Страница:
Овесян был несколько удивлен, узнав, что эта школьница, прослушав его лекцию, собирается стать физиком, чтобы придумать… теорию запаха! Она простодушно призналась, что очень любит духи. О страхе же своем перед таинственно укорачивающимся метром она ничего не сказала.
Овесяну понравилась эта немного хрупкая, но миловидная, сосредоточенная девочка, девочка, которой нипочем неудачи всех физиков мира. И тогда, сам не зная, в шутку или всерьез, Овесян пообещал, что возьмет Машу к себе в помощницы, когда она закончит университет. Надо было видеть, как загорелись у Маши глаза, как улыбнулась она Овесяну и по-детски и… по-женски.
Невольно начав игру, Овесян уже не мог остановиться. Он подтвердил девочке, что возьмет ее в помощницы, но ей придется заняться совсем другой проблемой, вовсе не теорией запаха.
Если бы для решения неведомой физической проблемы понадобилось спрыгнуть с балкона на двадцать четвертом этаже университета, Маша в тот момент не задумалась бы, спрыгнула!..
И тогда он сказал, что они будут работать, «глядя на Солнце». Затаив дыхание, широко открыв свои синие глаза, слушала девочка все более увлекающегося профессора. Худощавый, с орлиным профилем и острым подбородком, с огромными залысинами над узким лбом и в то же время с густыми вьющимися волосами, он показался Маше чуть похожим на Мефистофеля…
— Глядя на Солнце! — продолжал Овесян, расхаживая вдоль длинного стола физической аудитории университета, где настигла его Маша. — Наше Солнце всего лишь одна из небольших звезд, но она излучает колоссальное количество энергии. — Овесян стремительно прошел к доске и размашисто написал: «3,5х1023 киловатт». — Это в миллиард миллиардов раз больше, чем мощность всех волжских гидростанций, вместе взятых. Астрономическая цифра? Не мудрено. Глядя на Солнце, породнишься с астрономами. Откуда же эта энергия? Раньше думали, Солнце горит, пылает. Кончится на нем горючее — и потухнет светило. Превратится сначала в тусклый, а потом в темный шар, и в черном мраке будут бессмысленно кружиться вокруг него в мертвом механическом движении другие холодные шары, и в том числе тот, что был прежде Землей, на котором была когда-то жизнь…
Девочка вздрогнула. «Нет, не может так быть! Не хочу слышать об этом. Жизнь, прекрасная, светлая, не исчезнет. Нет!» И она протестующе подняла руку. Но профессор, не замечая, продолжал:
— Ученые подсчитывали: когда придет всеобщий мрак? На сколько хватит Солнца, будь оно из одного углерода? Определили. На пятьсот лет. Позвольте! Но Солнце светит миллиарды лет и не думает сгорать. В чем же дело? Оказывается, тревожиться нечего. Пожар Солнца особого рода. Атомный пожар! Атомного топлива хватит на несчетные миллиарды лет.
Девочка облегченно вздохнула и снова затаила дыхание.
— Атомная энергия впервые была использована для атомного взрыва. Американский летчик, который сбросил над японским городом парашют, не знал, какая под ним бомба. Но бомба оказалась атомная, и в ней по бессознательной воле летчика расщепилось ядро урана, разлетелось на части. Его осколки задели другие ядра атомов, и разрушение, подобно лавине, охватывало все большую часть вещества. Множество ядер разлетелось, осколки их, словно отброшенные освобожденными пружинами, помчались с непостижимыми скоростями, неся в себе разрушительную энергию атомного ядра. Разрушение! Разрушение атома и разрушительная цель его применения! Недаром американский летчик счел себя преступником, пошел в монахи, стал современным схимником. — Овесян взмахивал руками, забыв, что перед ним не внимательная аудитория, а всего лишь одна зачарованная девочка. — Но на Солнце энергия, — гремел Овесян, — рождается не разрушением, а созиданием. Созиданием! Там, в ослепительной небесной лаборатории, из простейших атомов создаются новые вещества и щедрая энергия освобождается из материального плена. Слейте воедино два атома обыкновенного кислорода, вы освободите несметное количество скрытой до того в ядре тепловой энергии. Так не в этом ли тайна Солнца? Не это ли тепло посылает оно к нам на Землю? Подсчитали. Не выходит. Как известно, все ядра атомов заряжены положительным электричеством. Трудно слиться ядрам кислорода, преодолеть взаимное отталкивание.
Такое слияние было бы возможно, если бы ядра натолкнулись одно на другое, летя со страшными скоростями. Чем выше температура звезды, Солнца, тем быстрее движутся в нем, все время сталкиваясь, атомы. Однако, чтобы атомы кислорода могли столкнуться, понадобилось бы иметь миллиарды градусов. Таких температур на Солнце и звездах нет. Но миллионы градусов есть. Какие же атомы могут столкнуться при таких температурах? Мы пока что не может представить во всей сложности происходящие там процессы. Но обратимся к самому легкому атому, к водороду. Вот если столкнутся и сольются четыре ядра водорода, — а это может случиться, если налетят друг на друга два двойных по массе атома так называемого тяжелого водорода, или дейтерия, — то новое, образовавшееся от слияния ядро будет ядром атома гелия. Гелий — в русском переводе «солнечный». Его давно обнаружили на Солнце. Образуется гелий, и при этом освобождается огромное количество энергии — в десять раз больше, чем при распаде урана в атомной бомбе (при одном и том же количестве вещества). Отталкивание самых легких ядер, ядер водорода не так уж велико. Скоростей, с которыми движутся атомы в накаленной до десятка миллионов градусов массе Солнца, для столкновения таких атомов достаточно. Вот вам солнечная реакция, дающая всю энергию, какую излучает Солнце на Землю. Как оказывается, солнечные лучи, дающие жизнь всему живому, обязаны превращению четырех атомов водорода в атом гелия! Так почему, я вас спрашиваю, не создать такую солнечную реакцию на Земле? Ведь водород не уран! Он повсюду! Вода, обыкновенная вода — вот атомное топливо будущего! И мы умеем кое-что делать, умеем превращать в гелий тяжелый водород. Но вот беда! Его можно получить лишь из тяжелой воды. А где ее взять? Она только редкая примесь, которую с трудом обнаружишь в обыкновенной воде. А нам с тобой нужно решать задачу превращения в гелий обыкновенного водорода! Использовать обычную воду как атомное топливо.
Овесян остановился, переводя дух. Ему самому показалось смешным, что он так увлекся. Ведь его слушала одна только девочка. Да и поняла ли она?
