Казанцев Александр Петрович. Купол надежды

   Ревич торопливо вышел к ней из-за стола, очаровывая золотой улыбкой:
   — Простите, что потревожил вас, товарищ комиссар. Но… главковерх требует. И нас обоих: начдива вместе с Фурмановым.
   Нина Ивановна поморщилась.
   — Я имею в виду президента Академии наук СССР, Нина Ивановна, — быстро переменил тон Ревич. — Машина ждет внизу.
   «Если у вас нет более важных дел!» — с усмешкой вспомнила Нина Ивановна формулу приглашения. Какой чисто английский оборот речи!
   — Нужны какие-нибудь материалы? — спросила она.
   — Не думаю. Мне об этом неизвестно.
   — Я готова, — сказала Нина Ивановна, пожалев, что так и не успела высказать Ревичу свое негодование. Но после приема у президента, а может быть, даже во время приема, она скажет все, что требует ее партийная совесть. Однако не в пути, не в машине.
   Ехали до Академии наук молча.
   Ревич ежился. Он затылком чувствовал недоброе настроение секретаря парткома, но, сидя впереди, рядом с шофером, не оборачивался. И это было символичным. Ревич уже не оглядывался, идя намеченным путем. Он возлагал на встречу с президентом большие надежды и давно добивался приема. Неприятной помехой было лишь приглашение секретаря парткома, у которой ни докторского, ни профессорского звания нет. Рядовой кандидат наук!
   А то, что Ревич как ученый всем был обязан Нине Ивановне, создавшей лабораторию «вкуса и запаха», которую теперь он передавал на завод, Ревич из памяти вычеркнул.
   Автомобиль свернул между двумя многоэтажными зданиями и оказался перед каменными столбами ворот Академии наук. Старомодный особняк с колоннами стоял в глубине на фоне деревьев Нескучного сада, спускавшегося круто к невидимой отсюда реке.
   Президент Академии наук обладал редким тактом: принимая у себя ученых, он умел превращать прием в свидание равных коллег.
   Так и сейчас, когда Ревич и Окунева вошли в его небольшой, отделанный дубом кабинет (для заседаний существовал конференц-зал, где собирался президиум академии), он радушно вышел из-за стола, поцеловал Нине Ивановне руку и обменялся крепким рукопожатием с Ревичем, которого уважал как одаренного ученого.
   — Я прошу извинить меня, Геннадий Александрович, за то, что встреча наша все откладывалась. Мне даже хотелось самому приехать к вам, если бы это не выглядело инспекционной поездкой.
   — Что вы! Что вы! Вы были бы желанным гостем, — расшаркался Ревич.
   Все уселись. Ревич старался угадать в манере обращения с ним президента признание своей правоты в перестройке института. Не зря же он пригласил сюда и Окуневу. Надо думать «для вразумления».
   — Осведомлен о ваших смелых начинаниях, Геннадий Александрович, — начал президент.
   Ревич удовлетворенно кивнул.
   — Понимаю, как вам нелегко возглавлять институт, где под вашим началом работает не один академик.
   — Вот именно! Не хватает авторитета нашего замечательного корифея науки Николая Алексеевича Анисимова.
   — К сожалению, Николая Алексеевича с нами нет. Так что придется авторитет создавать оставшимся на месте.
   Ревич внутренне торжествовал: несомненно, речь идет об академическом звании ему, пусть временному, но директору института.
   Президент, словно прочтя его мысли, продолжал:
   — Думаю, что руководителю института не повредит избрание его членом-корреспондентом Академии наук СССР. Разумеется, не в связи с занимаемой должностью, а в признание его научных заслуг, которых не занимать стать.
   «Вот оно! Каково почтенной Нине Ивановне с ее партийной оппозицией его начинаниям слушать это?» — И Ревич не удержался, чтобы не бросить на Окуневу победный взгляд.
