Страница:
Женя с упреком посмотрела на Федора и отвела взгляд:
— Вас надо поздравить. Мне приятно, что вы будете работать на мол. Заместитель начальника строительства, командующий полярной флотилией, капитан флагмана гидромонитора. Это уже адмирал! — и она скосила на него глаза.
— Длинный титул, — усмехнулся Федор. — Сказать проще: каждая экспедиция берет туземца-проводника. Моя роль не больше.
— За Алешу, каюсь, чуточку обидно. Автор замысла и… всего только заместитель главного инженера.
— А как он сам?
— Он стал другим. Кажется, даже местоимение «я» употребляет реже. Хотела бы и я измениться так же…
— Не меняйтесь, — неожиданно для себя попросил Федор.
Женя удивленно взглянула на него.
— Любить не будут? — усмехнулась она.
— Любить? — оживился Федор. — По-настоящему любят не за что-нибудь.
— А как?
— Вопреки… вопреки всему… здравому рассудку, собственной воле, вопреки недостаткам явным и тайным… прощая и оправдывая все.
Женя никогда не ожидала от Федора такой страстности.
— И вы умеете прощать? — тихо спросила она
— Я не о себе, — отвел вопрос Федор, беря себя в руки.
Женя ждала. Ей хотелось, чтобы Федор снова заговорил о том же, но он молчал.
— Мы опоздаем! — спохватилась Женя. — Нам ведь надо успеть к Южному парку на собрание Москвы комсомольской! Молодежь позовут на стройку мола. Как незаметно пролетело время!
— Да. Два года.
Федор встал. Он с сожалением оглядел прозрачную кабину, где за короткий миг столько пережил. Молодые люди вышли из Дворца звуков.
— Два года, — задумчиво говорила Женя. — Федя, много это или мало?
— Еще двадцать тысяч миль. Для меня. Для вас — страница истории.
— Какой?
— Металлургии.
— Вы следили?
— За техническими журналами. Прошел техминимум. Проверьте.
— Таких, как вы, не проверяют. Таким доверяют… Вы сказали… вопреки? Неужели это всегда так?.. Но не будем… Если бы вы знали, чего нам с Ипполитом Ивановичем Хромовым стоила первая труба, которая выползла из вращающегося кокиля! Ипполит Иванович все ссылается на мои вытягивающие валки, которые, если помните, вращались вместе с литейной формой и, кроме того, вокруг собственных осей. Но дело совсем не в этом. Дело в том, что за все годы до встречи со мной Хромов изучил условия кристаллизации. И главное, сумел воздействовать режимом охлаждения и химическими присадками на скорость застывания металла. Потому и удалось построить машину.
— Не написали… письма, — только и сказал Федор.
— Простите, Федя, — сказала Женя. — Очень трудно было разобраться… Сейчас бы написала. Теперь не страшно, что вы подумали бы, будто я «заношусь».
— Почему теперь?
— Все из-за вопреки! — рассмеялась Женя.
Они подошли к статуе теннисистки, застывшей в броске с протянутой ракеткой. Здесь останавливался электробус.
В электробусе было весело. Ехала по преимуществу одна молодежь. Шумели, смеялись, пели песни. Густой поток машин направлялся к Южному парку столицы. Вагоны метро, автобусы, высокочастотные электробусы, маленькие турбобили и автомашины, мотоциклы, даже велосипеды — вся эта пестрая, яркая, гудящая масса машин везла десятки тысяч молодых москвичей за город.
Машины останавливались около Южного парка; Женя с Федором затерялись в потоке людей, направлявшихся к большому лугу.
—Сколько людей! — тихо сказала Женя. — Тысячи, тысячи… Они похожи на пестрые цветы. Ковер на лугу.
Федор смотрел не на луг, а на свою спутницу. Женя почувствовала взгляд и оглянулась. Сначала она улыбнулась, потом стала печальной.
— Я думала о том, сколько здесь пылких сердец. Все они стремятся на север. У Гали было пылкое сердце. Она пошла туда первой. Раньше Алеши… — Женя опустила голову. — И уже не вернется.
— Не могу примириться, — ответил Федор.
Толпа гудела. Комсомольцы все прибывали.
— Напрасно мы боялись, — стараясь переключиться, сказала Женя. — Самыми старыми здесь не будем. Вон какие почтенные комсомольцы идут… с усами, седые…
— Денис, верно, тут. Не разглядишь.
— Смотрите! — схватила Женя Федора за руку. — Это мушкетеры, воздушные мушкетеры Дмитрия Росова. Помните, мы с ним «накричали» друг на друга?
— Вчера были в ледовой разведке. Сегодня — здесь. У них свой шаг.
— Бодрый.
По толпе прокатился рокот. На трибуну поднималось несколько человек, среди них был могучий старик с седыми пушистыми волосами под академической шапочкой.
— Папа, — прошептала Женя. — А рядом с ним секретарь ЦК комсомола. А вон Алеша… А который же Ходов?
Секретарь ЦК комсомола остановился перед микрофоном и снял кепку. По радиофицированному лугу разнесся его ясный, молодой голос:
— Товарищи! — Он посмотрел на тысячи лиц и вдруг звонко крикнул: — Ребята!
Две девушки рядом с Женей засмеялись и захлопали в ладоши. Женя чуть улыбнулась. Радостный шорох толпы был ответом на это задушевное обращение. Некоторые из старых комсомольцев переглянулись, но и те простили секретарю эту вольность.
Секретарь говорил о новой стройке на севере, о романтике тяжелого труда:
— Всякий труд у нас, будь он физическим или умственным, требует больших знаний, смелой мысли, горячей души. Разница лишь в условиях труда. Наиболее тяжелый труд, такой, как в Арктике, привлекает к себе ныне, как подвиг. Кто из молодежи времен революций не мечтал о подвиге? Кто из комсомольцев сейчас здесь, на лугу, не мечтает о нем? Один из старых наших комсомольцев, строитель города юности, Василий Васильевич Ходов назначен руководителем ледового строительства.
Всколыхнулся луг. Ребята приветствовали старого бойца, пронесшего от молодости до седых волос опыт первой комсомольской стройки.
— Значит, он строил Комсомольск? Я ему уже наполовину прощаю, — шепнула Женя.
Худощавый, сухой, такой же «тощий», каким был когда-то Васька Ходов, стоял начальник и главный инженер полярной стройки, немало построивший на своем веку городов и заводов, и смотрел на притихших молодых людей. Он поправил комсомольский значок у себя на груди и рассказал, как в коллективном творчестве родился проект, задуманный Алексеем Карцевым.