А девочка подошла к нему близко, привстала на цыпочки и спросила:
— Можно мне за это вас поцеловать? — и, не дожидаясь ответа, поцеловала молодого профессора.
Пожалуй, Овесян и забыл бы об этом незначительном эпизоде, если бы через несколько лет к нему, только что избранному академику, не явилась рослая, красивая девушка с университетским значком. Она сказала, что он, академик Овесян, должен выполнить свое обещание, затребовать ее из университета, сделать своей помощницей.
Овесян сначала рассмеялся, но что-то в сосредоточенном лице девушки, в упрямой складке между ее тонкими бровями, в пристальном взгляде серьезных глаз заставило академика задуматься. Он улыбнулся, вспомнив, быть может, детский поцелуй, невольно даже потер левую щеку, — отлично помнил, что это была левая щека!
И тут он безжалостно подверг дерзкую аспирантку самому жестокому экзамену. Она стояла у маленькой доски в его кабинете, а он ходил по комнате и забрасывал Машу вопросами. Часто его вопросы выходили далеко за пределы университетского курса. Девушка краснела, лоб ее покрылся испариной, иногда она просила разрешения подумать, иной раз смело требовала пособие, книгу, справочник, журнал, часто иностранный. Академик не протестовал: только знающий человек может пользоваться книгами. Маша отвечала, решала самые трудные задачи, которые Овесян перед нею ставил, и смотрела на него то злыми, то восторженными глазами. Кто знает, сколько бы времени продолжалось это «истязание», если бы Овесян не спохватился, что ему надо «лететь» в академию. Он умчался, так ничего и не сказав, а Маша разревелась.
Так Маша стала помощницей Овесяна. Скоро она сделалась ему необходимой. Строгая к себе и другим, дотошная, въедливая, как говорил о ней Овесян, она прекрасно дополняла безудержного академика, систематизировала его опыты, оформляла блестящие, стремительные, но слишком отрывочные подчас выводы.
В лаборатории Маша довольно деспотически командовала двумя техниками. Те сначала злились на нее за безмерную ее придирчивость и требовательность, потом стали уважать за спокойствие и справедливость, наконец, даже полюбили…
Немало хлебнула горя за последние годы лаборатория Овесяна. Сколько было неудач! Пятьдесят тысяч опытов! Овесян сам сгоряча назначил эту цифру, вспомнив, что Эдисон в поисках материала для электрической лампочки накаливания испробовал пятьдесят тысяч нитей.
Когда серия опытов Овесяна начиналась, техники Федя и Гриша были совсем юнцами. Долговязый Федя мечтал стать мастером спорта по футболу, а Гриша, робкий и мечтательный, готовился в консерваторию. Маша с самого начала не пожелала считаться ни с какими спортивными званиями или музыкальными дарованиями. Беда, если в лаборатории сделано что-нибудь не так, как нужно! Впрочем, оба они в своих стремлениях преуспели больше, чем Маша с Овесяном в решении своей задачи.
Пятьдесят тысяч опытов — это 49 999 неудач.
И каждый день в различных вариантах повторялось одно и то же. Менялись условия, достигались нужные температуры и скорости полета частиц — ядра водорода мчались друг на друга. Фиксировался результат. Ничего не получалось. Снова ядра водорода — протоны разгонялись в циклотроне, приобретали миллионы электроновольт энергии. Направленные Машей в цель ядра вторгались в глубь вещества, проникали в чужие атомы, сливались со встречными ядрами. Снова фиксировался результат… и снова не удовлетворял он экспериментаторов. И так день за днем.
Академик просматривал дневники научных наблюдений, горячился, сердился, иногда махал рукой и предлагал «бросить все к черту». Маша тогда сводила брови, отбирала у академика записи и напоминала, что до пятидесяти тысяч еще далеко. Тогда-то Овесян и решил, что опыты следует вести в параллельных лабораториях. Над поставленной проблемой вместе с Машей и Овесяном стали работать многие ученые.
Академик сказал однажды Маше:
— Неистовое у вас упорство. Словно броню сверлите.
— Закаленную броню, — поправила Маша.
— Потому и стружки нет, один скрип, — вставил футболист Федя и тотчас съежился под Машиным взглядом, стал ростом с Гришу.
Часто академик сам засучивал рукава, менял условия опыта. Маша тогда стояла за его спиной, ревниво следя за каждым его движением. Овесян работал быстро, уверенно, как опытный хирург.
— Заколдованный круг, — бормотал Овесян и, хлопнув дверью, уходил в свой кабинет.
Минуту спустя через дверь слышались звуки Лунной сонаты Бетховена. Вот уже несколько лет Овесян, ничего другого не игравший, с завидным упорством разучивал на рояле без посторонней помощи Лунную сонату.
Маша переглядывалась с техниками и принималась готовить новый опыт.
Вдруг пассаж обрывался, и возбужденный Овесян влетал в лабораторию:
— К черту! Меняйте все. Сделаем вот так. — Маша методически записывала. Академик торопил ее, сам тянул провода, менял схему, включал электронные лампы, возился с вакуумным насосом, перемазав в машинном масле рубашку, требовал по телефону подачи в лабораторию сверхвысокого напряжения.
Со временем Овесян стал реже заходить в лабораторию. У него появилось много разных дел. Маша стороной узнавала, что он выступает с докладами по совсем другим вопросам, наконец, услышала, что он уехал, не простившись, за границу для участия в конференции защитников мира. Маше не хватало чего-то очень важного, ей было тоскливо. Когда-то она смеялась над своей детской влюбленностью в пламенного профессора, а теперь… Сегодня он должен снова появиться в лаборатории. Она мучительно искала выхода. Никогда с таким творческим напряжением не готовилась Маша к приходу академика.
И он пришел.
Маша привыкла, что он вихрем врывается в лабораторию. Часто он налетал на Машу, раскинув руки, порой даже шутливо сжимал ее в объятиях, глядя при этом на показания какого-нибудь прибора.
Сейчас Овесян молча вошел и остановился у двери. Пока Маша шла к нему, он рассеянно оглядывал лабораторию.
— Пыль, — усмехаясь, показал он Маше на заброшенные схемы.
Маша вспыхнула:
— Вы же сами не позволяете прикасаться…
Овесян кивнул головой, взобрался на высокий табурет:
— Ну?
— С водородом ничего не выйдет? — с укором спросила Маша.
