Страница:
— Нет, в зале имени Чайковского.
— Я знаю, что Скрябин не оставил после себя вокального наследства. И мне однажды захотелось написать слова, которые можно было бы спеть, Знаете, как поют третий этюд Шопена или «Грезы любви» Листа?
— Конечно, знаю.
— Вот я и написал. Только не судите строго. Пока что этого никто еще не пел.
— Если бы я умела петь! — непроизвольно воскликнула Аэлита.
— В вас и так все поет. Включайте музыку, я прочитаю вам, что написал там под настроение.
Заиграла музыка.
Память сердца — злая память.
Миражами душу манит,
В даль минувшую зовет
Под вечный лед,
Забвенья лед…
Так звучали прочитанные Николаем Алексеевичем под музыку Скрябина стихи. А заканчивались они словами:
В сердце ночь, в душе темно…
Но ты со мной, всегда со мной!..
Музыка кончилась.
— Вот видите, — после долгого молчания сказала Аэлита. — Она всегда с вами… Всегда… — И отвернулась.
— Милая девочка, — начал Николай Алексеевич и осторожно коснулся плеча Аэлиты. — Я отражал настроение композитора, как его понимал, а вовсе не исповедовался.
— Нет, нет! Я поняла. Это «память сердца»! Я преклоняюсь…
— Жаль, что не угодил вам, милая Аэлита, да еще в день вашего рождения. Никогда ведь никому не читал стихов, а тут вдруг… — И он махнул рукой.
— Важно не то, что написано, а кем написано. В этом главное! Право-право!
И они посмотрели друг другу в глаза.
— Что же я сижу? Ведь к обеду приглашала! Я, честное слово, старалась приготовить для вас маленький «пир знатоков»! Я обожаю готовить! Во мне пропадает кулинар!
— Смотрите, припомню!
Аэлита упорхнула на кухню, где украдкой вытерла глаза.
— Я знаю, что Скрябин не оставил после себя вокального наследства. И мне однажды захотелось написать слова, которые можно было бы спеть, Знаете, как поют третий этюд Шопена или «Грезы любви» Листа?
— Конечно, знаю.
— Вот я и написал. Только не судите строго. Пока что этого никто еще не пел.
— Если бы я умела петь! — непроизвольно воскликнула Аэлита.
— В вас и так все поет. Включайте музыку, я прочитаю вам, что написал там под настроение.
Заиграла музыка.
Память сердца — злая память.
Миражами душу манит,
В даль минувшую зовет
Под вечный лед,
Забвенья лед…
Так звучали прочитанные Николаем Алексеевичем под музыку Скрябина стихи. А заканчивались они словами:
В сердце ночь, в душе темно…
Но ты со мной, всегда со мной!..
Музыка кончилась.
— Вот видите, — после долгого молчания сказала Аэлита. — Она всегда с вами… Всегда… — И отвернулась.
— Милая девочка, — начал Николай Алексеевич и осторожно коснулся плеча Аэлиты. — Я отражал настроение композитора, как его понимал, а вовсе не исповедовался.
— Нет, нет! Я поняла. Это «память сердца»! Я преклоняюсь…
— Жаль, что не угодил вам, милая Аэлита, да еще в день вашего рождения. Никогда ведь никому не читал стихов, а тут вдруг… — И он махнул рукой.
— Важно не то, что написано, а кем написано. В этом главное! Право-право!
И они посмотрели друг другу в глаза.
— Что же я сижу? Ведь к обеду приглашала! Я, честное слово, старалась приготовить для вас маленький «пир знатоков»! Я обожаю готовить! Во мне пропадает кулинар!
— Смотрите, припомню!
Аэлита упорхнула на кухню, где украдкой вытерла глаза.
Глава седьмая. НА БЕРЕГАХ РЕЙНА
Могучий Рейн, воспетый Гейне. Широкий, спокойно-мрачный, с тяжелыми водяными морщинами, словно вздутыми глубинной скрытой силой. Теперь уже не плывет по нему завороженный песней рыбак в челне, а шумят, гудят, бурлят пароходы, буксиры, баржи, катера… даже мчатся водные лыжники.
Вечернее солнце протянуло по воде прерывистую золотистую дорожку. По обе ее стороны встают мыльно-пенные гребни волн и расплываются радужные нефтяные пятна.
Дорога ведет по берегу мимо маленьких городков. Готическая архитектура, острые черепичные крыши, аккуратные бюргерские домики, чистые мостовые, отмытые со стиральным порошком, ухоженные витрины магазинчиков — старательная копия столичных, — и безжалостно подстриженные, выстроенные по ранжиру деревья…
Так вот он какой, Рейн! И где-то здесь скала Лорелеи!.. Зачем, зачем завлекла сюда эта рейнская русалка волжского богатыря!..
Где он? Что он?
Аэлита наклонялась вперед, словно могла прибавить этим скорости мчавшему ее «мерседесу».
Все произошло так неожиданно. Еще не разгорелась над Рейном вечерняя заря, на фоне которой Лорелея расчесывала золотым гребнем золотые кудри, а Аэлита уже здесь. Еще утром она ничего не подозревала: отвела Алешу в ясли, пошла, как всегда, на работу. Но едва встала у своего вытяжного шкафа, как появился Геннадий Александрович Ревич, сверкнул золотом зубом и сказал, что ее вызывает в партком Нина Ивановна.
Окунева принимала там дела у бывшего секретаря парткома. Аэлита подумала о каком-нибудь поручении — Окунева продолжала заведовать лабораторией, — но Нина Ивановна сразу ошеломила ее:
— Николай Алексеевич при смерти. Надо выходить его. Лежит в одном из рейнских городков. Имей в виду, только тебе, Аэлита, можно лететь к нему.
— Мне? — поразилась Аэлита. — Но что с ним? Что?
— Тяжелое состояние. Угрожающее. Неизвестная болезнь, как сказано в телеграмме. Поразила некоторых участников симпозиума, на который он хотел захватить и тебя с собой, да я помешала.
— Вы?
— Да, родная, я. Так нужно было. — И она отвернулась.
Не хотела Нина Ивановна передавать Аэлите разговор с профессором Ревичем, который незадолго до отъезда академика сказал с усмешкой:
— Конечно, Зевсу все доступно: и лебедем стать ради победы над Ледой, и золотым дождем разлиться ради другой дамы. Но он, как гипотетически можно допустить, не знал русской поговорки, что в Тулу не ездят со своим самоваром.
— С каким самоваром? — нахмурилась Окунева.