Толпа потребовала Карцева.
— Где Карцев?
— Вон стоит около Ходова.
— Совсем еще молодой, худощавый.
— Лицо энергичное. Смотрите, кажется, волнуется…
Женя оглянулась, стараясь увидеть всех, кто говорил об Алеше. Федор, посасывая трубку, пристально следил за ней.
Алексей стал рассказывать о севере, упомянул, каким комфортом пользуются ныне полярники, но тут же заметил, что в начале работ строителям на это рассчитывать трудно. Он вспомнил о русских путешественниках, шедших в пургу к неведомым землям или к полюсу не ради выгоды, а во имя любви к науке и Родине, вспомнил, как, вопреки мнению западных мореплавателей, советские люди доказали, что в Арктике можно плавать, жить и работать.
— Ученые, писатели, художники, музыканты… — увлеченно продолжал Карцев.
— Можно назвать многих, кто ради своего высокого, вдохновенного труда готов был на любые тяготы жизни. А в нашей стране творчески вдохновенным стал любой труд. Вот почему молодежь пойдет сейчас на север, как шла в поход на восток, поднимала целину, строила атомные электростанции, поворачивала вспять великие реки!
Ликующий гром прокатился по лугу. Все вскочили.
— Кажется, я начинаю завидовать, — сказала Женя. — Вы все пойдете на север… А я — в пустыню…
— Почему в пустыню? — насторожился Федор.
— На Барханский металлургический завод делать трубы для мола и ждать возвращения… кораблей… — едва слышно, словно сама себе, сказала Женя.
Федор пристально посмотрел на нее. Она опустила глаза.
К трибунам пробирались желающие выступить.
Говорили горячо, пылко и вслед за Карцевым звали на подвиг.
Жене особенно понравился некий Андрюшка Корнев, паренек с вихрастой головой, который, произнося речь, расстегнул ворот рубашки. Он хотел работать, не получая зарплаты, поскольку его будут на стройке кормить и одевать, а у него других потребностей, кроме как потребности трудиться, больше нет.
Женя с Федором видели, как секретарь ЦК комсомола улыбнулся и что-то тихо сказал академику Омулеву.
В числе выступающих был и пожилой рабочий. Он говорил о своем заводе, где уже изготовлялись машины для стройки мола, и заключил так:
— И построит тот мол вся страна, вся земля молодости, в которой Лет до ста расти нам без старости Год от года расти нашей бодрости.
Славьте, молот и стих, землю молодости Его на руках сняли с трибуны и понесли по лугу. Кто-то запел песню. Старик, возвышаясь над головами, басом пел вместе со всеми.
Под песни составлялись предварительные списки. Тысячи людей, молодых, здоровых, веселых, увлеченных романтикой грандиозных задач и трудностей, продолжали одну из традиций нового общества — отдавать все лучшее: силы, уменье, радость жизни — на служение обществу, совершать для него трудовые подвиги.
Все это можно было сделать и завтра и послезавтра в своих учреждениях и на заводах, но людям не терпелось. Они не хотели ждать.
В этот день в число строителей мола записался и Денис Денисюк. Он повесил у себя в комнате карту Арктики с нанесенной на ней трассой мола.
В этот день Женя Омулева простилась с Федором и Алексеем, уезжая на южный металлургический завод.
В этот день Алексей подал заявление в партийную организацию Института холода. Он хотел перед началом грядущих боев стать кандидатом в члены партии.
— Вас надо поздравить. Мне приятно, что вы будете работать на мол. Заместитель начальника строительства, командующий полярной флотилией, капитан флагмана гидромонитора. Это уже адмирал! — и она скосила на него глаза.
— Длинный титул, — усмехнулся Федор. — Сказать проще: каждая экспедиция берет туземца-проводника. Моя роль не больше.
— За Алешу, каюсь, чуточку обидно. Автор замысла и… всего только заместитель главного инженера.
— А как он сам?
— Он стал другим. Кажется, даже местоимение «я» употребляет реже. Хотела бы и я измениться так же…
— Не меняйтесь, — неожиданно для себя попросил Федор.
Женя удивленно взглянула на него.
— Любить не будут? — усмехнулась она.
— Любить? — оживился Федор. — По-настоящему любят не за что-нибудь.
— А как?
— Вопреки… вопреки всему… здравому рассудку, собственной воле, вопреки недостаткам явным и тайным… прощая и оправдывая все.
Женя никогда не ожидала от Федора такой страстности.
— И вы умеете прощать? — тихо спросила она
— Я не о себе, — отвел вопрос Федор, беря себя в руки.
Женя ждала. Ей хотелось, чтобы Федор снова заговорил о том же, но он молчал.
— Мы опоздаем! — спохватилась Женя. — Нам ведь надо успеть к Южному парку на собрание Москвы комсомольской! Молодежь позовут на стройку мола. Как незаметно пролетело время!
— Да. Два года.
Федор встал. Он с сожалением оглядел прозрачную кабину, где за короткий миг столько пережил. Молодые люди вышли из Дворца звуков.
— Два года, — задумчиво говорила Женя. — Федя, много это или мало?
— Еще двадцать тысяч миль. Для меня. Для вас — страница истории.
— Какой?
— Металлургии.
— Вы следили?
— За техническими журналами. Прошел техминимум. Проверьте.
— Таких, как вы, не проверяют. Таким доверяют… Вы сказали… вопреки? Неужели это всегда так?.. Но не будем… Если бы вы знали, чего нам с Ипполитом Ивановичем Хромовым стоила первая труба, которая выползла из вращающегося кокиля! Ипполит Иванович все ссылается на мои вытягивающие валки, которые, если помните, вращались вместе с литейной формой и, кроме того, вокруг собственных осей. Но дело совсем не в этом. Дело в том, что за все годы до встречи со мной Хромов изучил условия кристаллизации. И главное, сумел воздействовать режимом охлаждения и химическими присадками на скорость застывания металла. Потому и удалось построить машину.
— Не написали… письма, — только и сказал Федор.
— Простите, Федя, — сказала Женя. — Очень трудно было разобраться… Сейчас бы написала. Теперь не страшно, что вы подумали бы, будто я «заношусь».
— Почему теперь?
— Все из-за вопреки! — рассмеялась Женя.