— Нет, почему же? — снова усмехнулся академик. — У других получается. Тяжелый водород сливается с тяжелым или сверхтяжелым, дейтерий с тритием… Миллионы градусов… миллионы атмосфер…
— И в результате взрыв! Разве это нам нужно? Иногда я думаю, к чему могло бы привести безумие взрывов. И всякий раз вспоминаю вами же нарисованную картину. Помните, вы рассказывали одной девочке… Холодные шары в мертвом мраке, бессмысленное движение безжизненных тел…
— Так, так… — поощрительно кивнул академик.
— Кстати, о девочке, — неожиданно сказала Маша. — Я хочу открыть вам одну детскую тайну.
Академик стал рассматривать ногти.
— Помните… когда я впервые слушала вас. Я была потрясена. Тела теряют свою длину при больших скоростях.
— Закон Лоренца — Фицджеральда? — вскинул брови академик.
— Я все время думала об этом без вас. Ведь ядра водорода летят с огромными скоростями. Это значит, что одно для другого они теряют длину. Если ядро — шарик, то оно превращается… ну, в диск, не имеющий толщины…
— Постойте, — соскочил академик с табурета.
— Нет, подождите, — схватила его за руку Маша, — если такие диски встречаются под разными углами, им значительно труднее задеть друг друга, чем шарам.
Маша видела, как загорелись глаза у Овесяна, как преобразился он весь.
— Черт возьми! — сказал он, удивленно вглядываясь в Машу. — Не хотите ли вы сказать, что надо резко уменьшить скорости? Во всяком случае, это стоит проверить!
— Ну, конечно. Помните, вы как-то говорили, что нужно организовать беспорядочное тепловое движение атомов. Еще заказали тогда особо мощные электромагниты, чтобы они заставили двигаться ядра определенным образом. Электромагниты пришли с завода.
— И можно попробовать? Где мой халат, черт побери!
Перед Машей стоял прежний Овесян, помолодевший, почти такой, каким увидела она его впервые в Политехническом музее. Но теперь уже Маша расхаживала перед ним, взмахивала рукой и говорила:
— Я часто думала о том, на что мы будем способны, если сумеем любую каплю воды превратить в энергию?
— Все льды в Арктике растопим, — решил академик.
— Нельзя, — урезонила Маша. — Поднимется уровень морей. Затопит Европу.
— Хм… Ну, ладно. Подогреем Гольфстрим или сибирские реки…
— Нет! Вот что сделаем, — перебила Маша. — Слой вечной мерзлоты! Он простирается едва ли не на треть всей нашей гигантской территории. Я представляю себе скважины. Множество горизонтальных скважин в земле, подобных кротовинам, которые оставляет за собой трактор, когда протаскивает в заболоченной почве подземный снаряд. По таким же кротовинам мы будем пропускать подогретый пар, получаемый в нашей атомной установке. Вот перспектива, Амас Иосифович! Какова?
— Какова? — переспросил академик. — Нет, в самом деле какова! — и он решительно подошел к Маше, крепко обнял и поцеловал ее в щеку.
— В комсомольцы запишусь. Новую целину поднимать будем! Весь Дальний Восток! Какой будет блаженный край с отогретой землей! Черные березы, виноград, тигры, может быть, обезьяны, лимоны и пшеница… моря пшеницы…
Сердце у Маши бешено колотилось.
— У меня все готово для опыта, Амас Иосифович, — еле выговорила она.
— Так включайте же! Живее включайте! — скомандовал академик.
Овесяну понравилась эта немного хрупкая, но миловидная, сосредоточенная девочка, девочка, которой нипочем неудачи всех физиков мира. И тогда, сам не зная, в шутку или всерьез, Овесян пообещал, что возьмет Машу к себе в помощницы, когда она закончит университет. Надо было видеть, как загорелись у Маши глаза, как улыбнулась она Овесяну и по-детски и… по-женски.
Невольно начав игру, Овесян уже не мог остановиться. Он подтвердил девочке, что возьмет ее в помощницы, но ей придется заняться совсем другой проблемой, вовсе не теорией запаха.
Если бы для решения неведомой физической проблемы понадобилось спрыгнуть с балкона на двадцать четвертом этаже университета, Маша в тот момент не задумалась бы, спрыгнула!..
И тогда он сказал, что они будут работать, «глядя на Солнце». Затаив дыхание, широко открыв свои синие глаза, слушала девочка все более увлекающегося профессора. Худощавый, с орлиным профилем и острым подбородком, с огромными залысинами над узким лбом и в то же время с густыми вьющимися волосами, он показался Маше чуть похожим на Мефистофеля…
— Глядя на Солнце! — продолжал Овесян, расхаживая вдоль длинного стола физической аудитории университета, где настигла его Маша. — Наше Солнце всего лишь одна из небольших звезд, но она излучает колоссальное количество энергии. — Овесян стремительно прошел к доске и размашисто написал: «3,5х1023 киловатт». — Это в миллиард миллиардов раз больше, чем мощность всех волжских гидростанций, вместе взятых. Астрономическая цифра? Не мудрено. Глядя на Солнце, породнишься с астрономами. Откуда же эта энергия? Раньше думали, Солнце горит, пылает. Кончится на нем горючее — и потухнет светило. Превратится сначала в тусклый, а потом в темный шар, и в черном мраке будут бессмысленно кружиться вокруг него в мертвом механическом движении другие холодные шары, и в том числе тот, что был прежде Землей, на котором была когда-то жизнь…
Девочка вздрогнула. «Нет, не может так быть! Не хочу слышать об этом. Жизнь, прекрасная, светлая, не исчезнет. Нет!» И она протестующе подняла руку. Но профессор, не замечая, продолжал:
— Ученые подсчитывали: когда придет всеобщий мрак? На сколько хватит Солнца, будь оно из одного углерода? Определили. На пятьсот лет. Позвольте! Но Солнце светит миллиарды лет и не думает сгорать. В чем же дело? Оказывается, тревожиться нечего. Пожар Солнца особого рода. Атомный пожар! Атомного топлива хватит на несчетные миллиарды лет.
Девочка облегченно вздохнула и снова затаила дыхание.
