАТАКОМБЫ МОРЛОКОВ

   «И снова я берусь писать о Совете командора после всего, что случилось…
   Я уже забыла, когда солнце восходило здесь над горизонтом, забыла нежно-оранжевые зори, которые — я так старалась запечатлеть их в красках! — гасят на севере звезды. Уже давно все придавила тяжелая антарктическая ночь.
   Утром, выйдя на палубу, я задохнулась от ветра. Южный, холодный, он нес снежные потоки, темные и колючие. Они напомнили мне пургу в начале ледостройки, оборвавшую кабель. Сколько героизма нужно было проявить, чтобы все-таки соорудить Хрустальные Дворцы, которые мне посчастливилось проектировать, чтобы потом я рыдала над руинами центрального здания…
   Пора в «адмиральскую каюту».
   В светлом теплом салоне не хотелось думать о вьюжной ночи, бушевавшей за темными квадратами иллюминаторов.
   В креслах вдоль стен сидели руководители стройки и среди них и я, «незадачливый зодчий разбитых дворцов»…
   Анисимов расхаживал по салону, заложив руки за спину:
   — Итак, все выступавшие советуют отложить работы на год. Грот не протаивать, поскольку Энергоцентраль вышла из строя, а мощность судовой атомной установки недостаточна.
   Я уже смирилась с этой мыслью, когда еще шла сюда. Но Алексей Николаевич Толстовцев возразил:
   — Зачем же откладывать на год? Ветроцентрали в обычную пургу, такую, как сегодня, дадут достаточную мощность. Можно обойтись и без аккумулирующих устройств. Временно. Кто нам помешает работать в ветреные дни, а в безветрие отдыхать?
   И так просто у него это прозвучало. Я насторожилась. Неужели в заброшенных ледяных дворцах завертятся турбины? Неужели стройка продолжится и запроектированные в нашей архитектурной мастерской здания, детали которых нам доставят в следующую навигацию, будут воздвигнуты под ледяным куполом грота?
   Академик оживился:
   — Подсказана верная мысль. Работать под надутыми парусами, как плавали встарь моряки. И дрейфовать в штиль, — и он улыбнулся своему сравнению.
   — Начинать надо немедленно, — убеждал Алексей Николаевич. Но затем ошеломил меня, сказав: — И нет никакой нужды протаивать грот с огромным пролетом. Не проще ли отказаться от идеи «подледного царства», имитирующего поверхность Земли? — и он посмотрел на меня.
   А я не поверила ушам. Что он предлагает? Отказаться от мечты о ледяном куполе, от города под ним?
   А он невозмутимо, обидно буднично продолжал:
   — Город подо льдом надо сооружать не как земной, а как подледный, на других принципах. И протаивать проще не исполинский грот, а туннели, которые станут улицами города. В стенках туннелей можно разместить жилые комфортабельные пещеры и промышленные предприятия. Пусть ледяные туннели, наподобие земных метрополитенов, пронзят ледяной монолит.
   И это говорил отец Спартака! Я похолодела, хотя кровь бросилась мне в лицо. Папа считал его своим другом, изобретателем, мечтателем, а он… он сулит нам…
   — Ледяной муравейник! — это я уже выкрикнула, не сдержалась.
   Он зло посмотрел на меня — я никогда не думала, что его лицо может стать таким неприятным, — и замолчал, словно не желая мне отвечать. Это окончательно взорвало меня, и я вскочила с места:
   — Что предлагают нам под видом новаторства? Самую бескрылую, консервативную в своей сущности идею. — Я чувствовала на себе тяжелый взгляд Толстовцева, но уже не могла остановиться. — Неужели это закон природы, по которому вчерашний новатор становится консерватором, тормозящим свежие, но чужие идеи? Во имя вульгарной простоты отбрасывается основной замысел Города Надежды, где люди должны жить так, как на всем земном шаре в грядущем. А им предлагают сейчас в опытном порядке прозябать в пещерах, в подземельях, напоминающих метрополитен! Или, что еще хуже — в колодцах и норах фантастических морлоков, загнанных туда элоями, выродившейся расой господ, как рассказывал в «Машине времени» Уэллс.
