Казанцев Александр Петрович. Мост дружбы

   Студенты в дверях расступились, оглянулись. Послышался смех.
   Лев Янович был доволен. Ему показалось, что студенты рассмеялись его остроте.
   — А вибрация? — повысил он голос. — А подводные течения? Они будут тащить одну часть трубы в одну сторону, а другую — в другую. Жалкая железная соломинка переломится в глубине океана, погубив неисчислимые человеческие труды… А как беззащитно, уязвимо будет подобное сооружение! При первом же накале международных отношений туннель будет взорван бомбой или миной, затоплен, безвозвратно уничтожен, и все пятнадцать миллионов тонн металла, миллион тонн стальных канатов, все поезда, пассажиры и обслуживающий персонал, все двадцать миллиардов рублей будут похоронены на дне! Все нелепо, все! Наивно до смешного! Давайте посмеемся. И не будем создавать «орден рыцарей затонувшего туннеля».
   Никто не смеялся.
   Лев Янович кончил и, печальный, торжественный, сошел с кафедры Большой аудитории. Слушатели молча переглядывались. Кое-кто улыбался, некоторые осторожно оборачивались к Андрею, который сидел с краю в одном из задних рядов.
   Лев Янович Милевский не мог прийти в себя от возбуждения. Ему явно было не по себе, он морщился, ерзал и все время оглядывался вокруг. Он ушел сразу же после объявленного перерыва, не дождавшись других выступлений.
   Через полчаса Лев Янович галантно прикладывался к ручке Терезы Сергеевны:
   — У себя ли Степан Григорьевич? Нельзя ли к нему по важнейшему делу?
   — У всех, положительно у всех срочно! Неужели и ваша рационализация тоже такая срочная? — устало спросила Тереза Сергеевна.
   — Если бы только одна рационализация! — вздохнул Лев Янович и, нагнувшись к ее свисающей почти до плеча серьге, шепнул: — Личное… семейное… Степана Григорьевича…
   Тереза Сергеевна молча поднялась и провела Льва Яновича в кабинет.
   Вернувшись, она загородила грудью дорогу начальнику мартеновского цеха, высокому кудрявому красавцу, обычно проходившему к главному инженеру без препятствий.
   — Простите, Степан Григорьевич просил позже. Он сейчас говорит с Москвой… — И она осталась стоять у двери.
   Корнев взволнованно ходил по кабинету.
   — Мальчишка! Сумасшедший! — сквозь зубы бросал он.
   — Он компрометирует вас, Степан Григорьевич! — проникновенно говорил Милевский. — Именно о вас я сразу подумал. Мечтать о связях с враждебной социализму Америкой! Это неслыханно, Степан Григорьевич! У меня остановилось сердце. Что будет, если узнают в журналистских кругах?
   — Это же в самом деле глупо! Глупо и вредно! Вредно и опасно! — с сердцем сказал Степан.
   Открылась дверь, и заглянула Тереза Сергеевна:
   — Степан Григорьевич, возьмите трубку.
   — Я, кажется, просил… — зло обернулся к ней Степан.
   Тереза Сергеевна многозначительно опустила глаза:
   — Из райкома…
   Лев Янович схватился за голову и отвернулся.
   Похолодевшей рукой Степан взял трубку:
   — Корнев. Слушаю. Хорошо. На бюро райкома? Когда? Буду. Есть. Привет.
   Милевский почтительно попятился к двери.
   — Надеюсь… не по этому поводу, — пробормотал он.
   Степан Григорьевич даже не взглянул на него.
   — Какой дурак! Какой Андрюшка дурак! — тихо проговорил он.
   Дверь за Милевским закрылась. Тереза Сергеевна шестым секретарским чувством поняла, что к Степану Григорьевичу никого пускать нельзя.