— Атомная энергия впервые была использована для атомного взрыва. Американский летчик, который сбросил над японским городом парашют, не знал, какая под ним бомба. Но бомба оказалась атомная, и в ней по бессознательной воле летчика расщепилось ядро урана, разлетелось на части. Его осколки задели другие ядра атомов, и разрушение, подобно лавине, охватывало все большую часть вещества. Множество ядер разлетелось, осколки их, словно отброшенные освобожденными пружинами, помчались с непостижимыми скоростями, неся в себе разрушительную энергию атомного ядра. Разрушение! Разрушение атома и разрушительная цель его применения! Недаром американский летчик счел себя преступником, пошел в монахи, стал современным схимником. — Овесян взмахивал руками, забыв, что перед ним не внимательная аудитория, а всего лишь одна зачарованная девочка. — Но на Солнце энергия, — гремел Овесян, — рождается не разрушением, а созиданием. Созиданием! Там, в ослепительной небесной лаборатории, из простейших атомов создаются новые вещества и щедрая энергия освобождается из материального плена. Слейте воедино два атома обыкновенного кислорода, вы освободите несметное количество скрытой до того в ядре тепловой энергии. Так не в этом ли тайна Солнца? Не это ли тепло посылает оно к нам на Землю? Подсчитали. Не выходит. Как известно, все ядра атомов заряжены положительным электричеством. Трудно слиться ядрам кислорода, преодолеть взаимное отталкивание.
Такое слияние было бы возможно, если бы ядра натолкнулись одно на другое, летя со страшными скоростями. Чем выше температура звезды, Солнца, тем быстрее движутся в нем, все время сталкиваясь, атомы. Однако, чтобы атомы кислорода могли столкнуться, понадобилось бы иметь миллиарды градусов. Таких температур на Солнце и звездах нет. Но миллионы градусов есть. Какие же атомы могут столкнуться при таких температурах? Мы пока что не может представить во всей сложности происходящие там процессы. Но обратимся к самому легкому атому, к водороду. Вот если столкнутся и сольются четыре ядра водорода, — а это может случиться, если налетят друг на друга два двойных по массе атома так называемого тяжелого водорода, или дейтерия, — то новое, образовавшееся от слияния ядро будет ядром атома гелия. Гелий — в русском переводе «солнечный». Его давно обнаружили на Солнце. Образуется гелий, и при этом освобождается огромное количество энергии — в десять раз больше, чем при распаде урана в атомной бомбе (при одном и том же количестве вещества). Отталкивание самых легких ядер, ядер водорода не так уж велико. Скоростей, с которыми движутся атомы в накаленной до десятка миллионов градусов массе Солнца, для столкновения таких атомов достаточно. Вот вам солнечная реакция, дающая всю энергию, какую излучает Солнце на Землю. Как оказывается, солнечные лучи, дающие жизнь всему живому, обязаны превращению четырех атомов водорода в атом гелия! Так почему, я вас спрашиваю, не создать такую солнечную реакцию на Земле? Ведь водород не уран! Он повсюду! Вода, обыкновенная вода — вот атомное топливо будущего! И мы умеем кое-что делать, умеем превращать в гелий тяжелый водород. Но вот беда! Его можно получить лишь из тяжелой воды. А где ее взять? Она только редкая примесь, которую с трудом обнаружишь в обыкновенной воде. А нам с тобой нужно решать задачу превращения в гелий обыкновенного водорода! Использовать обычную воду как атомное топливо.
Овесян остановился, переводя дух. Ему самому показалось смешным, что он так увлекся. Ведь его слушала одна только девочка. Да и поняла ли она?
А девочка подошла к нему близко, привстала на цыпочки и спросила:
— Можно мне за это вас поцеловать? — и, не дожидаясь ответа, поцеловала молодого профессора.
Пожалуй, Овесян и забыл бы об этом незначительном эпизоде, если бы через несколько лет к нему, только что избранному академику, не явилась рослая, красивая девушка с университетским значком. Она сказала, что он, академик Овесян, должен выполнить свое обещание, затребовать ее из университета, сделать своей помощницей.
Овесян сначала рассмеялся, но что-то в сосредоточенном лице девушки, в упрямой складке между ее тонкими бровями, в пристальном взгляде серьезных глаз заставило академика задуматься. Он улыбнулся, вспомнив, быть может, детский поцелуй, невольно даже потер левую щеку, — отлично помнил, что это была левая щека!
И тут он безжалостно подверг дерзкую аспирантку самому жестокому экзамену. Она стояла у маленькой доски в его кабинете, а он ходил по комнате и забрасывал Машу вопросами. Часто его вопросы выходили далеко за пределы университетского курса. Девушка краснела, лоб ее покрылся испариной, иногда она просила разрешения подумать, иной раз смело требовала пособие, книгу, справочник, журнал, часто иностранный. Академик не протестовал: только знающий человек может пользоваться книгами. Маша отвечала, решала самые трудные задачи, которые Овесян перед нею ставил, и смотрела на него то злыми, то восторженными глазами. Кто знает, сколько бы времени продолжалось это «истязание», если бы Овесян не спохватился, что ему надо «лететь» в академию. Он умчался, так ничего и не сказав, а Маша разревелась.
Так Маша стала помощницей Овесяна. Скоро она сделалась ему необходимой. Строгая к себе и другим, дотошная, въедливая, как говорил о ней Овесян, она прекрасно дополняла безудержного академика, систематизировала его опыты, оформляла блестящие, стремительные, но слишком отрывочные подчас выводы.
В лаборатории Маша довольно деспотически командовала двумя техниками. Те сначала злились на нее за безмерную ее придирчивость и требовательность, потом стали уважать за спокойствие и справедливость, наконец, даже полюбили…
Немало хлебнула горя за последние годы лаборатория Овесяна. Сколько было неудач! Пятьдесят тысяч опытов! Овесян сам сгоряча назначил эту цифру, вспомнив, что Эдисон в поисках материала для электрической лампочки накаливания испробовал пятьдесят тысяч нитей.
Когда серия опытов Овесяна начиналась, техники Федя и Гриша были совсем юнцами. Долговязый Федя мечтал стать мастером спорта по футболу, а Гриша, робкий и мечтательный, готовился в консерваторию. Маша с самого начала не пожелала считаться ни с какими спортивными званиями или музыкальными дарованиями. Беда, если в лаборатории сделано что-нибудь не так, как нужно! Впрочем, оба они в своих стремлениях преуспели больше, чем Маша с Овесяном в решении своей задачи.
Пятьдесят тысяч опытов — это 49 999 неудач.
И каждый день в различных вариантах повторялось одно и то же. Менялись условия, достигались нужные температуры и скорости полета частиц — ядра водорода мчались друг на друга. Фиксировался результат. Ничего не получалось. Снова ядра водорода — протоны разгонялись в циклотроне, приобретали миллионы электроновольт энергии. Направленные Машей в цель ядра вторгались в глубь вещества, проникали в чужие атомы, сливались со встречными ядрами. Снова фиксировался результат… и снова не удовлетворял он экспериментаторов. И так день за днем.
