Страница:
— Так же и с голодом? — догадалась Аэлита.
— Так же. В Европе за год человек съедает мяса в количестве, равном собственному весу. А в Индии столько же мяса человек потребляет за всю свою жизнь. Почти два миллиарда человек голодают сейчас в мире, Я недавно вернулся из Рима, где на продовольственном конгрессе ООН шел об этом разговор. И я решился сказать там, что накормить можно всех.
— Это уже по-настоящему интересно. Кажется, я тоже стану сектанткой.
— Имейте в виду, что я искатель. Я ищу не только новые пути, но и новых людей, в особенности интересующихся.
— Представьте, что одну интересующуюся вы уже нашли. Но как вы хотите накормить химией весь мир? Удобрениями?
— Нет. Отказаться от сельского хозяйства как пережитка.
— Без хлеба накормить два миллиарда голодающих? Снова разыгрываете?
— Нет, не разыгрываю. Трудность в том, что мы не можем ставить такой крайней задачи в нашей стране с ее традициями. Для нас полный отказ от сельского хозяйства — нонсенс! Говорить надо прежде всего о странах, где продуктивность сельского хозяйства недостаточна, где земледелие неперспективно.
— Но, может быть, и у нас искусственная пища могла быть резервом на случай недорода?
— Могла бы. Этот вопрос и будем ставить. Диалектически.
И химики на сверкающем под солнцем снегу повели оживленный разговор. Он подробно расспрашивал ее о химической специальности, о характере работы, чем она интересуется…
— Так же. В Европе за год человек съедает мяса в количестве, равном собственному весу. А в Индии столько же мяса человек потребляет за всю свою жизнь. Почти два миллиарда человек голодают сейчас в мире, Я недавно вернулся из Рима, где на продовольственном конгрессе ООН шел об этом разговор. И я решился сказать там, что накормить можно всех.
— Это уже по-настоящему интересно. Кажется, я тоже стану сектанткой.
— Имейте в виду, что я искатель. Я ищу не только новые пути, но и новых людей, в особенности интересующихся.
— Представьте, что одну интересующуюся вы уже нашли. Но как вы хотите накормить химией весь мир? Удобрениями?
— Нет. Отказаться от сельского хозяйства как пережитка.
— Без хлеба накормить два миллиарда голодающих? Снова разыгрываете?
— Нет, не разыгрываю. Трудность в том, что мы не можем ставить такой крайней задачи в нашей стране с ее традициями. Для нас полный отказ от сельского хозяйства — нонсенс! Говорить надо прежде всего о странах, где продуктивность сельского хозяйства недостаточна, где земледелие неперспективно.
— Но, может быть, и у нас искусственная пища могла быть резервом на случай недорода?
— Могла бы. Этот вопрос и будем ставить. Диалектически.
И химики на сверкающем под солнцем снегу повели оживленный разговор. Он подробно расспрашивал ее о химической специальности, о характере работы, чем она интересуется…
Глава пятая. СНЕЖНАЯ ГОЛОВКА
А вечером в холле, в удобных мягких креслах, новые знакомые продолжили свой разговор, и не надо думать, что только о химии. У них оказалось очень много общих интересов: и театр, и музыка, и живопись, и спорт… Аэлита слушала пожилого академика и диву давалась, до чего же он жаден к жизни, ко всем ее проявлениям. И невольно сравнивала со своим Юрием Сергеевичем, который ни о чем и слышать не хотел, кроме своей специальности. Мать хлопотала вокруг него, всячески подчеркивая, что делает то, что обязана делать Алла, законная и нерадивая жена. А Юрий поворачивал «для обожания» то один, то другой бок. Он всегда все знал лучше всех. Спорил всегда с презрительным выражением лица. Да мать и не позволяла ему перечить. Он был производственником и делать вещи считал более важным, чем их «выдумывать». Аэлита же грезила о новом, о науке, об исканиях. Правда, в заводской лаборатории не удалось заняться научными исследованиями, как мечталось на студенческой скамье, но все же ее радовало, когда в колбах менялся цвет, когда химическая реакция проходила на глазах, давала желанный результат или не давала, что тоже считалось результатом.
Сама не зная почему, но она рассказала обо всем этом своему новому знакомому. И он все понимал, решительно все.
Потом снова заговорили о том, как накормить человечество.
— Что такое пища? Каково ее назначение и состав? — говорил академик. — Все элементарно просто. Организму нужна энергия. Она получается от сгорания жиров и углеводов. Но для формирования клеток организма требуется смесь двадцати аминокислот. Из них восемь незаменимых. Остальные могут быть различными. Химическая фабрика нашего организма сама выберет нужный материал и синтезирует внутри нас все необходимые аминокислоты, а из них свой собственный белок, особый для каждого индивидуума. Вот в чем беда несовместимости, вот почему так трудно трансплантировать чужие органы, включая сердце! Организм отторгает его. Нечто вроде биоаннигиляции. Это Великая Тайна Природы.
— Еще недавно это казалось непостижимым! — восхищенно сказала Аэлита.
— Поистине непостижимо! Но нам надлежит постигнуть хотя бы моноистично, пусть в одной части этот удивительный механизм внутренней жизни. Надо понять, что закладывать в бункер.
— В бункер?
— Да, рот человека — бункер его химической фабрики. Фабрика не сможет работать, если не дать ей нужное сырье.
И Анисимов рассказал Аэлите и про съеденное микробами шоссе в Алжире, и про своего французского друга Мишеля Саломака, и про чудо-дрожжи кандиды.
— Так почему же не отказаться от привычных форм пищи, почему не питаться кандидой? — запальчиво спросила Аэлита.
— Все не так просто. Встал первый барьер. Кандида вырастает на отходах нефти. Не окажется ли она канцерогенной, как сама нефть?
— Надеюсь, она не оказалась?
— Кандидой в порядке эксперимента кормили скот.
— И как же?
— Заболеваний раком не установлено.
— Так в чем же дело?
— В инерции, моя дорогая. Есть такой всеобщий закон вселенной, вытекающий, кстати говоря, из закона сохранения энергии. Однако в такой общей форме инерция дуалистична. Если как признак накопления энергии телом — прогрессивна, то в процессе накопления человеческих знаний инерция скорее всего тормоз. Вот и пришлось в Институте Академии наук, которым я руковожу, брать за основу белковой массы не кандиду, а казеин. Получаем из снятого молока, из отходов молочных заводов. И делаем из него всякие виды пищи: и баранину, и черную икру, и картошку…
— Значит, по существу, это не синтетическая пища, не белок из воздуха, а «творожные изделия»?