   Степан думал. Дело может обернуться самым неприятным образом, Андрей перешел все разумные пределы. Идея его — нелепица. Каждому ясно, что к ней нельзя отнестись серьезно. Но, оказывается, серьезно отнестись надо, потому что идея стала поводом для необдуманного общегородского доклада, по существу, очень ошибочного! Как на это еще посмотрят… И если в райкоме уже знают, если на бюро хоть краешком заденут этот вопрос, то Гвоздев тотчас заявит, что это по просьбе Степана он принял в институт младшего брата Корнева. Всем станет очевидно, что Степан должен отвечать за действия Андрея. Притупление бдительности коммуниста Степана Корнева!
   Степан стал расхаживать от окна к окну, поглядывая на заводской двор, где бегал паровозик-«кукушка», гремели сцепки вагонов, тяжело пыхтел компрессор, визжала дисковая пила в прокатке…
   Вошла Тереза Сергеевна:
   — Я звонила к вам домой, Степан Григорьевич. Андрюша уже дома.
   Степан поднял на нее сразу запавшие глаза. Кто она? Колдунья? Читает мысли?
   — Машину! — приказал Степан.
   — Уже подана.
   «Нет, она все-таки хороший секретарь! Ничего не скажешь…»
   — Андрей! Пройди ко мне, — крикнул Степан из коридора в полуоткрытую дверь комнаты брата.
   Андрей проводил Аню и Дениса до выхода и сказал, чтобы они подождали его на улице. Сам прошел в кабинет Степана.
   — Ну?.. — встретил его Степан, стоя посредине комнаты, чуть втянув голову в плечи, сжав кулаки.
   Андрей даже отступил на шаг — ему показалось, что брат готов броситься на него.
   — Тебе мало того, что я всю жизнь делал для тебя? Тебе надо стать поперек дороги? — понизив голос и еле сдерживая себя, заговорил Степан.
   — Милевский про доклад рассказывал? — спокойно спросил Андрей.
   — Идиот! — заорал Степан. — Чем ты рискуешь! Ничем! Ты еще ничего не приобрел, терять нечего! А я из-за тебя рискую всем… Именем… дорогой в будущее…
   — Карьерой, — поправил Андрей.
   Лицо его покрылось красными пятнами. Он стоял перед Степаном, тоже опустив голову и чем-то напоминая его.
   — Карьерой? Это слово не из нашего социалистического обихода. Ты бредишь капитализмом. Готов преклоняться перед ним. И твое самомнение автора заумной идеи тоже из арсенала капиталистических отношений…
   — Ты карьерист! — отрезал Андрей. — Тебе ли говорить о социалистических отношениях! С ними не очень-то вяжутся твои поучения.
   — Ах, ты таким языком заговорил! Ладно. Теперь я буду приказывать. Завтра же ты объявишь о несвоевременности своего дурацкого доклада. Нет, постой! Это было бы глупо. Ты переименуешь его. Назовешь его научно-фантастическим. Будете там бредить Арктическим мостом и полетом на Марс.
   — Не сделаю этого. Не вижу в Арктическом мосте ничего научно-фантастического. Это реальный проект.
   — Молчи! «Реальный проект»!.. Ты понимаешь, как могут истолковать твою затею? В какое время живешь?
   — Перестань кричать на меня!
   — Я не только кричу на тебя, я учу тебя, я кормлю тебя…
   — Так не будешь ни учить, ни кормить! Спасибо за все! — И Андрей резко повернулся к двери.
   — Подожди, дурак! Скажи спасибо, что я тебя не прибил. Ты же меня компрометируешь…
   — Не пробуй задержать меня.
   — Я разделаюсь с тобой, вот что!.. Подожди… Снова в больницу попадешь… только для умалишенных…
   Андрей спокойно вышел из кабинета Степана и почти выбежал из коридора в переднюю. За его спиной что-то загрохотало. Может быть, Степан что-то бросил вслед Андрею или просто уронил стул на пол.
   — Что с тобой, Андрюша? — кинулась к нему на улице Аня. — На тебе лица нет…
   Андрей прислонился к забору, закрыл глаза. Он тяжело дышал.