Академик просматривал дневники научных наблюдений, горячился, сердился, иногда махал рукой и предлагал «бросить все к черту». Маша тогда сводила брови, отбирала у академика записи и напоминала, что до пятидесяти тысяч еще далеко. Тогда-то Овесян и решил, что опыты следует вести в параллельных лабораториях. Над поставленной проблемой вместе с Машей и Овесяном стали работать многие ученые.
Академик сказал однажды Маше:
— Неистовое у вас упорство. Словно броню сверлите.
— Закаленную броню, — поправила Маша.
— Потому и стружки нет, один скрип, — вставил футболист Федя и тотчас съежился под Машиным взглядом, стал ростом с Гришу.
Часто академик сам засучивал рукава, менял условия опыта. Маша тогда стояла за его спиной, ревниво следя за каждым его движением. Овесян работал быстро, уверенно, как опытный хирург.
— Заколдованный круг, — бормотал Овесян и, хлопнув дверью, уходил в свой кабинет.
Минуту спустя через дверь слышались звуки Лунной сонаты Бетховена. Вот уже несколько лет Овесян, ничего другого не игравший, с завидным упорством разучивал на рояле без посторонней помощи Лунную сонату.
Маша переглядывалась с техниками и принималась готовить новый опыт.
Вдруг пассаж обрывался, и возбужденный Овесян влетал в лабораторию:
— К черту! Меняйте все. Сделаем вот так. — Маша методически записывала. Академик торопил ее, сам тянул провода, менял схему, включал электронные лампы, возился с вакуумным насосом, перемазав в машинном масле рубашку, требовал по телефону подачи в лабораторию сверхвысокого напряжения.
Со временем Овесян стал реже заходить в лабораторию. У него появилось много разных дел. Маша стороной узнавала, что он выступает с докладами по совсем другим вопросам, наконец, услышала, что он уехал, не простившись, за границу для участия в конференции защитников мира. Маше не хватало чего-то очень важного, ей было тоскливо. Когда-то она смеялась над своей детской влюбленностью в пламенного профессора, а теперь… Сегодня он должен снова появиться в лаборатории. Она мучительно искала выхода. Никогда с таким творческим напряжением не готовилась Маша к приходу академика.
И он пришел.
Маша привыкла, что он вихрем врывается в лабораторию. Часто он налетал на Машу, раскинув руки, порой даже шутливо сжимал ее в объятиях, глядя при этом на показания какого-нибудь прибора.
Сейчас Овесян молча вошел и остановился у двери. Пока Маша шла к нему, он рассеянно оглядывал лабораторию.
— Пыль, — усмехаясь, показал он Маше на заброшенные схемы.
Маша вспыхнула:
— Вы же сами не позволяете прикасаться…
Овесян кивнул головой, взобрался на высокий табурет:
— Ну?
— С водородом ничего не выйдет? — с укором спросила Маша.
— Нет, почему же? — снова усмехнулся академик. — У других получается. Тяжелый водород сливается с тяжелым или сверхтяжелым, дейтерий с тритием… Миллионы градусов… миллионы атмосфер…
— И в результате взрыв! Разве это нам нужно? Иногда я думаю, к чему могло бы привести безумие взрывов. И всякий раз вспоминаю вами же нарисованную картину. Помните, вы рассказывали одной девочке… Холодные шары в мертвом мраке, бессмысленное движение безжизненных тел…
— Так, так… — поощрительно кивнул академик.
— Кстати, о девочке, — неожиданно сказала Маша. — Я хочу открыть вам одну детскую тайну.
Академик стал рассматривать ногти.
— Помните… когда я впервые слушала вас. Я была потрясена. Тела теряют свою длину при больших скоростях.
— Закон Лоренца — Фицджеральда? — вскинул брови академик.
— Я все время думала об этом без вас. Ведь ядра водорода летят с огромными скоростями. Это значит, что одно для другого они теряют длину. Если ядро — шарик, то оно превращается… ну, в диск, не имеющий толщины…
— Постойте, — соскочил академик с табурета.
— Нет, подождите, — схватила его за руку Маша, — если такие диски встречаются под разными углами, им значительно труднее задеть друг друга, чем шарам.
Маша видела, как загорелись глаза у Овесяна, как преобразился он весь.
— Черт возьми! — сказал он, удивленно вглядываясь в Машу. — Не хотите ли вы сказать, что надо резко уменьшить скорости? Во всяком случае, это стоит проверить!
— Ну, конечно. Помните, вы как-то говорили, что нужно организовать беспорядочное тепловое движение атомов. Еще заказали тогда особо мощные электромагниты, чтобы они заставили двигаться ядра определенным образом. Электромагниты пришли с завода.
— И можно попробовать? Где мой халат, черт побери!
Перед Машей стоял прежний Овесян, помолодевший, почти такой, каким увидела она его впервые в Политехническом музее. Но теперь уже Маша расхаживала перед ним, взмахивала рукой и говорила:
— Я часто думала о том, на что мы будем способны, если сумеем любую каплю воды превратить в энергию?
— Все льды в Арктике растопим, — решил академик.
— Нельзя, — урезонила Маша. — Поднимется уровень морей. Затопит Европу.
— Хм… Ну, ладно. Подогреем Гольфстрим или сибирские реки…
— Нет! Вот что сделаем, — перебила Маша. — Слой вечной мерзлоты! Он простирается едва ли не на треть всей нашей гигантской территории. Я представляю себе скважины. Множество горизонтальных скважин в земле, подобных кротовинам, которые оставляет за собой трактор, когда протаскивает в заболоченной почве подземный снаряд. По таким же кротовинам мы будем пропускать подогретый пар, получаемый в нашей атомной установке. Вот перспектива, Амас Иосифович! Какова?
— Какова? — переспросил академик. — Нет, в самом деле какова! — и он решительно подошел к Маше, крепко обнял и поцеловал ее в щеку.
— В комсомольцы запишусь. Новую целину поднимать будем! Весь Дальний Восток! Какой будет блаженный край с отогретой землей! Черные березы, виноград, тигры, может быть, обезьяны, лимоны и пшеница… моря пшеницы…
Сердце у Маши бешено колотилось.
— У меня все готово для опыта, Амас Иосифович, — еле выговорила она.
— Так включайте же! Живее включайте! — скомандовал академик.
Глава шестая. И СНОВА БАРЕНЦЕВО МОРЕ!
И снова Баренцево море!
