Страница:
— Твой двор, Гершун, останется за тобой, ты по-прежнему будешь возделывать свою землю, только нефть, — конечно, если ее вообще найдут, — будет принадлежать той даме.
Старуха Гершуна недоверчиво щурилась на Жака, а Гершун чесал черную как уголь макушку и обещал «подумать». Можно было прийти в отчаяние! Так это тянулось уже неделями. Жак заявил баронессе Ипсиланти, что он навестит ее не раньше, чем сможет сообщить ей что-нибудь положительное. И больше не появлялся. Однажды, когда Жак делал покупки у Роткеля, сидевшая за кассой Антония мило улыбнулась ему как старому знакомому. Жак не забыл ее игры на рояле у открытого окна. Когда он подошел к кассе, она покраснела. О, у нее есть к нему просьба, большая просьба, только она всё как-то не решается сказать. Нефтепромыслы... там, должно быть, так интересно! Она кокетливо склоняла голову то направо, то налево и бросала на него томные взгляды до тех пор, пока он не согласился. У нее такие красивые матово-черные глаза. Почему бы и не показать ей нефтепромыслы?
Жак водил ее почти по тем же местам, по каким водил Соню. В его ушах звучал голос Сони, и сердце больно сжималось, точно Соня внезапно умерла. Он был рассеян и грустил. Однако, несмотря на свою грусть, он пригласил Антонию выпить у него чашку чаю. Ведь она совсем замерзла. Антония не заставила себя долго упрашивать, она была рада-радешенька.
И вот она сидит в том же кресле, в котором сидела Соня, играет черными мерцающими глазами и болтает — из кокетства — по-французски. (Она хорошо владела французским языком.) Здесь ставка далеко не так высока, никакого сравнения!
XXI
XXII
XXIII
XXIV
Старуха Гершуна недоверчиво щурилась на Жака, а Гершун чесал черную как уголь макушку и обещал «подумать». Можно было прийти в отчаяние! Так это тянулось уже неделями. Жак заявил баронессе Ипсиланти, что он навестит ее не раньше, чем сможет сообщить ей что-нибудь положительное. И больше не появлялся. Однажды, когда Жак делал покупки у Роткеля, сидевшая за кассой Антония мило улыбнулась ему как старому знакомому. Жак не забыл ее игры на рояле у открытого окна. Когда он подошел к кассе, она покраснела. О, у нее есть к нему просьба, большая просьба, только она всё как-то не решается сказать. Нефтепромыслы... там, должно быть, так интересно! Она кокетливо склоняла голову то направо, то налево и бросала на него томные взгляды до тех пор, пока он не согласился. У нее такие красивые матово-черные глаза. Почему бы и не показать ей нефтепромыслы?
Жак водил ее почти по тем же местам, по каким водил Соню. В его ушах звучал голос Сони, и сердце больно сжималось, точно Соня внезапно умерла. Он был рассеян и грустил. Однако, несмотря на свою грусть, он пригласил Антонию выпить у него чашку чаю. Ведь она совсем замерзла. Антония не заставила себя долго упрашивать, она была рада-радешенька.
И вот она сидит в том же кресле, в котором сидела Соня, играет черными мерцающими глазами и болтает — из кокетства — по-французски. (Она хорошо владела французским языком.) Здесь ставка далеко не так высока, никакого сравнения!
XXI
Как-то раз по улицам города проехали запряженные измученными низкорослыми лошадьми убогие крестьянские сани, на каких обычно ездят жители горных деревушек. В санях сидел с красным от мороза лицом, закутанный в плед сэр Губерт, гость Бориса. Возница подъехал к особняку Стирбеев, и сейчас же на улицу выскочили лакеи. Но сэр Губерт приказал им не трогать багажа. По-видимому, он был в очень дурном настроении и что-то громко кричал. Слуги испугались. Что случилось? Почему он приехал один? Может быть, несчастный случай на охоте? Но тут вышла англичанка, личная секретарша Бориса, золотоволосая восемнадцатилетняя мисс Мэй Сильверсмит. Она казалась тоже очень взволнованной. Сэр Губерт сказал: «О-о!», и мисс Сильверсмит ответила: «О-о!» Вот и всё, что поняли слуги. Сэр Губерт выразил желание немедленно уехать, и мисс Сильверсмит не осмелилась перечить. Тяжелый автомобиль Бориса выкатился из гаража, однако сэр Губерт, лицо которого всё еще рдело и пылало, не пожелал сесть в автомобиль. Он продолжал кричать. Крестьянин, который привез его в город, указывал на своих измученных лошадей. Наконец явился Гершун со своими санями. Сэр Губерт показал ему на часы и опять что-то прокричал. Они уехали. А мисс Сильверсмит, боттичеллиевский ангел, заплаканная и расстроенная, вернулась в дом.
Крестьянин, привезший сэра Губерта в город, заехал к Яскульскому передать ему поклон от матери. Отца Яскульского не было уже в живых — он умер с горящей сигарой во рту, — но мать его еще была жива, благодарение богу. Ей исполнилось девяносто лет, но она и сейчас могла пройти пять километров по глубокому снегу с коробом на спине. Яскульский дал крестьянину две кроны на чай, и тот долго не соглашался взять их, так как Яскульский уже накормил его обедом. В конце концов крестьянин всё-таки взял две кроны и пропил их в каком-то кабаке. Он так охмелел, что у него украли пятьдесят крон, полученные им от сэра Губерта за то, что он так гнал лошадей. Люди есть люди, их не переделаешь!
Яскульский на следующий же день рассказал в «Траяне», что он узнал от этого простоватого малого. Трудно поверить, образованные люди, а затеяли драку. Сэр Губерт ударил Бориса тростью по голове; тогда Борис схватил его за горло и бросил на землю. А женщина с белокурыми волосами кричала так, точно ее резали. Борис целился в лисицу, а англичанин неожиданно сунулся ему под выстрел и, как видно, решил, что Борис метит в него. Во всяком случае ясно одно: они не на шутку поссорились. На следующий день со звоном бубенцов промчались через Анатоль сани Стирбеев. Борис сидел мрачный и какой-то скорее серый, чем бледный, и рядом с ним — леди Кеннворти, дама, которая всегда смеялась. Но теперь она больше не смеялась.