   Из дверей вышел Степан Григорьевич и, не обращая внимания на молодых людей, сел в машину.
   — В заводоуправление! — приказал он шоферу.
   — Пойдем к тебе, мы уложим тебя, Андрюша, — просила Аня.
   — Туда? Никогда! — сквозь зубы процедил Андрей.
   — Та что ж хлопца неволить? Пойдем до нас. Батька рад будет, — предложил Денис.
   Андрей не пришел ночевать домой.
   Наутро, узнав, что ректор института профессор Гвоздев исключил его из числа студентов за «ошибочное, порочное выступление», тотчас завербовался вместе со своим другом Дениской Денисюком на Север, чтобы работать над завершением строительства «Мола Северного» в Чукотском море.
   Аня в слезах провожала их обоих. И она и Андрей переживали, что загс устанавливает такие долгие сроки после подачи заявления. Пришлось желанную женитьбу отложить.
   На бюро райкома, созванного для оказания помощи прилегающим колхозам в уборке капусты, которой грозили заморозки, после заседания, прощаясь со Степаном, первый секретарь райкома, подтянутый, в полувоенной форме, коротко стриженный, с сощуренными, словно приглядывающимися глазами и щетинистыми усиками Николай Николаевич Волков, спросил:
   — Где братишка твой, Степан Григорьевич? Хочу попросить его повторить у нас в райкоме свой интереснейший доклад, как мне передали. Мост в Америку!
   — Боюсь, несвоевременно, — робко заметил Степан.
   — Напротив, товарищ Корнев. Именно сейчас американцам стоит подсказать, каким путем идти человечеству.
   Степан помчался домой, потом к Денисюку, но Андрея с Дениской уже не застал. Они уехали по широкой колее в Магнитогорск и оттуда улетели на Чукотку.

Часть вторая. ДРУЖЕЛЮБИЕ ВМЕСТО НЕНАВИСТИ

   Бомбы ненависти разъединяют людей,

   Деловые мосты их соединяют.

Глава первая. ОПТИЧЕСКИЙ ПРИЦЕЛ

   В квартиру старушки Ольдсмит позвонили.
   Недавно потерявшая мужа, прикованная к креслу на колесах, покинутая детьми, миссис Ольдсмит боялась всего на свете. И конечно, неожиданных звонков, да еще и таких настойчивых, требовательных. Старушке было непросто подкатить свое кресло к входной двери.
   Вошедший, вернее сказать, вломившийся посетитель в шляпе набекрень, обросший неопрятной бородой, с бегающими глазками и дергающейся щекой, грубо осведомился, кто здесь живет и много ли тут шляется народу? Второй выжидал за дверью.
   Миссис Ольдсмит запричитала, что сыновья забыли мать, замужняя дочь далеко в Калифорнии, соседи перестали навещать.
   — Совсем пропадаю, — со слезами в голосе закончила несчастная хозяйка маленькой квартиры.
   — Ладно, не бурчите, миссис как вас там! Небось от пачки долларов не откажетесь? Сразу к вам все соседи сбегутся на угощенье. И замуж, чего доброго, еще раз выскочите.
   — Доллары? За что, почтенные джентльмены? Чем я могу их заработать? Слаба ногами. Только и могу, что в кресле ездить.
   — Вот в кресле сидя и заработаете. Чтоб не рыпаться, никуда не заглядывать.
   — Куда не заглядывать? — совсем испугалась старушка.
   — В соседнюю комнату, которую мы у вас снимем на неделю, не больше. Вот за эту пачку долларов. Здесь пятьсот. Можете пересчитать.
   — Пятьсот долларов! — не веря ушам, прошептала старушка.
   Бородач хохотнул и сунул пачку денег бедной миссис Ольдсмит.