— Если хотите, то так. Но мы учимся придавать им привычные для человека виды питательных продуктов. Самое простое — делать сосиски, ливерную колбасу, макаронные изделия. Такую форму придать белку нет ничего проще: не надо специальных машин, скажем, ткацких станков…
— Ткацких станков?
— Именно. Казеин превращают в тонкие нити, как в вискозном производстве, а потом ткут из этих нитей волокнистое мясо. Однако нужно придать этой пище еще и вкус и запах мяса.
— И это возможно?
— Без этого мы не смогли бы ничего сделать.
— Как интересно! Честное слово!
— Не только интересно, но и трудно. Предельно трудно. Плохо мы понимаем, что такое запах, и не умеем его измерять.
— Послушайте, Николай Алексеевич, а какой чувствительности приборами вы обладаете?
— Уступающими чувствительности нашего носа, во всяком случае.
— Ой, а что я вам предложу! Смеяться будете.
— Если серьезно, то не рассмеюсь.
— Собаку! Представьте, обыкновенную собаку. Ее обоняние, говорят, в миллион раз острее, чем у человека. Натаскивали же во время войны собак, чтобы они нюхом определяли, где закопаны мины с толом.
— Слушайте, милая марсианка! А у вас на Марсе умеют свежо мыслить. Я понимаю, что там, как в Японии, все не так. Вот вы и предлагаете живые приборы.
— У меня даже есть собака — чудесный боксер Бемс, рыжий, веселый. Честное слово!
— Обязательно познакомьте меня с ним.
— Мой сынишка Алеша его обожает.
— У вас и сынишка есть?
— Да. Три года. Милый мальчик.
— Какой же другой может быть у такой мамы! Но — к делу. В Москве нам придется встретиться, На деловой почве.
— На деловой? — протянула Аэлита. — Хотя да, я понимаю, у вас семья…
— Вообразите себе рака-отшельника. Так это я. Дети разлетелись, кто уже доктор наук, кто капитан дальнего плавания, а дочь — актриса.
— А их мама? — робко поинтересовалась Аэлита.
— Увы. Пять лет назад схоронил. Автомобильная катастрофа. С тех пор ненавижу автомобили. В институт и Академию наук всегда пешком хожу. Только на дачу езжу. Я тоже три месяца в больнице отлежал, но выжил — бурлацкая кость, говорят.
— Бурлацкая?
— Прадед у меня, дед Анисим, бечеву по Волге тянул. Возможно, Репин с него свои этюды к знаменитой картине писал.
— А вы не пишете картин, Николай Алексеевич? Вы обязательно должны что-то такое делать.
— Какая проницательность! Картин я не пишу, но…
Было уже поздно. На необычную парочку, засидевшуюся в холле, многозначительно поглядывал дежурный инструктор, рослый кабардинец в тренировочном костюме с красной повязкой на рукаве. Пора расходиться по своим комнатам.
— Я был очень рад вас узнать, — сказал Анисимов, прощаясь.
— А что же мне тогда говорить? — выпалила Аэлита, заливаясь краской.
Наутро, выйдя на лыжах, она тщетно искала повсюду академика и даже не на шутку расстроилась.
И вдруг увидела высоко на склоне согнувшуюся фигурку. Однако рассмотреть не могла. Что-то толкало ее идти туда.
Это казалось нелепым, потому что, будь то Николай Алексеевич, он уже давно скатился бы со склона. А фигурка оставалась неподвижной. И сердце у Аэлиты захолонуло. Что, если ему плохо? Ведь человек он пожилой, вот и скрючился на снегу. И никто не идет на помощь!
И его новая знакомая помчалась, вернее, довольно неуклюже побежала на лыжах в гору.
Добежала до Николая Алексеевича и совсем выдохлась.
Чутье не обмануло. Она застала его, к счастью, совершенно здоровым, но занятым чем-то странным.
Только приблизившись, Аэлита увидела, что он делал. Увидела и ахнула.
Она словно взглянула в зеркало, видя свей великолепный портрет. Скульптурный портрет, слепленный из снега.
Сходство казалось поразительным: не только воспроизведены черты лица, но схвачено выражение.
На Аэлиту смотрела белоснежная японочка с чуть заметной робкой улыбкой и прищуренными глазами.
— Какая прелесть! — воскликнула Аэлита. — Я должна вас за это поблагодарить.
И, повинуясь невольному чувству, она бросилась Анисимову на шею и расцеловала создателя снежной скульптуры.
Что ж тут особенного? Он ведь на столько лет старше!
Сама не зная почему, но она рассказала обо всем этом своему новому знакомому. И он все понимал, решительно все.
Потом снова заговорили о том, как накормить человечество.
— Что такое пища? Каково ее назначение и состав? — говорил академик. — Все элементарно просто. Организму нужна энергия. Она получается от сгорания жиров и углеводов. Но для формирования клеток организма требуется смесь двадцати аминокислот. Из них восемь незаменимых. Остальные могут быть различными. Химическая фабрика нашего организма сама выберет нужный материал и синтезирует внутри нас все необходимые аминокислоты, а из них свой собственный белок, особый для каждого индивидуума. Вот в чем беда несовместимости, вот почему так трудно трансплантировать чужие органы, включая сердце! Организм отторгает его. Нечто вроде биоаннигиляции. Это Великая Тайна Природы.
— Еще недавно это казалось непостижимым! — восхищенно сказала Аэлита.
— Поистине непостижимо! Но нам надлежит постигнуть хотя бы моноистично, пусть в одной части этот удивительный механизм внутренней жизни. Надо понять, что закладывать в бункер.
— В бункер?
— Да, рот человека — бункер его химической фабрики. Фабрика не сможет работать, если не дать ей нужное сырье.
И Анисимов рассказал Аэлите и про съеденное микробами шоссе в Алжире, и про своего французского друга Мишеля Саломака, и про чудо-дрожжи кандиды.
— Так почему же не отказаться от привычных форм пищи, почему не питаться кандидой? — запальчиво спросила Аэлита.
— Все не так просто. Встал первый барьер. Кандида вырастает на отходах нефти. Не окажется ли она канцерогенной, как сама нефть?
— Надеюсь, она не оказалась?