Мисс Мэй Сильверсмит выбежала к ним навстречу, но Борис и его спутница были так расстроены, что забыли даже выйти из саней. Леди Кеннворти в тот же день уехала; Борис отвез ее на вокзал. Несколько дней Борис нигде не показывался. Боттичеллиевский ангел порхал по дому с заплаканными глазами. Из Лондона одна за другой шли телеграммы, и в конце концов уехал и Борис.
Через десять дней Борис опять был дома. Его автомобиль каждый день стоял теперь перед зданием правления «Национальной нефти», ярко освещенным до поздней ночи. Спустя несколько недель из Лондона получено было известие, что сэр Губерт скончался от удара. Что ж, он давно уже был болен!
Борис опять уехал, но через несколько дней вернулся. В особняке Стирбеев начались приготовления. Говорили, что Борис ждет приезда какой-то дамы. Но никто не приезжал, и Борис с неистовой энергией принялся за работу, чтобы наверстать время, упущенное в последние тревожные недели.
«Национальная нефть» делала не такие большие успехи, как ожидали; ей с самого начала не везло; дела «Анатолийской нефти» и «Анатолийской натуральной нефти», как называлось предприятие Янко Стирбея, шли гораздо лучше. Здание правления «Национальной нефти» выглядело чрезвычайно внушительно, особенно вечером. Приемные комнаты в первом этаже были обставлены — по словам тех, кто в них побывал, — просто по-княжески. А поезжайте на станцию и посмотрите на нефтяные поезда «Национальной нефти»! Они были выкрашены белой лаковой краской и не шли ни в какое сравнение с грязными, видавшими виды цистернами «Международной ассоциации». Клуб «Национальной нефти» был, без сомнения, самым красивым зданием в Анатоле, и всё же...
Участки, приобретенные компанией у Яскульского, давали довольно большое количество нефти, но бурение на розовых плантациях Ксавера Савоша, которое обошлось в полмиллиона, не привело ни к каким результатам. Самым удачным приобретением «Национальной нефти» были до сих пор участки, купленные у молодого Находа. Это был внук торговца шерстью Находа, убитого кузнецом. Говорили, что только эти участки и спасли «Национальную» от неизбежного банкротства. Но акции компании продолжали падать.
Когда Борис узнал, что Альвенслебен продал свое предприятие «Международной ассоциации», он слег в постель. Да, действительно, он пролежал три дня с высокой температурой. Мисс Мэй бесшумно шмыгала по коридорам. В свое время Борис вел в Берлине переговоры с Альвенслебенами. Они потребовали несколько миллионов. Борис осаждал министерства. Неужели там не понимают, что это вопрос национального значения, что речь идет о шаге, который может оказать решающее влияние на всю политику страны! Что значат при таких условиях несколько миллионов! Борису сказали, что правительство получает известный процент от прибылей «Анатолийской нефти», это твердая статья дохода, тут нет никакого риска. Но что это за постановка вопроса! Дружба с великой державой, которую Борис имеет в виду, может принести неисчислимые выгоды, а правительство торгуется из-за двух-трех миллионов!
И вот теперь Журдан опередил их. А капитал, который стоял за «Международной ассоциацией», был капиталом великой державы, соперничавшей с Англией.
Ошибка, которой никогда уже не исправить. Никогда? А всё же...
Борис ходит взад и вперед по коврам кабинета и предается честолюбивым мечтам. А всё же... А всё же... «Национальная нефть» должна стать такой внушительной силой, так разрастись, чтобы прижать «Анатолийскую нефть» к стенке. И тогда ассоциация откажется от «Анатолийской нефти», просто отвернется от нее.
Борис ходит с мрачным и бледным лицом взад и вперед. Никто не смеет приблизиться к нему.
Он подходит к телефону и вызывает мисс Сильверсмит.
— Мэй, — говорит он, — есть телеграммы из Лондона? Нет ли писем от леди Кеннворти? Ничего? Благодарю, Мэй!
Когда он берет трубку, голос у него становится мягче и он улыбается.
Крестьянин, привезший сэра Губерта в город, заехал к Яскульскому передать ему поклон от матери. Отца Яскульского не было уже в живых — он умер с горящей сигарой во рту, — но мать его еще была жива, благодарение богу. Ей исполнилось девяносто лет, но она и сейчас могла пройти пять километров по глубокому снегу с коробом на спине. Яскульский дал крестьянину две кроны на чай, и тот долго не соглашался взять их, так как Яскульский уже накормил его обедом. В конце концов крестьянин всё-таки взял две кроны и пропил их в каком-то кабаке. Он так охмелел, что у него украли пятьдесят крон, полученные им от сэра Губерта за то, что он так гнал лошадей. Люди есть люди, их не переделаешь!
Яскульский на следующий же день рассказал в «Траяне», что он узнал от этого простоватого малого. Трудно поверить, образованные люди, а затеяли драку. Сэр Губерт ударил Бориса тростью по голове; тогда Борис схватил его за горло и бросил на землю. А женщина с белокурыми волосами кричала так, точно ее резали. Борис целился в лисицу, а англичанин неожиданно сунулся ему под выстрел и, как видно, решил, что Борис метит в него. Во всяком случае ясно одно: они не на шутку поссорились. На следующий день со звоном бубенцов промчались через Анатоль сани Стирбеев. Борис сидел мрачный и какой-то скорее серый, чем бледный, и рядом с ним — леди Кеннворти, дама, которая всегда смеялась. Но теперь она больше не смеялась.
Мисс Мэй Сильверсмит выбежала к ним навстречу, но Борис и его спутница были так расстроены, что забыли даже выйти из саней. Леди Кеннворти в тот же день уехала; Борис отвез ее на вокзал. Несколько дней Борис нигде не показывался. Боттичеллиевский ангел порхал по дому с заплаканными глазами. Из Лондона одна за другой шли телеграммы, и в конце концов уехал и Борис.
Через десять дней Борис опять был дома. Его автомобиль каждый день стоял теперь перед зданием правления «Национальной нефти», ярко освещенным до поздней ночи. Спустя несколько недель из Лондона получено было известие, что сэр Губерт скончался от удара. Что ж, он давно уже был болен!
Борис опять уехал, но через несколько дней вернулся. В особняке Стирбеев начались приготовления. Говорили, что Борис ждет приезда какой-то дамы. Но никто не приезжал, и Борис с неистовой энергией принялся за работу, чтобы наверстать время, упущенное в последние тревожные недели.