Ревич показал свои золотые зубы — загадочно улыбнулся:
— Чтобы похитить красавицу Европу, громовержец превратился в быка, не остановился даже перед тем, чтобы стать «рогатым»… Но однозначно можно утверждать, что на Рейн он не отправился бы с домашней Лорелеей.
— Что вы такое говорите, Геннадий Александрович?
— Нехорошие слухи ползут, Нина Ивановна. Ну зачем нашему Зевсу брать с собой в заграничную командировку пастушку со склонов Олимпа? Зачем? У нее же ребенок, собака и все такое прочее. Неужели не нашлось человека с ученой степенью, который мог бы пригодиться на симпозиуме, хоть и меньше напоминает поэтическую сирену.
— Хорошо. Я отговорю Николая Алексеевича, — пообещала Нина Ивановна, сразу оценив ситуацию.
И отговорила.
Аэлита решительно ничего об этом не знала. Два месяца назад, заполняя анкеты, она и не подозревала, что они понадобились отделу кадров для оформления ее заграничной командировки, о которой и мечтать не смела. Не знала она и того, что в последние дни перед отъездом Николай Алексеевич внял совету нового секретаря парткома Окуневой и оставил Аэлиту в Москве, никого не взяв с собой на симпозиум.
И вот пригодились оформленные документы, заграничный паспорт на имя Аэлиты Толстовцевой.
— Черная «Волга» академика у подъезда. Самолет до Франкфурта-на-Майне через час. Там тебя будет ждать машина от симпозиума. Дороги в ФРГ хорошие. Вечером увидишь его, — отрывисто говорила Нина Ивановна, выдавая свое волнение.
— Да. Я готова. Но… как же Алеша?
— Об Алеше и даже о Бемсе не беспокойся. Давай ключи от квартиры. Все беру на себя. С Бемсом мы давние друзья, а с Алешей подружимся — у меня свои внуки есть. Тебе — одно: выходить Николая Алексеевича. Имей в виду, на это все наши надежды. Никто, кроме тебя, отправиться туда не может. Марки немецкие не забудь взять. Заедешь по пути. В банке тебя ждут.
— Я бегу. Халат только сниму.
— Вот паспорт твой. Бери! Да скорей!..
И Аэлита, так и не сняв халат, едва набросив на него пальто, перелетела через всю Европу на реактивном лайнере, чуть даже выиграв во времени на его скорости, после полудня пересела на присланный за нею «мерседес» и мчится теперь по берегу Рейна.
Замелькали узкие в три этажа домики, плотно примыкавшие один к другому, площадь ратуши, фонтан, чей-то памятник… И «мерседес» остановился перед современным стеклобетонным зданием.
Госпиталь!
Аэлиту встречали люди в медицинских халатах. Сразу заговорили по-немецки, а она знала всего лишь несколько фраз и стояла в растерянности.
И вдруг увидела среди врачей одного с резко отличающимся от европейцев чертами лица. Он тоже пристально рассматривал Аэлиту, потом подошел и представился:
— Иесуке Танага, стажер.
— Вы японец? — по-японски спросила Аэлита.
— О! Неужели вижу соотечественницу! — обрадовался стажер. — Я и в мыслях не мог этого допустить, извините, хотя первое впечатление было именно таким.
— Нет. Я не японка, но рада говорить на вашем родном языке. Что с академиком Анисимовым? Расскажите мне и, если можно, проводите меня к нему.
— Все очень серьезно, молодая госпожа. Следуйте за мной. Очень серьезно и загадочно. Положительные эмоции, которые, надеюсь, вызовет у него ваше появление, весьма желательны.
Аэлита шла с японцем по светлому коридору. Встречались медицинские сестры со сложными белыми сооружениями на головах. Они пытливо смотрели на Аэлиту и стажера, быть может, замечая их внешнее сходство. Кого-то катили на носилках с колесиками. Японец ввел Аэлиту в просторную палату. Много света. Все белое. Цветы. Высокий потолок. По стенам какие-то провода, и трубы, очевидно с кислородом, подведены к трем кроватям.
Аэлита в ужасе посмотрела на одного из больных и едва узнала Николая Алексеевича. Во всяком случае, двое других незнакомы: лысый и седой старик и полный бородатый человек средних лет. Все с закрытыми глазами. Без сознания или спят?
Аэлита осторожно села на стульчик в ногах Анисимова, закутанного одеялом под самый подбородок, непривычно небритого. Черты лица его обострились и стали более обычного напоминать иконописный лик, потемневший от времени.
В коридоре японец успел сказать Аэлите, что неизвестная болезнь поразила более десяти участников симпозиума, но никто из жителей городка не пострадал. Ведется расследование, проверяется пища в отеле, где происходил симпозиум.
— Есть смертельные исходы? — в тревоге спросила Аэлита.
— К сожалению, молодая госпожа. Два профессора умерли: бразилец и шотландец. И трое в тяжелейшем состоянии. Все они в особой палате, куда мы идем: немецкий инженер и два академика — французский и ваш.
— Как же он? Как?
— Будем надеяться на его могучее сложение. Если не считать француза господина Саломака, то оба других — тяжеловесы, я полагаю, в прошлом спортсмены. Однако неужели вы никогда не были в Японии, извините? Как вы позволите называть вас?
— Аэри-тян. Японский язык напоминает мне счастливые дни моего детства. Но Японии я не видела.
— Я был бы рад открыть вам свою дверь, отодвинуть ширму и усадить на циновки.
Аэлита кивнула. Они входили в особую палату.
Японец пообещал, что поедет сейчас сам в лабораторию, где проверяют продукты несчастливого, по его словам, обеда ученых.
Николай Алексеевич открыл глаза, увидел Аэлиту. Зрачки его расширились. Он попытался приподняться, но Аэлита бросилась к нему, мягко прижала его голову к подушке и спрятала свое лицо у него на груди. Он высвободил руку из-под одеяла, погладил ее волосы, пахнущие чем-то нежным, свежим…
Двое других больных приоткрыли глаза.
— Николай Алексеевич, родной, что же это вы! Я все, все сделаю, чтобы поднять вас на ноги!
— Гадкое это занятие, — слабым голосом отозвался Анисимов. — Уж больно дурно здесь пахнет.
Аэлита поняла, что Николай Алексеевич хотел бы шутить, но говорит, по существу, вполне серьезно, очевидно, стесняясь проявлений своей болезни. У него был озабоченно-виноватый вид.
— О, добрая фея! — грассируя, сказал на русском языке французский ученый.
— Простите, господин академик, — обернулась к нему Аэлита. — Я не знала, что вы говорите по-русски.