   — Правда, всякий процесс избрания связан с досадной затратой нервной энергии, — продолжал президент.
   — Ради чистой науки готов на все! — заверил Ревич.
   — Собственно, от вас, Геннадий Александрович, потребуется не так уж много. Некоторая перемена обстановки.
   — Это совпадает с моими принципами, — признался Ревич. — Потому я и сделал некоторые перемены обстановки во вверенном мне институте.
   — Мы, я имею в виду президиум академии, хотели бы вам всемерно помочь в перемене обстановки.
   — Ценю признание моих усилий. Заранее согласен на любую помощь.
   — Тем лучше. Значит, я могу расценить ваш ответ как предварительное согласие с нашим предложением возглавить вам, уже не временно, академический институт синтетической пищи — так назовем его — с задачей непосредственного получения ее из первоэлементов по Тимирязеву.
   — Всегда был его последователем. И ценю ваше понимание.
   — Мы предполагаем создать такой институт в Якутии, — невозмутимо продолжал президент.
   Ревич едва сохранил на лице внимательное выражение, которым он маскировал до сих пор рвущееся наружу торжество.
   — Для Дальнего Севера, где нет развитого сельского хозяйства, такой научный центр будет иметь особое значение. И чистая наука, о которой вы радеете, окажется там необыкновенно практической.
   Ревич почувствовал, что остатки волос зашевелились у него на голове. Он снял очки в золотой оправе и стал старательно протирать стекла. Он был ошеломлен, не зная, как реагировать на почетную ссылку. Склонный к выгодным для себя оценкам и выводам, он готов был допустить, что это его начинания произвели такое впечатление, что ему теперь предлагают институт. А раз так, то можно и поторговаться. Если уж уйти с занимаемого места, то получив достаточную компенсацию, побольше, чем звание членкора, о котором он мечтал и которое президент только что посулил ему.
   — Нет слов, чтобы выразить мою радость за оказанное мне доверие и признание выбранного мной научного пути, но… достоин ли я столь лестного предложения? Не кажется ли вам, что возглавить новый академический институт приличествует заслуженному академику, а не какому-то там профессору или даже членкору?
   Президент прекрасно понял Ревича и сокрушенно вздохнул:
   — Мало, ах, мало у нас молодых и энергичных академиков, которым под силу создать крупный научный центр на голом месте. В принципе вы, конечно, правы, Геннадий Александрович. Но думаю, что первые же работы нового центра под руководством его директора дадут ему основания (и немалые!) на избрание действительным членом академии.
   Ревич был умным человеком. Он быстро оценил ситуацию, поняв, что. ему предлагают шанс, который может и не повториться в жизни.
   — Я считаю предложение президиума за высокую честь для себя. Меня тревожит лишь один вопрос. На кого оставить институт во время отсутствия почтеннейшего Николая Алексеевича, чтобы достойно продолжать начатое им дело?
   — Мы рассчитываем на ваш совет, Геннадий Александрович, а также на совет партийного руководства института, — и он посмотрел в сторону Нины Ивановны.
   Озорная мысль сверкнула в мозгу Ревича и тотчас отразилась его золотой улыбкой:
   — Хотя Нина Ивановна присутствует здесь как секретарь партийной организации, я решусь заверить вас, что она лишь по недоразумению, принимая во внимание ее заслуги в деле научного обоснования имитации вкуса и запаха, до сих пор не удостоена заслуженных ею званий доктора наук и профессора. Не будь этого препятствия, я, не задумываясь, указал бы на нее, как на достойного заместителя Николая Алексеевича. Ее административный талант и проявленное ныне партийное чутье, — Нина Ивановна опустила голову, но Ревич и глазом не моргнул, продолжая, — подтверждают мое убеждение в обоснованности такой кандидатуры, если бы…
   — Я знаю о многолетнем сотрудничестве Нины Ивановны с Николаем Алексеевичем, — сказал президент. — Мы в президиуме вспомнили об этом, когда обсуждали ваше выдвижение, Геннадий Александрович…
   «Ах вот как!» — зло подумал Ревич и расплылся в улыбке.