«Национальная нефть» делала не такие большие успехи, как ожидали; ей с самого начала не везло; дела «Анатолийской нефти» и «Анатолийской натуральной нефти», как называлось предприятие Янко Стирбея, шли гораздо лучше. Здание правления «Национальной нефти» выглядело чрезвычайно внушительно, особенно вечером. Приемные комнаты в первом этаже были обставлены — по словам тех, кто в них побывал, — просто по-княжески. А поезжайте на станцию и посмотрите на нефтяные поезда «Национальной нефти»! Они были выкрашены белой лаковой краской и не шли ни в какое сравнение с грязными, видавшими виды цистернами «Международной ассоциации». Клуб «Национальной нефти» был, без сомнения, самым красивым зданием в Анатоле, и всё же...
Участки, приобретенные компанией у Яскульского, давали довольно большое количество нефти, но бурение на розовых плантациях Ксавера Савоша, которое обошлось в полмиллиона, не привело ни к каким результатам. Самым удачным приобретением «Национальной нефти» были до сих пор участки, купленные у молодого Находа. Это был внук торговца шерстью Находа, убитого кузнецом. Говорили, что только эти участки и спасли «Национальную» от неизбежного банкротства. Но акции компании продолжали падать.
Когда Борис узнал, что Альвенслебен продал свое предприятие «Международной ассоциации», он слег в постель. Да, действительно, он пролежал три дня с высокой температурой. Мисс Мэй бесшумно шмыгала по коридорам. В свое время Борис вел в Берлине переговоры с Альвенслебенами. Они потребовали несколько миллионов. Борис осаждал министерства. Неужели там не понимают, что это вопрос национального значения, что речь идет о шаге, который может оказать решающее влияние на всю политику страны! Что значат при таких условиях несколько миллионов! Борису сказали, что правительство получает известный процент от прибылей «Анатолийской нефти», это твердая статья дохода, тут нет никакого риска. Но что это за постановка вопроса! Дружба с великой державой, которую Борис имеет в виду, может принести неисчислимые выгоды, а правительство торгуется из-за двух-трех миллионов!
И вот теперь Журдан опередил их. А капитал, который стоял за «Международной ассоциацией», был капиталом великой державы, соперничавшей с Англией.
Ошибка, которой никогда уже не исправить. Никогда? А всё же...
Борис ходит взад и вперед по коврам кабинета и предается честолюбивым мечтам. А всё же... А всё же... «Национальная нефть» должна стать такой внушительной силой, так разрастись, чтобы прижать «Анатолийскую нефть» к стенке. И тогда ассоциация откажется от «Анатолийской нефти», просто отвернется от нее.
Борис ходит с мрачным и бледным лицом взад и вперед. Никто не смеет приблизиться к нему.
Он подходит к телефону и вызывает мисс Сильверсмит.
— Мэй, — говорит он, — есть телеграммы из Лондона? Нет ли писем от леди Кеннворти? Ничего? Благодарю, Мэй!
Когда он берет трубку, голос у него становится мягче и он улыбается.
XXII
Однажды утром, когда всё было залито ярким солнечным светом, к «Траяну» подкатил автомобиль. Корошек выбежал к подъезду. И кто же сидел там, улыбающийся и красный от мороза? Янко!
— Господин барон! — забормотал Корошек и, спотыкаясь, побежал вниз по лестнице. — Опять в родных краях?
Итак, Янко вернулся. Совершенно такой же, как и прежде, только как будто пополнел немного.
— А Роза Мариам у себя?
— Да, у себя. Она уже несколько дней не решается выходить из гостиницы.
Когда Янко вошел в комнату, Роза громко вскрикнула и бросилась ему на шею. Она его ждала, о, как она ждала его! Уже несколько недель она томилась в своей комнатке под крышей, только по вечерам выходила ненадолго подышать свежим воздухом. Она смеялась, и в то же время слезы бежали по ее лицу. Она по-прежнему была влюблена в Янко. Ни одного вопроса, ни одного упрека, ничего! Он тут, значит, всё хорошо, и она счастлива. Вот каковы эти женщины! Когда они не любят, человек может гибнуть на их глазах, и они не пошевелят пальцем, но, когда они любят, они сами гибнут без слова жалобы. Янко был обрадован, что она вела себя так мужественно.
— Ну-ка, дай на тебя посмотреть, — сказал он и окинул взглядом ее фигуру.
Само собой разумеется, она должна выносить ребенка! Роза готова была сделать всё, что он хотел. Но Янко уже собрался уходить: ему некогда, он должен сейчас же увидеть Жака.
— Передай ему привет, — сказала Роза. — О, как он был добр ко мне! Вот это настоящий друг! Он приходил ко мне каждые два-три дня и баловал меня подарками.
Когда Янко ехал через город, лицо его сияло от счастья, как у мальчишки. Радость жизни переполняла его и била через край. Он жадно впивал холодный сухой воздух родины, чувствуя при каждом вздохе, как в него вливаются новые силы. Он наслаждался удивлением прохожих, когда они узнавали его. Да, да, он опять здесь, воскресший из мертвых, трижды живой! Он радовался, что он снова здесь, в этом городе, где ему знаком каждый дом, где он знает каждого человека. Он совсем не был космополитом, любителем анонимности больших городов, теперь это для него ясно. Жак, конечно, будет высмеивать его, но что поделаешь. Он, Янко, в сущности, большой домосед.
Янко нашел Жака нервным и переутомленным. Лицо его вытянулось, черты заострились. Он бранил город: он погибает здесь от скуки; нефть опротивела ему. Он ни в коем случае не останется здесь надолго. Жак почти ни разу не улыбнулся.
— А Соня? Как она поживает? Часто ли ты видишься с ней? — спросил Янко.
Жак покачал головой и со скучающим видом посмотрел куда-то в сторону. Нет, он редко видит ее, за последние недели не был ни разу. У него слишком много работы, этот Брааке не дает ему спуску. Вдруг Жак вспомнил что-то важное. Он наклонился вперед, понизил голос и сказал, что они дошли до нового нефтеносного слоя на глубине восьмисот метров.
Это была единственная важная новость, которую он мог сообщить Янко.
— Но ты молчи об этом, Янко, слышишь? Это глубочайшая тайна!
Янко побывал в Вене, в Берлине и Копенгагене. Одна из трех картин, которые он заложил, была продана в Данию. Он, конечно, пережил целый ряд приключений. Jeg elsker dig, min lille pige!Ссылка14 Да, его там обучили датскому языку. Он добрался до Стокгольма и видел северное сияние.