— С русскими дружба в концлагере. А потом ваш дед.
— Увы, Мишель, — вмешался Анисимов. — Это не внучка, а лишь моя ученица.
— Все равно, зависть, мой друг! Мои ученики не доехали из Парижа, который ближе Москвы.
— Если позволите, господин академик, я постараюсь заменить их. Стану ухаживать и за вами… И за вами, — обернулась она к третьему больному, бородатому немцу. И повторила кое-как последнюю фразу по-немецки.
— О, данке шен, данке шен, фрейлейн! — отозвался тот. — Мне очень надо подняться, чтобы разбить кое-какие медные химические лбы!
Анисимов перевел Аэлите слова немца, но смысл их все равно не дошел до нее сейчас. Поняла, но много позднее.
Аэлита вступила в свои новые обязанности.
Приходили сестры, давали лекарства: антибиотики, антибиотики! Аэлита знакомилась с предписаниями врачей и процедурами, за которыми взялась следить.
Вечернее солнце протянуло по воде прерывистую золотистую дорожку. По обе ее стороны встают мыльно-пенные гребни волн и расплываются радужные нефтяные пятна.
Дорога ведет по берегу мимо маленьких городков. Готическая архитектура, острые черепичные крыши, аккуратные бюргерские домики, чистые мостовые, отмытые со стиральным порошком, ухоженные витрины магазинчиков — старательная копия столичных, — и безжалостно подстриженные, выстроенные по ранжиру деревья…
Так вот он какой, Рейн! И где-то здесь скала Лорелеи!.. Зачем, зачем завлекла сюда эта рейнская русалка волжского богатыря!..
Где он? Что он?
Аэлита наклонялась вперед, словно могла прибавить этим скорости мчавшему ее «мерседесу».
Все произошло так неожиданно. Еще не разгорелась над Рейном вечерняя заря, на фоне которой Лорелея расчесывала золотым гребнем золотые кудри, а Аэлита уже здесь. Еще утром она ничего не подозревала: отвела Алешу в ясли, пошла, как всегда, на работу. Но едва встала у своего вытяжного шкафа, как появился Геннадий Александрович Ревич, сверкнул золотом зубом и сказал, что ее вызывает в партком Нина Ивановна.
Окунева принимала там дела у бывшего секретаря парткома. Аэлита подумала о каком-нибудь поручении — Окунева продолжала заведовать лабораторией, — но Нина Ивановна сразу ошеломила ее:
— Николай Алексеевич при смерти. Надо выходить его. Лежит в одном из рейнских городков. Имей в виду, только тебе, Аэлита, можно лететь к нему.
— Мне? — поразилась Аэлита. — Но что с ним? Что?
— Тяжелое состояние. Угрожающее. Неизвестная болезнь, как сказано в телеграмме. Поразила некоторых участников симпозиума, на который он хотел захватить и тебя с собой, да я помешала.
— Вы?
— Да, родная, я. Так нужно было. — И она отвернулась.
Не хотела Нина Ивановна передавать Аэлите разговор с профессором Ревичем, который незадолго до отъезда академика сказал с усмешкой:
— Конечно, Зевсу все доступно: и лебедем стать ради победы над Ледой, и золотым дождем разлиться ради другой дамы. Но он, как гипотетически можно допустить, не знал русской поговорки, что в Тулу не ездят со своим самоваром.
— С каким самоваром? — нахмурилась Окунева.
Ревич показал свои золотые зубы — загадочно улыбнулся:
— Чтобы похитить красавицу Европу, громовержец превратился в быка, не остановился даже перед тем, чтобы стать «рогатым»… Но однозначно можно утверждать, что на Рейн он не отправился бы с домашней Лорелеей.
— Что вы такое говорите, Геннадий Александрович?
— Нехорошие слухи ползут, Нина Ивановна. Ну зачем нашему Зевсу брать с собой в заграничную командировку пастушку со склонов Олимпа? Зачем? У нее же ребенок, собака и все такое прочее. Неужели не нашлось человека с ученой степенью, который мог бы пригодиться на симпозиуме, хоть и меньше напоминает поэтическую сирену.
— Хорошо. Я отговорю Николая Алексеевича, — пообещала Нина Ивановна, сразу оценив ситуацию.
И отговорила.
Аэлита решительно ничего об этом не знала. Два месяца назад, заполняя анкеты, она и не подозревала, что они понадобились отделу кадров для оформления ее заграничной командировки, о которой и мечтать не смела. Не знала она и того, что в последние дни перед отъездом Николай Алексеевич внял совету нового секретаря парткома Окуневой и оставил Аэлиту в Москве, никого не взяв с собой на симпозиум.
И вот пригодились оформленные документы, заграничный паспорт на имя Аэлиты Толстовцевой.
— Черная «Волга» академика у подъезда. Самолет до Франкфурта-на-Майне через час. Там тебя будет ждать машина от симпозиума. Дороги в ФРГ хорошие. Вечером увидишь его, — отрывисто говорила Нина Ивановна, выдавая свое волнение.
— Да. Я готова. Но… как же Алеша?
— Об Алеше и даже о Бемсе не беспокойся. Давай ключи от квартиры. Все беру на себя. С Бемсом мы давние друзья, а с Алешей подружимся — у меня свои внуки есть. Тебе — одно: выходить Николая Алексеевича. Имей в виду, на это все наши надежды. Никто, кроме тебя, отправиться туда не может. Марки немецкие не забудь взять. Заедешь по пути. В банке тебя ждут.
— Я бегу. Халат только сниму.
— Вот паспорт твой. Бери! Да скорей!..
И Аэлита, так и не сняв халат, едва набросив на него пальто, перелетела через всю Европу на реактивном лайнере, чуть даже выиграв во времени на его скорости, после полудня пересела на присланный за нею «мерседес» и мчится теперь по берегу Рейна.
Замелькали узкие в три этажа домики, плотно примыкавшие один к другому, площадь ратуши, фонтан, чей-то памятник… И «мерседес» остановился перед современным стеклобетонным зданием.
Госпиталь!
Аэлиту встречали люди в медицинских халатах. Сразу заговорили по-немецки, а она знала всего лишь несколько фраз и стояла в растерянности.
И вдруг увидела среди врачей одного с резко отличающимся от европейцев чертами лица. Он тоже пристально рассматривал Аэлиту, потом подошел и представился:
— Иесуке Танага, стажер.
— Вы японец? — по-японски спросила Аэлита.
— О! Неужели вижу соотечественницу! — обрадовался стажер. — Я и в мыслях не мог этого допустить, извините, хотя первое впечатление было именно таким.