   — Насколько я понял вас, Геннадий Александрович, вы выдвигаете на пост и. о. директора института кандидата химических наук Окуневу?
   — Да… — промямлил Ревич. — Но не раньше, я полагаю, чем будут оформлены заслуженные ею звания, о которых я говорил. Все-таки такой институт должен возглавляться формально признанным авторитетом.
   Говоря это, Ревич прикидывал, что на всякий случай полезно потянуть время. Он еще не знал, как будет реагировать его модная «от парика до туфель на платформе» супруга на переезд из столицы в Якутск. От одной мысли об этом он поежился.
   — Словом, — принужденно продолжал он, — мне кажется целесообразным решиться на эти перестановки не раньше, чем пройдут выборы. Ведь Нина Ивановна человек выборный.
   — Вы имеете в виду партийные выборы?
   — Ну, вероятно, не только партийные, но и академические.
   Ревич ловко поставил свои условия. Не раньше, чем он пройдет в Академию наук членкором или даже академиком! Что же касается отдаленного Якутска, то при современной авиации его можно рассматривать почти как Подмосковье. Предполагаемый научный центр будет «удален» (по времени!) от Москвы не более, чем скажем, институт ядерных исследований в Дубне. Оттуда ехать поездом до Москвы почти столько же времени, сколько из Якутска лететь на сверхзвуковом лайнере, не говоря уже о готовящемся регулярном сообщении через космос. Кроме того, прежде чем открыть в Якутии институт, надо его построить, как и академический городок, типа новосибирского.
   — Ну что ж, Геннадий Александрович, мы обсудим ваше предложение, но прежде надо спросить, как сама Нина Ивановна относится к этому? — заключил президент, обращаясь теперь к Окуневой,
   Нина Ивановна, в продолжении всего разговора не проронившая ни слова, теперь густо покраснела:
   — Я все-таки занимаю партийный пост, пусть и незначительный…
   — По партийной линии мы сумеем договориться, — заверил президент.
   Ревич насторожился. Почему президент говорит так уверенно, словно уже беседовал обо всем этом где следовало?
   — Так как, Нина Ивановна? Или страшновато? — дружелюбно спросил президент.
   — Конечно, страшусь, — призналась Нина Ивановна. — Но будет ли согласен Николай Алексеевич?
   — Понимать ли это как ваше согласие в случае такой просьбы со стороны академика Анисимова? Кстати, он уже вне опасности.
   «Ах вот как!» — снова пронеслось в мыслях Ревича.
   — Я соглашусь выполнить любое партийное поручение, если такое будет, — выдохнула одним духом Ника Ивановна.
   — Вы, конечно, понимаете, Нина Ивановна, что я не решился бы обратиться к вам с подобным вопросом, если бы не заручился поддержкой.
   Ревич забеспокоился. Как так? Он только что надоумил президента рассмотреть кандидатуру Окуневой, которая, конечно же, как кандидат наук не имела никаких шансов пройти на столь высокий пост, а президент говорит о какой-то поддержке. И он уже готов был упрекнуть себя за слишком поспешное согласие. Впрочем, академическое звание, маячившее впереди, определяло многое. А вот то, что он выдвинул кандидатуру Окуневой, выставляет его, Ревича, в выгодном свете. Нет лучшего способа угодить начальству, чем, высказать его собственное мнение.
   — Итак, прошу вас, Геннадий Александрович, обсудить с Ниной Ивановной вопрос о незамедлительной передаче дел в институте Анисимова. Что же касается Якутского научного центра, то жду вас в понедельник с утра, когда нас посетят по этому вопросу партийные руководители Якутии. Вам теперь придется работать с ними. Поймите, я верю в вас прежде всего как в незаурядного ученого.