   — О, это очень мрачно есть, — услышала я голос Вальтера Шульца.
   Я не помню, конечно, в точности, что я говорила, и скорее воспроизвожу свой гнев и возмущение, чем смысл сказанного. Я вспомнила о своей беседе с Шульцем и заговорила о материке Антарктиды:
   — Людям, которые решаются моделировать жизнь грядущих поколений, нужно дать все условия радостного и красивого существования. Однако для Города Надежды выбран не остров Тихого океана, а Антарктида, которая когда-то была цветущим материком.
   — О да! Имело так быть! — поддержал меня Шульц.
   — Он покрылся льдом, этот материк. Так выплавим же такой грот, который обнажит былую почву, откроет прелесть неведомых пейзажей, где меж причудливых скал пролегают русла прежних рек!
   — Во дает! — услышала я голос Остапа, который толкал в бок сидевшего со мной рядом Спартака.
   — Наполним эти русла водой тающих льдов, а по берегам посадим деревья. Они вырастут на земле Антарктиды, и мы разобьем на ней сады и бульвары. И среди них поднимутся — слышите? — обернулась я к Толстовцеву, который напоминал сейчас «злобного карла», — поднимутся, а не пройдут в глубине ходами дождевых червей, поднимутся к невидимому в высоте своду радующие глаз дома, от которых не отвернутся и наши потомки. Город в исполинском гроте должен быть Городом Надежды, а не «Катакомбами Безнадежности»! — закончила я и, торжествующая, села, оглядывая присутствующих.
   Академик смотрел на меня с ободряющей улыбкой (это главное!). Толстовцев, конечно, был вне себя от ярости. Еще папа говорил мне, каким колючим он может быть, когда затрагивают его самолюбие. Спартак смотрел себе под ноги. Остап поднял большой палец вверх.
   Академик предложил Алексею Николаевичу ответить.
   — Стоит ли решать вопрос, что красивее: ледник, напоминающий голландский сыр, в дырочках которого живут люди-морлоки, или подледный град Китеж, рожденный воображением, пренебрегающим такой мелочью, как тяжелый ледяной свод? Что понимать под красотой? Может быть, она — выражение рациональности? Какие животные восхищают нас? Чьи формы лучше приспособлены для жизненных функций. Даже эталоны женской красоты древних греков, увековечивших их в статуях богинь, характерны широкими бедрами и высокой грудью — символами материнства, которыми наградила женщину Природа. Потому же прекрасны и такие творения Природы, как лошади — воплощение быстроты и выносливости, леопарды — синтез ловкости и силы, и даже змеи, хотя все они совсем непохожи друг на друга. И я не боюсь сказать, что в целесообразности — красота!
   — Ах как прекрасны жабы! — воскликнула я, возмущенная его сопоставлениями и профанацией красоты.
   Смерив меня презрительным взглядом, он даже не ответил и с холодной, убивающей сухостью продолжал:
   — Так рационален ли гигантский свод? Стоит проверить его расчет. В опасном сечении возникают наиболее разрушающие усилия. От сил сжатия понижается точка плавления льда! Вспомните, почему скользят коньки и лыжи в мороз? Снег и лед тают под давлением полоза, смазывая поверхность скольжения. Если это учесть, то твердое небо над подледным городом Китежем начнет плавиться и рухнет.
   — Какой ужас! — с иронией воскликнула я. — Запугивать людей и тащить их в катакомбы морлоков! Запрещенный прием.
   — В технике запрещено лишь злоупотребление риском, а не сомнение в прочности конструкции, — обдал меня холодом жестких слов Алексей Николаевич.
   Мне стало не по себе. Я не рассчитывала ледяной свод. Мы, архитекторы, принимали его существующим и намеревались строить под ним дома. Я хотела, но не могла спорить с Толстовцевым и не знала, куда деть глаза. Посмотрела на Шульца. Он поднялся.
   — Уважаемые коллеги, — начал он. — Расчет есть фундамент инженерной мысли. И всегда полезно его проверять, особенно если иметь идею о возможном плавлении льда под нагрузкой.
