Страница:
— И больше ничего?
— Нет, больше ничего не говорил. А в прошлую пятницу с ним стряслось это несчастье.
В глубокой задумчивости шел Жак через лес. На его гладком лбу появились морщинки, вид у него был подавленный. Смерть Маниу глубоко взволновала его. И надо же ему было умереть именно сейчас! Как назло! Солнце вдруг блеснуло в лицо Жака. Он не заметил, как прошел через лес. Теперь его волнение немного улеглось. «А может быть, это и к лучшему, — подумал он, — кто знает? Со стариком не легко было вести дела». Жак посмотрел на часы. Если он хочет посетить госпожу Ипсиланти, надо торопиться, иначе он придет как раз во время обеда.
VIII
IX
X
— Нет, больше ничего не говорил. А в прошлую пятницу с ним стряслось это несчастье.
В глубокой задумчивости шел Жак через лес. На его гладком лбу появились морщинки, вид у него был подавленный. Смерть Маниу глубоко взволновала его. И надо же ему было умереть именно сейчас! Как назло! Солнце вдруг блеснуло в лицо Жака. Он не заметил, как прошел через лес. Теперь его волнение немного улеглось. «А может быть, это и к лучшему, — подумал он, — кто знает? Со стариком не легко было вести дела». Жак посмотрел на часы. Если он хочет посетить госпожу Ипсиланти, надо торопиться, иначе он придет как раз во время обеда.
VIII
Жак быстрым шагом шел к городу, а Маниу все не выходил у него из головы.
Старик раньше был довольно богат, но в последнее время у него, как видно, не много уже осталось. Крестьянин из горной деревушки, он долго бродил по свету в поисках приключений. Вначале Жак считал его рассказы хвастовством и выдумкой, но как-то раз, будучи в общительном настроении, Маниу вытащил для него из сундука кучу пожелтевших фотографий, которые доказывали, что он не лжет. Он побывал на Аляске, в Калифорнии, в Китае и в конце концов где-то в Мексике нажил большие деньги. С этими деньгами лет двенадцать назад он вернулся на родину и купил «Турецкий двор», который несколько лет пустовал, так как никто не хотел жить в этой мрачной усадьбе посреди леса. Но Маниу достаточно повидал на своем веку и уже устал от людей; ему хотелось пожить в полном одиночестве. Поселившись в усадьбе, он обзавелся небольшим хозяйством, рубил лес на дрова, — был поставщиком почти всего города — и продавал дубовую кору для кожевенных заводов.
Почти никто в городе не видал Маниу в лицо, никто точно ничего не знал о нем, но вскоре он приобрел репутацию жестокого и на всё способного человека, и его стали бояться. Во всяком случае браконьеры не осмеливались появляться вблизи его усадьбы. Он вел с ними настоящие сражения, а нескольких крестьян, пытавшихся красть дрова, он избил чуть не досмерти.
В усадьбе, кроме Маниу, жило только одно существо мужского пола — Миша, который служил еще прежним хозяевам этого двора. Кроме него, здесь жили обычно еще трое или четверо девушек-служанок, которых Маниу привозил из дальних горных деревушек. К этой семье (все они жили одной семьей и ели за одним столом) принадлежала и молоденькая дочь Маниу — Франциска, которая позже приобрела громкую известность благодаря судебному процессу. Но почти никому в городе не доводилось видеть ее раньше. Она росла, как растут крестьянские девушки, и, так же как они, месила босыми ногами навозную жижу в хлевах. Жены у Маниу не было, он был вдовец. Жена его умерла на пароходе, когда они возвращались из Мексики в Европу.
Таков был «Турецкий двор». Здесь Маниу обрел наконец уединение, к которому теперь стремился; в городе очень редко говорили о его усадьбе. Правда, кое-что всё же вызывало пересуды: почему это у Маниу неизменно три или четыре работницы, молодые девушки, ведь хозяйство у него совсем небольшое? И девушки часто менялись. Маниу выдавал их замуж за дровосеков и поденщиков, выделяя небольшое приданое — белье и деньги. Некоторые уходили из усадьбы беременными. Такие носились слухи, толком никто ничего не знал. Да в конце концов этот Маниу и вся его усадьба не так уж были интересны для горожан.