Как далекие детские образы, вставали перед глазами Жени бегущие крутые волны. Сколько смутных, полузабытых впечатлений, сколько воспоминаний! Галя, мальчики, Гекса… К горлу подкатывается комок. Чувствуешь себя опять совсем маленькой…
Корабль «валяло» с борта на борт. Свинцовые, зеленоватые на скатах, кипевшие на верхушках пеной гигантские валы бесшумно подбирались к кораблю, но не ударялись о борт, а ныряли под киль. Казалось, они уходили вглубь, но на самом деле они поднимали корабль. Судно взлетало, словно на гору, чтобы в следующее мгновение опуститься в низину. Палуба убегала из-под ног и накренялась Женя никак не могла по ней ходить, цеплялась за переборки и реллинги.
Вот она, стихия Феди! Третьи сутки Женя и Алеша на корабле, в трюмах которого — оборудование завода-автомата и холодильные машины для его отопления.
К обеду и ужину капитан приходил в кают-компанию последним, уходил первым. С Женей и Алешей он был приветлив, но ни разу не встретился с ними на палубе, не зашел ни к одному из них в каюту, не позвал к себе.
Женя издали часто наблюдала за ним, стоя на палубе. Вот и сейчас она заметила на мостике фигуру капитана. Ветер развевал его брезентовый плащ. Вскоре капитан скрылся за штурманской рубкой. Теперь Женя стала смотреть выше мостика и увидела белую толстую веревку, протянутую над палубой. Не сразу догадалась, что это обледеневшая антенна.
Неожиданно к Жене подошел радист в щеголеватом кителе.
— Вам письмо, — сказал он, протягивая конверт.
— От кого? — заволновалась Женя. — Что-нибудь случилось?
— Не могу знать. Это ж не радиограмма, — значительно произнес радист. — Это ж письмо.
Женя рассмеялась:
— Ну, конечно, романтик! Нашему Ивану Гурьяновичу, отпетому коротковолновику, мало утреннего радиопривета со Слонового Берега, нужна еще и голубиная почта.
— Что вы, Евгения Михайловна! Какие ж это голуби? Обыкновенное радио. Интереснейший радиоприбор. Счел бы за радость показать его вам. Воспроизводит точную копию исписанного листа, который лежит в Москве перед другим радиоаппаратом.
— Нечто вроде фоторадиограммы? — спросила девушка, нетерпеливо вертя в руках странный конверт.
Но радист, украдкой взглянув на собеседницу, принялся пространно рассказывать, что эта фоторадиограмма получается сразу в запечатанном виде. Внутри заклеенного конверта — бланк, на котором остается след от записывающего луча, свободно проходящего через бумагу конверта.
— Так что не могу знать, от кого и о чем, — закончил радист.
Женя на ветру разорвала конверт. Он взвился и исчез на пенном гребне.
Знакомый почерк отца:
«Пересылаю тебе, девочка, письмо, адресованное на академию, в расчете, что я передам его по назначению. Пользуюсь случаем обнять тебя, моя ласковая и жестокая дочурка, покинувшая отца на столь долгий срок».
Письмо, написанное по-английски, было… от Майка.
Женя знала французский и немецкий языки, но с английского переводила лишь со словарем, которого под рукой не было.
Майк! Кто он теперь? Вот повод снова встретиться старым друзьям — Феде и Алеше.
И Женя направилась к капитанскому мостику. Едва она взошла на трап, как услышала за собой странный звук. Словно что-то упало и со звоном разбилось. Девушка оглянулась. По накренившейся палубе перекатывались ледяные осколки.
Ничего не поняв, Женя стала подниматься на мостик, но на последней ступеньке нерешительно остановилась. Перед капитаном стоял радист и докладывал, что обледеневшая антенна порвалась. Он просил разрешения тотчас исправить повреждение.
— Нет, — решительно возразил радисту Федор. — Снасти обледенели. Сорвешься. Побудем без радио.
— Поймите, Федор Иванович, я не могу, — взмолился радист. — В эфире сейчас лекция по физике из института. Я ж радиостудент! Если провалюсь на экзамене, кто ответит?
— Сорвешься в море — капитан ответит.
Радист уныло прошел мимо Жени. Федор заметил девушку и пригласил ее взойти на мостик.
— У вас неприятности, а я хотела… — чуть смущенно начала Женя. — Сегодня былым юным туристам надо собраться. И знаете, вчетвером…
Федор поднял брови. Он не понял: кто четвертый?
Женя помахала письмом:
— Майк!
Федор улыбнулся, верно вспомнил веснушчатого рыжего парнишку.
— Совпадение, — сказал он.
— Вовсе нет. Просто первый закон Арктики: «Кто раз побывает в ней — всю жизнь будет стремиться на север». Потому и мы здесь с вами, потому и от Майка письмо. — Она улыбнулась.
Мог ли далекий американец ожидать, что поможет прояснению отношений между друзьями!
Друзья эти, слегка настороженные, но искренне заинтересованные письмом, собрались в каюте капитана.
Женя окинула взглядом строгое жилище Феди. «Жестковатый диван вместо койки. Вплотную — письменный стол. На стене у иллюминатора раскачивается маятник — отмечает крен судна. Книжный шкаф. Чья это фотокарточка на столе? Бородатое лицо, знакомое… Дядя Саша! Как приятно! Федя в Москве рассказывал: известный океановед Петров — это и есть дядя Саша. Он сейчас где-то тут, в Арктике».
Письмо переводил Федор:
«Хэлло, Вик и Джен!
Стоять на распутье дорог той же самой бензоколонки, где я только вчера потерял работу заправщика, в высшей степени грустно, и мне смертельно захотелось написать это письмо. Пошлю его в Москву, в Академию наук, в надежде, что оно дойдет до мистера академика и он сочтет возможным переслать его сыну или дочери, хотя, быть может, молодая леди совсем забыла меня.
Хэлло, Вик! Хэлло, Дженни! Я обращаюсь к вам, а имею в виду всех, кто плыл на ледоколе «Лейтенант Седов» в каюте юных туристов. Мне отчаянно захотелось поговорить с теми, кто не стоит вот так же, как я или мой кузен Джерри, на развилке дороги, скомкав в кармане никому не нужные университетские дипломы… Я ведь хорошо запомнил ваши мечтанья об отоплении холодом и о грандиозных стройках.
Все было хорошо, пока жила тетушка. Она помогла нам с Джерри окончить колледжи, даже поступить в университет. Я там считался лучшим бейсболистом. Черт возьми! Если бы мне не повредили руку, я бы хоть этим занялся. Джерри, тот отличался по литературной части. Пишет совсем недурно. Бойко. Но беда в том, что его «бойкие писания» никто не печатает. Джерри Никсон, как говорят, не может попасть в тон. Впрочем, и физик Майкл Никсон не в лучшем положении.