— Нет. Я не японка, но рада говорить на вашем родном языке. Что с академиком Анисимовым? Расскажите мне и, если можно, проводите меня к нему.
— Все очень серьезно, молодая госпожа. Следуйте за мной. Очень серьезно и загадочно. Положительные эмоции, которые, надеюсь, вызовет у него ваше появление, весьма желательны.
Аэлита шла с японцем по светлому коридору. Встречались медицинские сестры со сложными белыми сооружениями на головах. Они пытливо смотрели на Аэлиту и стажера, быть может, замечая их внешнее сходство. Кого-то катили на носилках с колесиками. Японец ввел Аэлиту в просторную палату. Много света. Все белое. Цветы. Высокий потолок. По стенам какие-то провода, и трубы, очевидно с кислородом, подведены к трем кроватям.
Аэлита в ужасе посмотрела на одного из больных и едва узнала Николая Алексеевича. Во всяком случае, двое других незнакомы: лысый и седой старик и полный бородатый человек средних лет. Все с закрытыми глазами. Без сознания или спят?
Аэлита осторожно села на стульчик в ногах Анисимова, закутанного одеялом под самый подбородок, непривычно небритого. Черты лица его обострились и стали более обычного напоминать иконописный лик, потемневший от времени.
В коридоре японец успел сказать Аэлите, что неизвестная болезнь поразила более десяти участников симпозиума, но никто из жителей городка не пострадал. Ведется расследование, проверяется пища в отеле, где происходил симпозиум.
— Есть смертельные исходы? — в тревоге спросила Аэлита.
— К сожалению, молодая госпожа. Два профессора умерли: бразилец и шотландец. И трое в тяжелейшем состоянии. Все они в особой палате, куда мы идем: немецкий инженер и два академика — французский и ваш.
— Как же он? Как?
— Будем надеяться на его могучее сложение. Если не считать француза господина Саломака, то оба других — тяжеловесы, я полагаю, в прошлом спортсмены. Однако неужели вы никогда не были в Японии, извините? Как вы позволите называть вас?
— Аэри-тян. Японский язык напоминает мне счастливые дни моего детства. Но Японии я не видела.
— Я был бы рад открыть вам свою дверь, отодвинуть ширму и усадить на циновки.
Аэлита кивнула. Они входили в особую палату.
Японец пообещал, что поедет сейчас сам в лабораторию, где проверяют продукты несчастливого, по его словам, обеда ученых.
Николай Алексеевич открыл глаза, увидел Аэлиту. Зрачки его расширились. Он попытался приподняться, но Аэлита бросилась к нему, мягко прижала его голову к подушке и спрятала свое лицо у него на груди. Он высвободил руку из-под одеяла, погладил ее волосы, пахнущие чем-то нежным, свежим…
Двое других больных приоткрыли глаза.
— Николай Алексеевич, родной, что же это вы! Я все, все сделаю, чтобы поднять вас на ноги!
— Гадкое это занятие, — слабым голосом отозвался Анисимов. — Уж больно дурно здесь пахнет.
Аэлита поняла, что Николай Алексеевич хотел бы шутить, но говорит, по существу, вполне серьезно, очевидно, стесняясь проявлений своей болезни. У него был озабоченно-виноватый вид.
— О, добрая фея! — грассируя, сказал на русском языке французский ученый.
— Простите, господин академик, — обернулась к нему Аэлита. — Я не знала, что вы говорите по-русски.
— С русскими дружба в концлагере. А потом ваш дед.
— Увы, Мишель, — вмешался Анисимов. — Это не внучка, а лишь моя ученица.
— Все равно, зависть, мой друг! Мои ученики не доехали из Парижа, который ближе Москвы.
— Если позволите, господин академик, я постараюсь заменить их. Стану ухаживать и за вами… И за вами, — обернулась она к третьему больному, бородатому немцу. И повторила кое-как последнюю фразу по-немецки.
— О, данке шен, данке шен, фрейлейн! — отозвался тот. — Мне очень надо подняться, чтобы разбить кое-какие медные химические лбы!
Анисимов перевел Аэлите слова немца, но смысл их все равно не дошел до нее сейчас. Поняла, но много позднее.
Аэлита вступила в свои новые обязанности.
Приходили сестры, давали лекарства: антибиотики, антибиотики! Аэлита знакомилась с предписаниями врачей и процедурами, за которыми взялась следить.
Глава восьмая. СЛЕЗЫ ЛОРЕЛЕИ
С внеочередным обходом пришел сам профессор Шварценберг. Неизвестная болезнь уже была названа его именем. Он был очень важен, толстый, с тремя подбородками, бифокальными очками и снисходительным взглядом больших печальных глаз. Слова профессора были непререкаемы и принимались многочисленной свитой как откровение.
— Антибиотики, антибиотики и антибиотики! — безапелляционно заключил свой осмотр профессор. — Мы задавим этого микроба, сделаем для него стерильную пустыню.
Аэлита почтительно смотрела на важного медика, а тот ее не заметил.
В сопровождении молчаливой свиты медицинское светило удалилось.
Поздно вечером пришел Иесуке Танага и вызвал Аэлиту в коридор:
— Почтенная Аэри-тян, извините. У нас в Японии с особой подозрительностью относятся к рыбе, составляющей немалую долю нашего рациона. На рынках ее проверяют радиометрами. Но здесь радиометров мало. Не так давно Рейн считался мертвой рекой, отравленной сбросовыми водами ближних заводов. Потом взялись за очистку и наконец провозгласили Рейн вновь чистой и населенной рекой. В ней снова стали ловить рыбу, но… Никто не думал о том, что в числе пойманных рыб могут оказаться такие, которые обрели от своих предков, живших в отравленной воде, новые наследственные признаки, небезопасные для человека. Нужен очень тонкий химический анализ. Я воспользовался расположением персонала химических лабораторий тех фирм, которые прежде сбрасывали в реку свои отходы. Результаты проведенных анализов кушанья, поданного в роковой обед нашим пациентам, настораживают.
— Как я вам благодарна, Иесуке-сан! Возможно, вы опишете теперь такую скрытую опасность, как наследственность отравленных организмов. И это будет не болезнью Шварценберга, а синдромом Танаги. Если вам понадобится провести какой-нибудь химический опыт здесь, в больнице, располагайте мной. Я химик, пусть другой специальности, но… помогу.