Но вдруг уединенная усадьба сделалась предметом всевозможных сплетен и самых фантастических предположений. Это случилось лет пять назад, когда начался знаменитый «судебный процесс Маниу». Этот процесс вызвал тогда небывалый шум. Появились корреспонденты из столицы; приехали фотографы; весь город был в волнении, и дамы дрались из-за мест в судебном зале. Жак до сих пор помнит все подробности процесса, так как его брат Рауль защищал Маниу. Это был самый крупный процесс, в котором Рауль когда-либо выступал, он им еще и теперь гордится. Рауль напряг все свои силы, и в конце концов ему удалось добиться оправдания Маниу.
Всё началось из-за дочери Маниу Франциски, которой тогда было семнадцать лет. Однажды она прибежала в страшном волнении в город, и на следующий день в усадьбу Маниу явились жандармы, чтобы арестовать его. Но Маниу просто-напросто выставил их за дверь и грозил уложить на месте каждого, кто к нему приблизится. Скоро защелкали выстрелы. Жандармы послали за подкреплением, и началась настоящая осада «Турецкого двора», продолжавшаяся три дня. Маниу стрелял как одержимый, и весь город дрожал от волнения и страха. Все решили, что Маниу — атаман разбойничьей шайки и что теперь он сбросил маску. Наконец одна из девушек, самая молоденькая, которую звали Лиза Еллинек — Жак запомнил даже ее имя — осмелилась пробраться к взбесившемуся Маниу и убедила его сдаться. Закованного, как разбойника, в кандалы, Маниу отправили в тюрьму. Его обвиняли в том, что он совращал свою дочь. Франциска, не в силах более выносить такую жизнь, сама донесла на него.
Весь город день и ночь только и говорил что об этом процессе. Бывшие служанки Маниу были доставлены в город, от них хотели дознаться, действительно ли они ушли от своего хозяина беременными. О боже мой, какой скандал! Маленькое кафе в «Траяне» в послеобеденные часы было переполнено сплетничавшими дамами.
Судебное разбирательство по большей части шло при закрытых дверях, но всё же тайна усадьбы постепенно прояснялась. Показания служанок были очень уклончивы и противоречивы… Одна девушка сказала, что Маниу болел ревматизмом, принимал горячие ванны и требовал, чтобы она потом растирала его.
«Ну, а дальше?» — «Больше ничего». Свидетельница замолкает, а потом что-то бормочет: она, мол, просто исполняла свои обязанности, вот и всё. К тому же это было много лет назад. И ни одного дурного слова о Маниу, наоборот, все говорят о нем с благодарностью и уважением. Подумать только! А маленькая храбрая Лиза Еллинек даже приняла присягу, что никогда ничего у нее с Маниу не было. Против нее было возбуждено судебное дело, и позже за ложную присягу ей пришлось отсидеть год в тюрьме.
Свидетель Миша, старик с похожей на чертополох головой и с сивой щетиной на щеках, клянется и божится, что ничего не видел, не слышал и не замечал. «Ничего и никогда, вот вам крест». Он — самый надежный оплот Рауля; ничто не может поколебать его. Он делает вид, будто у него с Маниу шапочное знакомство. Судья спрашивает, спрашивает. Ну и спрашивай себе сколько влезет. Миша знать ничего не знает и отмалчивается. Он — как железо: можно раскалить его добела, но все равно ни слова от него не услышишь.
А Франциска? Неужели всё это правда? Нет, это чудовищно, просто чудовищно!
Город разделился на два лагеря: большинство было убеждено в виновности Маниу, и только ничтожное меньшинство верило в его невиновность. Разве не сказал этот молчаливый слуга Миша, который так скупо ронял слова, точно это были золотые монеты, — разве он не сказал, когда судья спросил у него о Франциске. «Она всегда лжет, это уж такой возраст — она не может не лгать!» Конечно, хоть этот Маниу и твердил, что ни в чем не виноват, никто не думал, что он святой, отнюдь нет. И всё же Рауль был твердо убежден в невиновности своего клиента. У него были слезы на глазах, когда он в последний раз обратился к присяжным, увещевая их судить беспристрастно. Маниу пыл приговорен к трем годам тюрьмы.
Каким бы громким ни был судебный процесс, через три дня никто уже не помнит его героев. Каждый день газеты сообщают что-нибудь новое. Что поделаешь, так уж повелось на свете!