   — Еще лучше будет, если паралич разобьет вас, мэм, не только на ноги, но и на язык. За то и платим. Моему парню, что ждет за дверью, нужны уют и тишина. Как в гробу. Чтобы вдохновиться здесь и делать свой бизнес. За это и платим, О'кэй! Или нет?
   — Что вы, что вы, джентльмены! Конечно, о'кэй! Я проглочу свой язык и за меньшую сумму. Да вы хоть взгляните на комнатку. Бомбоньерка! В ней дочка до замужества жила. Все там прибрано еще ею. Правда, давно не подметалось. Так у меня пылесос есть. Вы уж как-нибудь сами.
   — Ладно, ладно, мэм, заткнитесь. Мы пылесос возьмем. Нам пыль ни к чему, на ней следы остаются. А вам в комнатку своей сбежавшей дочери заглядывать не советую. Мой совет, как топор, что доску, что голову мигом расколет.
   — Да куда уж мне! Видите, на колесах из комнаты в комнату еле езжу, никак привыкнуть не могу.
   — Ничего, мэм. Привыкать уж не так долго осталось.
   И, снова хохотнув, бородач внес багаж ожидавшего спутника, хорошо одетого, рано полысевшего, важного, презрительно щурившего левый глаз, с лицом холеным и гладким. Багаж его состоял из массивного штатива я изящного деревянного футляра.
   Хозяйка подумала, что, быть может, этот благообразный джентльмен, нуждающийся в тишине и вдохновении, из музыкантов и будет трубить в какой-то хранившийся в футляре инструмент, чем отвлечет ее от грустных мыслей.
   Но она ошиблась.
   Благообразный джентльмен, распрощавшись с бородачом, кое-как пропылесосившим комнату, достал из бокового кармана фотокарточку трех малышей с миловидной их матерью, водрузил ее на стол и, трогательно полюбовавшись на них, вздохнул.
   Затем он деловито раскрыл футляр, но достал оттуда не саксофон, не скрипку или гитару, а винтовку с оптическим прицелом.
   Оружие это он умело закрепил на штативе, предварительно наведя ствол на строящуюся наспех для предстоящего митинга трибуну.
   Потом сел в неудобное старое кресло и задумался.
   Кривой Джим вовсе не был кривым. У него укоренилась привычка прищуривать левый глаз, словно постоянно прицеливаясь. Его феноменальная способность проявилась еще в детстве, когда он служил мальчишкой в тире. Он мог на потеху посетителей выбить любую указанную ему цель, заставить завертеться мельницу, запрыгать клоуна, упасть навзничь негра, возбуждая у зрителей желание выстрелить не хуже парнишки, чем снискал благосклонность хозяина. Босс даже извлекал из этого вундеркинда добавочную прибыль, устраивая платные представления с участием малолетнего снайпера.
   Еще тогда к нему присмотрелись люди черного бизнеса.
   А когда он, прозванный уже Кривым Джимом, разорился после попытки держать собственный тир, потерял всякую надежду найти себе работу, словом, крепко сел на мель, не зная, как прокормить семью, ему предложили использовать его способности.
   Сперва он подумал, что его хотят сманить в армию снайпером, по потом понял, что его «снайперский бизнес» будет «избирательным» и проходить не в тропических джунглях или сельве, а если в джунглях, то в каменных, что, вообще говоря, его больше устраивало, поскольку он не разлучался бы с горячо любимой семьей. Что касается «целей», которые ему назывались, то он относился к ним так же беззлобно, как и равнодушно, считая их просто принадлежностью своего «бизнеса», и только.
   Платили ему сносно, если не сказать хорошо. На работу вызывали не слишком часто и всякий раз в разные города. Устройство там на квартиру и на «рабочее место» брали на себя люди синдиката, которые и нанимали его…
   Неоценимым качеством Кривого Джима, помимо его феноменальной меткости, наряду с ценной молчаливостью считалась и его безукоризненная репутация процветающего бизнесмена, уважаемого соседями домовладельца и человека благообразного, религиозного, умеренных консервативных взглядов, словом, солидного.