— Кандидой в порядке эксперимента кормили скот.
— И как же?
— Заболеваний раком не установлено.
— Так в чем же дело?
— В инерции, моя дорогая. Есть такой всеобщий закон вселенной, вытекающий, кстати говоря, из закона сохранения энергии. Однако в такой общей форме инерция дуалистична. Если как признак накопления энергии телом — прогрессивна, то в процессе накопления человеческих знаний инерция скорее всего тормоз. Вот и пришлось в Институте Академии наук, которым я руковожу, брать за основу белковой массы не кандиду, а казеин. Получаем из снятого молока, из отходов молочных заводов. И делаем из него всякие виды пищи: и баранину, и черную икру, и картошку…
— Значит, по существу, это не синтетическая пища, не белок из воздуха, а «творожные изделия»?
— Если хотите, то так. Но мы учимся придавать им привычные для человека виды питательных продуктов. Самое простое — делать сосиски, ливерную колбасу, макаронные изделия. Такую форму придать белку нет ничего проще: не надо специальных машин, скажем, ткацких станков…
— Ткацких станков?
— Именно. Казеин превращают в тонкие нити, как в вискозном производстве, а потом ткут из этих нитей волокнистое мясо. Однако нужно придать этой пище еще и вкус и запах мяса.
— И это возможно?
— Без этого мы не смогли бы ничего сделать.
— Как интересно! Честное слово!
— Не только интересно, но и трудно. Предельно трудно. Плохо мы понимаем, что такое запах, и не умеем его измерять.
— Послушайте, Николай Алексеевич, а какой чувствительности приборами вы обладаете?
— Уступающими чувствительности нашего носа, во всяком случае.
— Ой, а что я вам предложу! Смеяться будете.
— Если серьезно, то не рассмеюсь.
— Собаку! Представьте, обыкновенную собаку. Ее обоняние, говорят, в миллион раз острее, чем у человека. Натаскивали же во время войны собак, чтобы они нюхом определяли, где закопаны мины с толом.
— Слушайте, милая марсианка! А у вас на Марсе умеют свежо мыслить. Я понимаю, что там, как в Японии, все не так. Вот вы и предлагаете живые приборы.
— У меня даже есть собака — чудесный боксер Бемс, рыжий, веселый. Честное слово!
— Обязательно познакомьте меня с ним.
— Мой сынишка Алеша его обожает.
— У вас и сынишка есть?
— Да. Три года. Милый мальчик.
— Какой же другой может быть у такой мамы! Но — к делу. В Москве нам придется встретиться, На деловой почве.
— На деловой? — протянула Аэлита. — Хотя да, я понимаю, у вас семья…
— Вообразите себе рака-отшельника. Так это я. Дети разлетелись, кто уже доктор наук, кто капитан дальнего плавания, а дочь — актриса.
— А их мама? — робко поинтересовалась Аэлита.
— Увы. Пять лет назад схоронил. Автомобильная катастрофа. С тех пор ненавижу автомобили. В институт и Академию наук всегда пешком хожу. Только на дачу езжу. Я тоже три месяца в больнице отлежал, но выжил — бурлацкая кость, говорят.
— Бурлацкая?
— Прадед у меня, дед Анисим, бечеву по Волге тянул. Возможно, Репин с него свои этюды к знаменитой картине писал.
— А вы не пишете картин, Николай Алексеевич? Вы обязательно должны что-то такое делать.
— Какая проницательность! Картин я не пишу, но…
Было уже поздно. На необычную парочку, засидевшуюся в холле, многозначительно поглядывал дежурный инструктор, рослый кабардинец в тренировочном костюме с красной повязкой на рукаве. Пора расходиться по своим комнатам.
— Я был очень рад вас узнать, — сказал Анисимов, прощаясь.
— А что же мне тогда говорить? — выпалила Аэлита, заливаясь краской.
Наутро, выйдя на лыжах, она тщетно искала повсюду академика и даже не на шутку расстроилась.
И вдруг увидела высоко на склоне согнувшуюся фигурку. Однако рассмотреть не могла. Что-то толкало ее идти туда.
Это казалось нелепым, потому что, будь то Николай Алексеевич, он уже давно скатился бы со склона. А фигурка оставалась неподвижной. И сердце у Аэлиты захолонуло. Что, если ему плохо? Ведь человек он пожилой, вот и скрючился на снегу. И никто не идет на помощь!
И его новая знакомая помчалась, вернее, довольно неуклюже побежала на лыжах в гору.
Добежала до Николая Алексеевича и совсем выдохлась.
Чутье не обмануло. Она застала его, к счастью, совершенно здоровым, но занятым чем-то странным.
Только приблизившись, Аэлита увидела, что он делал. Увидела и ахнула.
Она словно взглянула в зеркало, видя свей великолепный портрет. Скульптурный портрет, слепленный из снега.
Сходство казалось поразительным: не только воспроизведены черты лица, но схвачено выражение.
На Аэлиту смотрела белоснежная японочка с чуть заметной робкой улыбкой и прищуренными глазами.
— Какая прелесть! — воскликнула Аэлита. — Я должна вас за это поблагодарить.
И, повинуясь невольному чувству, она бросилась Анисимову на шею и расцеловала создателя снежной скульптуры.
Что ж тут особенного? Он ведь на столько лет старше!
Глава шестая. ПАПА
Аэлита не могла быть партнершей такого лыжника, как Анисимов, поэтому Николай Алексеевич отказался от своих любимых спусков, чтобы ходить вместе с молодой женщиной.
Вечерами они сидели в холле, где к ним уж привыкли.
— Но все-таки почему же вы Аэлита? — спросил он как-то ее.
— Вас интересует только мое имя или я сама? — насторожилась Аэлита.
— Нет, почему же? Я подозреваю некоторую связь между вашим именем и вами в результате чисто научного наблюдения.
— Ну так знайте! Хоть вы и всемирно известный академик, а наблюдение ваше неправильно! Честное слово!
— Я смирюсь, если вы докажете.
— Аэлита я не потому, что я какая-то особенная, а потому, что у меня папа особенный.
— Тогда расскажите о нем.
— Правда? Вам это интересно?
— Ведь он ваш папа.
— Он удивительный. Вы сейчас поймете. Во-первых, он ростом даже ниже меня. Но он Большой Человек! Он прошел фронт, был у партизан. После войны отправился в Арктику и женился на оленеводке. Понимаете? Вот почему я выгляжу «азиаточкой» и меня даже принимают за японку.