Но, ко всеобщему изумлению, через год дело Маниу было пересмотрено. После первого процесса Франциску поместили в санаторий для нервнобольных. Через полгода ее выписали, и она заявила, что была больна и что обвинения, возведенные ею на отца, были, как она выразилась, «плодом расстроенного воображения». Маниу оправдали. С тех пор он одиноко жил в лесу и совсем не показывался на людях. Он еще больше сторонился всех, еще сильнее пристрастился к вину, и его преследовали всевозможные навязчивые идеи. Среди ночи он вдруг начинал стрелять. Сперва ему казалось, что на него нападают разбойники, затем это были солдаты какого-то иностранного государства, которое требовало выдать Маниу, а в конце концов ему стала мерещиться нечистая сила. «Миша, проснись, — кричал он ночью, — посмотри на двор, он весь кишмя кишит красными чертями! Возьми плетку, Миша, мы разгоним всю эту шваль!»
Всё это Миша рассказывал Жаку. Однажды в сумерках на дороге появилось ужасное чудовище, оно двигалось прямо к «Турецкому двору». Наполовину дракон, наполовину дьявол с десятью головами и двадцатью рогами, словом — какое-то страшилище, огромное, раза в три больше всей усадьбы, а рога поднимались над лесом. «Чего он хочет? Видишь ты его, Миша? — кричал Маниу. — С ним мне не сладить». На этот раз Маниу струсил, — раньше с ним этого не случалось. Он упал без сознания. Служанки хотели послать за священником, но Маниу и слышать не хотел о попах.
«И вот теперь он умер, — подумал Жак, — он немало скитался по свету и наконец обрел покой». Тут Жак заметил, что уже подошел к дому госпожи Ипсиланти.
Старик раньше был довольно богат, но в последнее время у него, как видно, не много уже осталось. Крестьянин из горной деревушки, он долго бродил по свету в поисках приключений. Вначале Жак считал его рассказы хвастовством и выдумкой, но как-то раз, будучи в общительном настроении, Маниу вытащил для него из сундука кучу пожелтевших фотографий, которые доказывали, что он не лжет. Он побывал на Аляске, в Калифорнии, в Китае и в конце концов где-то в Мексике нажил большие деньги. С этими деньгами лет двенадцать назад он вернулся на родину и купил «Турецкий двор», который несколько лет пустовал, так как никто не хотел жить в этой мрачной усадьбе посреди леса. Но Маниу достаточно повидал на своем веку и уже устал от людей; ему хотелось пожить в полном одиночестве. Поселившись в усадьбе, он обзавелся небольшим хозяйством, рубил лес на дрова, — был поставщиком почти всего города — и продавал дубовую кору для кожевенных заводов.
Почти никто в городе не видал Маниу в лицо, никто точно ничего не знал о нем, но вскоре он приобрел репутацию жестокого и на всё способного человека, и его стали бояться. Во всяком случае браконьеры не осмеливались появляться вблизи его усадьбы. Он вел с ними настоящие сражения, а нескольких крестьян, пытавшихся красть дрова, он избил чуть не досмерти.
В усадьбе, кроме Маниу, жило только одно существо мужского пола — Миша, который служил еще прежним хозяевам этого двора. Кроме него, здесь жили обычно еще трое или четверо девушек-служанок, которых Маниу привозил из дальних горных деревушек. К этой семье (все они жили одной семьей и ели за одним столом) принадлежала и молоденькая дочь Маниу — Франциска, которая позже приобрела громкую известность благодаря судебному процессу. Но почти никому в городе не доводилось видеть ее раньше. Она росла, как растут крестьянские девушки, и, так же как они, месила босыми ногами навозную жижу в хлевах. Жены у Маниу не было, он был вдовец. Жена его умерла на пароходе, когда они возвращались из Мексики в Европу.
Таков был «Турецкий двор». Здесь Маниу обрел наконец уединение, к которому теперь стремился; в городе очень редко говорили о его усадьбе. Правда, кое-что всё же вызывало пересуды: почему это у Маниу неизменно три или четыре работницы, молодые девушки, ведь хозяйство у него совсем небольшое? И девушки часто менялись. Маниу выдавал их замуж за дровосеков и поденщиков, выделяя небольшое приданое — белье и деньги. Некоторые уходили из усадьбы беременными. Такие носились слухи, толком никто ничего не знал. Да в конце концов этот Маниу и вся его усадьба не так уж были интересны для горожан.
Но вдруг уединенная усадьба сделалась предметом всевозможных сплетен и самых фантастических предположений. Это случилось лет пять назад, когда начался знаменитый «судебный процесс Маниу». Этот процесс вызвал тогда небывалый шум. Появились корреспонденты из столицы; приехали фотографы; весь город был в волнении, и дамы дрались из-за мест в судебном зале. Жак до сих пор помнит все подробности процесса, так как его брат Рауль защищал Маниу. Это был самый крупный процесс, в котором Рауль когда-либо выступал, он им еще и теперь гордится. Рауль напряг все свои силы, и в конце концов ему удалось добиться оправдания Маниу.