Они подошли к статуе теннисистки, застывшей в броске с протянутой ракеткой. Здесь останавливался электробус.
В электробусе было весело. Ехала по преимуществу одна молодежь. Шумели, смеялись, пели песни. Густой поток машин направлялся к Южному парку столицы. Вагоны метро, автобусы, высокочастотные электробусы, маленькие турбобили и автомашины, мотоциклы, даже велосипеды — вся эта пестрая, яркая, гудящая масса машин везла десятки тысяч молодых москвичей за город.
Машины останавливались около Южного парка; Женя с Федором затерялись в потоке людей, направлявшихся к большому лугу.
—Сколько людей! — тихо сказала Женя. — Тысячи, тысячи… Они похожи на пестрые цветы. Ковер на лугу.
Федор смотрел не на луг, а на свою спутницу. Женя почувствовала взгляд и оглянулась. Сначала она улыбнулась, потом стала печальной.
— Я думала о том, сколько здесь пылких сердец. Все они стремятся на север. У Гали было пылкое сердце. Она пошла туда первой. Раньше Алеши… — Женя опустила голову. — И уже не вернется.
— Не могу примириться, — ответил Федор.
Толпа гудела. Комсомольцы все прибывали.
— Напрасно мы боялись, — стараясь переключиться, сказала Женя. — Самыми старыми здесь не будем. Вон какие почтенные комсомольцы идут… с усами, седые…
— Денис, верно, тут. Не разглядишь.
— Смотрите! — схватила Женя Федора за руку. — Это мушкетеры, воздушные мушкетеры Дмитрия Росова. Помните, мы с ним «накричали» друг на друга?
— Вчера были в ледовой разведке. Сегодня — здесь. У них свой шаг.
— Бодрый.
По толпе прокатился рокот. На трибуну поднималось несколько человек, среди них был могучий старик с седыми пушистыми волосами под академической шапочкой.
— Папа, — прошептала Женя. — А рядом с ним секретарь ЦК комсомола. А вон Алеша… А который же Ходов?
Секретарь ЦК комсомола остановился перед микрофоном и снял кепку. По радиофицированному лугу разнесся его ясный, молодой голос:
— Товарищи! — Он посмотрел на тысячи лиц и вдруг звонко крикнул: — Ребята!
Две девушки рядом с Женей засмеялись и захлопали в ладоши. Женя чуть улыбнулась. Радостный шорох толпы был ответом на это задушевное обращение. Некоторые из старых комсомольцев переглянулись, но и те простили секретарю эту вольность.
Секретарь говорил о новой стройке на севере, о романтике тяжелого труда:
— Всякий труд у нас, будь он физическим или умственным, требует больших знаний, смелой мысли, горячей души. Разница лишь в условиях труда. Наиболее тяжелый труд, такой, как в Арктике, привлекает к себе ныне, как подвиг. Кто из молодежи времен революций не мечтал о подвиге? Кто из комсомольцев сейчас здесь, на лугу, не мечтает о нем? Один из старых наших комсомольцев, строитель города юности, Василий Васильевич Ходов назначен руководителем ледового строительства.
Всколыхнулся луг. Ребята приветствовали старого бойца, пронесшего от молодости до седых волос опыт первой комсомольской стройки.
— Значит, он строил Комсомольск? Я ему уже наполовину прощаю, — шепнула Женя.
Худощавый, сухой, такой же «тощий», каким был когда-то Васька Ходов, стоял начальник и главный инженер полярной стройки, немало построивший на своем веку городов и заводов, и смотрел на притихших молодых людей. Он поправил комсомольский значок у себя на груди и рассказал, как в коллективном творчестве родился проект, задуманный Алексеем Карцевым.
Толпа потребовала Карцева.
— Где Карцев?
— Вон стоит около Ходова.
— Совсем еще молодой, худощавый.
— Лицо энергичное. Смотрите, кажется, волнуется…
Женя оглянулась, стараясь увидеть всех, кто говорил об Алеше. Федор, посасывая трубку, пристально следил за ней.
Алексей стал рассказывать о севере, упомянул, каким комфортом пользуются ныне полярники, но тут же заметил, что в начале работ строителям на это рассчитывать трудно. Он вспомнил о русских путешественниках, шедших в пургу к неведомым землям или к полюсу не ради выгоды, а во имя любви к науке и Родине, вспомнил, как, вопреки мнению западных мореплавателей, советские люди доказали, что в Арктике можно плавать, жить и работать.
— Ученые, писатели, художники, музыканты… — увлеченно продолжал Карцев.
— Можно назвать многих, кто ради своего высокого, вдохновенного труда готов был на любые тяготы жизни. А в нашей стране творчески вдохновенным стал любой труд. Вот почему молодежь пойдет сейчас на север, как шла в поход на восток, поднимала целину, строила атомные электростанции, поворачивала вспять великие реки!
Ликующий гром прокатился по лугу. Все вскочили.
— Кажется, я начинаю завидовать, — сказала Женя. — Вы все пойдете на север… А я — в пустыню…
— Почему в пустыню? — насторожился Федор.
— На Барханский металлургический завод делать трубы для мола и ждать возвращения… кораблей… — едва слышно, словно сама себе, сказала Женя.
Федор пристально посмотрел на нее. Она опустила глаза.
К трибунам пробирались желающие выступить.
Говорили горячо, пылко и вслед за Карцевым звали на подвиг.
Жене особенно понравился некий Андрюшка Корнев, паренек с вихрастой головой, который, произнося речь, расстегнул ворот рубашки. Он хотел работать, не получая зарплаты, поскольку его будут на стройке кормить и одевать, а у него других потребностей, кроме как потребности трудиться, больше нет.
Женя с Федором видели, как секретарь ЦК комсомола улыбнулся и что-то тихо сказал академику Омулеву.
В числе выступающих был и пожилой рабочий. Он говорил о своем заводе, где уже изготовлялись машины для стройки мола, и заключил так:
— И построит тот мол вся страна, вся земля молодости, в которой Лет до ста расти нам без старости Год от года расти нашей бодрости.
Славьте, молот и стих, землю молодости Его на руках сняли с трибуны и понесли по лугу. Кто-то запел песню. Старик, возвышаясь над головами, басом пел вместе со всеми.
Под песни составлялись предварительные списки. Тысячи людей, молодых, здоровых, веселых, увлеченных романтикой грандиозных задач и трудностей, продолжали одну из традиций нового общества — отдавать все лучшее: силы, уменье, радость жизни — на служение обществу, совершать для него трудовые подвиги.