   Кроме того, он был педантичен, аккуратен, а также сентиментален (немецкая кровь!). На «работе» за ним никогда не оставалось никаких следов, и синдикат не знал из-за него неприятностей. Он работал, и только, а лишние подробности его не интересовали. К тому же, чтобы прокормить свою семью, а также помочь родственникам, постоянно бедствующим из-за проклятых кризисов, у Джима других возможностей достаточно заработать не было.
   А для круга знакомых благообразного мистера Пфальца (сына оберштурмбанфюрера СС, приютившегося в Штатах) он делал свой бизнес, связанный с поездками в другие города.
   В нерабочее время с гангстерами Джим компании никогда не водил. И в душе даже презирал, считая людьми безнравственными.
   Сейчас он был готов к «работе». Предстояло ждать, а это он умел. Пусть хоть два-три дня, хоть неделю, пока эти смутьяны раскачаются и доставят «цель» на трибуну.
   Майкл Никсон ехал в город автостроителей прямо из Нью-Йорка, где встречался с самим Гессом Холлов, объявившим, что ЦК партия приняло решение о выдвижении Майкла Никсона себя кандидатом в сенат от штата Автостроителей. ЦК учел, что имя его хорошо известно из-за «Рыжего процесса», проходившего в печальной славы городе Дейтоне. В свое время там на «обезьяньем процессе» судили учителя, осмелившегося преподавать богопротивную теорию Дарвина. Обвиняемый использовал суд для пропаганды своих богопротивных идей. Поэтому Майкла предусмотрительно стали судить не как агента Москвы, выступавшего в защиту русского строительства ледяного мола вдоль сибирских берегов, «что могло вредно отразиться на климате Америки», а за то, что он якобы воспользовался рецептом еще одного коммуниста, известного среди писателей под именем Теодора Драйзера, подсказавшего, как ловки можно отделаться от нежелательной девушки, утопив ее во время катания на лодке. И Майкл Никсон был обвинен именно в этом. И даже вещественное доказательство, представленное суду, было «заимствовано» у того же Драйзера — помятый как бы от удара по голове фотоаппарат и пленка из него с заснятой на ней до ее гибели «его девушкой Амелией Медж», тело которой не удалось найти на дне реки, откуда «достали» фотоаппарат. И Майкла Никсона приговорили за убийство мисс Амелии Медж к казни на электрическом стуле (чего тщетно добивались и на суде в Калифорнии в отношении прославленной и ложно обвиненной, подобно Майклу, Анджелы Дэвис, ныне члена ЦК Компартии США). Майклу Никсону удалось перед самой казнью бежать с тюремного двора на геликоптере. (Впоследствии подобный побег был повторен знаменитым гангстером.) Но тогда, после невообразимого шума, поднявшегося вокруг процесса над Майклом, и его бегства, группа гангстеров, похитивших по заданию своего синдиката мисс Амелию Медж, в знак своего восхищения проделкой осужденного выпустила свою пленницу на свободу и Верховный суд США вынужден был Майкла Никсона реабилитировать, а Aмелия Медж на некоторое время стала самой модной фигурой Америки. Ее даже хотели выбрать «королевой красоты», и ради этого она отреклась от красного Майкла Никсона, но вопрос отпал из-за деликатной неясности с ее девственностью, поскольку она долго пробыла в лапах у подонков общества, а унизительное медицинское обследование с омерзением отвергла. Однако для «королевы красоты» уверенность в ее чистоте считалась необходимым условием.
   Майкл Никсон в полной мере использовал судебную трибуну для разоблачения мракобесия воротил капиталистической Америки, которые, прикрываясь пресловутой советской угрозой, готовы были ввергнуть страну и весь мир в губительную для всех ядерную войну.
   Стать первым сенатором-коммунистом было крайне ответственно и не менее трудно, ибо средств на предвыборную кампанию у партии было мало и слагались они из доброхотных пожертвований рабочих-автомобилестроителей.