Жак скептически прищурил левый глаз. О делах Янко будет говорить с Жаком завтра, а сегодня нужно отпраздновать свидание, без этого нельзя.
— Вообще, мы теперь устроим себе развеселую жизнь, вот увидишь, Жак! — воскликнул Янко и засмеялся.
Жак слушал его рассеянно. Да, это опять широкие жесты Янко, его прежний смех, его разухабистая, несколько крикливая манера говорить. «Человек никогда не меняется», — подумал Жак, и в эту минуту он смотрел на Янко немного свысока. Он никогда и не изменится. Каким был в шесть лет, таким будет и в шестьдесят. Когда жизнь наносит ему удар посильнее, он стонет, хочет даже наложить на себя руки, а через несколько недель опять принимается за старое. О жалкий род людской! Но всё же Жак обещал Янко в этот вечер прийти в «Траян».
Затем Янко отправился на свои скважины. С большим волнением вошел он на бывший строительный участок и едва узнал его. Скважина «Голиаф», о которой Жак писал столько чудес, сильно разочаровала его.
Тут вообще нечего было и смотреть! Ее всё еще глушили, и нефть, по трубам толщиной в руку, текла в примитивный, наспех вырытый резервуар, откуда по другим трубам устремлялась в цистерны. Ледерман сломя голову прибежал откуда-то и радостно приветствовал Янко. Чего только не пришлось ему здесь пережить, какую выдержать борьбу, один бог знает! Янко вернулся как раз вовремя. Господин Грегор не мог, конечно, во всё вникать, у него не было для этого времени. А теперь, когда в дело ввязался этот Журдан, нужно быть очень, очень осторожным! Ледерман хорошо знает Журдана из «Международной ассоциации»! Он начал свою карьеру в Южной Африке, на алмазных приисках.
Знаменитый участок Янко являл собой неприглядное зрелище — сплошная трясина из жирной грязи. На нем стояли три новые буровые вышки, две из них — у самой кладбищенской стены, сверху донизу заляпанной нефтью.
— Мы хотим выкачать нефть даже из-под зада у мертвецов, — сказал Ледерман с циничным смехом.
Затем Янко вернулся в гостиницу переговорить с госпожой Корошек насчет меню сегодняшнего ужина. Когда Янко вошел к ней на кухню, матушка Корошек не утерпела и привлекла его на свою обширную грудь. Она любит Янко, как родного сына — несмотря на все его недостатки. Это она никогда не забывала прибавить.
— Господин барон! — забормотал Корошек и, спотыкаясь, побежал вниз по лестнице. — Опять в родных краях?
Итак, Янко вернулся. Совершенно такой же, как и прежде, только как будто пополнел немного.
— А Роза Мариам у себя?
— Да, у себя. Она уже несколько дней не решается выходить из гостиницы.
Когда Янко вошел в комнату, Роза громко вскрикнула и бросилась ему на шею. Она его ждала, о, как она ждала его! Уже несколько недель она томилась в своей комнатке под крышей, только по вечерам выходила ненадолго подышать свежим воздухом. Она смеялась, и в то же время слезы бежали по ее лицу. Она по-прежнему была влюблена в Янко. Ни одного вопроса, ни одного упрека, ничего! Он тут, значит, всё хорошо, и она счастлива. Вот каковы эти женщины! Когда они не любят, человек может гибнуть на их глазах, и они не пошевелят пальцем, но, когда они любят, они сами гибнут без слова жалобы. Янко был обрадован, что она вела себя так мужественно.
— Ну-ка, дай на тебя посмотреть, — сказал он и окинул взглядом ее фигуру.
Само собой разумеется, она должна выносить ребенка! Роза готова была сделать всё, что он хотел. Но Янко уже собрался уходить: ему некогда, он должен сейчас же увидеть Жака.
— Передай ему привет, — сказала Роза. — О, как он был добр ко мне! Вот это настоящий друг! Он приходил ко мне каждые два-три дня и баловал меня подарками.
Когда Янко ехал через город, лицо его сияло от счастья, как у мальчишки. Радость жизни переполняла его и била через край. Он жадно впивал холодный сухой воздух родины, чувствуя при каждом вздохе, как в него вливаются новые силы. Он наслаждался удивлением прохожих, когда они узнавали его. Да, да, он опять здесь, воскресший из мертвых, трижды живой! Он радовался, что он снова здесь, в этом городе, где ему знаком каждый дом, где он знает каждого человека. Он совсем не был космополитом, любителем анонимности больших городов, теперь это для него ясно. Жак, конечно, будет высмеивать его, но что поделаешь. Он, Янко, в сущности, большой домосед.
Янко нашел Жака нервным и переутомленным. Лицо его вытянулось, черты заострились. Он бранил город: он погибает здесь от скуки; нефть опротивела ему. Он ни в коем случае не останется здесь надолго. Жак почти ни разу не улыбнулся.
— А Соня? Как она поживает? Часто ли ты видишься с ней? — спросил Янко.
Жак покачал головой и со скучающим видом посмотрел куда-то в сторону. Нет, он редко видит ее, за последние недели не был ни разу. У него слишком много работы, этот Брааке не дает ему спуску. Вдруг Жак вспомнил что-то важное. Он наклонился вперед, понизил голос и сказал, что они дошли до нового нефтеносного слоя на глубине восьмисот метров.
Это была единственная важная новость, которую он мог сообщить Янко.
— Но ты молчи об этом, Янко, слышишь? Это глубочайшая тайна!
Янко побывал в Вене, в Берлине и Копенгагене. Одна из трех картин, которые он заложил, была продана в Данию. Он, конечно, пережил целый ряд приключений. Jeg elsker dig, min lille pige!Ссылка14 Да, его там обучили датскому языку. Он добрался до Стокгольма и видел северное сияние.
Жак скептически прищурил левый глаз. О делах Янко будет говорить с Жаком завтра, а сегодня нужно отпраздновать свидание, без этого нельзя.
— Вообще, мы теперь устроим себе развеселую жизнь, вот увидишь, Жак! — воскликнул Янко и засмеялся.
Жак слушал его рассеянно. Да, это опять широкие жесты Янко, его прежний смех, его разухабистая, несколько крикливая манера говорить. «Человек никогда не меняется», — подумал Жак, и в эту минуту он смотрел на Янко немного свысока. Он никогда и не изменится. Каким был в шесть лет, таким будет и в шестьдесят. Когда жизнь наносит ему удар посильнее, он стонет, хочет даже наложить на себя руки, а через несколько недель опять принимается за старое. О жалкий род людской! Но всё же Жак обещал Янко в этот вечер прийти в «Траян».