Все это можно было сделать и завтра и послезавтра в своих учреждениях и на заводах, но людям не терпелось. Они не хотели ждать.
В этот день в число строителей мола записался и Денис Денисюк. Он повесил у себя в комнате карту Арктики с нанесенной на ней трассой мола.
В этот день Женя Омулева простилась с Федором и Алексеем, уезжая на южный металлургический завод.
В этот день Алексей подал заявление в партийную организацию Института холода. Он хотел перед началом грядущих боев стать кандидатом в члены партии.
Глава шестая. УВИДИТ НЕВИДАННОЕ
«Все мы, пассажиры мирного торгового парохода, любуясь бирюзовыми водами Баренцева моря, близ мыса Канин Нос, что означает „нос ястреба“, внезапно были потрясены ужасающим зрелищем.
Из Горла Белого моря на простор полярных вод выходила грозная эскадра морских кораблей.
Впереди шел тяжелый флагманский линейный ледокольный корабль, вооруженный не только крупнокалиберными орудиями, — мы видели на корме гигантскую куполообразную броню одного из них, — не только гидромониторами, позволяющими струей воды резать паковый лед, но… несомненно также и секретным оружием для метания ракетных атомных бомб и выпускания завесы радиоактивных газов, от действия которых жители Америки обречены погибать в страшных мучениях без видимых ожогов на теле.
На мостике флагмана мы видели людей с кровожадными улыбками, читавших на борту нашего парохода имя незабвенного военного министра, памятник которому красуется в Вашингтоне, но заветы которого преданы ныне забвению. Мировой коммунизм, которого так страшился Форрестол, стоит перед нами, подобно тигру, не отгороженному теперь ни решетчатым забором, ни металлическим занавесом. Только видя это хищное чудовище, можно осознать всю ту смертельную опасность, которая грозит цивилизации, усыпленной безумной политикой сближения с коммунистическим миром.
Мы, потрясенные пассажиры корабля «Форрестол», видели эту опасность воочию.
Полоса дыма простиралась до самого горизонта, и на ней, подобно зубам акулы, на ожерелье войны, нанизаны были корабли. Их было несметное число. Они уходили за горизонт, и кто знает, на сколько миль…
Мы видели чудовищную армаду из сотен и сотен кораблей, способных перебросить на нашу мирную, беззащитную Аляску коммунистическую армию с танками, пушками, страшными «катюшами», реактивными самолетами, — армию коммунистической агрессии.
Пусть эта корреспонденция прозвучит предостерегающим воем сирены. Пусть подхватит она гневный голос членов вновь созданной Лиги «стального занавеса», ратующих за вооруженную изоляцию от коммунизма. И пусть умолкнут те, кто выступает за мирную жизнь коммунистического тигра и американской лани. Нашу лань могут защитить только атомные бомбы, отказ от применения которых самоубийство, только военные базы около занавеса, который должен стать стальным, пока не падет, поваленный нашим плечом. Лучшая защита — это нападение! Во имя национальной обороны мы с помощью членов новой лиги должны туже затянуть петлю на шее наших домашних коммунистов. Пусть почувствуют наши лидеры опасность своей «политики мира», пусть почувствуют, как и мы, витающую в воздухе коммунистическую агрессию, которую мы видим сейчас собственными глазами!»
Это была первая корреспонденция Джорджа Никсона, который, узнав о создании в Америке Лиги «стального занавеса», понял ее цели и внезапно попал в нужный для лиги тон.
Его корреспонденция была напечатана в нескольких близких к лиге газетах и влилась в общий хор воплей, призванных оглушить вновь выбранных конгрессменов и повлиять на политику верхов. Разумеется, истерические выкрики мистера Джорджа Никсона об агрессии советских кораблей были столь же правдивы, как и его красочное описание зловещего дыма, вырывающегося из пароходных труб.
Дело в том, что из труб полярных кораблей не вырывалось и не могло вырваться ни одного клуба дыма по той простой причине, что ни на одном из них в кочегарках не жгли угля.
Пароходы были переоборудованы. Могучие паровые машины, как и прежде, вращали винты, но пар получался не в старинных паровых котлах, а в установках, где ядерная энергия атомов предназначалась отнюдь не для тех ужасов, которыми пугал мистер Джордж Никсон.
С корабельной атомной станцией и знакомил одного из своих пассажиров капитан ледокола «Северный ветер» в тот час, когда мимо проплывал, дымя трубами, пароход «Форрестол».
Пассажиром, интересовавшимся атомным реактором, был Виктор Омулев, а капитаном — Федор.
Для Федора прогулка с Виктором по трюмным помещениям, когда-то занятым запасами угля, имела особый смысл, о котором не догадывался его спутник. Показывая Виктору новую технику, Федор думал о его сестре. Правда, Виктор мало чем напоминал сестру. Толстый, самодовольный, он и разговор об атомной установке начал с того, что ему, открывателю урановых месторождений в Голых скалах, не мешало бы узнать, как этот уран используется на корабле.
Федор вел Виктора в трюм.
В корабельном реакторе происходил распад атомов урана 235, редкой примеси самого тяжелого из металлов — урана. Ядро не только делилось на осколки, но и выбрасывало три «снарядика», три нейтральные частицы — нейтрона. Если такой снарядик попадет в соседнее ядро атома урана 235, оно разрушится, освобождая скрытую в нем энергию. Чтобы заставить энергию постоянно выделяться, надо быть уверенным, что летящий нейтрон встретит на своем пути ядро урана 235. Ядра атомов по сравнению с их величиной отстоят одно от другого на огромных расстояниях. Летящий нейтрон может не задеть ни одного из них. Известно, что случайно выпущенной пулей трудно попасть в ствол дерева. Но если деревьев на пути встретится много, если пуля будет направлена в лес, то какой-нибудь ствол она заденет обязательно. Так и в урановом реакторе. Чтобы быть уверенным, что нейтрон попадет в нужное ядро, надо иметь «целый лес» таких ядер, то есть, попросту говоря, нужно поместить в реакторе достаточное количество вещества. Если это вещество не будет иметь никаких примесей, то реакция распада распространится молниеносно, каждое разлетевшееся ядро разрушит соседнее, которое, в свою очередь, расколет еще одно или два, в результате произойдет атомный взрыв. Если же уран 235 будет лишь примешан к обычному урану, который поглощает нейтроны, но не разрушается, то реакция будет носить не взрывной, а более спокойный характер. Можно воспользоваться тем, что некоторые вещества захватывают нейтроны, и погружать в реактор стержни, сделанные из этих веществ. Таким способом легко уменьшать рой летящих нейтронов и регулировать тем число разрушаемых ядер и количество выделяемой энергии.