Всё началось из-за дочери Маниу Франциски, которой тогда было семнадцать лет. Однажды она прибежала в страшном волнении в город, и на следующий день в усадьбу Маниу явились жандармы, чтобы арестовать его. Но Маниу просто-напросто выставил их за дверь и грозил уложить на месте каждого, кто к нему приблизится. Скоро защелкали выстрелы. Жандармы послали за подкреплением, и началась настоящая осада «Турецкого двора», продолжавшаяся три дня. Маниу стрелял как одержимый, и весь город дрожал от волнения и страха. Все решили, что Маниу — атаман разбойничьей шайки и что теперь он сбросил маску. Наконец одна из девушек, самая молоденькая, которую звали Лиза Еллинек — Жак запомнил даже ее имя — осмелилась пробраться к взбесившемуся Маниу и убедила его сдаться. Закованного, как разбойника, в кандалы, Маниу отправили в тюрьму. Его обвиняли в том, что он совращал свою дочь. Франциска, не в силах более выносить такую жизнь, сама донесла на него.
Весь город день и ночь только и говорил что об этом процессе. Бывшие служанки Маниу были доставлены в город, от них хотели дознаться, действительно ли они ушли от своего хозяина беременными. О боже мой, какой скандал! Маленькое кафе в «Траяне» в послеобеденные часы было переполнено сплетничавшими дамами.
Судебное разбирательство по большей части шло при закрытых дверях, но всё же тайна усадьбы постепенно прояснялась. Показания служанок были очень уклончивы и противоречивы… Одна девушка сказала, что Маниу болел ревматизмом, принимал горячие ванны и требовал, чтобы она потом растирала его.
«Ну, а дальше?» — «Больше ничего». Свидетельница замолкает, а потом что-то бормочет: она, мол, просто исполняла свои обязанности, вот и всё. К тому же это было много лет назад. И ни одного дурного слова о Маниу, наоборот, все говорят о нем с благодарностью и уважением. Подумать только! А маленькая храбрая Лиза Еллинек даже приняла присягу, что никогда ничего у нее с Маниу не было. Против нее было возбуждено судебное дело, и позже за ложную присягу ей пришлось отсидеть год в тюрьме.
Свидетель Миша, старик с похожей на чертополох головой и с сивой щетиной на щеках, клянется и божится, что ничего не видел, не слышал и не замечал. «Ничего и никогда, вот вам крест». Он — самый надежный оплот Рауля; ничто не может поколебать его. Он делает вид, будто у него с Маниу шапочное знакомство. Судья спрашивает, спрашивает. Ну и спрашивай себе сколько влезет. Миша знать ничего не знает и отмалчивается. Он — как железо: можно раскалить его добела, но все равно ни слова от него не услышишь.
А Франциска? Неужели всё это правда? Нет, это чудовищно, просто чудовищно!
Город разделился на два лагеря: большинство было убеждено в виновности Маниу, и только ничтожное меньшинство верило в его невиновность. Разве не сказал этот молчаливый слуга Миша, который так скупо ронял слова, точно это были золотые монеты, — разве он не сказал, когда судья спросил у него о Франциске. «Она всегда лжет, это уж такой возраст — она не может не лгать!» Конечно, хоть этот Маниу и твердил, что ни в чем не виноват, никто не думал, что он святой, отнюдь нет. И всё же Рауль был твердо убежден в невиновности своего клиента. У него были слезы на глазах, когда он в последний раз обратился к присяжным, увещевая их судить беспристрастно. Маниу пыл приговорен к трем годам тюрьмы.
Каким бы громким ни был судебный процесс, через три дня никто уже не помнит его героев. Каждый день газеты сообщают что-нибудь новое. Что поделаешь, так уж повелось на свете!