   Не передать, как горько стало мне. Я так надеялась на него, ведь мы с ним говорили о подледных пейзажах!
   — Я имею намерение спасать опасное сечение от расплавления.
   Я едва не захлопала в ладоши, с надеждой смотря на своего великана-разбойника. А он с немецкой педантичностью продолжал:
   — Надо сверлить сверху, с ледникового купола, буровые скважины там, где опасное сечение есть. А потом по ним, имея артерии, пропускать холодильный раствор. Я имею намерение так предохранить лед от плавления при большой нагрузке.
   Я была счастлива. Ай да Бармалей! Какой выдумщик!
   И тут встал Спартак. Он больше не смотрел в пол. Что он скажет? Не за отцом же пойдет, если я ему дорога! Впрочем, я сама не знаю, что говорю, вернее, думаю! Но правильнее сказать, что в ту минуту я не говорила, не думала, а только чувствовала.
   — Я т-так размышляю, — смущенно начал Спартак с обычной своей искренностью. — По мне тот путь правилен, который в гору ведет. А на перестраховочные дорожки, как бы они ни петляли, меня не 'тянет. Мы с ребятами за подледный простор. — И, стараясь не смотреть в сторону отца, сел.
   Наступила тишина. Через иллюминаторы доносился свист ветра. Анисимов мерно расхаживал по салону в глубокой задумчивости. Неужели я была не права?»
   На этом записки Тамары Неидзе обрываются.

Глава вторая. ЗАКОН ПРИРОДЫ

   «Я ознакомился с тем, как Тамара описала наш спор о Городе Надежды. Не скрою, мне было горько читать некоторые ее замечания, в особенности о „злобном карле“.
   Я знал за собой этот недостаток — злиться, когда мне перечат, но со времен полярной станции в Усть-Каре так и не справился, должно быть, с собой.
   Тамара не дописала своего отчета о Совете командора. Попробую сделать это за нее.
   Задумавшийся академик стоял боком ко мне, склонил большую голову и уперся в кулак отросшей бородой.
   Ему предстояло сделать вывод, хотя он не был техником. Как химику, ему далеки понятия опасного сечения, но близки проблемы таяния льда под давлением. Как оценить непересекающиеся пути? Кто-то из великих ученых говорил, что та идея верна, которая открывает новые горизонты. Открывают ли эти горизонты мои «катакомбы морлоков»?
   И академик твердо и ясно сказал:
   — Проект менять не будем. Но поручим на Большой земле сделать поверочный расчет на компьютерах. И в США и в СССР. Кроме того, здесь, в Антарктиде, смоделируем в леднике ледяной грот меньшего размера, но с тем же соотношением толщины свода и его пролета.
   Совет закончился. Все расходились.
   Что чувствовал я, «бывший новатор», оказавшийся противником дерзкого, нового? Как она сказала? Закон природы? А то, что воспитанный мною Спартак выступил против меня, — это тоже закон природы?
   Я вышел на палубу.
   Нет, она не убедила меня! С инженерной точки зрения туннели строить выгоднее и надежнее, чем большой грот. Но… только ли одна инженерная точка зрения должна здесь учитываться? Ведь инженерам выгоднее строить Город Надежды под земным небом, а не под ледяным куполом. Почему не выбрали какой-нибудь островок? Или не создали искусственный?
   Да потому, что для чистоты задуманного эксперимента намеренно отказались от всех природных благ, даже от голубого неба над головой. Человек может искусственно создать все ему необходимое даже в лишенном всех даров природы месте. И, может быть, я не прав со своими расчетами, толкая жителей будущего города в туннели? Ведь сюда будут приезжать миллионы людей, чтобы убедиться, как может жить человек, чтобы потом переделать жизнь на своих материках по этому образцу.
   Я размышлял, стоя у реллингов, и, не оборачиваясь, невольно слушал болтовню в толпе рабочих.