Мы с Джерри честно делим каждый цент, который удается заработать. Парень этот чертовски влюблен в прехорошенькую девушку, но… какая там женитьба, если перо на долларовой шляпке стоит дороже, чем перо литератора! Я тоже влюблен, но удрал от своей девушки подальше. Ужасно гадко идут дела. А казалось, что можно сделать много. Ведь атомная энергия должна была перевернуть все основы техники. Физикам ли заботиться о заработке?
Что-то не так в мире устроено. Вот и хочется получить письмо с «другой планеты».
Не знаю, захотят ли на другой планете называть меня своим другом, поэтому подпишусь пока просто Майкл Никсон».
В каюте присутствовал четвертый…
Алеша мысленно видел перед собой фигуру здорового, крепкого парня, беспомощно сжимающего в карманах кулаки. Женя старалась представить его любимую девушку, с которой он не может даже мечтать о семье. Федор сказал:
— Действительно, будто с Марса письмо.
— Нет! На Марсе давно коммунистическое общество, — живо возразила Женя.
— Пожалуй, — задумчиво согласился Алеша. — Как известно, жизнь на Марсе должна была зародиться раньше, чем на Земле, разумные существа там скорее достигли высшей формы общества.
— Значит, на Марс письмо, — сказал Федор.
— Нет, — опять возразила Женя. — Там, наверное, больше дорожат дружбой, чем… здесь.
Федор пристально посмотрел на Женю и опустил глаза.
— Правильно, — тряхнул головой Алеша. — Будем говорить прямо. Майк ценит былую дружбу больше, чем… чем мы с тобой, Федя.
Федор покраснел. Женя нервничала.
— Мы должны ответить вместе, — торопливо заговорила девушка. — Мы должны ответить ему, что все крепко связаны дружбой. Ведь правда?
Минуту длилось молчание.
— Правда, — твердо сказал Федор и протянул Алексею руку. Алексей крепко пожал ее. В эту минуту, пожалуй, они могли бы многое сказать друг другу, но помешал сильный стук в дверь. Вошел взволнованный радист Иван Гурьянович. Он прижал длинные руки к груди:
— Я говорил, товарищ капитан. Разве ж можно судну без радио?
— Что случилось? — спросил Федор.
— На горизонте корабль гибнет, а мы глухие и немые. Может быть, он сигналы бедствия подает.
Федор встал.
— Прошу прощения, — обратился он к своим гостям. — Вернусь.
Женя с Алешей не усидели в каюте.
Резкий ветер ударил в лицо. Брызги проносились над палубой. Ледяные, они жгли, как искры. Над провалом между двумя гигантскими валами, словно подрубленная, накренилась обледеневшая мачта с белыми, тоже покрытыми льдом снастями.
Алексей не смотрел на эту мачту, он всматривался в горизонт. Там в волнах качалась другая, жалкая, одинокая мачта. Корпуса судна не было видно.
— Почему бедствие? — спросила Женя.
— Помнишь, тогда… судно не могло удержаться против волны. Наверное, и сейчас так.
По трапу с мостика быстро спускались капитан и радист. Федор на ходу скинул брезентовый плащ, остался в кителе. Женя с Алешей переглянулись.
Как далекие детские образы, вставали перед глазами Жени бегущие крутые волны. Сколько смутных, полузабытых впечатлений, сколько воспоминаний! Галя, мальчики, Гекса… К горлу подкатывается комок. Чувствуешь себя опять совсем маленькой…
Корабль «валяло» с борта на борт. Свинцовые, зеленоватые на скатах, кипевшие на верхушках пеной гигантские валы бесшумно подбирались к кораблю, но не ударялись о борт, а ныряли под киль. Казалось, они уходили вглубь, но на самом деле они поднимали корабль. Судно взлетало, словно на гору, чтобы в следующее мгновение опуститься в низину. Палуба убегала из-под ног и накренялась Женя никак не могла по ней ходить, цеплялась за переборки и реллинги.
Вот она, стихия Феди! Третьи сутки Женя и Алеша на корабле, в трюмах которого — оборудование завода-автомата и холодильные машины для его отопления.
К обеду и ужину капитан приходил в кают-компанию последним, уходил первым. С Женей и Алешей он был приветлив, но ни разу не встретился с ними на палубе, не зашел ни к одному из них в каюту, не позвал к себе.
Женя издали часто наблюдала за ним, стоя на палубе. Вот и сейчас она заметила на мостике фигуру капитана. Ветер развевал его брезентовый плащ. Вскоре капитан скрылся за штурманской рубкой. Теперь Женя стала смотреть выше мостика и увидела белую толстую веревку, протянутую над палубой. Не сразу догадалась, что это обледеневшая антенна.
Неожиданно к Жене подошел радист в щеголеватом кителе.
— Вам письмо, — сказал он, протягивая конверт.
— От кого? — заволновалась Женя. — Что-нибудь случилось?
— Не могу знать. Это ж не радиограмма, — значительно произнес радист. — Это ж письмо.
Женя рассмеялась:
— Ну, конечно, романтик! Нашему Ивану Гурьяновичу, отпетому коротковолновику, мало утреннего радиопривета со Слонового Берега, нужна еще и голубиная почта.
— Что вы, Евгения Михайловна! Какие ж это голуби? Обыкновенное радио. Интереснейший радиоприбор. Счел бы за радость показать его вам. Воспроизводит точную копию исписанного листа, который лежит в Москве перед другим радиоаппаратом.
— Нечто вроде фоторадиограммы? — спросила девушка, нетерпеливо вертя в руках странный конверт.
Но радист, украдкой взглянув на собеседницу, принялся пространно рассказывать, что эта фоторадиограмма получается сразу в запечатанном виде. Внутри заклеенного конверта — бланк, на котором остается след от записывающего луча, свободно проходящего через бумагу конверта.
— Так что не могу знать, от кого и о чем, — закончил радист.
Женя на ветру разорвала конверт. Он взвился и исчез на пенном гребне.
Знакомый почерк отца:
«Пересылаю тебе, девочка, письмо, адресованное на академию, в расчете, что я передам его по назначению. Пользуюсь случаем обнять тебя, моя ласковая и жестокая дочурка, покинувшая отца на столь долгий срок».
Письмо, написанное по-английски, было… от Майка.
Женя знала французский и немецкий языки, но с английского переводила лишь со словарем, которого под рукой не было.
Майк! Кто он теперь? Вот повод снова встретиться старым друзьям — Феде и Алеше.
И Женя направилась к капитанскому мостику. Едва она взошла на трап, как услышала за собой странный звук. Словно что-то упало и со звоном разбилось. Девушка оглянулась. По накренившейся палубе перекатывались ледяные осколки.