   Ревич поднялся. Нина Ивановна тоже встала, но президент снова усадил ее, любезно провожая Ревича до дверей кабинета.
   Идя к своей автомашине, где вышколенный шофер открывал перед ним дверцу, чего никогда не делал при Анисимове, Ревич внушал себе, что возвращается с признанием своих заслуг и уже близкими теперь академическими званиями, за которые, правда, придется заплатить работой на периферии. «Но по счетам надо платить! Однако ничего! Аэрофлот выручит».
   И ехал в институт Ревич вполне успокоенный, не позаботясь о том, как доберется из Академии наук Нина Ивановна. Важно иметь в жизни единую стратегическую линию, а тактика… тактика может быть различной в зависимости от обстоятельств.
   Но блаженная золотая улыбка с лица Геннадия Александровича слетела бы, знай он, что все детали сегодняшнего разговора с президентом были обсуждены им по радио с академиком Анисимовым, находящимся в Антарктиде на ледоколе «Ильич».

Глава девятая. ДАР СЧАСТЬЯ

   В полярную полночь, в «ясный лунный день», когда в середине антарктической зимы полная луна всходила в дневные часы, академик Николай Алексеевич Анисимов женился на Аэлите.
   На ледоколе отпраздновали это событие шумно. Гремело радио, лучи прожекторов отплясывали в небе так же, как участники экспедиции на палубе. Космонавт Федор Иванович запустил запасную ракету торможения, которую не использовал в космосе. И она умчалась на огненном хвосте к звездам, на время став одной из них.
   Аэлита светилась счастьем. Ей трудно было представить себе, что этот былинный богатырь с лицом мыслителя, сбривший себе бороду и помолодевший лет на двадцать, — ее муж!..
   Анисимов же, кроме юношеской радости, ощущал и безмерную благодарность к той, которая дважды самоотверженно прилетала к нему, чтобы спасти его, и теперь стала его женой. Анисимов был твердо убежден, что любовь возникает у человека помимо воли и расчета, она зарождается как бы в подсознании, а потому неуправляема и необъяснима. И должно быть, верно будет сказать, что «любят не на шутку лишь без помощи рассудка». И он любил именно так.
   Рассудок, вмешиваясь в его любовь, до сих пор сковывал и угнетал. И только теперь, когда все «разумные оковы» были отброшены, Николай Алексеевич ощутил в себе рядом с Аэлитой неизведанную внутреннюю свободу и небывалый взлет всех своих способностей, какого не знал и в молодые годы. И он был счастлив.
   Оставаясь наедине, они с Аэлитой любили вспоминать все то, что сблизило их.
   — Ты помнишь мои стихи о памяти сердца? — как-то спросил Николай Алексеевич.
   — Из-за которых я плакала, когда ты ушел? — И она прочитала:
   Грустный мир воспоминаний.
   Все они, как в речке камни,
   Зыбкой тенью в глубине
   Лежат во мне,
   На самом дне… — и они кончались:
   Но ты со мной, всегда со мной.
   — Теперь ты всегда со мной.
   — Да. Но тогда это было не обо мне.
   — Тени исчезают в темноте, — задумчиво сказал Николай Алексеевич. И через некоторое время добавил: — А ты знаешь, перед самым отъездом в Антарктику мне привелось выступить в устном журнале перед ленинградцами, в Доме культуры на Васильевском. Звал добровольцев в Город Надежды. Были еще музыканты, поэты. И я услышал стихи, перекликавшиеся с моими…
   — Что это за стихи?
   — «Озеро памяти». Я помню несколько строк:
   Вот озеро. Оно слилось из слез,
   Из радостей, надежды, ликований.
   Горячие ключи воспоминаний
   В него текут из-под корней берез.
   — Как хорошо! — прошептала Аэлита.
   Как мягки, как расплывчаты края.
   Где ямы, круговерти и обрывы?