Первые реакторы атомных электростанций были рассчитаны на нейтроны, летящие с замедленными скоростями. Урановые стержни окружали веществом, способным тормозить летящие нейтроны, например графитом. Реактором управляли, вводя в него стержни, сделанные из бористой стали, — они поглощали нейтроны. Полностью вдвинутые в реактор, эти стержни могли и совсем остановить реакцию.
Если нейтроны летят медленно, атомного горючего надо загрузить в реактор очень много — около двадцати тонн металлического урана при шестистах тоннах замедлителя — графита. К этому надо еще прибавить вес защитных стен — несколько тысяч тонн. Для транспортных установок это, конечно, слишком громоздко и не годится даже для кораблей.
Лучше, когда в качестве замедлителя применяют не графит, а тяжелую воду. Но и в этом случае приходилось загружать в реакторы три тонны урана и пять тонн тяжелой воды, вещества редкого и дорогого. И даже такая установка слишком тяжела.
Другое дело, если пойти на использование быстро летящих нейтронов. Тогда можно ограничиться в реакторе лишь несколькими сотнями килограммов урана. Однако в этом случае нужно было решить труднейшие задачи управления реакцией, отвода выделяющегося тепла.
Федор показывал Виктору установку:
— К сожалению, не могу показать тебе реактор. Опасное излучение. Нас отделяет от него надежная защита: шестьдесят сантиметров бетона снижают опасную радиацию в сто раз.
В корабельном реакторе для регулирования пользовались замедлителями нейтронов. Когда корабль шел полным ходом, все замедлители специальными автоматами удалялись из реактора. Быстрые нейтроны попадали в наибольшее число ядер, освобождая максимальное количество энергии.
Федор провел Виктора в котельную. В чистом помещении с глянцевыми стенами стояли паровые котлы, внешне напоминающие котлы судовых установок. Вдоль стен тянулись толстые теплоизолированные трубы. Виктор заметил обычные водомерные стекла и манометры. На одном из циферблатов отмечалась температура в несколько сот градусов. Никаких топок у котлов не было.
Виктор показал Федору на прибор со шкалой температур.
— Котлы нагреваются расплавленным металлом, — пояснил Федор.
— Ты с ума сошел! — воскликнул Виктор. — Я вовсе не хочу, чтобы мое тело пронизывалось смертоносным излучением. Ведь металл побывал в реакторе и, наверное, стал радиоактивным. Ты как хочешь, а я ретируюсь.
Федор успокоил Виктора. Реактор действительно охлаждался своеобразной жидкостью — расплавленным металлическим сплавом калия и натрия с температурой около шестисот градусов, — стальные трубы при этом, конечно, не портятся. Сплав этот, пройдя через реактор, действительно становится опасно радиоактивным для обслуживающего персонала. Поэтому его в котлы не пускают, а направляют в промежуточный теплообменник, где он нагревает такой же расплавленный металлический сплав, но протекающий по самостоятельным трубам и уже не радиоактивный. Он потом и нагревает котлы, поднимает в них пар.
— Пойдем в кочегарку, — предложил Федор.
Они поднялись по трапу в просторную чистую каюту с круглым иллюминатором. Она походила на радиорубку. На мраморном щите поблескивали приборы и сигнальные лампочки. На черной эбонитовой панели виднелись кнопки с надписями.
За столиком сидела молоденькая девушка-оператор и что-то прилежно записывала в журнал. Увидев капитана, она встала.
— Наш кочегар, — без улыбки представил ее Федор.
Девушка смутилась.
— Как ваше здоровье? — справился Виктор, щуря глаза. — Радиация не сказывается?
Девушка удивленно покачала головой.
— Здесь заходил радист. Оставил вам, Федор Иванович, письмо, — сказала она.
Федор стал рассматривать конверт.
— Какой расход горючего? — важно осведомился Виктор.
— Наши машины имеют мощность пятьдесят тысяч лошадиных сил, — охотно стала объяснять девушка.
Федор тепло посмотрел на нее. Верно, она напомнила ему кого-то…
— За месяц плавания мы могли бы израсходовать около полукилограмма урана 235, основного ядерного горючего, которое примешано к обычному урану, загруженному в реактор. Однако практически получается так, что во время плавания, когда машины работают, количество ядерного горючего не уменьшается, а увеличивается.
— Ну, знаете ли!.. — возмущенно надулся Виктор и посмотрел на Федора, призывая того вмешаться.
Федор только улыбнулся, а девушка, пунцовая от смущения, продолжала старательно объяснять:
— Но это действительно так. Дело в том, что каждое распавшееся ядро урана 235 выбрасывает три нейтрона. Один из них, если реакция продолжается, разбивает соседнее ядро урана 235, а другой, а порой и третий нейтроны попадают в ядро урана 238, то есть обычного урана. Тут и происходит самое интересное. Этот уран превращается в другой элемент, который на земле не существует, — плутоний. Плутоний подобен урану 235, он долго сохраняется, способен поддерживать реакцию распада и служить ядерным горючим. За месяц плавания мы расходуем около полукилограмма урана 235, но получаем при этом больше полукилограмма плутония.
— Эврика! Оказывается, у вас тут не только силовая станция, но еще и лаборатория алхимика, — снисходительно заметил Виктор. — Не могу вас представить в подвалах средневековья.
Девушка вконец смутилась и отвернулась.
— Знаешь, от кого письмо? — пришел на помощь Федор. — От Майка. Получено из Америки в Архангельске. Переписано по радио.
Вот о чем писал Майк:
«Друзья!