Ничего не поняв, Женя стала подниматься на мостик, но на последней ступеньке нерешительно остановилась. Перед капитаном стоял радист и докладывал, что обледеневшая антенна порвалась. Он просил разрешения тотчас исправить повреждение.
— Нет, — решительно возразил радисту Федор. — Снасти обледенели. Сорвешься. Побудем без радио.
— Поймите, Федор Иванович, я не могу, — взмолился радист. — В эфире сейчас лекция по физике из института. Я ж радиостудент! Если провалюсь на экзамене, кто ответит?
— Сорвешься в море — капитан ответит.
Радист уныло прошел мимо Жени. Федор заметил девушку и пригласил ее взойти на мостик.
— У вас неприятности, а я хотела… — чуть смущенно начала Женя. — Сегодня былым юным туристам надо собраться. И знаете, вчетвером…
Федор поднял брови. Он не понял: кто четвертый?
Женя помахала письмом:
— Майк!
Федор улыбнулся, верно вспомнил веснушчатого рыжего парнишку.
— Совпадение, — сказал он.
— Вовсе нет. Просто первый закон Арктики: «Кто раз побывает в ней — всю жизнь будет стремиться на север». Потому и мы здесь с вами, потому и от Майка письмо. — Она улыбнулась.
Мог ли далекий американец ожидать, что поможет прояснению отношений между друзьями!
Друзья эти, слегка настороженные, но искренне заинтересованные письмом, собрались в каюте капитана.
Женя окинула взглядом строгое жилище Феди. «Жестковатый диван вместо койки. Вплотную — письменный стол. На стене у иллюминатора раскачивается маятник — отмечает крен судна. Книжный шкаф. Чья это фотокарточка на столе? Бородатое лицо, знакомое… Дядя Саша! Как приятно! Федя в Москве рассказывал: известный океановед Петров — это и есть дядя Саша. Он сейчас где-то тут, в Арктике».
Письмо переводил Федор:
«Хэлло, Вик и Джен!
Стоять на распутье дорог той же самой бензоколонки, где я только вчера потерял работу заправщика, в высшей степени грустно, и мне смертельно захотелось написать это письмо. Пошлю его в Москву, в Академию наук, в надежде, что оно дойдет до мистера академика и он сочтет возможным переслать его сыну или дочери, хотя, быть может, молодая леди совсем забыла меня.
Хэлло, Вик! Хэлло, Дженни! Я обращаюсь к вам, а имею в виду всех, кто плыл на ледоколе «Лейтенант Седов» в каюте юных туристов. Мне отчаянно захотелось поговорить с теми, кто не стоит вот так же, как я или мой кузен Джерри, на развилке дороги, скомкав в кармане никому не нужные университетские дипломы… Я ведь хорошо запомнил ваши мечтанья об отоплении холодом и о грандиозных стройках.
Все было хорошо, пока жила тетушка. Она помогла нам с Джерри окончить колледжи, даже поступить в университет. Я там считался лучшим бейсболистом. Черт возьми! Если бы мне не повредили руку, я бы хоть этим занялся. Джерри, тот отличался по литературной части. Пишет совсем недурно. Бойко. Но беда в том, что его «бойкие писания» никто не печатает. Джерри Никсон, как говорят, не может попасть в тон. Впрочем, и физик Майкл Никсон не в лучшем положении.
Мы с Джерри честно делим каждый цент, который удается заработать. Парень этот чертовски влюблен в прехорошенькую девушку, но… какая там женитьба, если перо на долларовой шляпке стоит дороже, чем перо литератора! Я тоже влюблен, но удрал от своей девушки подальше. Ужасно гадко идут дела. А казалось, что можно сделать много. Ведь атомная энергия должна была перевернуть все основы техники. Физикам ли заботиться о заработке?
Что-то не так в мире устроено. Вот и хочется получить письмо с «другой планеты».
Не знаю, захотят ли на другой планете называть меня своим другом, поэтому подпишусь пока просто Майкл Никсон».
В каюте присутствовал четвертый…
Алеша мысленно видел перед собой фигуру здорового, крепкого парня, беспомощно сжимающего в карманах кулаки. Женя старалась представить его любимую девушку, с которой он не может даже мечтать о семье. Федор сказал:
— Действительно, будто с Марса письмо.
— Нет! На Марсе давно коммунистическое общество, — живо возразила Женя.
— Пожалуй, — задумчиво согласился Алеша. — Как известно, жизнь на Марсе должна была зародиться раньше, чем на Земле, разумные существа там скорее достигли высшей формы общества.
— Значит, на Марс письмо, — сказал Федор.
— Нет, — опять возразила Женя. — Там, наверное, больше дорожат дружбой, чем… здесь.
Федор пристально посмотрел на Женю и опустил глаза.
— Правильно, — тряхнул головой Алеша. — Будем говорить прямо. Майк ценит былую дружбу больше, чем… чем мы с тобой, Федя.
Федор покраснел. Женя нервничала.
— Мы должны ответить вместе, — торопливо заговорила девушка. — Мы должны ответить ему, что все крепко связаны дружбой. Ведь правда?
Минуту длилось молчание.
— Правда, — твердо сказал Федор и протянул Алексею руку. Алексей крепко пожал ее. В эту минуту, пожалуй, они могли бы многое сказать друг другу, но помешал сильный стук в дверь. Вошел взволнованный радист Иван Гурьянович. Он прижал длинные руки к груди:
— Я говорил, товарищ капитан. Разве ж можно судну без радио?
— Что случилось? — спросил Федор.
— На горизонте корабль гибнет, а мы глухие и немые. Может быть, он сигналы бедствия подает.
Федор встал.
— Прошу прощения, — обратился он к своим гостям. — Вернусь.
Женя с Алешей не усидели в каюте.
Резкий ветер ударил в лицо. Брызги проносились над палубой. Ледяные, они жгли, как искры. Над провалом между двумя гигантскими валами, словно подрубленная, накренилась обледеневшая мачта с белыми, тоже покрытыми льдом снастями.
Алексей не смотрел на эту мачту, он всматривался в горизонт. Там в волнах качалась другая, жалкая, одинокая мачта. Корпуса судна не было видно.
— Почему бедствие? — спросила Женя.
— Помнишь, тогда… судно не могло удержаться против волны. Наверное, и сейчас так.
По трапу с мостика быстро спускались капитан и радист. Федор на ходу скинул брезентовый плащ, остался в кителе. Женя с Алешей переглянулись.