   — Обрадуйте, сеньорита! — обратился один из них, очевидно, к вышедшей на палубу Тамаре. Я заставил себя не обернуться. Я знал ее девчушкой на Уральском заводе: огромный бант и вишенки глазенок. А какой королевой выросла! И какой горячей! Что бы сказал Вахтанг, какой бы тост вспомнил? — Обрадуйте, сеньорита! Получим ли мы здесь заслуженный годовой отдых с полным питанием и оплатой за простой?
   Продолжая стоять спиной, я представил себе этого рыхлого латиноамериканца с сальными глазами и тонкой полоской усиков.
   — Наш неисправимый Мигуэль, мадемуазель, считает, что коль скоро его завезли на юг, то здесь ему должны создать курортные условия, как у нас на Лазурном берегу или у них на Гавайях.
   Я знал этого чернявого остряка-француза, которого все звали маркизом де Гротом и который, по его словам, «попал сюда сооружать ГРОТ только из-за своей фамилии и фамильных драгоценностей, растраченных предками».
   — Я думаю, что отдых вы заслужите, соорудив Малый Грот, — услышал я низкий голос Тамары, и она стала объяснять столпившимся около нее людям, что это за Малый Грот и зачем его строить.
   Обидно, что ко мне никто не обратился с таким вопросом!
   Рабочие зашумели. Мигуэль визгливо кричал:
   — Это лишняя работа! Мало им одного грота, придумали еще и дополнительный. Если они хотят выжать из нас дополнительный пот, то мы знаем, чем ответить.
   — Если ты имеешь в виду язык забастовок, то лучше прикуси язык. — Это, конечно, говорил добродушный Билл с чикагских боен.
   А француз обратился к хорошо известному мне еще по айсбергу негру из Кейптауна:
   — Слушай, Мбимба! Разве ты поддержишь забастовку, чтобы не делать того, ради чего мы сюда приплыли?
   — Очень холодно, — ответил африканец. — Работа согревает.
   — Вот вам ответ мудреца! — восхитился француз.
   Шумя и болтая с Тамарой, рабочие отошли от меня. Я не позволил себе обернуться.
   Но, и не оборачиваясь, я знал, кто стоит у меня за спиной.
   Конечно, мой сын, Спартак, в которого я вложил всю свою любовь к исканиям, которого старался воспитать и, видимо, не сумел.
   Какими глазами он посмотрит на меня сейчас, после своего выступления против отца и его «перестраховочных дорожек»?
   Да, это оказался Спартак. Я все-таки обернулся.
   Он стоял смущенный и даже робкий. Я помню милого потешного мальчонку — «Карапузяку». Он округлял черные удивленные глазенки и без всякого повода смешно и тоже удивленно поднимал плечики. А сейчас в плечах он — косая сажень.
   Метель улеглась. Заря погасла и не скоро зажжется вновь. Небо сверкало мириадами звезд, собранных в чужие созвездия. Мы со Спартаком как-то признались друг другу, что знаем только Южный Крест.
   — Никак не привыкну к этим созвездиям, — сказал он.
   — Что созвездия! — усмехнулся я. — Привыкать к другому приходится.
   — Разве ты еще не привык? — сказал Спартак и замолчал, не решился напомнить, как часто отвергались мои идеи.
   А он прав, хоть и промолчал! Часто, ох, часто уходил я, если не осмеянный, то непонятый.
   — К этому нельзя привыкнуть, — сказал я, но имел в виду совсем другое, имел в виду, что нельзя привыкпуть к тому, что твой собственный сын идет против тебя.
   — Так это ж закон природы! — воскликнул он.
   Неужели он понял скрытый смысл моих слов и ответил тому, что не сказано?
   Если бы Ревич присутствовал при нашем разговоре, он с еще большей убежденностью стал бы доказывать, что я гуманоид, а Спартак сын гуманоида, умеющие общаться друг с другом и без помощи слов.
   Но мы пользовались словами, пользовались!
   — Модель — это хорошо, — сказал я. — А романтика прекрасна! Но, как и все прекрасное, способна ослеплять.
   — Разве я ослеп? — почти обиделся Спартак. — Я все в ней вижу. Молода она еще.
   Конечно, молода! Но это не случайно, что он совмещает понятие романтики с ней, со своей Тамарой, которая еще молода. Да и он сам еще молод.