Сегодня мне есть что написать. Прошло больше двух лет с того времени, как мне захотелось увериться, что у меня нет товарищей по несчастью в вашей стране. Клянусь вам, что мне в сто тысяч раз было приятнее узнать, что у меня там есть товарищи не по несчастью, а по мечте. Я молчал, и могло показаться, что ваш ответ не произвел на меня никакого впечатления. Но это неверно. Именно сегодня мне хочется ответить вам. Вчера я чуть было снова не стал ученым. Боссы, наконец, решили забыть Томаса Никсона и допустить, а вернее сказать, призвать его сына в секретную лабораторию. Черт его знает, может быть, два с лишним года назад я и обрадовался бы этому. Но вот сейчас я заявил, что не пойду в их лабораторию, которая никогда не займется «невесомым топливом» для личных автомобилей. Почему я не пошел? Не хочу превращать в топливо живых людей. Джерри перед отъездом обругал меня ослом. Мне не нравятся его последние сочинения. Он говорит, что я не понимаю, что такое «бизнес». Я не обругал его ослом, я обругал его шакалом. Нет, я не обругал, я назвал его шакалом, потому что он подвывающий шакал. Из газет я узнал о проекте ледяного мола. Неужели автор его Алексей Карцев, тот самый Алеша, с которым мы плавали?! В воскресенье на пикнике я рассказывал об этом строительстве рабочим. Кажется, у меня есть шансы вылететь со своего места у конвейера, где мое университетское образование не нужно боссу. Не думаю, чтобы это обрадовало мою девушку. Она все еще пребывает в «моих девушках». Есть у нас такое страшное слово, знаменующее вечно неустроенное существование людей. Впрочем, она у меня неуемная оптимистка и строит такие планы нашего будущего, для которых понадобился бы размах вашего строительства. Мне кажется, что в последнее время я начинаю находить себя, а если не себя, то свой путь. Я хотел бы, чтобы он встретился с трассой вашего мола.
Жму ваши руки, дорогие друзья.
Ваш Майк».
Федор тщательно сложил письмо и задумчиво сунул в рот нераскуренную трубку.
— Надо вместе ответить Майку, — сказал он Виктору.
Из Горла Белого моря на простор полярных вод выходила грозная эскадра морских кораблей.
Впереди шел тяжелый флагманский линейный ледокольный корабль, вооруженный не только крупнокалиберными орудиями, — мы видели на корме гигантскую куполообразную броню одного из них, — не только гидромониторами, позволяющими струей воды резать паковый лед, но… несомненно также и секретным оружием для метания ракетных атомных бомб и выпускания завесы радиоактивных газов, от действия которых жители Америки обречены погибать в страшных мучениях без видимых ожогов на теле.
На мостике флагмана мы видели людей с кровожадными улыбками, читавших на борту нашего парохода имя незабвенного военного министра, памятник которому красуется в Вашингтоне, но заветы которого преданы ныне забвению. Мировой коммунизм, которого так страшился Форрестол, стоит перед нами, подобно тигру, не отгороженному теперь ни решетчатым забором, ни металлическим занавесом. Только видя это хищное чудовище, можно осознать всю ту смертельную опасность, которая грозит цивилизации, усыпленной безумной политикой сближения с коммунистическим миром.
Мы, потрясенные пассажиры корабля «Форрестол», видели эту опасность воочию.
Полоса дыма простиралась до самого горизонта, и на ней, подобно зубам акулы, на ожерелье войны, нанизаны были корабли. Их было несметное число. Они уходили за горизонт, и кто знает, на сколько миль…
Мы видели чудовищную армаду из сотен и сотен кораблей, способных перебросить на нашу мирную, беззащитную Аляску коммунистическую армию с танками, пушками, страшными «катюшами», реактивными самолетами, — армию коммунистической агрессии.
Пусть эта корреспонденция прозвучит предостерегающим воем сирены. Пусть подхватит она гневный голос членов вновь созданной Лиги «стального занавеса», ратующих за вооруженную изоляцию от коммунизма. И пусть умолкнут те, кто выступает за мирную жизнь коммунистического тигра и американской лани. Нашу лань могут защитить только атомные бомбы, отказ от применения которых самоубийство, только военные базы около занавеса, который должен стать стальным, пока не падет, поваленный нашим плечом. Лучшая защита — это нападение! Во имя национальной обороны мы с помощью членов новой лиги должны туже затянуть петлю на шее наших домашних коммунистов. Пусть почувствуют наши лидеры опасность своей «политики мира», пусть почувствуют, как и мы, витающую в воздухе коммунистическую агрессию, которую мы видим сейчас собственными глазами!»
Это была первая корреспонденция Джорджа Никсона, который, узнав о создании в Америке Лиги «стального занавеса», понял ее цели и внезапно попал в нужный для лиги тон.
Его корреспонденция была напечатана в нескольких близких к лиге газетах и влилась в общий хор воплей, призванных оглушить вновь выбранных конгрессменов и повлиять на политику верхов. Разумеется, истерические выкрики мистера Джорджа Никсона об агрессии советских кораблей были столь же правдивы, как и его красочное описание зловещего дыма, вырывающегося из пароходных труб.
Дело в том, что из труб полярных кораблей не вырывалось и не могло вырваться ни одного клуба дыма по той простой причине, что ни на одном из них в кочегарках не жгли угля.
Пароходы были переоборудованы. Могучие паровые машины, как и прежде, вращали винты, но пар получался не в старинных паровых котлах, а в установках, где ядерная энергия атомов предназначалась отнюдь не для тех ужасов, которыми пугал мистер Джордж Никсон.
С корабельной атомной станцией и знакомил одного из своих пассажиров капитан ледокола «Северный ветер» в тот час, когда мимо проплывал, дымя трубами, пароход «Форрестол».
Пассажиром, интересовавшимся атомным реактором, был Виктор Омулев, а капитаном — Федор.
Для Федора прогулка с Виктором по трюмным помещениям, когда-то занятым запасами угля, имела особый смысл, о котором не догадывался его спутник. Показывая Виктору новую технику, Федор думал о его сестре. Правда, Виктор мало чем напоминал сестру. Толстый, самодовольный, он и разговор об атомной установке начал с того, что ему, открывателю урановых месторождений в Голых скалах, не мешало бы узнать, как этот уран используется на корабле.
Федор вел Виктора в трюм.