— О, прекрасно, Аэри-тян! Именно это, извините, я и хотел проделать. Надо знать, как бороться с неизвестным синдромом «отравления по наследству». Но профессор Шварценберг категорически отвергает версию отравления, видя в ней нападки на свою страну. Он убежден, что виной всему скончавшийся бразильский профессор, завезший из джунглей Амазонки неизвестный микроб.
— Так вот почему прописывают антибиотики! Хотят сделать для микроба в организме человека пустыню.
— Я молодой врач, Аэри-тян, извините, но я искренне опасаюсь этой стерильной пустыни. Ведь в стерильной среде кишечного тракта легко развестись опасным грибкам, таким, как кандида.
— Кандида? — воскликнула удивленная Аэлита.
— Да, кандида альбиканс, или кандида тропике. Надо проверить.
Аэлиту потрясло, что кандида может угрожать жизни Николая Алексеевича, который связывал с ее использованием дальнейшую судьбу человечества.
Но больных продолжали лечить согласно предписаниям Шварценберга. Аэлита теперь отлично понимала, что антибиотики могут уничтожить микрофлору кишечного тракта, в том числе и тех микробов, которые не дают развестись грибкам типа дрожжей кандиды, всегда находящимся в организме человека.
И Аэлита решилась.
Когда появился заботливый японец, беспокоящийся о своих подопечных больных, Аэлита попросила его выйти в коридор.
— Иесуке-сан, — начала она, — меня очень тревожит продолжающееся лечение антибиотиками.
— Меня тоже, молодая госпожа, как я вам уже говорил.
— Не могли бы вы уговорить профессора Шварценберга отказаться от этого метода лечения?
— Что вы, Аэри-тян! Господин профессор и слушать меня не хочет. Только вчера я напоминал ему о возможном перенасыщении больных антибиотиками, но он упорно стоит на своем и даже намекнул мне, что срок моей стажировки может быть сокращен. Нетерпимо, чтобы гость страны, борющейся с загрязнением среды обитания, компрометировал своими выводами эти усилия.
— Но я должна спасти господина Анисимова, даже если совершу преступление.
— Я не хотел бы видеть вас на скамье подсудимых.
— Тогда вы должны помочь мне, Иесуке-сан.
— Если бы я мог заменить молодую госпожу в качестве подсудимого, я не задумался бы…
— Но вас не отдадут под суд, если вы скажете сестре, что антибиотики нашему академику из-за его состояния следует давать в виде пилюль, а не инъекциями. Тем более что каждая из них вызывает у него нежелательную реакцию.
— Молодая госпожа изобретательна. Но такое желание, очевидно, связано с каким-то принятым решением?
— Я не хочу связывать вас с моими поступками. Замените инъекции пилюлями, больше ничего я не прошу.
— Я боюсь высказать свои подозрения, извините, но готов вам помочь. Любые инъекции на правах лечащего врача я заменю.
— А пилюли академику буду давать я.
— Или не будете их давать? — пытливо спросил японец.
— Зачем вам знать и принимать на себя ответственность?
И антибиотики начали скапливаться в тумбочке Анисимова. Аэлита скрупулезно выполняла все предписанные больному процедуры, но антибиотики он больше не получал. Вместо них, как бы в виде добавления к ним, доктор Танага прописал ему нистатин, предназначенный для борьбы с возможными дрожжевыми грибками кандиды в сочетании с японскими лекарствами.
Этот комплекс стали получать и остальные больные.
— Как же могут проявиться грибки кандиды в ходе болезни? — спросила Аэлита японца, когда он в очередной раз навестил больных.
— В том-то и дело, молодая госпожа, что особых симптомов не наблюдается. Происходит обострение таких проявлений, как пневмония, энтерит, словом, усиливаются симптомы легочных и желудочно-кишечных заболеваний.
Хотя молодые люди говорили по-японски, француз понял латинское слово «кандида».
— Что я слышу! — по-французски воскликнул он. — Николя! Вспомните парижские фонари и двух подвыпивших молодых ученых! Кандида! Мы пили в честь кандиды шампанское! А теперь, если я верно догадался, кандида проникла в нас, чтобы поживиться нами, как вы тогда пригрозили.
— Полно, Мишель. Моя ученица говорила о возможном нашем отравлении рыбой.
— Судьба платит мне за то, что я не остался верен принципу «и никого не ем», как хотел в подпитии. Съеденная рыба мстит бедному Саломаку. О, великий Гейне! Не колдующей песней опасен теперь воспетый тобою Рейн, а отравленными водами, преступно сбрасываемыми в него. Его воду давно уже не пьют. И Лорелея твоя уже не поет, а плачет, и плачет слезами горючими и ядовитыми. Настолько ядовитыми, что рыбы в реке стали отравой. Нас погубили слезы Лорелеи, господа!
Так прозвучала последняя речь пылкого француза, сохранившего до старости былой задор. Кандида, когда-то сожравшая шоссе, как он установил в своей лаборатории, сжирала теперь его внутренности.
Саломак уже не отзывался на обращения Аэлиты, только смотрел на нее грустными глазами и шевелил бескровными губами. Аэлита поняла, что Саломак просит поцеловать его.
И она выполнила его желание.
Японец на свой страх и риск готов был отменить антибиотики всем больным, но оказалось уже слишком поздно. Более молодой организм бородатого немца, инженера Вальтера Шульца, выдержал, а старый французский академик слабел с каждой минутой.
Он лежал тихо, казалось бы, деликатно, стараясь никого не потревожить. Медицинская сестра пришла для очередного укола, но делать его не стала.
Аэлита обрадовалась, подумала, что опасные антибиотики наконец отменены и для француза, но сестра закрыла Саломака простыней с головой и на цыпочках вышла из палаты.
Через некоторое время явились бесшумные санитары с носилками-каталкой и увезли Саломака.
Анисимов и Шульц находились в полузабытьи и не реагировали на случившееся.
Аэлита выбежала в коридор и украдкой рыдала там у окна.
— Антибиотики, антибиотики и антибиотики! — безапелляционно заключил свой осмотр профессор. — Мы задавим этого микроба, сделаем для него стерильную пустыню.
Аэлита почтительно смотрела на важного медика, а тот ее не заметил.
В сопровождении молчаливой свиты медицинское светило удалилось.