   Лишь лилии осенние красивы
   Над медленным потоком бытия.*
   (* Люд мила Щипахина. «Озеро памяти.»)
   — Лилии удивительно пахнут. Осень? Кто написал это?
   — Одна поэтесса. Я познакомился с нею.
   — Поэтесса? — Аэлита отодвинулась. — Я так и думала. Честное слово!
   — Она подарила мне свою книжечку под названием «От мира сего». Я прочитал и не удержался от каламбура:
   В стихах, подаренных Людмилой,
   В прелестной книжке «От мира сего»
   Прекрасен мир, и люди милы,
   Но сама она — не от мира сего.
   — Очень мило, — поджала Аэлита губы.
   Она представила себе, как ее Николай Алексеевич дарит эффектной блондинке (почему-то она такой вообразила себе поэтессу) свой каламбур, а та нежно целует его за это. И неожиданно для себя она всхлипнула.
   Анисимов подскочил в кресле.
   — Что ты, девочка моя! Да за этот каламбур я наверняка пал в ее глазах!
   Аэлита хотела и не могла справиться с собой. Да, она ревновала Анисимова. Ревновала без какого-либо повода и без всякого здравого смысла, ревновала к его прошлой жизни, ко всему, что было без нее.
   Говорят, ревность рождена собственническим чувством. У Аэлиты это чувство не имело ничего общего с какими-то правами на Николая Алексеевича. Она просто казалась себе полным ничтожеством по сравнению с ним, а женское начало в ней бунтовало, ревнуя. Кто она рядом с той же Тамарой Неидзе? Какая она «героиня»?! Какая там «личность»?! «В науку въезжает на собачьей упряжке», как сострил Геннадий Александрович Ревич, подписывая подготовленную ею статью об опытах с Бемсом. Тамара — это творчество, фантазия, воображение! И темперамент! Вот и сейчас, после всего случившегося в Малом Гроте, она предложила делать Большой Грот многосводчатым, с колоннами или столбами как в Грановитой палате Московского Кремля. А теперь еще эта поэтесса «не от мира сего»! Аэлита же поистине «от мира сего»! «Обыкновенная обыкновенность», — как сказал все тот же Ревич, в очередной раз перенося защиту ее диссертации.
   И все-таки Аэлита была счастлива с Николаем Алексеевичем и совсем не ощущала возрастной преграды, которая так пугала Анисимова.
   Однажды Аэлита сказала:
   — А помнишь утро после нашей встречи в горах? Я нашла тебя и… свой портрет, сделанный из снега.
   — Еще бы! — рассмеялся Анисимов.
   — У тебя это не просто «хобби»! Ты мог бы обогатить искусство.
   — Если бы отдал этому жизнь. Мало одной жизни человеку. Вот ты и дала мне новую.
   — А ты сделаешь еще одну скульптуру? Новую.
   — Здесь? — удивился Николай Алексеевич.
   — Надо же отвлечься. Доктор Танага советовал.
   — Опять из снега?
   — Можно и изо льда, — рассмеялась Аэлита. — Даже лучше!
   — Изо льда? — академик сразу стал серьезным. — Как ты сказала? Изо льда?
   И он стал совершать по предписанию врача обязательные прогулки к ближнему, вмерзшему в лед бухты айсбергу. Там академик задерживался часа на два, потом возвращался на ледокол — и закипало все вокруг. Развернулась подготовка к началу главных работ по протаиванию Большого Грота.
   Но только Аэлита знала, чем он занимается во время отдыха.
   Однажды доктор Танага пригласил ее к себе в лазарет. Аэлита, несколько удивленная, уселась на жесткий табурет перед белым столом, за которым сидел врач. Зачем он позвал ее?
   — Аэри-тян, извините. Я должен называть вас госпожа Анисимова?
   — Пусть останется Аэри-тян, как там… в госпитале.