В корабельном реакторе происходил распад атомов урана 235, редкой примеси самого тяжелого из металлов — урана. Ядро не только делилось на осколки, но и выбрасывало три «снарядика», три нейтральные частицы — нейтрона. Если такой снарядик попадет в соседнее ядро атома урана 235, оно разрушится, освобождая скрытую в нем энергию. Чтобы заставить энергию постоянно выделяться, надо быть уверенным, что летящий нейтрон встретит на своем пути ядро урана 235. Ядра атомов по сравнению с их величиной отстоят одно от другого на огромных расстояниях. Летящий нейтрон может не задеть ни одного из них. Известно, что случайно выпущенной пулей трудно попасть в ствол дерева. Но если деревьев на пути встретится много, если пуля будет направлена в лес, то какой-нибудь ствол она заденет обязательно. Так и в урановом реакторе. Чтобы быть уверенным, что нейтрон попадет в нужное ядро, надо иметь «целый лес» таких ядер, то есть, попросту говоря, нужно поместить в реакторе достаточное количество вещества. Если это вещество не будет иметь никаких примесей, то реакция распада распространится молниеносно, каждое разлетевшееся ядро разрушит соседнее, которое, в свою очередь, расколет еще одно или два, в результате произойдет атомный взрыв. Если же уран 235 будет лишь примешан к обычному урану, который поглощает нейтроны, но не разрушается, то реакция будет носить не взрывной, а более спокойный характер. Можно воспользоваться тем, что некоторые вещества захватывают нейтроны, и погружать в реактор стержни, сделанные из этих веществ. Таким способом легко уменьшать рой летящих нейтронов и регулировать тем число разрушаемых ядер и количество выделяемой энергии.
Первые реакторы атомных электростанций были рассчитаны на нейтроны, летящие с замедленными скоростями. Урановые стержни окружали веществом, способным тормозить летящие нейтроны, например графитом. Реактором управляли, вводя в него стержни, сделанные из бористой стали, — они поглощали нейтроны. Полностью вдвинутые в реактор, эти стержни могли и совсем остановить реакцию.
Если нейтроны летят медленно, атомного горючего надо загрузить в реактор очень много — около двадцати тонн металлического урана при шестистах тоннах замедлителя — графита. К этому надо еще прибавить вес защитных стен — несколько тысяч тонн. Для транспортных установок это, конечно, слишком громоздко и не годится даже для кораблей.
Лучше, когда в качестве замедлителя применяют не графит, а тяжелую воду. Но и в этом случае приходилось загружать в реакторы три тонны урана и пять тонн тяжелой воды, вещества редкого и дорогого. И даже такая установка слишком тяжела.
Другое дело, если пойти на использование быстро летящих нейтронов. Тогда можно ограничиться в реакторе лишь несколькими сотнями килограммов урана. Однако в этом случае нужно было решить труднейшие задачи управления реакцией, отвода выделяющегося тепла.
Федор показывал Виктору установку:
— К сожалению, не могу показать тебе реактор. Опасное излучение. Нас отделяет от него надежная защита: шестьдесят сантиметров бетона снижают опасную радиацию в сто раз.
В корабельном реакторе для регулирования пользовались замедлителями нейтронов. Когда корабль шел полным ходом, все замедлители специальными автоматами удалялись из реактора. Быстрые нейтроны попадали в наибольшее число ядер, освобождая максимальное количество энергии.
Федор провел Виктора в котельную. В чистом помещении с глянцевыми стенами стояли паровые котлы, внешне напоминающие котлы судовых установок. Вдоль стен тянулись толстые теплоизолированные трубы. Виктор заметил обычные водомерные стекла и манометры. На одном из циферблатов отмечалась температура в несколько сот градусов. Никаких топок у котлов не было.
Виктор показал Федору на прибор со шкалой температур.
— Котлы нагреваются расплавленным металлом, — пояснил Федор.
— Ты с ума сошел! — воскликнул Виктор. — Я вовсе не хочу, чтобы мое тело пронизывалось смертоносным излучением. Ведь металл побывал в реакторе и, наверное, стал радиоактивным. Ты как хочешь, а я ретируюсь.
Федор успокоил Виктора. Реактор действительно охлаждался своеобразной жидкостью — расплавленным металлическим сплавом калия и натрия с температурой около шестисот градусов, — стальные трубы при этом, конечно, не портятся. Сплав этот, пройдя через реактор, действительно становится опасно радиоактивным для обслуживающего персонала. Поэтому его в котлы не пускают, а направляют в промежуточный теплообменник, где он нагревает такой же расплавленный металлический сплав, но протекающий по самостоятельным трубам и уже не радиоактивный. Он потом и нагревает котлы, поднимает в них пар.
— Пойдем в кочегарку, — предложил Федор.
Они поднялись по трапу в просторную чистую каюту с круглым иллюминатором. Она походила на радиорубку. На мраморном щите поблескивали приборы и сигнальные лампочки. На черной эбонитовой панели виднелись кнопки с надписями.
За столиком сидела молоденькая девушка-оператор и что-то прилежно записывала в журнал. Увидев капитана, она встала.
— Наш кочегар, — без улыбки представил ее Федор.
Девушка смутилась.
— Как ваше здоровье? — справился Виктор, щуря глаза. — Радиация не сказывается?
Девушка удивленно покачала головой.
— Здесь заходил радист. Оставил вам, Федор Иванович, письмо, — сказала она.
Федор стал рассматривать конверт.
— Какой расход горючего? — важно осведомился Виктор.
— Наши машины имеют мощность пятьдесят тысяч лошадиных сил, — охотно стала объяснять девушка.
Федор тепло посмотрел на нее. Верно, она напомнила ему кого-то…
— За месяц плавания мы могли бы израсходовать около полукилограмма урана 235, основного ядерного горючего, которое примешано к обычному урану, загруженному в реактор. Однако практически получается так, что во время плавания, когда машины работают, количество ядерного горючего не уменьшается, а увеличивается.
— Ну, знаете ли!.. — возмущенно надулся Виктор и посмотрел на Федора, призывая того вмешаться.
Федор только улыбнулся, а девушка, пунцовая от смущения, продолжала старательно объяснять:
— Но это действительно так. Дело в том, что каждое распавшееся ядро урана 235 выбрасывает три нейтрона. Один из них, если реакция продолжается, разбивает соседнее ядро урана 235, а другой, а порой и третий нейтроны попадают в ядро урана 238, то есть обычного урана. Тут и происходит самое интересное. Этот уран превращается в другой элемент, который на земле не существует, — плутоний. Плутоний подобен урану 235, он долго сохраняется, способен поддерживать реакцию распада и служить ядерным горючим. За месяц плавания мы расходуем около полукилограмма урана 235, но получаем при этом больше полукилограмма плутония.
— Эврика! Оказывается, у вас тут не только силовая станция, но еще и лаборатория алхимика, — снисходительно заметил Виктор. — Не могу вас представить в подвалах средневековья.
Девушка вконец смутилась и отвернулась.