Поздно вечером пришел Иесуке Танага и вызвал Аэлиту в коридор:
— Почтенная Аэри-тян, извините. У нас в Японии с особой подозрительностью относятся к рыбе, составляющей немалую долю нашего рациона. На рынках ее проверяют радиометрами. Но здесь радиометров мало. Не так давно Рейн считался мертвой рекой, отравленной сбросовыми водами ближних заводов. Потом взялись за очистку и наконец провозгласили Рейн вновь чистой и населенной рекой. В ней снова стали ловить рыбу, но… Никто не думал о том, что в числе пойманных рыб могут оказаться такие, которые обрели от своих предков, живших в отравленной воде, новые наследственные признаки, небезопасные для человека. Нужен очень тонкий химический анализ. Я воспользовался расположением персонала химических лабораторий тех фирм, которые прежде сбрасывали в реку свои отходы. Результаты проведенных анализов кушанья, поданного в роковой обед нашим пациентам, настораживают.
— Как я вам благодарна, Иесуке-сан! Возможно, вы опишете теперь такую скрытую опасность, как наследственность отравленных организмов. И это будет не болезнью Шварценберга, а синдромом Танаги. Если вам понадобится провести какой-нибудь химический опыт здесь, в больнице, располагайте мной. Я химик, пусть другой специальности, но… помогу.
— О, прекрасно, Аэри-тян! Именно это, извините, я и хотел проделать. Надо знать, как бороться с неизвестным синдромом «отравления по наследству». Но профессор Шварценберг категорически отвергает версию отравления, видя в ней нападки на свою страну. Он убежден, что виной всему скончавшийся бразильский профессор, завезший из джунглей Амазонки неизвестный микроб.
— Так вот почему прописывают антибиотики! Хотят сделать для микроба в организме человека пустыню.
— Я молодой врач, Аэри-тян, извините, но я искренне опасаюсь этой стерильной пустыни. Ведь в стерильной среде кишечного тракта легко развестись опасным грибкам, таким, как кандида.
— Кандида? — воскликнула удивленная Аэлита.
— Да, кандида альбиканс, или кандида тропике. Надо проверить.
Аэлиту потрясло, что кандида может угрожать жизни Николая Алексеевича, который связывал с ее использованием дальнейшую судьбу человечества.
Но больных продолжали лечить согласно предписаниям Шварценберга. Аэлита теперь отлично понимала, что антибиотики могут уничтожить микрофлору кишечного тракта, в том числе и тех микробов, которые не дают развестись грибкам типа дрожжей кандиды, всегда находящимся в организме человека.
И Аэлита решилась.
Когда появился заботливый японец, беспокоящийся о своих подопечных больных, Аэлита попросила его выйти в коридор.
— Иесуке-сан, — начала она, — меня очень тревожит продолжающееся лечение антибиотиками.
— Меня тоже, молодая госпожа, как я вам уже говорил.
— Не могли бы вы уговорить профессора Шварценберга отказаться от этого метода лечения?
— Что вы, Аэри-тян! Господин профессор и слушать меня не хочет. Только вчера я напоминал ему о возможном перенасыщении больных антибиотиками, но он упорно стоит на своем и даже намекнул мне, что срок моей стажировки может быть сокращен. Нетерпимо, чтобы гость страны, борющейся с загрязнением среды обитания, компрометировал своими выводами эти усилия.
— Но я должна спасти господина Анисимова, даже если совершу преступление.
— Я не хотел бы видеть вас на скамье подсудимых.
— Тогда вы должны помочь мне, Иесуке-сан.
— Если бы я мог заменить молодую госпожу в качестве подсудимого, я не задумался бы…
— Но вас не отдадут под суд, если вы скажете сестре, что антибиотики нашему академику из-за его состояния следует давать в виде пилюль, а не инъекциями. Тем более что каждая из них вызывает у него нежелательную реакцию.
— Молодая госпожа изобретательна. Но такое желание, очевидно, связано с каким-то принятым решением?
— Я не хочу связывать вас с моими поступками. Замените инъекции пилюлями, больше ничего я не прошу.
— Я боюсь высказать свои подозрения, извините, но готов вам помочь. Любые инъекции на правах лечащего врача я заменю.
— А пилюли академику буду давать я.
— Или не будете их давать? — пытливо спросил японец.
— Зачем вам знать и принимать на себя ответственность?
И антибиотики начали скапливаться в тумбочке Анисимова. Аэлита скрупулезно выполняла все предписанные больному процедуры, но антибиотики он больше не получал. Вместо них, как бы в виде добавления к ним, доктор Танага прописал ему нистатин, предназначенный для борьбы с возможными дрожжевыми грибками кандиды в сочетании с японскими лекарствами.
Этот комплекс стали получать и остальные больные.
— Как же могут проявиться грибки кандиды в ходе болезни? — спросила Аэлита японца, когда он в очередной раз навестил больных.
— В том-то и дело, молодая госпожа, что особых симптомов не наблюдается. Происходит обострение таких проявлений, как пневмония, энтерит, словом, усиливаются симптомы легочных и желудочно-кишечных заболеваний.
Хотя молодые люди говорили по-японски, француз понял латинское слово «кандида».
— Что я слышу! — по-французски воскликнул он. — Николя! Вспомните парижские фонари и двух подвыпивших молодых ученых! Кандида! Мы пили в честь кандиды шампанское! А теперь, если я верно догадался, кандида проникла в нас, чтобы поживиться нами, как вы тогда пригрозили.
— Полно, Мишель. Моя ученица говорила о возможном нашем отравлении рыбой.
— Судьба платит мне за то, что я не остался верен принципу «и никого не ем», как хотел в подпитии. Съеденная рыба мстит бедному Саломаку. О, великий Гейне! Не колдующей песней опасен теперь воспетый тобою Рейн, а отравленными водами, преступно сбрасываемыми в него. Его воду давно уже не пьют. И Лорелея твоя уже не поет, а плачет, и плачет слезами горючими и ядовитыми. Настолько ядовитыми, что рыбы в реке стали отравой. Нас погубили слезы Лорелеи, господа!
Так прозвучала последняя речь пылкого француза, сохранившего до старости былой задор. Кандида, когда-то сожравшая шоссе, как он установил в своей лаборатории, сжирала теперь его внутренности.
Саломак уже не отзывался на обращения Аэлиты, только смотрел на нее грустными глазами и шевелил бескровными губами. Аэлита поняла, что Саломак просит поцеловать его.
И она выполнила его желание.
Японец на свой страх и риск готов был отменить антибиотики всем больным, но оказалось уже слишком поздно. Более молодой организм бородатого немца, инженера Вальтера Шульца, выдержал, а старый французский академик слабел с каждой минутой.
Он лежал тихо, казалось бы, деликатно, стараясь никого не потревожить. Медицинская сестра пришла для очередного укола, но делать его не стала.
Аэлита обрадовалась, подумала, что опасные антибиотики наконец отменены и для француза, но сестра закрыла Саломака простыней с головой и на цыпочках вышла из палаты.