— Значит, «большой человек маленького роста»?
— Представьте, это слова его профессора, когда он заканчивал Томский политехнический институт. Но я перепрыгиваю. Я родилась на Марсе.
— На Марсе? — поднял брови Анисимов.
— Представьте. Так знаменитый полярник Кренкель в шутку назвал отдаленный арктический остров. Корабль «Георгий Седов» доставил туда папу с мамой, потому что папа попросил Кренкеля отправить их на полярную зимовку в любое место, хоть на Марс. Вот на этом острове я и родилась. Поэтому и назвали Аэлитой, считайте крестницей Кренкеля. Потом после арктических зимовок папа перебрался на Урал, на самый северный металлургический завод, чтобы наши родичи на оленях могли маму проведывать. Я очень хорошо помню заводский пруд. Он пылал.
— Пруд пылал?
— Да. Во время плавки. Вечерами. Я сначала боялась горящей воды, а потом подросла и полюбила бегать на берег, когда во время разливки стали по изложницам здания цехов становились ажурными, просвечивали, сияли, отражаясь в воде. И над ними поднималось зарево.
— Представляю.
— Папа работал в машиностроительном цехе. Ну и придумывал там множество всяких новшеств. Но у него была одна идея, которой я обязана жизнью. Право-право!
— Жизнью? Идее?
— Чтобы спасти меня, грудную крошку, заболевшую воспалением легких, когда зимовка осталась без топлива, он придумал особый ветряк и нагревал трением воду в центральном отоплении. В Надеждинске же, так еще до войны назывался тот уральский завод…
— Надеждинск? Хорошее название города. Запомню.
— Потом его переименовали. Папа задумал там сделать огромные ветряки с нефтяной бак величиной, устанавливая их на «водокачках». И не только там, а по всей стране, чтобы энергия была даровая, солнечная…
— Идея перспективная. Ветер где-нибудь да дует. Соединить их все энергетическим кольцом высоковольтной передачи.
— Папа так и задумал.. Только у него образования не хватало. Не мог рассчитать, чтобы доказывать.
— Да. Доказывать трудно, — вздохнул академик Анисимов, подумав о собственных проблемах.
— И вот тогда папа, несмотря на свою многосемейность, решил ехать в Томск, учиться в институте, стать инженером. У него были заводские друзья Вахтанг Неидзе, с его дочкой Томкой мы подружки. И Степан Порошенко, литейщик. Его сынишка Остапка с моим братишкой Спартаком ровесники. Дядя Степан говорил, что не пристало человеку семейному, который и фронт и Арктику прошел, рационализатору и изобретателю нашего завода, садиться за одну парту с сопляками. Вы простите, это так дядя Степан сказал.
— Ничего. Все мы такими были. Но это проходит, к сожалению.
— А мама сказала: «Ты, Алеша, не бойся, что среди студентов самым большим будешь. — Она так и сказала, это про папу-то! — Я у тебя в тундре училась. Теперь тебе учиться помогу. Прокормлю и нас обоих, и детишек. Прачкой буду, чертежницей, спасибо Вахтангу — научил». Мама помогла ему кончить институт. Он сделал там уйму изобретений: то прибор термограф, переводящий индикаторную диаграмму из координат давлений и объемов в координаты температур и энтропии, то маятниковый генератор, приводимый в движение непроизвольными движениями человеческого тела, куда он заключен. А имплантированных приборов тогда еще не было. Словом, в самых различных областях. Это плохо?
— Не нахожу. Мне кажется ошибочным мнение, будто изобрести можно лишь в хорошо изученном деле. А вот Кулибин или Эдисон изобретали в любой области, какой касались. Эйнштейн же, тот говорил: «Сидят люди, которые знают, что этого сделать нельзя. Но приходит человек, который этого не знает, и делает открытие или изобретение».
Аэлита обрадовалась:
— Как хорошо вы сказали. Прямо про моего папу.
— Но тот же Эдисон говорил, что «изобрести — это лишь два процента, а реализовать изобретенное — девяносто восемь процентов дела».
— Я знаю. Нужно быть упорным. Мой папа такой. Его иногда называли упрямым. Но это неверно. Профессор, который его любил, поздравляя с окончанием, знаете что сказал? Стихи:
Упрямство — оружие слабых.
Упорство — орудие славы!
— Мудрые строчки. Люблю такие. Упрямство — это мелкое чувство, нежелание признать чужую правоту, стремление сделать непременно по-своему. Упрямство подменяет силу, потому им и пользуются слабые. Упорство — великое качество. Это неостывающее желание во что бы то ни стало достичь поставленной цели, преодолеть все трудности. И оно действительно подобно орудию славы. И если ваш папа обладает им, то при его изобретательности это делает его, несомненно, Большим Человеком, какого бы роста он ни был.
— Спасибо вам, Николай Алексеевич.
Вечерами они сидели в холле, где к ним уж привыкли.
— Но все-таки почему же вы Аэлита? — спросил он как-то ее.
— Вас интересует только мое имя или я сама? — насторожилась Аэлита.
— Нет, почему же? Я подозреваю некоторую связь между вашим именем и вами в результате чисто научного наблюдения.
— Ну так знайте! Хоть вы и всемирно известный академик, а наблюдение ваше неправильно! Честное слово!
— Я смирюсь, если вы докажете.
— Аэлита я не потому, что я какая-то особенная, а потому, что у меня папа особенный.
— Тогда расскажите о нем.
— Правда? Вам это интересно?
— Ведь он ваш папа.
— Он удивительный. Вы сейчас поймете. Во-первых, он ростом даже ниже меня. Но он Большой Человек! Он прошел фронт, был у партизан. После войны отправился в Арктику и женился на оленеводке. Понимаете? Вот почему я выгляжу «азиаточкой» и меня даже принимают за японку.
— Значит, «большой человек маленького роста»?
— Представьте, это слова его профессора, когда он заканчивал Томский политехнический институт. Но я перепрыгиваю. Я родилась на Марсе.
— На Марсе? — поднял брови Анисимов.