Но, ко всеобщему изумлению, через год дело Маниу было пересмотрено. После первого процесса Франциску поместили в санаторий для нервнобольных. Через полгода ее выписали, и она заявила, что была больна и что обвинения, возведенные ею на отца, были, как она выразилась, «плодом расстроенного воображения». Маниу оправдали. С тех пор он одиноко жил в лесу и совсем не показывался на людях. Он еще больше сторонился всех, еще сильнее пристрастился к вину, и его преследовали всевозможные навязчивые идеи. Среди ночи он вдруг начинал стрелять. Сперва ему казалось, что на него нападают разбойники, затем это были солдаты какого-то иностранного государства, которое требовало выдать Маниу, а в конце концов ему стала мерещиться нечистая сила. «Миша, проснись, — кричал он ночью, — посмотри на двор, он весь кишмя кишит красными чертями! Возьми плетку, Миша, мы разгоним всю эту шваль!»
Всё это Миша рассказывал Жаку. Однажды в сумерках на дороге появилось ужасное чудовище, оно двигалось прямо к «Турецкому двору». Наполовину дракон, наполовину дьявол с десятью головами и двадцатью рогами, словом — какое-то страшилище, огромное, раза в три больше всей усадьбы, а рога поднимались над лесом. «Чего он хочет? Видишь ты его, Миша? — кричал Маниу. — С ним мне не сладить». На этот раз Маниу струсил, — раньше с ним этого не случалось. Он упал без сознания. Служанки хотели послать за священником, но Маниу и слышать не хотел о попах.
«И вот теперь он умер, — подумал Жак, — он немало скитался по свету и наконец обрел покой». Тут Жак заметил, что уже подошел к дому госпожи Ипсиланти.
IX
Через решетку Жак увидел пылавшие на ярком солнце цветники баронессы, которые славились по всей округе. Среди них возвышался дом, — скорее небольшой замок, от него веяло богатством и солидностью.
Когда Жак потянул звонок, сбежались, как обыкновенно, собаки баронессы, — целая дюжина. Они с бешенством бросались на ворота, прыгали, словно собирались разорвать Жака на куски. Лакей загнал собак в клетку, впустил Жака, и на террасе появилась сама хозяйка.
Издали госпожа Ипсиланти казалась молодой девушкой, лет двадцати; она была тонка, стройна; темные глаза ее блестели. Но если подойти поближе… Впрочем, и вблизи она тоже производила впечатление молодой девушки, только у этой девушки были что-то слишком уж сильно нарумянены щеки и чересчур смело накрашены губы. Глаза блестели вблизи еще сильнее, чем издали, так что блеск этот казался неестественным.
— Как мило, что вы пришли! — воскликнула она в радостном оживлении. — Вы опять здесь? — Жак быстрыми шагами влюбленного взбежал по лестнице, — он прыгал чуть ли не через три ступеньки — и запечатлел горячий, пожалуй слишком долгий поцелуй на пухлой, надушенной детской ручке баронессы. Он вспомнил совет Янко: «Поухаживай за баронессой, не стесняйся».
— Ах вы бездельник! Что это вы делаете? — с улыбкой погрозила ему баронесса. — Разве так целуют руку у дамы? Я вижу, этот Берлин вас вконец испортил.
Госпожа Ипсиланти — ее мать была француженка, а отец австриец — пребывала вечно в одном и том же оживленном и веселом настроении. Эта веселость ей никогда не изменяла, и она одинаково готова была смеяться, о чем бы ей ни рассказывали: будь это даже скандальная история или чья-нибудь смерть. Даже трагическая судьба ее мужа, который уже несколько лет лежал разбитый параличом, не могла омрачить ее жизнерадостности.
— Входите! — крикнула она. — Расскажите мне берлинские и парижские новости. Ах вы, несносные! — обратилась она к собакам, которых снова выпустили из клетки. — Будете вы слушаться? Пеппи, Лола! Матильда, уберите собак. Ах, боже мой, смотрите, Пеппи утащил вашу шляпу! Ах, Жак, я вижу, вы все такой же хитрец, все такой же иезуит! Да, да, вы иезуит. Вы знаете так же хорошо, как и я, что приходите сюда ради Сони, а совсем не ради какой-то старухи. Нет, нет, молчите, ни слова!
— Помилуйте, я право же от души рад видеть вас, баронесса, — уверял Жак. — Вы прекрасно выглядите, прямо как молоденькая девушка.