Через некоторое время явились бесшумные санитары с носилками-каталкой и увезли Саломака.
Анисимов и Шульц находились в полузабытьи и не реагировали на случившееся.
Аэлита выбежала в коридор и украдкой рыдала там у окна.
Глава девятая. ЛЕКАРСТВО ОТ СМЕРТИ
Больным сказали, что Саломака перевели в другую палату, чтобы освободить койку для Аэлиты, которая бессменно дежурила здесь.
Теперь добровольная сиделка могла хоть ночью прилечь на считанные минуты.
Анисимов все видел, все понимал.
Он был готов к тому, что последует за своим бедным другом Саломаком, но ничем не выдавал своих предположений.
Труднее всего приходилось мириться с женской заботой Аэлиты, которой чисто по-мужски стыдился. И он не уставал твердить;
— Не знаю, как уж вас благодарить, милая девочка. Но все-таки пощадите меня, не заменяйте здешних нянек. Я и так наберусь сил, глядя на вас.
Но Аэлита оставалась около Николая Алексеевича и сиделкой, и нянькой, и ассистентом-химиком лечащего врача.
Ухаживала она так же и за бородатым Вальтером Шульцем, инженером, приглашенным на симпозиум, автором нескольких статей об энергетике искусственной пищи.
Разница состояний Анисимова и Шульца не ускользнула от педантичного профессора Шварценберга. По своему возрасту Анисимов не мог перенести «болезнь Шварценберга» легче, чем молодой немец. Профессор придирчиво допытывался у Танаги о причине улучшения состояния русского и, когда японец взял на себя ответственность за отмену антибиотиков, рассвирепел. Кровь ударила ему в лицо. Побагровев, он ничего не мог сказать японцу и только махнул рукой, левой, потому что правая повисла. Профессор потерял дар речи. Все надеялись, лишь на время. Беднягу уложили на носилки-каталку и отвезли в отдельную палату.
Потеря Шварценбергом речи на время спасла Танагу. Его не отстранили от лечения больных в особой палате, и он полностью отменил (теперь уже и для Шульца) всякие антибиотики.
Анализы подтвердили его правоту. У обоих больных, так долго подвергавшихся лечению антибиотиками, оказались дрожжевые грибки типа «кандида альбиканс». Их влияние осложняло последствия отравления некоторыми соединениями редких элементов. Но действие опасных соединений оказалось возможным нейтрализовать. Этого добились в больничной лаборатории двое «японцев», стажер и русская «японка», прилетевшая к академику.
Пока Шварценберг приходил в себя и речь постепенно возвращалась к нему, больные участники симпозиума начали поправляться.
И не было большей радости для Аэлиты, когда, придя в палату из химической лаборатории, она застала обоих своих больных за оживленной беседой. Оба сидели на кроватях, свесив ноги.
Они тактично перешли на английский язык, чтобы Аэлита понимала их.
— Я тут говорил, фрейлейн, что покойный академик Саломак… Не делайте большие глаза, мы с господином Анисимовым давно уже обо всем догадались. Но мы солдаты науки. Надо жить, чтобы жить. И жить всем. И всегда. Человеку пора перестать рубить сук, на котором он сидит. Среда обитания — вот что губит человека. Я сказал, что академик Саломак был прав, говоря о слезах Лорелеи, о ядовитых ручьях, стекавших в Рейн, губя все живое. И кто знает, устранен ли этот вред прекращением стока.
— Вальтер касается глобальных вопросов, которые так занимали всегда бедного Мишеля. Наш долг продолжить его борьбу.
— Я говорил господину академику, что рад беде, приведшей меня в одну с ним палату. Ради этого стоило отравиться слезами Лорелеи.
— Вы преувеличиваете, Вальтер, пользу от наших совместных здесь страданий.
— Они окупятся, клянусь бульварами Парижа, как говорил незабвенный Саломак, страдания эти окупятся! Вы только дослушайте меня до конца, господин академик.
— Но я же только химик, не техник.
— Вы обладаете светлой головой. И все поймете, так же, как и наша фрейлейн.
— И я пойму вас? — усомнилась Аэлита.
— Конечно, — оживился Шульц. — Именно сейчас мне хочется сказать всем, что применяемые методы очистки вод, чем, кстати сказать, немало фирм пренебрегает, неэффективны и крайне примитивны. Отстойники! Взвешенные частицы под влиянием земной тяжести оседают на дно бассейна! А растворенные в воде вещества? Они так и остаются в ней, попадая потом в реки, отравляя их не хуже взвесей. Нет, не так надо поступать! Я слишком взрываюсь, когда пытаюсь доказать свою правоту, и от меня отворачиваются. Видимо, слушатели мои должны быть прикованы… к кроватям, как здесь. Я не успел выступить на симпозиуме и сделаю это теперь в палате.
И Шульц потряс в воздухе тяжелым кулаком.
Аэлита, видя, как волнуется ее второй подопечный, старалась уговорить больных быть больными, а не заседать в воображаемом собрании.
Анисимов слабо улыбнулся.
— Родная моя, — ласково сказал он. — Я когда-то читал о некоем изобретателе, повредившем себе позвоночник. Он месяцами лежал на спине и чертил на прилаженной над ним чертежной доске проект своего необычайного сооружения. И, представьте, это вылечило его. Позвольте и нам с Вальтером полечиться по-своему. Мы ведь ищем особое лекарство… — И совсем тихо добавил: — От смерти.
Впрочем, Шульц не понимал по-русски. Но обязательно хотел выучить русский язык.
Аэлита не нашлась, что возразить, и стала прилежно слушать.
— Искусственная пища, господин академик, — увлекаясь, продолжал Шульц, — которую вы так удачно получаете у себя в институте, найдет себе применение, если будет обеспечена энергией и если среда обитания человека не будет вконец отравлена, так что и искусственная пища может не понадобиться. Словом, если человек останется жить на Земле.
— Будем надеяться, — отозвался Анисимов. — Вы хотели рассказать о более эффективном способе очистки.
— Да, да, господин академик. Все очень просто, но вместе с тем кардинально! Не отстаивать надо сточные воды, а временно уничтожать.
— Уничтожать воды? Временно? Как это понять? — спросила Аэлита.
— В этом весь фокус, фрейлейн! Вода превратится в водород и кислород, если пропустить через нее электрический ток. Он разложит ее на составные части.
— Откуда же взять столько электрического тока? — неожиданно для себя вступила в спор Аэлита.