Затем Янко отправился на свои скважины. С большим волнением вошел он на бывший строительный участок и едва узнал его. Скважина «Голиаф», о которой Жак писал столько чудес, сильно разочаровала его.
Тут вообще нечего было и смотреть! Ее всё еще глушили, и нефть, по трубам толщиной в руку, текла в примитивный, наспех вырытый резервуар, откуда по другим трубам устремлялась в цистерны. Ледерман сломя голову прибежал откуда-то и радостно приветствовал Янко. Чего только не пришлось ему здесь пережить, какую выдержать борьбу, один бог знает! Янко вернулся как раз вовремя. Господин Грегор не мог, конечно, во всё вникать, у него не было для этого времени. А теперь, когда в дело ввязался этот Журдан, нужно быть очень, очень осторожным! Ледерман хорошо знает Журдана из «Международной ассоциации»! Он начал свою карьеру в Южной Африке, на алмазных приисках.
Знаменитый участок Янко являл собой неприглядное зрелище — сплошная трясина из жирной грязи. На нем стояли три новые буровые вышки, две из них — у самой кладбищенской стены, сверху донизу заляпанной нефтью.
— Мы хотим выкачать нефть даже из-под зада у мертвецов, — сказал Ледерман с циничным смехом.
Затем Янко вернулся в гостиницу переговорить с госпожой Корошек насчет меню сегодняшнего ужина. Когда Янко вошел к ней на кухню, матушка Корошек не утерпела и привлекла его на свою обширную грудь. Она любит Янко, как родного сына — несмотря на все его недостатки. Это она никогда не забывала прибавить.
XXIII
Наблюдения Жака оказались неверны: напрасно он думал, что Янко не переменился. Янко со своей стороны прилагал все усилия к тому, чтобы казаться прежним. Никто не должен был подозревать, что он пережил после тогдашней катастрофы. Он разыгрывал из себя прежнего Янко, но в нем произошли глубокие перемены. Он стал благоразумнее, умереннее, не пил и не брал в руки карт. Кто бы этому поверил? Он развернул такую кипучую деятельность, какой никто от него не мог ожидать.
Точнехонько, минута в минуту, явился он к Жаку, чтобы переговорить с ним о делах. С Ники Цукором он часами объезжал город и окрестности в поисках подходящего для себя дома. Город был переполнен, ничего нельзя было найти. В конце концов он снял пустовавшую запыленную дачу в двух километрах от города. Но это ничего, у него уже был свой автомобиль. Он немедленно созвал мастеровых, ему не терпелось. У Роткеля купил мебель для дома, платье и белье для Розы, и как только всё было готово, перевез Розу в новое жилище. Пусть видит весь Анатоль, что дочь вдовы Мариам едет в автомобиле с бароном Янко Стирбеем: Янко это совершенно безразлично.
Он добросовестно приходил по утрам в контору, которую устроил для него Жак, и прилагал все усилия, чтобы освоиться с делами, в которых ничего не понимал. По целым дням рылся он в ворохе бумаг, стараясь разобраться в удостоверениях, договорах, счетах, квитанциях, накопившихся за последние месяцы. Его предприятие — он по-детски гордился им — добывало нефть и продавало ее «Анатолийской нефтяной компании». Оно уже построило два больших резервуара и соединительную ветку к железной дороге, вело буровые работы, и не так-то легко было разобраться во всех этих бесконечных документах. Раньше Янко просто бросил бы их в угол. У него были продолжительные совещания с Марморошем. Марморош охаживал его и, шлепая своими толстыми губами, предлагал ему какой угодно кредит. «Анатолийская натуральная нефть» было предприятие вполне здоровое, это можно смело сказать.
Много часов Янко проводил у Рауля. Нужно было разрешить сотни вопросов. Он застал Рауля в меланхолично-торжественном настроении. У него был вид человека, испытавшего тяжкую несправедливость. Еще засветло он плотно задергивал занавеску и зажигал свет. На лампе, стоявшей на его письменном столе, был темно-зеленый абажур, так что вся комната погружалась в почти полный мрак, и Рауль расхаживал по ней, отбрасывая на стены огромную тень. Он говорил глухо, торжественно и очень тихо, как человек с истерзанными нервами. Он был зол на весь мир, бранил всех и каждого. Ольга подала прошение о разводе, и ее адвокат составил для нее оскорбительную, полную грязных обвинений жалобу. Ольга требовала две тысячи крон в месяц. У Рауля было достаточно причин, чтобы разочароваться в людях. Рауль ушел в темный угол и оборвал себя посреди фразы: на несколько секунд он совсем забыл, что в комнате находится Янко.
На днях Борис подал иск. Он требует возвращения ему участка, на котором Янко нашел нефть. Он утверждает, что этот земельный участок приобретен на деньги покойного барона и поэтому принадлежит к владениям Стирбеев. Иск, конечно, совершенно нелепый, вся затея рухнет как карточный домик, когда дело дойдет до суда. Но она показывает Бориса в довольно странном свете. Встречаясь с ним, Рауль каждый раз испытывал неприятное чувство.
— А как у вас идут переговоры с Яскульским? — спросил Янко.
Яскульский был самым упорным противником Янко. Он буквально осаждал его. Каждое утро он являлся к нему в контору, усаживался на стул и бесцеремонно вытягивал ноги в огромных сапожищах. Он смеялся, шутил, рассказывал новости. Но затем опять заводил разговор о своей яме с гравием. Он сегодня не уйдет, пока не будет улажено это дело.
— Двадцать тысяч, Янко, мое последнее слово!
И ежедневно Янко терпеливо приводил одни и те же аргументы. Какие, собственно, убытки потерпел Яскульский? Весной эксперты определят, пострадал ли щебень от нефти.
Яскульский оглушительно хохотал.
— Что же, ты хочешь отделаться несколькими повозками щебня, барон? Да, вот теперь я вижу, что ты всё-таки тоже барон. Я тебе расскажу историю об одном человеке. Он шел с горящей трубкой через лес, и лес сгорел дотла. Ему пришлось заплатить за весь лес, и за маленькие деревья столько же, столько за большие. Послушай, Янко, если бы не моя яма, у тебя убежала бы вся твоя нефть.