— Представьте. Так знаменитый полярник Кренкель в шутку назвал отдаленный арктический остров. Корабль «Георгий Седов» доставил туда папу с мамой, потому что папа попросил Кренкеля отправить их на полярную зимовку в любое место, хоть на Марс. Вот на этом острове я и родилась. Поэтому и назвали Аэлитой, считайте крестницей Кренкеля. Потом после арктических зимовок папа перебрался на Урал, на самый северный металлургический завод, чтобы наши родичи на оленях могли маму проведывать. Я очень хорошо помню заводский пруд. Он пылал.
— Пруд пылал?
— Да. Во время плавки. Вечерами. Я сначала боялась горящей воды, а потом подросла и полюбила бегать на берег, когда во время разливки стали по изложницам здания цехов становились ажурными, просвечивали, сияли, отражаясь в воде. И над ними поднималось зарево.
— Представляю.
— Папа работал в машиностроительном цехе. Ну и придумывал там множество всяких новшеств. Но у него была одна идея, которой я обязана жизнью. Право-право!
— Жизнью? Идее?
— Чтобы спасти меня, грудную крошку, заболевшую воспалением легких, когда зимовка осталась без топлива, он придумал особый ветряк и нагревал трением воду в центральном отоплении. В Надеждинске же, так еще до войны назывался тот уральский завод…
— Надеждинск? Хорошее название города. Запомню.
— Потом его переименовали. Папа задумал там сделать огромные ветряки с нефтяной бак величиной, устанавливая их на «водокачках». И не только там, а по всей стране, чтобы энергия была даровая, солнечная…
— Идея перспективная. Ветер где-нибудь да дует. Соединить их все энергетическим кольцом высоковольтной передачи.
— Папа так и задумал.. Только у него образования не хватало. Не мог рассчитать, чтобы доказывать.
— Да. Доказывать трудно, — вздохнул академик Анисимов, подумав о собственных проблемах.
— И вот тогда папа, несмотря на свою многосемейность, решил ехать в Томск, учиться в институте, стать инженером. У него были заводские друзья Вахтанг Неидзе, с его дочкой Томкой мы подружки. И Степан Порошенко, литейщик. Его сынишка Остапка с моим братишкой Спартаком ровесники. Дядя Степан говорил, что не пристало человеку семейному, который и фронт и Арктику прошел, рационализатору и изобретателю нашего завода, садиться за одну парту с сопляками. Вы простите, это так дядя Степан сказал.
— Ничего. Все мы такими были. Но это проходит, к сожалению.
— А мама сказала: «Ты, Алеша, не бойся, что среди студентов самым большим будешь. — Она так и сказала, это про папу-то! — Я у тебя в тундре училась. Теперь тебе учиться помогу. Прокормлю и нас обоих, и детишек. Прачкой буду, чертежницей, спасибо Вахтангу — научил». Мама помогла ему кончить институт. Он сделал там уйму изобретений: то прибор термограф, переводящий индикаторную диаграмму из координат давлений и объемов в координаты температур и энтропии, то маятниковый генератор, приводимый в движение непроизвольными движениями человеческого тела, куда он заключен. А имплантированных приборов тогда еще не было. Словом, в самых различных областях. Это плохо?
— Не нахожу. Мне кажется ошибочным мнение, будто изобрести можно лишь в хорошо изученном деле. А вот Кулибин или Эдисон изобретали в любой области, какой касались. Эйнштейн же, тот говорил: «Сидят люди, которые знают, что этого сделать нельзя. Но приходит человек, который этого не знает, и делает открытие или изобретение».
Аэлита обрадовалась:
— Как хорошо вы сказали. Прямо про моего папу.
— Но тот же Эдисон говорил, что «изобрести — это лишь два процента, а реализовать изобретенное — девяносто восемь процентов дела».
— Я знаю. Нужно быть упорным. Мой папа такой. Его иногда называли упрямым. Но это неверно. Профессор, который его любил, поздравляя с окончанием, знаете что сказал? Стихи:
Упрямство — оружие слабых.
Упорство — орудие славы!
— Мудрые строчки. Люблю такие. Упрямство — это мелкое чувство, нежелание признать чужую правоту, стремление сделать непременно по-своему. Упрямство подменяет силу, потому им и пользуются слабые. Упорство — великое качество. Это неостывающее желание во что бы то ни стало достичь поставленной цели, преодолеть все трудности. И оно действительно подобно орудию славы. И если ваш папа обладает им, то при его изобретательности это делает его, несомненно, Большим Человеком, какого бы роста он ни был.
— Спасибо вам, Николай Алексеевич.
Глава седьмая. МАЛЕНЬКИЙ ЧЕЛОВЕК ВЫСОКОГО РОСТА
Юрий Сергеевич Мелхов был на два года старше Аэлиты. С раннего детства рос вундеркиндом. В школе уроков не делал, но слыл первым учеником. Восхищение учителей внушило ему, что приемные экзамены для него пустая проформа. И потерпел первое в своей жизни поражение — не набрал проходного балла. Это так потрясло его, что в другие вузы он и поступать не захотел.
Напрасно старалась Клеопатра Петровна убедить военкома, что ее сверходаренный сын лишь по недоразумению не студент и надо дать ему отсрочку от военной службы на год.
Отсрочки Юрий Мелхов не получил и отслужил в армии свои два года, стараясь не отличиться и не получить воинского звания.
Вернувшись из армии, в отместку за свою неудачу, университет он игнорировал.
К приемным экзаменам в институт отнесся уже со всей серьезностью, а поступив, стал первым среди успевающих, не тратя на это особых усилий. Все ему давалось легко.
«Европеец» с виду, он пользовался успехом у многих сокурсниц, но выбор остановил на Аэлите Толстовцевой, которой помог в курсовой работе. Ослепленная его внешностью и обхождением, Аэлита увлеклась им. На последнем курсе они поженились. И Аэлита вошла в семью Мелховых, взрастившую Юрия Сергеевича. В семье этой познакомилась с философией «маленького человека», которую проповедовал отец Юрия.
Сергей Федорович, в отличие от сына щуплый, узкоплечий, ходил бочком и тихим голосом поучал, что фундамент общества — маленький человек и что мир в основном состоит из маленьких людей и существует ради них. Всякие там герои, вожди, гениальные ученые, изобретатели, художники, писатели, артисты — «отклонение от нормы». Правда, со знаком плюс. И одно у них назначение — сфера обслуживания маленького человека, ибо он основа общества.
Юрий Сергеевич, с малых лет впитав эту «философию», своеобразно видоизменил ее, деля общество на людей с высшим образованием и без него. Люди с высшим образованием, по его убеждению, были «белой костью», и несправедливостью он считал, что в нашей стране рабочий может зарабатывать больше инженера, который им руководит.