— Мы возьмем энергию взаймы. Только взаймы! Если есть процесс разложения, должен быть и обратный процесс с выделением энергии. И он открыт! Водородные элементы, где водород и кислород снова превращаются в воду, отдавая при этом тот же самый электрический ток, который мы брали взаймы. Пополнить придется лишь энергетические потери!
Теперь добровольная сиделка могла хоть ночью прилечь на считанные минуты.
Анисимов все видел, все понимал.
Он был готов к тому, что последует за своим бедным другом Саломаком, но ничем не выдавал своих предположений.
Труднее всего приходилось мириться с женской заботой Аэлиты, которой чисто по-мужски стыдился. И он не уставал твердить;
— Не знаю, как уж вас благодарить, милая девочка. Но все-таки пощадите меня, не заменяйте здешних нянек. Я и так наберусь сил, глядя на вас.
Но Аэлита оставалась около Николая Алексеевича и сиделкой, и нянькой, и ассистентом-химиком лечащего врача.
Ухаживала она так же и за бородатым Вальтером Шульцем, инженером, приглашенным на симпозиум, автором нескольких статей об энергетике искусственной пищи.
Разница состояний Анисимова и Шульца не ускользнула от педантичного профессора Шварценберга. По своему возрасту Анисимов не мог перенести «болезнь Шварценберга» легче, чем молодой немец. Профессор придирчиво допытывался у Танаги о причине улучшения состояния русского и, когда японец взял на себя ответственность за отмену антибиотиков, рассвирепел. Кровь ударила ему в лицо. Побагровев, он ничего не мог сказать японцу и только махнул рукой, левой, потому что правая повисла. Профессор потерял дар речи. Все надеялись, лишь на время. Беднягу уложили на носилки-каталку и отвезли в отдельную палату.
Потеря Шварценбергом речи на время спасла Танагу. Его не отстранили от лечения больных в особой палате, и он полностью отменил (теперь уже и для Шульца) всякие антибиотики.
Анализы подтвердили его правоту. У обоих больных, так долго подвергавшихся лечению антибиотиками, оказались дрожжевые грибки типа «кандида альбиканс». Их влияние осложняло последствия отравления некоторыми соединениями редких элементов. Но действие опасных соединений оказалось возможным нейтрализовать. Этого добились в больничной лаборатории двое «японцев», стажер и русская «японка», прилетевшая к академику.
Пока Шварценберг приходил в себя и речь постепенно возвращалась к нему, больные участники симпозиума начали поправляться.
И не было большей радости для Аэлиты, когда, придя в палату из химической лаборатории, она застала обоих своих больных за оживленной беседой. Оба сидели на кроватях, свесив ноги.
Они тактично перешли на английский язык, чтобы Аэлита понимала их.
— Я тут говорил, фрейлейн, что покойный академик Саломак… Не делайте большие глаза, мы с господином Анисимовым давно уже обо всем догадались. Но мы солдаты науки. Надо жить, чтобы жить. И жить всем. И всегда. Человеку пора перестать рубить сук, на котором он сидит. Среда обитания — вот что губит человека. Я сказал, что академик Саломак был прав, говоря о слезах Лорелеи, о ядовитых ручьях, стекавших в Рейн, губя все живое. И кто знает, устранен ли этот вред прекращением стока.
— Вальтер касается глобальных вопросов, которые так занимали всегда бедного Мишеля. Наш долг продолжить его борьбу.
— Я говорил господину академику, что рад беде, приведшей меня в одну с ним палату. Ради этого стоило отравиться слезами Лорелеи.
— Вы преувеличиваете, Вальтер, пользу от наших совместных здесь страданий.
— Они окупятся, клянусь бульварами Парижа, как говорил незабвенный Саломак, страдания эти окупятся! Вы только дослушайте меня до конца, господин академик.
— Но я же только химик, не техник.
— Вы обладаете светлой головой. И все поймете, так же, как и наша фрейлейн.
— И я пойму вас? — усомнилась Аэлита.
— Конечно, — оживился Шульц. — Именно сейчас мне хочется сказать всем, что применяемые методы очистки вод, чем, кстати сказать, немало фирм пренебрегает, неэффективны и крайне примитивны. Отстойники! Взвешенные частицы под влиянием земной тяжести оседают на дно бассейна! А растворенные в воде вещества? Они так и остаются в ней, попадая потом в реки, отравляя их не хуже взвесей. Нет, не так надо поступать! Я слишком взрываюсь, когда пытаюсь доказать свою правоту, и от меня отворачиваются. Видимо, слушатели мои должны быть прикованы… к кроватям, как здесь. Я не успел выступить на симпозиуме и сделаю это теперь в палате.
И Шульц потряс в воздухе тяжелым кулаком.
Аэлита, видя, как волнуется ее второй подопечный, старалась уговорить больных быть больными, а не заседать в воображаемом собрании.
Анисимов слабо улыбнулся.
— Родная моя, — ласково сказал он. — Я когда-то читал о некоем изобретателе, повредившем себе позвоночник. Он месяцами лежал на спине и чертил на прилаженной над ним чертежной доске проект своего необычайного сооружения. И, представьте, это вылечило его. Позвольте и нам с Вальтером полечиться по-своему. Мы ведь ищем особое лекарство… — И совсем тихо добавил: — От смерти.
Впрочем, Шульц не понимал по-русски. Но обязательно хотел выучить русский язык.
Аэлита не нашлась, что возразить, и стала прилежно слушать.
— Искусственная пища, господин академик, — увлекаясь, продолжал Шульц, — которую вы так удачно получаете у себя в институте, найдет себе применение, если будет обеспечена энергией и если среда обитания человека не будет вконец отравлена, так что и искусственная пища может не понадобиться. Словом, если человек останется жить на Земле.
— Будем надеяться, — отозвался Анисимов. — Вы хотели рассказать о более эффективном способе очистки.
— Да, да, господин академик. Все очень просто, но вместе с тем кардинально! Не отстаивать надо сточные воды, а временно уничтожать.
— Уничтожать воды? Временно? Как это понять? — спросила Аэлита.
— В этом весь фокус, фрейлейн! Вода превратится в водород и кислород, если пропустить через нее электрический ток. Он разложит ее на составные части.
— Откуда же взять столько электрического тока? — неожиданно для себя вступила в спор Аэлита.
— Мы возьмем энергию взаймы. Только взаймы! Если есть процесс разложения, должен быть и обратный процесс с выделением энергии. И он открыт! Водородные элементы, где водород и кислород снова превращаются в воду, отдавая при этом тот же самый электрический ток, который мы брали взаймы. Пополнить придется лишь энергетические потери!