   — Аэри-тян, извините. Я очень обеспокоен. На корабле ползут скверные слухи. Бывший, бизнесмен Мигуэль Мурильо убеждает людей, что в результате травмы головы у командора опухоль мозга и он теряет рассудок.
   — Опухоль мозга? — испугалась Аэлита.
   — У них нет рентгеновских снимков, как у меня, — усмехнулся Танага. — Они судят только по тому, что видят. А наблюдают они, как почитаемый ученый, забравшись на айсберг, при свете луны дает волю своей ненависти против льда — бьет киркой по ледяной горе, словно хочет уничтожить ее. Извините. Любопытный для медицины синдром.
   — Как это гадко! — поморщилась Аэлита.
   — Мне хотелось бы открыть вам, Аэри-тян, что сеньор Мурильо, распространяющий сейчас эти слухи, навел меня на мысль, что взрывоопасными могут быть не только смеси газов, но и сборища людей. Сеньор Мурильо внушает мне подозрения.
   — Как это низко! Я думала, что уж сюда-то идут лучшие люди.
   — Люди есть люди, не гуманоиды, которых мы себе воображаем, наделяя их, быть может неоправданно, замечательными чертами, редкими и на других планетах. Сеньора Мурильо было бы ошибкой отнести к их числу. Кстати, он был единственным человеком, находившимся в Храме Энергии перед взрывом смеси водорода и кислорода, смешение которых там исключалось. И невольно размышляешь над тем, почему вышел из строя радар «Титана»? Почему исчезли запасные части вертолетов и они не могли взлететь, когда были особенно нужны? Если бы вы не прилетели и космонавт не помог нам, не удалось бы спасти пострадавших.
   — Не говорите больше! Я холодею, честное слово!
   — И вот теперь эти речи об опухоли мозга и безумии командора.
   — Доктор! — решительно сказала Аэлита, уловив в интонации японца нечто глубоко ее задевшее. — Вам надо самому посмотреть на «безумства» вашего, пациента.
   — Будет ли доволен командор, Аэри-тян?
   — Мы пойдем вместе с Тамарой и Спартаком. Для всех важно!

Глава десятая. ПОДЛЕДНЫЙ ГРАД КИТЕЖ

   В лунном свете снег казался старинным потемневшим серебром. Аэлита вела всех по знакомой тропке, по которой провожала Николая Алексеевича и ходила за ним.
   Сейчас он не ждал ее. Мерно вскидывал и опускал кайло, стоя на вершине айсберга. От каждого удара разлетались ледяные осколки. Некоторые на миг вспыхивали в лунном свете. Аэлита подумала, что раньше загадывали желания: при виде падающих звезд. Можно ли загадывать желания, когда разлетаются искры, и даже такие?
   Впереди взбиралась Аэлита, за ней Тамара. Замыкал шествие, страхуя всех, Спартак.
   Тамара увидела первая и крикнула:
   — Да что это такое? Чур меня, чур!
   Аэлита торжествующе рассмеялась.
   — Что там, извините? — забеспокоился японец.
   — Спартак, Спартак! Скорее влезай, посмотрись в зеркало, — звала Тамара.
   — Какое зеркало? — удивился Спартак, карабкаюсь по льду.
   Анисимов только сейчас увидел подошедших и прекратил работу.
   — Это же Антей! Подледный Антей! — продолжала Тамара. — Смотрите, он держит на плечах ледяной свод. И сам он изо льда. А лицо знакомое. Не правда ли, Спартак? Будто смотришься в зеркало. Видишь?
   — Вижу. Статуя.
   — Чья?
   — Неужели на меня смахивает? Вот чудо! — смущенно пробормотал он.
   — Чудо, — подтвердил Танага и, обратившись к Аэлите, добавил: — Извините меня за мои сомнения.
   Аэлита ликовала. Брат смотрел на свое изображение совсем так, как она когда-то на снежную головку, сделанную Анисимовым близ Эльбруса. И она гордилась своим Николаем Алексеевичем.