Вернувшись из Италии, Юрий Сергеевич с восхищением вспоминал несопоставимые заработки итальянских инженеров и рабочих.
Аэлита не выдержала и возразила ему:
— Что ж тут особенного? Мы идем к обществу, где все будут отдавать по способностям, получая по потребностям. Сближение умственного и физического труда по оплате естественно. Право!
— Нелепица! — презрительно отозвался Юрий Сергеевич. — Мы пока что живем в социалистическом обществе, где каждому по труду. Мой труд более квалифицирован благодаря моему высшему образованию, на которое я затратил много усердия. Наконец, нельзя пренебрегать зарубежным опытом, который я перенял, и потому мой ценный труд должен оплачиваться выше, чем работа рукодела.
— Ты не прав. Рабочий теперь интеллигентен, стоит за станком с программным управлением, оператором в химическом производстве, а часто создает вещи как скульптор или художник. Ведь руки рукодела сделали человека человеком. Вспомни Энгельса.
— Оставь, пожалуйста. Слава богу, мне не сдавать политической экономии. Я Институт марксизма-ленинизма, как ты знаешь, закончил дважды. Потому и занимаю свой пост на заводе.
— Должно быть, дважды мало.
— Что ты хочешь этим сказать? — возвысил голос Юрий Сергеевич. — Я не нуждаюсь в помощи для понимания элементарных вещей, в отличие от некоторых, делавших курсовые работы.
Аэлита вспылила:
— Если помощью называть надпись на чертежах, то я опускаю голову, делаю глубокий реверанс, смущаюсь…
— Ладно, ладно, кто считается, — смягчился Юрий Сергеевич. — Какой смысл осложнять семейную жизнь высокими материями. Не дело маленького человека, как говорит отец, искать высшую справедливость. Кстати, надо идти к столу. Мать зовет к обеду. Никто, кроме нее, еду не приготовит. Это тоже помнить надо.
— Конечно, — вздохнула Аэлита. — Но сегодня — исключение! Сегодня обедом угощаю я. Право-право!
Юрий Сергеевич поднял соболиные брови:
— Свежо предание, но верится с трудом.
— Нет, в самом деле. Прошу к столу. Мое кушанье нужно только чуть подогреть. Я уже предупредила Клеопатру Петровну, чтобы она сегодня не хлопотала по хозяйству.
Юрий Сергеевич с высоты своего роста смерил жену взглядом и усмехнулся:
— Посмотрим, посмотрим, шепнул слепой.
Аэлита побежала на кухню.
— Что это сегодня твоя благоверная забеспокоилась? — спросила мать у сына.
В столовую, как всегда, тихо, незаметно, как-то бочком вошел Сергей Федорович, низенький, сутулый и стриженный бобриком. Невестке он едва кивнул, относясь к ней скорее безразлично, чем плохо, сторонясь ее, как полированной мебели в квартире, как бы не задеть.
Сергей Федорович уселся за стол и погрузился в чтение газеты.
— Опять газета за столом? — строго прикрикнула Клеопатра Петровна.
— Только спорт… кто кого.
— Нелепое занятие, — изрек Юрий Сергеевич. — Тратить энергию, гоняя никому не нужный мяч, поднимая огромный груз, и все без видимой пользы для общества! Дикость! Возвращаемся к Древнему Риму. Аппиева дорога, Колизей! Хлеба и зрелищ нужно твоему маленькому человеку, отец. Нет, подлинному члену общества, пусть маленькому, но нормальному, бесплодное напряжение мышц абсолютно ни к чему. Я рационалист и искренне удивляюсь, как люди с высшим образованием могут уделять этому время и силы.
— Но ведь у меня-то высшего образования нет, — робко возразил отец.
— Все равно. Ты должен равняться по сыну с его способностями. Недаром нам удалось дать ему высшее образование.
Клеопатра Петровна не упускала случая упомянуть о способностях сына, освобожденного от всех домашних забот. Она любовалась им.
Напрасно старалась Клеопатра Петровна убедить военкома, что ее сверходаренный сын лишь по недоразумению не студент и надо дать ему отсрочку от военной службы на год.
Отсрочки Юрий Мелхов не получил и отслужил в армии свои два года, стараясь не отличиться и не получить воинского звания.
Вернувшись из армии, в отместку за свою неудачу, университет он игнорировал.
К приемным экзаменам в институт отнесся уже со всей серьезностью, а поступив, стал первым среди успевающих, не тратя на это особых усилий. Все ему давалось легко.
«Европеец» с виду, он пользовался успехом у многих сокурсниц, но выбор остановил на Аэлите Толстовцевой, которой помог в курсовой работе. Ослепленная его внешностью и обхождением, Аэлита увлеклась им. На последнем курсе они поженились. И Аэлита вошла в семью Мелховых, взрастившую Юрия Сергеевича. В семье этой познакомилась с философией «маленького человека», которую проповедовал отец Юрия.
Сергей Федорович, в отличие от сына щуплый, узкоплечий, ходил бочком и тихим голосом поучал, что фундамент общества — маленький человек и что мир в основном состоит из маленьких людей и существует ради них. Всякие там герои, вожди, гениальные ученые, изобретатели, художники, писатели, артисты — «отклонение от нормы». Правда, со знаком плюс. И одно у них назначение — сфера обслуживания маленького человека, ибо он основа общества.
Юрий Сергеевич, с малых лет впитав эту «философию», своеобразно видоизменил ее, деля общество на людей с высшим образованием и без него. Люди с высшим образованием, по его убеждению, были «белой костью», и несправедливостью он считал, что в нашей стране рабочий может зарабатывать больше инженера, который им руководит.
Вернувшись из Италии, Юрий Сергеевич с восхищением вспоминал несопоставимые заработки итальянских инженеров и рабочих.
Аэлита не выдержала и возразила ему:
— Что ж тут особенного? Мы идем к обществу, где все будут отдавать по способностям, получая по потребностям. Сближение умственного и физического труда по оплате естественно. Право!
— Нелепица! — презрительно отозвался Юрий Сергеевич. — Мы пока что живем в социалистическом обществе, где каждому по труду. Мой труд более квалифицирован благодаря моему высшему образованию, на которое я затратил много усердия. Наконец, нельзя пренебрегать зарубежным опытом, который я перенял, и потому мой ценный труд должен оплачиваться выше, чем работа рукодела.