— Ну и подавай иск, тебя высмеют в суде.
— Меня уже часто высмеивали, а всё же я стал богатым человеком. Ну послушай, — пятнадцать тысяч! Для тебя это всё равно что кот чихнул, и мы будем квиты.
Яскульский просит рюмку коньяку и рассказывает о «салоне Колоссер». Там теперь есть одна молоденькая крестьянская девчонка: семнадцать лет, маленькая — вот такая, совсем как ребенок, но прямо огонь!
— Пойдем со мной туда сегодня вечером!
Нет, у Янко не было ни малейшего желания идти с Яскульским.
Яскульский приходит каждое утро. Он хочет взять Янко измором. Но Янко слушает и каждый раз возражает одно и то же. Яскульский не может прийти в себя от удивления: каким упрямым стал наш Янко!
Точнехонько, минута в минуту, явился он к Жаку, чтобы переговорить с ним о делах. С Ники Цукором он часами объезжал город и окрестности в поисках подходящего для себя дома. Город был переполнен, ничего нельзя было найти. В конце концов он снял пустовавшую запыленную дачу в двух километрах от города. Но это ничего, у него уже был свой автомобиль. Он немедленно созвал мастеровых, ему не терпелось. У Роткеля купил мебель для дома, платье и белье для Розы, и как только всё было готово, перевез Розу в новое жилище. Пусть видит весь Анатоль, что дочь вдовы Мариам едет в автомобиле с бароном Янко Стирбеем: Янко это совершенно безразлично.
Он добросовестно приходил по утрам в контору, которую устроил для него Жак, и прилагал все усилия, чтобы освоиться с делами, в которых ничего не понимал. По целым дням рылся он в ворохе бумаг, стараясь разобраться в удостоверениях, договорах, счетах, квитанциях, накопившихся за последние месяцы. Его предприятие — он по-детски гордился им — добывало нефть и продавало ее «Анатолийской нефтяной компании». Оно уже построило два больших резервуара и соединительную ветку к железной дороге, вело буровые работы, и не так-то легко было разобраться во всех этих бесконечных документах. Раньше Янко просто бросил бы их в угол. У него были продолжительные совещания с Марморошем. Марморош охаживал его и, шлепая своими толстыми губами, предлагал ему какой угодно кредит. «Анатолийская натуральная нефть» было предприятие вполне здоровое, это можно смело сказать.
Много часов Янко проводил у Рауля. Нужно было разрешить сотни вопросов. Он застал Рауля в меланхолично-торжественном настроении. У него был вид человека, испытавшего тяжкую несправедливость. Еще засветло он плотно задергивал занавеску и зажигал свет. На лампе, стоявшей на его письменном столе, был темно-зеленый абажур, так что вся комната погружалась в почти полный мрак, и Рауль расхаживал по ней, отбрасывая на стены огромную тень. Он говорил глухо, торжественно и очень тихо, как человек с истерзанными нервами. Он был зол на весь мир, бранил всех и каждого. Ольга подала прошение о разводе, и ее адвокат составил для нее оскорбительную, полную грязных обвинений жалобу. Ольга требовала две тысячи крон в месяц. У Рауля было достаточно причин, чтобы разочароваться в людях. Рауль ушел в темный угол и оборвал себя посреди фразы: на несколько секунд он совсем забыл, что в комнате находится Янко.
На днях Борис подал иск. Он требует возвращения ему участка, на котором Янко нашел нефть. Он утверждает, что этот земельный участок приобретен на деньги покойного барона и поэтому принадлежит к владениям Стирбеев. Иск, конечно, совершенно нелепый, вся затея рухнет как карточный домик, когда дело дойдет до суда. Но она показывает Бориса в довольно странном свете. Встречаясь с ним, Рауль каждый раз испытывал неприятное чувство.
— А как у вас идут переговоры с Яскульским? — спросил Янко.
Яскульский был самым упорным противником Янко. Он буквально осаждал его. Каждое утро он являлся к нему в контору, усаживался на стул и бесцеремонно вытягивал ноги в огромных сапожищах. Он смеялся, шутил, рассказывал новости. Но затем опять заводил разговор о своей яме с гравием. Он сегодня не уйдет, пока не будет улажено это дело.
— Двадцать тысяч, Янко, мое последнее слово!
И ежедневно Янко терпеливо приводил одни и те же аргументы. Какие, собственно, убытки потерпел Яскульский? Весной эксперты определят, пострадал ли щебень от нефти.
Яскульский оглушительно хохотал.
— Что же, ты хочешь отделаться несколькими повозками щебня, барон? Да, вот теперь я вижу, что ты всё-таки тоже барон. Я тебе расскажу историю об одном человеке. Он шел с горящей трубкой через лес, и лес сгорел дотла. Ему пришлось заплатить за весь лес, и за маленькие деревья столько же, столько за большие. Послушай, Янко, если бы не моя яма, у тебя убежала бы вся твоя нефть.
— Ну и подавай иск, тебя высмеют в суде.
— Меня уже часто высмеивали, а всё же я стал богатым человеком. Ну послушай, — пятнадцать тысяч! Для тебя это всё равно что кот чихнул, и мы будем квиты.
Яскульский просит рюмку коньяку и рассказывает о «салоне Колоссер». Там теперь есть одна молоденькая крестьянская девчонка: семнадцать лет, маленькая — вот такая, совсем как ребенок, но прямо огонь!
— Пойдем со мной туда сегодня вечером!
Нет, у Янко не было ни малейшего желания идти с Яскульским.
Яскульский приходит каждое утро. Он хочет взять Янко измором. Но Янко слушает и каждый раз возражает одно и то же. Яскульский не может прийти в себя от удивления: каким упрямым стал наш Янко!
XXIV
Сердце у Янко колотилось от волнения, точно у школьника, когда он потянул звонок у садовой калитки баронессы Ипсиланти. Собаки прибежали из занесенного снегом сада и, узнав гостя, подняли оглушительный радостный лай. Они прыгали на него и пытались лизнуть его в лицо. Прием, оказанный собаками, растрогал Янко. О, он теперь стал такой чувствительный! Чуть что — и уже слезы на глазах.