   — Жаль, такую прелесть унесет летом в океан, — сокрушалась Тамара.
   Анисимов спустился к своим нежданным гостям:
   — Вот, подсказали мне, что лед отличный материал для ваятеля.
   — Отличен не только материал, но и само изваяние, — заметила Тамара.
   — Спасибо, — отозвался академик. — Но знаете ли вы, моя дорогая зодчая, что, делая эту скульптуру, я думал о вас?
   — Обо мне?
   — Вы видели мысленно грот в виде исполинской Грановитой палаты со столбами, поддерживающими своды. Так почему бы эти столбы не высечь сразу изо льда в виде вот таких вот Антеев, как вы сказали?
   — Памятники Спартаку? — воскликнула Тамара.
   — Можно и не одному Спартаку, но и другим энтузиастам.
   Все вместе они стали спускаться с айсберга. Статуя скрылась из виду.
   Анисимов объяснял:
   — Я высекал «атланта» изо льда и думал. И о своем спасителе, удержавшем надо мной льдину, и о том, как постепенно возникают из ледяной глыбы могучие плечи, наклоненная голова моего Антея появляется по мере удаления ненужных кусков льда. И я вспомнил слова великого скульптора, кажется, Родена.
   — Любой шедевр скрыт в бесформенной глыбе. Надо лишь убрать все лишнее, что скрывает его от наших взоров! — воскликнула Тамара.
   — А ведь как точно! Убрать все лишнее — и ледяной Антей покажется из айсберга.
   Аэлита, идя рядом с Николаем Алексеевичем, взяла его за руку.
   — А если вдуматься в эти слова? — продолжал Анисимов. — Если поговорить сегодня об этом в нашей с Аэлитой каюте, вместе с Шульцем и Алексеем Николаевичем?
   Иесуке Танага шел в каюту командора и его жены в глубокой задумчивости. Чем больше узнавал он своего старого пациента, русского академика, тем более загадочной казалась ему его натура. Может ли так щедро одарять природа человека? Причем не одними только способностями, талантами, но и глубокой человечностью, заботой, чуткостью, проявляемыми Анисимовым в отношениях с людьми, которых другой на его месте мог бы считать лишь подчиненными, а для него они были прежде всего соратниками.
   Вот и сейчас людей, усомнившихся в душевном здоровье академика (и первым из таких был сам Танага, врач!), он собирал в своей каюте прежде всего как соратников. Танага еще не знал, ради чего состоится предполагаемая беседа, но интуитивно предвидел нечто значительное, что должно сыграть важную роль во всей дальнейшей судьбе антарктической строительной экспедиции ООН.
   В каюте стало тесно.
   — Я не такой уж любитель загадок, — начал академик, — и совсем не случайно вспомнил слова великого ваятеля. Они применимы к нам. Мы уже обсудили, что ледяные столбы, поддерживающие свод грота, можно высечь в виде статуй изо льда, как и сам свод.
   — Ну разумеется! — подхватила Тамара. — Построили же мы на куполе ледника ледяные здания.
   — Ледяные здания, — задумчиво повторил Анисимов. — Если внутри грота его столбы будут ледяными скульптурами, то нашим инженерам нужно позаботиться о сохранении их в твердом состоянии. Вальтер Шульц уже предлагал для этого пронизать ледяной массив каналами для холодильного раствора. Очевидно, так же надо поступить не только в отношении свода, но и поддерживающих его столбов. А может быть, и не только столбов? Алексей Николаевич Толстовцев хотел пробить в ледяной толще комфортабельные пещеры, теплоизолируя их ледяные стены, чтобы лед не таял. Стоит сочетать, пожалуй, и теплоизолирующие панели и сеть каналов с холодильным раствором.
   — Все-таки хотите вернуться к туннелям ненавистных морлоков? — запальчиво перебила Тамара.