— Ты не прав. Рабочий теперь интеллигентен, стоит за станком с программным управлением, оператором в химическом производстве, а часто создает вещи как скульптор или художник. Ведь руки рукодела сделали человека человеком. Вспомни Энгельса.
— Оставь, пожалуйста. Слава богу, мне не сдавать политической экономии. Я Институт марксизма-ленинизма, как ты знаешь, закончил дважды. Потому и занимаю свой пост на заводе.
— Должно быть, дважды мало.
— Что ты хочешь этим сказать? — возвысил голос Юрий Сергеевич. — Я не нуждаюсь в помощи для понимания элементарных вещей, в отличие от некоторых, делавших курсовые работы.
Аэлита вспылила:
— Если помощью называть надпись на чертежах, то я опускаю голову, делаю глубокий реверанс, смущаюсь…
— Ладно, ладно, кто считается, — смягчился Юрий Сергеевич. — Какой смысл осложнять семейную жизнь высокими материями. Не дело маленького человека, как говорит отец, искать высшую справедливость. Кстати, надо идти к столу. Мать зовет к обеду. Никто, кроме нее, еду не приготовит. Это тоже помнить надо.
— Конечно, — вздохнула Аэлита. — Но сегодня — исключение! Сегодня обедом угощаю я. Право-право!
Юрий Сергеевич поднял соболиные брови:
— Свежо предание, но верится с трудом.
— Нет, в самом деле. Прошу к столу. Мое кушанье нужно только чуть подогреть. Я уже предупредила Клеопатру Петровну, чтобы она сегодня не хлопотала по хозяйству.
Юрий Сергеевич с высоты своего роста смерил жену взглядом и усмехнулся:
— Посмотрим, посмотрим, шепнул слепой.
Аэлита побежала на кухню.
— Что это сегодня твоя благоверная забеспокоилась? — спросила мать у сына.
В столовую, как всегда, тихо, незаметно, как-то бочком вошел Сергей Федорович, низенький, сутулый и стриженный бобриком. Невестке он едва кивнул, относясь к ней скорее безразлично, чем плохо, сторонясь ее, как полированной мебели в квартире, как бы не задеть.
Сергей Федорович уселся за стол и погрузился в чтение газеты.
— Опять газета за столом? — строго прикрикнула Клеопатра Петровна.
— Только спорт… кто кого.
— Нелепое занятие, — изрек Юрий Сергеевич. — Тратить энергию, гоняя никому не нужный мяч, поднимая огромный груз, и все без видимой пользы для общества! Дикость! Возвращаемся к Древнему Риму. Аппиева дорога, Колизей! Хлеба и зрелищ нужно твоему маленькому человеку, отец. Нет, подлинному члену общества, пусть маленькому, но нормальному, бесплодное напряжение мышц абсолютно ни к чему. Я рационалист и искренне удивляюсь, как люди с высшим образованием могут уделять этому время и силы.
— Но ведь у меня-то высшего образования нет, — робко возразил отец.
— Все равно. Ты должен равняться по сыну с его способностями. Недаром нам удалось дать ему высшее образование.
Клеопатра Петровна не упускала случая упомянуть о способностях сына, освобожденного от всех домашних забот. Она любовалась им.
Глава восьмая. КОЛЕСО БЕЗ ОСИ
Обеды в семье Мелховых были семейными «собраниями», на которых обсуждались и домашние и государственные вопросы.
Юрию Сергеевичу отводилось при этом особое место. И если отец развивал свою теорию маленького человека, то Юрий вещал о человеке вообще.
Вот и теперь он произнес:
— Высшее образование — это то, что делает человека человеком. Вот мое добавление к Энгельсу.
— Ты так думаешь? — спросила вошедшая с подносом Аэлита.
От кушаний, которые она внесла, распространялся обещающий аромат. Свекор даже крякнул от удовольствия.
— Вот это баранина так баранина! Звонче, чем в шашлычной.
— Здесь говорят о высшем образовании, а не о шашлычной, — обрезала Клеопатра Петровна.
— А я думаю, что образование еще не все, — продолжала Аэлита, ставя на стол поднос и раскладывая кушанье по тарелкам. — Недавно я услышала такие стихи:
Знай, воспитанье — это ось,
Образованье — колес сила.
Но колесо с оси снялось -
И вмиг винтом заколесило.
— Недурственно, — хмыкнул в усы Сергей Федорович.
— Каламбур, — пожал широкими плечами Юрий Сергеевич.
— И колесо заколесило. Без оси завсегда так. Вроде как без воспитания, — резюмировал Сергей Федорович.
— На что намекаешь? Мы что, плохо своего сына воспитали? Одно только образование дали? — возвысила голос Клеопатра Петровна.
— Афоризм в форме каламбура — про всех. Есть даже академики невоспитанные, — пояснила Аэлита.
— И кто же сочинил этот шедевр морали? — выразительным баритоном осведомился Юрий Сергеевич, уплетая сочный кусок баранины с подрумяненной картошкой.
— Академик Анисимов, Николай Алексеевич.
— Так он еще и стихи пишет, черт возьми! — возмутился почему-то Юрий Сергеевич.
— Других стихов Анисимова я не знаю, но, судя по этому афоризму, он владеет стихотворной формой.
— Владеет, владеет, — проворчал Юрий Сергеевич. — Он много чем владеет, слишком много. И наука, и лыжи, и скульптура. И стихи еще… Ненормально.
— Если нормой считать посредственность, то, конечно, выше нормы.
— Нечего отца обижать. Вступаюсь за него и утверждаю, что маленький человек неадекватен посредственности. Впрочем, посредственность хорошо знакома тебе, если вспомнить твои институтские отметки. Бывало, бывало, чего греха таить.
— Как тебе не стыдно? — покраснела Аэлита. — Почему ты так изменился? Я знала тебя другим!
— Бароном фон Мелховым?
— Да, ты выглядел аристократом, рыцарем, преклоняющимся перед женщиной, готовым помочь.
— Алла! — прервала свекровь. — Нечего секреты строить. В каком магазине ты умудрилась такие роскошные консервы заполучить? Покажи и мне туда дорогу. Семью-то не тебе приходится кормить, на мне одной все заботы.
— Вам, правда, понравилось, Клеопатра Петровна?