   Майкл Никсон остановился в дешевеньком отеле, где коридором служила наружная площадка с перилами и крутой железной лестницей вместо лифта.
   Он не ждал никаких посетителей и был удивлен, когда негр-портье, у которого он только что взял ключ от убогого номера, позвонил по телефону, что к нему идет гость с чемоданом, которого провожает мальчик-посыльный.
   Майкл пошарил у себя в кармане и обрадовался никелю, который может дать парнишке на чай.
   В дверь постучали.
   Майкл сам открыл дверь и увидел высокого незнакомого человека с удлиненным лицом и тяжелой нижней челюстью.
   Когда Майкл сделал движение по направлению к мальчику-посыльному, незнакомец, взяв у того чемодан, жестом руки остановил Майкла и сам сунул парнишке доллар.
   «Ого, — подумал Майкл, — кого это, столь щедрого на чаевые, принесло ко мне?»
   — Прошу вас, сэр, проходите, — предложил он.
   — Герберт Кандербль — инженер, — представился вошедший. — Я знаю вас и именно поэтому пришел к вам. По делу, — многозначительно добавил он и уселся в кресло, непринужденно заложив правую ногу на выступающее колено. — Мистер Майкл, я слышал, что вы выдвигаете свою кандидатуру в сенаторы от штата.
   — Да, сэр, я собираюсь это сделать, — нерешительно произнес Майкл Никсон, стараясь угадать, что нужно этому самоуверенному джентльмену.
   — Меня это устраивает, — продолжал гость. — У вас, конечно, на выборную кампанию денег маловато. Но не думайте, что я предложу вам достаточно долларов. Сказать по правде, у меня их нет. Я предоставлю вам нечто, что дороже денег, ибо заинтересован в вашей победе и отстаивании в сенате кое-каких идей, о которых мы с вами еще потолкуем.
   — Не рано ли сейчас начинать с меня деятельность лобби, мистер Кандербль?
   — Нет, не рано. Вы здорово вели себя на суде, великолепно, по-изобретательски бежали с тюремного двора на геликоптере и шумно реабилитировались в связи с появлением вашей невесты живой и здоровой.
   — Которая, между прочим, отказалась от меня, как от приверженца враждебной страны.
   — Полцента ей цена, — отрезал Кандербль. — Однако истинно деловые люди заметили вас. И я среди них. Я хочу подкинуть вам одну идею, с которой познакомился в условиях неотвратимой, казалось бы, своей гибели у берегов Ливана.
   — Вот как?
   — Идея принадлежит русским. Один из них плыл со мной на бочкообразной трубе после потопления нашими доблестными моряками чужого мирного корабля, на котором мы с ним находились. Другой русский выручил меня из воды. Кстати, он был тогда тяжело ранен, не знаю, остался ли в живых. Когда я покидал советский корабль «Дежнев», мой сотоварищ по «трубе спасения» выкрикнул мне вслед один лозунг, который мог бы привести вас в сенат.
   — Что вы? Русский лозунг приведет в конгресс США?
   — Не русский, а глобальный лозунг всех людей, живущих на земле.
   — Какой же это лозунг?
   — «МОСТЫ ВМЕСТО БОМБ!»
   — О'кэй, сэр! Ведь мир борется против ядерных бомб. Эта борьба неразрывна с моей предвыборной платформой. Но при чем здесь мосты? Вы имеете в виду контакты с русскими?
   — Я имею в виду реальный мост, грандиозное инженерное сооружение — плавающий подводный туннель, который мог бы связать наши противостоящие друг другу страны: США и СССР. Я отмахнулся было от этой идеи. Но теперь, после зрелого размышления, вижу в ней обещающую возможность оживления нашей американской промышленности, занятой выпуском мирной продукции, конвертеров, строительства канатных заводов, электростанций, железных дорог — миллионы новых рабочих мест. Возьмите себе на вооружение этот предвыборный лозунг и названные мной перспективы, и вы победите. Тогда и будем говорить о нашей совместной борьбе в сенате. О'кэй?