— Знаешь, от кого письмо? — пришел на помощь Федор. — От Майка. Получено из Америки в Архангельске. Переписано по радио.
Вот о чем писал Майк:
«Друзья!
Сегодня мне есть что написать. Прошло больше двух лет с того времени, как мне захотелось увериться, что у меня нет товарищей по несчастью в вашей стране. Клянусь вам, что мне в сто тысяч раз было приятнее узнать, что у меня там есть товарищи не по несчастью, а по мечте. Я молчал, и могло показаться, что ваш ответ не произвел на меня никакого впечатления. Но это неверно. Именно сегодня мне хочется ответить вам. Вчера я чуть было снова не стал ученым. Боссы, наконец, решили забыть Томаса Никсона и допустить, а вернее сказать, призвать его сына в секретную лабораторию. Черт его знает, может быть, два с лишним года назад я и обрадовался бы этому. Но вот сейчас я заявил, что не пойду в их лабораторию, которая никогда не займется «невесомым топливом» для личных автомобилей. Почему я не пошел? Не хочу превращать в топливо живых людей. Джерри перед отъездом обругал меня ослом. Мне не нравятся его последние сочинения. Он говорит, что я не понимаю, что такое «бизнес». Я не обругал его ослом, я обругал его шакалом. Нет, я не обругал, я назвал его шакалом, потому что он подвывающий шакал. Из газет я узнал о проекте ледяного мола. Неужели автор его Алексей Карцев, тот самый Алеша, с которым мы плавали?! В воскресенье на пикнике я рассказывал об этом строительстве рабочим. Кажется, у меня есть шансы вылететь со своего места у конвейера, где мое университетское образование не нужно боссу. Не думаю, чтобы это обрадовало мою девушку. Она все еще пребывает в «моих девушках». Есть у нас такое страшное слово, знаменующее вечно неустроенное существование людей. Впрочем, она у меня неуемная оптимистка и строит такие планы нашего будущего, для которых понадобился бы размах вашего строительства. Мне кажется, что в последнее время я начинаю находить себя, а если не себя, то свой путь. Я хотел бы, чтобы он встретился с трассой вашего мола.
Жму ваши руки, дорогие друзья.
Ваш Майк».
Федор тщательно сложил письмо и задумчиво сунул в рот нераскуренную трубку.
— Надо вместе ответить Майку, — сказал он Виктору.
Глава седьмая. ПОСТРОИМ НА ВЕКА!
В дни, когда американская пресса на все лады перепевала версию о «грандиозной морской демонстрации коммунистов против Аляски», в Карском море действительно происходило что-то похожее на маневры.
Гигантская эскадра, в которой, впрочем, не было ни одного военного судна, разбившись на группы по шесть-семь кораблей, развертывалась своеобразным строем.
В штурманской рубке гидромонитора над картой с красными кружочками, пунктиром идущими от Новой Земли к Северной, склонились командир флотилии, капитан гидромонитора Федор Иванович Терехов, начальник Полярной строительной экспедиции, как на первом этапе называлась Великая полярная стройка, Василий Васильевич Ходов и один из его помощников, инженер Алексей Карцев.
Федор Терехов отмечал на карте, какие корабли уже бросили якорь, став на рейде в местах, где должны появиться ледяные быки будущего мола. Алексей, отойдя от карты, вышел на капитанский мостик.
Ближние корабли выстраивались по кругу, как бы очерчивая своими корпусами линию ледяного берега будущего искусственного острова. Алексей вышел на мостик и всей грудью вдохнул свежий воздух. Дул северный ветер. По небу плыли белые поля облаков, напоминавшие льды.
На море была мертвая зыбь, отголосок далекого шторма. Ледокол лениво переваливался с борта на борт. Волны походили на редкие и пологие складки холмов. Алексею вспомнились валы первого перенесенного им шторма.
Алексей усмехнулся. Он смотрел на себя со стороны. Разве рискнул бы он сейчас защищать диссертацию с теми неоформившимися, самому еще не ясными мыслями, которые владели им тогда? Конечно, не рискнул бы. Он стал строже к себе, вдумчивее. А все же непосредственность молодости принесла свою пользу. Смело делясь своей мечтой с опытными людьми, он обогатил ее. И вот теперь мимо идут сотни кораблей, чтобы занять свои места на трассе мола, который уже строится! Опершись на перила, Алексей смотрел на воду. Она медленно то приближалась, то удалялась, свинцовая, непрозрачная.
«Где-то там на дне лежат первые жертвы мола… И среди них Галя…»
Гигантская эскадра, в которой, впрочем, не было ни одного военного судна, разбившись на группы по шесть-семь кораблей, развертывалась своеобразным строем.
В штурманской рубке гидромонитора над картой с красными кружочками, пунктиром идущими от Новой Земли к Северной, склонились командир флотилии, капитан гидромонитора Федор Иванович Терехов, начальник Полярной строительной экспедиции, как на первом этапе называлась Великая полярная стройка, Василий Васильевич Ходов и один из его помощников, инженер Алексей Карцев.
Федор Терехов отмечал на карте, какие корабли уже бросили якорь, став на рейде в местах, где должны появиться ледяные быки будущего мола. Алексей, отойдя от карты, вышел на капитанский мостик.
Ближние корабли выстраивались по кругу, как бы очерчивая своими корпусами линию ледяного берега будущего искусственного острова. Алексей вышел на мостик и всей грудью вдохнул свежий воздух. Дул северный ветер. По небу плыли белые поля облаков, напоминавшие льды.
На море была мертвая зыбь, отголосок далекого шторма. Ледокол лениво переваливался с борта на борт. Волны походили на редкие и пологие складки холмов. Алексею вспомнились валы первого перенесенного им шторма.
Алексей усмехнулся. Он смотрел на себя со стороны. Разве рискнул бы он сейчас защищать диссертацию с теми неоформившимися, самому еще не ясными мыслями, которые владели им тогда? Конечно, не рискнул бы. Он стал строже к себе, вдумчивее. А все же непосредственность молодости принесла свою пользу. Смело делясь своей мечтой с опытными людьми, он обогатил ее. И вот теперь мимо идут сотни кораблей, чтобы занять свои места на трассе мола, который уже строится! Опершись на перила, Алексей смотрел на воду. Она медленно то приближалась, то удалялась, свинцовая, непрозрачная.
«Где-то там на дне лежат первые жертвы мола… И среди них Галя…»