Об этом мгновении — когда он надавит дверную ручку у входа в дом Ипсиланти — он мечтал уже много месяцев. Волна тепла и счастья поднялась в его сердце, невольно он пошел быстрее. Сейчас он увидит ее! И он видел перед собой Соню такой, какой видел в последний раз, тогда... тогда!.. когда она стояла во дворе «Парадиза» — бесплотная тень со светлым ликом. И снова он почувствовал, как холодна была ее рука. И снова его память воскресила нежную озабоченность, прозвучавшую тогда в ее голосе и навсегда запечатлевшуюся в его ушах. В гостиной — зимой в ней не жили — было холодно, как в леднике. Мебель была закрыта безобразными полосатыми чехлами; от стен веяло чем-то мрачным и безрадостным. Казалось, вся атмосфера дома изменилась, точно кто-то здесь умер во время его отсутствия. Здесь, где прежде все было залито солнцем, где ощущалось благоухание цветов, а за окнами виднелись знаменитые цветники баронессы... Вдруг открылась дверь, и на пороге показалась Соня. Она сразу вспыхнула и сделала удивленный жест, точно испугалась.
— Янко? — произнесла она тихо, почти смущенно. И, обернувшись назад, в комнату, крикнула: — Это Янко, мама! Он уже целую неделю здесь и наконец пришел к нам.
Янко стоял, смотрел на Соню и не знал, что сказать. Соня! Среди ледяного холода гостиной его вдруг обдало жаром, точно от печки. Он чувствовал, что ведет себя глупо, чрезвычайно глупо, но не мог произнести ни слова.
— Холодно! — воскликнула рядом баронесса, и Янко поспешил поздороваться с дамами по всем правилам вежливости. Он поцеловал маленькую холодную руку баронессы и даже прищелкнул каблуками, точно на нем всё еще был военный мундир. Он смущенно засмеялся и начал быстро рассказывать что-то громким голосом.
Баронесса сидела, накинув на плечи лиловую шаль, ее маленькое личико заострилось. Большими деревянными спицами она вязала белую накидку. На полу лежал клубок шерсти, и время от времени, когда у баронессы кончалась нитка, она откатывала клубок резким движением ноги. Казалось, она очень спешила. Спицы торопливо и даже как-то сердито пощелкивали в ее маленьких проворных ручках. На ней было золотое пенсне, и порой она поглядывала поверх него на Янко быстрым, пристальным взглядом. Вид у нее был обиженный и рассерженный.
— Здесь тоже за это время случилось немало, — сказала она и, с упреком взглянув на Янко, прибавила: — Боже мой, чего только не рассказывают в городе! Какая везде распущенность!
Янко сильно смутился. Только теперь он понял упрек в суровых глазах баронессы. Она явно намекала на историю с Розой. Роза жила в его доме, Роза разъезжала с ним по городу, и после этого он осмелился прийти сюда! Это было, конечно, неприлично, но Янко просто не подумал об этом. Соня, разумеется, тоже знала всё; он видел это по ее глазам, но она ни разу не упрекнула его. Она улыбалась чуть заметной, снисходительной улыбкой. Если бы она его любила, у него ничего не было бы с Розой. Но женщины этого не понимают!
Смущенно и запинаясь, рассказывал он о своем путешествии. Сегодня у него всё не клеилось, какой-то несчастливый день.
— О, это, верно, было очень интересно! — неоднократно восклицала Соня, подбадривая Янко несколько деланной улыбкой. Она находила поведение матери ужасным. С ней трудно было ладить в эти дни.
Баронесса вдруг выпрямилась и забыла про свою работу.
— Северное сияние! Вы видели в Стокгольме настоящее северное сияние, барон? — Она была так сердита, что даже титуловала его бароном. — Ах, я всю жизнь мечтала увидеть полуночное солнце! И пирамиды, верблюдов в пустыне! Ну а теперь мне придется весь остаток моей жизни просидеть здесь. А айсберги вы тоже видели? — наивно спросила она.
Соня громко рассмеялась. Наконец-то, в первый раз, ей есть над чем по-настоящему посмеяться.
— Что ты, мама! Стокгольм находится не так уж далеко на севере.
Баронесса почувствовала себя оскорбленной смехом Сони. Если там бывает северное сияние, то почему бы не быть и айсбергам? Что тут смешного?
— А как вы нашли Жака? — неожиданно спросила Соня несколько изменившимся голосом.
— Жака? В отвратительном настроении. Скука убивает его, говорит он.
— Скука?
Соня наморщила лоб.
— Да, он сказал: «Скука меня погубит!» Баронесса вздохнула:
— Мы ничего больше не слышим о Жаке и не видим его. О деле с Г. он, кажется, совсем забыл.
Деревянные спицы взволнованно защелкали. Дело с Г.! Одно время она надеялась на это. Лицо ее вдруг поблекло, на нем изобразилось уныние, она закашлялась.
— Может быть, к нам он тоже приходил от скуки, мама? — сказала Соня с какой-то чужой, ледяной улыбкой. — А мы, глупые, думали, что его приводил интерес к нам и, может быть, даже что-то большее. Я боюсь, — обратилась она к Янко, и из ее светлых глаз брызнул яркий свет, — боюсь, что наш Жак весьма расчетлив.
Янко горячо запротестовал:
— Нет, ни одного дурного слова о Жаке! Нет, нет! Ничего подобного! Он совсем не расчетлив, готов на всякие жертвы. Он в состоянии всё отдать людям, которых любит.
— Любит? Вы думаете, Жак действительно способен любить? Я сомневаюсь в этом. Он большой эгоист, наш милый Жак, — продолжала Соня, и голос ее показался Янко странно взволнованным. — А впрочем, разве все мы не эгоисты? Что знаем мы о себе?
Янко простился, и дамы не удерживали его. Задушевного разговора сегодня так и не получилось. Очевидно, он пришел совсем некстати. Баронесса, как видно, чем-то озабочена, у нее неудачи в делах. Что это может быть за дело с Г.? Она больна, жалуется на слабость сердца. Соня, очевидно, страдает от капризов матери. Янко нашел ее похудевшей и побледневшей, и в ее голосе не было прежней звучности и свежести. Она казалась рассеянной. В ней не было того непосредственного, теплого участия, которое она выказывала своим друзьям. Да, она была холодна.
Лишь тогда, когда Соня провожала Янко через ледяную гостиную с мебелью в чехлах, он опять услышал ее прежний голос. Она порадовалась тому, что у него опять всё идет хорошо. У него такой довольный, почти счастливый вид. Она сказала это без зависти.