   — Я подумаю, сэр. Этот лозунг не противоречит линии моей партии.
   — Я еще принес кое-что для вашей предвыборной борьбы.
   И Кандербль стал расстегивать принесенный мальчиком-посыльным чемодан:
   — Пожалуйста, Майкл, снимите свой пиджак.
   — Вы собираетесь боксировать со мной, Герберт? — пошутил Майкл.
   Кандербль с уничтожающей серьезностью посмотрел на него.
   Митинг у ворот автомобильного завода был назначен на одиннадцать часов утра.
   Люди собирались заблаговременно, сбивались в кучки, о чем-то спорили, размахивая руками. Все новые группы стекались из прилегающих к площади улиц.
   Полицейских почему-то не было. Это казалось странным. Ведь рабочие соберутся не для пения псалмов, а слушать будущего красного сенатора и говорить о своих профсоюзных делах.
   Когда-то первый автомобильный король Генри Форд наводнил Америку дешевыми автомашинами, доступными рядовым американцам, выведя тем страну на путь Великой автомобильной державы. Беря с покупателей меньше своих конкурентов, он платил рабочим больше, чем они, но ставил условие не состоять в профсоюзе.
   С тех пор много утекло и воды и бензина. Наследник Генри Форда-старшего, его внук Генри Форд-младший давно уже отказался от былых дедовских запретов. Заработки на его заводах не больше, чем, скажем, у «Дженерал моторс», цена его автомобилей не меньше, чем у других фирм, а рабочие состоят в профсоюзах, но и теряют работу, как члены профсоюзов в других местах. Теперь каждый работающий думал, как бы не лишиться работы, а владельцы заводов — как бы не обанкротиться. Страх стал движущей силой в городе автомобилестроителей. Впрочем, как и во всех других местах «процветающей» страны самых богатых и самых нищих американцев.
   Вот перед такими американцами и должен был говорить на митинге Рыжий Майкл, коренастый, широкоплечий «свой парень» с веснушчатым лицом, носом-картофелиной и озорными глазами.
   Многие считали, что у него нет никаких шансов пройти в сенат, и видели в его выдвижении в кандидаты партийную тактику, позволяющую выдвижением кандидатов в президенты и вице-президенты, а сейчас и в сенаторы укрепить влияние левой партии, ненавистной владельцам всех мастей, у которых денег на выборы было куда больше, чем у коммунистов, а следовательно, и шансов на успех.
   Кривой Джим скучающе наблюдал, как заполнялась площадь народом, как расставили на ней репродукторы, установили на трибуне микрофоны, похожие на утиные головы на тонких змеиных шеях.
   Это было удобно, можно заблаговременно прицелиться.
   Подняв раму окна, он неторопливо и обстоятельно навел скрещивающиеся в оптическом прицеле нити на средний микрофон, мысленно воображая себе человека, который окажется перед ним, о ком он решительно ничего не знал, даже его имени. Должно быть, один из тех, кто лезет в болтуны, чтобы зашибать доллары.
   Джим холодно прикидывал, где окажется сердце у оратора. Был он по природе своей «сердобольным», не обижал ни кошек, ни собак, не выносил ничьих страданий и стремился делать свой бизнес так, чтобы длительной боли клиенту не причинять и чтобы дело кончилось быстро и безболезненно для обеих сторон.
   Пока на площади начнется кутерьма и паника. Джим спокойно выйдет из так удобно расположенной квартиры, предварительно опустив раму и присыпав старой пылью разъем и даже прикрыв его припасенной паутиной. Этих полицейских ищеек не так уж трудно сбить с толку, особенно если они не стремятся идти против синдиката.
   И Кривой Джим после первого и единственного своего выстрела бистро смотается к своим трем любимым деткам, получит возможность побаловать детишек гостинцами.