— Вкусно, ничего не скажешь. И на консервы непохоже. Сочно. Свежо. Научились-таки. Надо набрать таких банок побольше.
— Это не консервы вовсе. Честное слово!
— Как так не консервы? Я что, не хозяйка?
— Нет, вы отличная хозяйка. Но это вовсе не консервы, а искусственная пища из института академика Анисимова. Кстати, Николай Алексеевич предложил мне у него работать.
— Что? — разом вырвалось у Клеопатры Петровны и ее сына.
Сергей Федорович осторожно отодвинул от себя тарелку и стал вытирать салфеткой губы, ссутулившись более обычного.
— Ну конечно! Искусственная пища, приготовленная в лаборатории. Структура мяса сделана на ткацком станке, а вкус и запах баранины — в лаборатории вкуса и запаха. В ней как раз мне и предлагают работать. Право-право!
— Как? — крикнула Клеопатра Петровна, выскакивая из-за стола. — Ты осмелилась накормить нас такой гадостью? Боже, какая низость! Мне дурно! Ох!.. — И она выбежала из столовой,
— Докормила! — гневно возвысил грудной свой голос Юрий Сергеевич. — Это же обман! Низко, недостойно!
— Юра, что ты!
— Вот теперь Юра, а то все был Николай Алексеевич. Слушал я его в Вечном городе. Только сам он, видно, не вечный. В детство-юность начал впадать. Статуэточки, стишочки — маразматические синдромы!
— Юра, прекрати!
— Нет, я просто не могу прекратить. Оказывается, я изменился! Меня не разглядели! За барона или рыцаря, в самом деле приняли! Но в ответ на подлинно рыцарское отношение на меня и моих родителей совершается покушение! Да, да, покушение с целью отравления, на какое решилась Катерина Измайлова!
Юрию Сергеевичу отводилось при этом особое место. И если отец развивал свою теорию маленького человека, то Юрий вещал о человеке вообще.
Вот и теперь он произнес:
— Высшее образование — это то, что делает человека человеком. Вот мое добавление к Энгельсу.
— Ты так думаешь? — спросила вошедшая с подносом Аэлита.
От кушаний, которые она внесла, распространялся обещающий аромат. Свекор даже крякнул от удовольствия.
— Вот это баранина так баранина! Звонче, чем в шашлычной.
— Здесь говорят о высшем образовании, а не о шашлычной, — обрезала Клеопатра Петровна.
— А я думаю, что образование еще не все, — продолжала Аэлита, ставя на стол поднос и раскладывая кушанье по тарелкам. — Недавно я услышала такие стихи:
Знай, воспитанье — это ось,
Образованье — колес сила.
Но колесо с оси снялось -
И вмиг винтом заколесило.
— Недурственно, — хмыкнул в усы Сергей Федорович.
— Каламбур, — пожал широкими плечами Юрий Сергеевич.
— И колесо заколесило. Без оси завсегда так. Вроде как без воспитания, — резюмировал Сергей Федорович.
— На что намекаешь? Мы что, плохо своего сына воспитали? Одно только образование дали? — возвысила голос Клеопатра Петровна.
— Афоризм в форме каламбура — про всех. Есть даже академики невоспитанные, — пояснила Аэлита.
— И кто же сочинил этот шедевр морали? — выразительным баритоном осведомился Юрий Сергеевич, уплетая сочный кусок баранины с подрумяненной картошкой.
— Академик Анисимов, Николай Алексеевич.
— Так он еще и стихи пишет, черт возьми! — возмутился почему-то Юрий Сергеевич.
— Других стихов Анисимова я не знаю, но, судя по этому афоризму, он владеет стихотворной формой.
— Владеет, владеет, — проворчал Юрий Сергеевич. — Он много чем владеет, слишком много. И наука, и лыжи, и скульптура. И стихи еще… Ненормально.
— Если нормой считать посредственность, то, конечно, выше нормы.
— Нечего отца обижать. Вступаюсь за него и утверждаю, что маленький человек неадекватен посредственности. Впрочем, посредственность хорошо знакома тебе, если вспомнить твои институтские отметки. Бывало, бывало, чего греха таить.
— Как тебе не стыдно? — покраснела Аэлита. — Почему ты так изменился? Я знала тебя другим!
— Бароном фон Мелховым?
— Да, ты выглядел аристократом, рыцарем, преклоняющимся перед женщиной, готовым помочь.
— Алла! — прервала свекровь. — Нечего секреты строить. В каком магазине ты умудрилась такие роскошные консервы заполучить? Покажи и мне туда дорогу. Семью-то не тебе приходится кормить, на мне одной все заботы.
— Вам, правда, понравилось, Клеопатра Петровна?
— Вкусно, ничего не скажешь. И на консервы непохоже. Сочно. Свежо. Научились-таки. Надо набрать таких банок побольше.
— Это не консервы вовсе. Честное слово!
— Как так не консервы? Я что, не хозяйка?
— Нет, вы отличная хозяйка. Но это вовсе не консервы, а искусственная пища из института академика Анисимова. Кстати, Николай Алексеевич предложил мне у него работать.
— Что? — разом вырвалось у Клеопатры Петровны и ее сына.
Сергей Федорович осторожно отодвинул от себя тарелку и стал вытирать салфеткой губы, ссутулившись более обычного.
— Ну конечно! Искусственная пища, приготовленная в лаборатории. Структура мяса сделана на ткацком станке, а вкус и запах баранины — в лаборатории вкуса и запаха. В ней как раз мне и предлагают работать. Право-право!
— Как? — крикнула Клеопатра Петровна, выскакивая из-за стола. — Ты осмелилась накормить нас такой гадостью? Боже, какая низость! Мне дурно! Ох!.. — И она выбежала из столовой,
— Докормила! — гневно возвысил грудной свой голос Юрий Сергеевич. — Это же обман! Низко, недостойно!
— Юра, что ты!
— Вот теперь Юра, а то все был Николай Алексеевич. Слушал я его в Вечном городе. Только сам он, видно, не вечный. В детство-юность начал впадать. Статуэточки, стишочки — маразматические синдромы!
— Юра, прекрати!
— Нет, я просто не могу прекратить. Оказывается, я изменился! Меня не разглядели! За барона или рыцаря, в самом деле приняли! Но в ответ на подлинно рыцарское отношение на меня и моих родителей совершается покушение! Да, да, покушение с целью отравления, на какое решилась Катерина Измайлова!