Об этом мгновении — когда он надавит дверную ручку у входа в дом Ипсиланти — он мечтал уже много месяцев. Волна тепла и счастья поднялась в его сердце, невольно он пошел быстрее. Сейчас он увидит ее! И он видел перед собой Соню такой, какой видел в последний раз, тогда... тогда!.. когда она стояла во дворе «Парадиза» — бесплотная тень со светлым ликом. И снова он почувствовал, как холодна была ее рука. И снова его память воскресила нежную озабоченность, прозвучавшую тогда в ее голосе и навсегда запечатлевшуюся в его ушах. В гостиной — зимой в ней не жили — было холодно, как в леднике. Мебель была закрыта безобразными полосатыми чехлами; от стен веяло чем-то мрачным и безрадостным. Казалось, вся атмосфера дома изменилась, точно кто-то здесь умер во время его отсутствия. Здесь, где прежде все было залито солнцем, где ощущалось благоухание цветов, а за окнами виднелись знаменитые цветники баронессы... Вдруг открылась дверь, и на пороге показалась Соня. Она сразу вспыхнула и сделала удивленный жест, точно испугалась.
— Янко? — произнесла она тихо, почти смущенно. И, обернувшись назад, в комнату, крикнула: — Это Янко, мама! Он уже целую неделю здесь и наконец пришел к нам.
Янко стоял, смотрел на Соню и не знал, что сказать. Соня! Среди ледяного холода гостиной его вдруг обдало жаром, точно от печки. Он чувствовал, что ведет себя глупо, чрезвычайно глупо, но не мог произнести ни слова.
— Холодно! — воскликнула рядом баронесса, и Янко поспешил поздороваться с дамами по всем правилам вежливости. Он поцеловал маленькую холодную руку баронессы и даже прищелкнул каблуками, точно на нем всё еще был военный мундир. Он смущенно засмеялся и начал быстро рассказывать что-то громким голосом.
Баронесса сидела, накинув на плечи лиловую шаль, ее маленькое личико заострилось. Большими деревянными спицами она вязала белую накидку. На полу лежал клубок шерсти, и время от времени, когда у баронессы кончалась нитка, она откатывала клубок резким движением ноги. Казалось, она очень спешила. Спицы торопливо и даже как-то сердито пощелкивали в ее маленьких проворных ручках. На ней было золотое пенсне, и порой она поглядывала поверх него на Янко быстрым, пристальным взглядом. Вид у нее был обиженный и рассерженный.
— Здесь тоже за это время случилось немало, — сказала она и, с упреком взглянув на Янко, прибавила: — Боже мой, чего только не рассказывают в городе! Какая везде распущенность!
Янко сильно смутился. Только теперь он понял упрек в суровых глазах баронессы. Она явно намекала на историю с Розой. Роза жила в его доме, Роза разъезжала с ним по городу, и после этого он осмелился прийти сюда! Это было, конечно, неприлично, но Янко просто не подумал об этом. Соня, разумеется, тоже знала всё; он видел это по ее глазам, но она ни разу не упрекнула его. Она улыбалась чуть заметной, снисходительной улыбкой. Если бы она его любила, у него ничего не было бы с Розой. Но женщины этого не понимают!
Смущенно и запинаясь, рассказывал он о своем путешествии. Сегодня у него всё не клеилось, какой-то несчастливый день.
— О, это, верно, было очень интересно! — неоднократно восклицала Соня, подбадривая Янко несколько деланной улыбкой. Она находила поведение матери ужасным. С ней трудно было ладить в эти дни.
Баронесса вдруг выпрямилась и забыла про свою работу.
— Северное сияние! Вы видели в Стокгольме настоящее северное сияние, барон? — Она была так сердита, что даже титуловала его бароном. — Ах, я всю жизнь мечтала увидеть полуночное солнце! И пирамиды, верблюдов в пустыне! Ну а теперь мне придется весь остаток моей жизни просидеть здесь. А айсберги вы тоже видели? — наивно спросила она.
Соня громко рассмеялась. Наконец-то, в первый раз, ей есть над чем по-настоящему посмеяться.
— Что ты, мама! Стокгольм находится не так уж далеко на севере.
Баронесса почувствовала себя оскорбленной смехом Сони. Если там бывает северное сияние, то почему бы не быть и айсбергам? Что тут смешного?
— А как вы нашли Жака? — неожиданно спросила Соня несколько изменившимся голосом.
— Жака? В отвратительном настроении. Скука убивает его, говорит он.
— Скука?
Соня наморщила лоб.
— Да, он сказал: «Скука меня погубит!» Баронесса вздохнула:
— Мы ничего больше не слышим о Жаке и не видим его. О деле с Г. он, кажется, совсем забыл.
Деревянные спицы взволнованно защелкали. Дело с Г.! Одно время она надеялась на это. Лицо ее вдруг поблекло, на нем изобразилось уныние, она закашлялась.
— Может быть, к нам он тоже приходил от скуки, мама? — сказала Соня с какой-то чужой, ледяной улыбкой. — А мы, глупые, думали, что его приводил интерес к нам и, может быть, даже что-то большее. Я боюсь, — обратилась она к Янко, и из ее светлых глаз брызнул яркий свет, — боюсь, что наш Жак весьма расчетлив.
Янко горячо запротестовал:
— Нет, ни одного дурного слова о Жаке! Нет, нет! Ничего подобного! Он совсем не расчетлив, готов на всякие жертвы. Он в состоянии всё отдать людям, которых любит.
— Любит? Вы думаете, Жак действительно способен любить? Я сомневаюсь в этом. Он большой эгоист, наш милый Жак, — продолжала Соня, и голос ее показался Янко странно взволнованным. — А впрочем, разве все мы не эгоисты? Что знаем мы о себе?
Янко простился, и дамы не удерживали его. Задушевного разговора сегодня так и не получилось. Очевидно, он пришел совсем некстати. Баронесса, как видно, чем-то озабочена, у нее неудачи в делах. Что это может быть за дело с Г.? Она больна, жалуется на слабость сердца. Соня, очевидно, страдает от капризов матери. Янко нашел ее похудевшей и побледневшей, и в ее голосе не было прежней звучности и свежести. Она казалась рассеянной. В ней не было того непосредственного, теплого участия, которое она выказывала своим друзьям. Да, она была холодна.
Лишь тогда, когда Соня провожала Янко через ледяную гостиную с мебелью в чехлах, он опять услышал ее прежний голос. Она порадовалась тому, что у него опять всё идет хорошо. У него такой довольный, почти счастливый вид. Она сказала это без зависти.