— Ну хорошо, Соня придет через несколько минут. Она работала в саду и теперь приводит себя в порядок. Она очень будет рада снова увидеть вас. Ведь у нее всегда была слабость к вам. Я должна вам сказать, моя милая девочка смотрит на жизнь слишком серьезно. Она все размышляет о чем-то по целым дням и — подумайте! — привезла с собой два больших чемодана книг! Сегодня вдруг спросила меня: «Мама, что ты стала бы делать, если бы в твоем доме поймали вора? Ты передала бы его полиции?» К Янко она пристает с такими вопросами, что он просто становится в тупик. Бедный Янко! Он по уши влюблен в Соню. Я не могу сказать, чтобы он был мне несимпатичен, наш Янко, наоборот, но что-то мне в нем неясно. Скажите мне… Ах, я совсем забыла, что вы лучший друг Янко и что вы оба самые неисправимые шалопаи в городе. Жак, mon cherСсылка4, вы не рассердились на меня, не правда ли? Но я хотела вас кое о чем спросить, подождите, что это я такое прочла сегодня в одном венском журнале? Ах, вспомнила! Там сказано, будто в Берлине есть кафе, где на каждом столике стоит телефон. И посетители могут говорить друг с другом по телефону. Правда это? А затем там говорилось об одном танце, как же это он называется?.. Танцоры трясутся, точно у них пляска святого Витта. Ах, Жак, мне кажется, я совсем растерялась бы в этом большом свете!
«Да, большой свет… — подумал Жак. — Каким он должен казаться отсюда? Его шум доносится в Анатоль лишь в виде слабого отзвука. Поезда под землей, трехмоторные самолеты в воздухе! Европа становится сказочной страной. Но о каком это танце она спрашивает?»
— Может быть, шимми?
— Да, да, шимми, совершенно верно! Вы умеете его танцевать?
— Да, разумеется.
— Так протанцуйте же мне шимми, Жак. Покажите мне па.
И Жак, желая поддержать хорошее настроение баронессы, протанцевал перед ней несколько па шимми. Увидев это, собаки окончательно взбесились. Они прыгали чуть ли не через голову Жака. Баронесса смеялась до слез.
— Перестаньте, Жак, заклинаю вас. Как жаль, что Соня этого не видела. Вы непременно должны протанцевать шимми перед Соней! Нет, каких только глупостей не выдумают за границей! Чем только не забавляются! Ну, а Париж, Жак? Каков он теперь, весной?
Жак принялся расписывать Париж, а баронесса улыбалась и вздыхала, мельком бросая взгляд в зеркало, чтобы убедиться, что лицо ее не изменилось к худшему. Ведь может вдруг появиться морщина, или рот вдруг перекосится. Боже избави! Разговаривая, баронесса время от времени обменивалась кокетливым взглядом со своим отражением в зеркале, это даже вошло у нее в привычку.
Ах, госпожа Ипсиланти томилась и тосковала по большому свету! Париж, Лондон, Ницца! Она хотела бы прокатиться на Ривьеру, чтобы посидеть на скамейке и полюбоваться синим морем, больше ей ничего не надо. Но деньги, мерзкие деньги!
Здесь Жак позволил себе недоверчиво улыбнуться. Баронесса была богата, но по какой-то причине никогда не признавалась в этом. Ее даже считали скупой.
— Вы, конечно, думаете, как и все, что у меня денег куры не клюют! — воскликнула госпожа Ипсиланти. — Только на днях мне пришлось продать лес, чтобы заплатить старые долги моего мужа. — Разумеется, живя здесь, она не испытывает особенных затруднений, но длительная поездка вместе с Соней, которая стала теперь совсем взрослой, потребовала бы огромной суммы! Великий боже!
— А вы сделайте так, как делают в Европе, — прервал ее Жак на полуслове. — Заставьте работать на себя ваше состояние, удвойте, утройте его.
— Как? — Баронесса сидела, вытянувшись в струнку, точно девочка в школе. Она прижала пальцы к щекам, глаза ее заблестели еще ярче и стали совсем черными. — Удвоить, утроить? Как это так?
— Вы, конечно, держите свои деньги в местном банке и получаете три процента, как и все здесь. А вы можете получить десять, двадцать, тридцать процентов!
— Уж не сам ли господь бог послал вас ко мне, Жак? — воскликнула в восторге госпожа Ипсиланти. — Что вы говорите? Двадцать, тридцать процентов? Нет, нет, не вставайте, сидите. Вы явились из большого света. Вы там научились смотреть на вещи другими глазами. Говорите, объясните мне, что я должна делать. Горничная вам сейчас принесет лимонад. А собак мы заставим замолчать. Замолчите, эй, вы!
Жак улыбался своей самой выигрышной улыбкой, кокетливо показывая красивые зубы. Затем он начал излагать баронессе свои планы. В этом городе есть масса возможностей заработать деньги. Деньги здесь буквально на улице валяются. Например: можно было бы основать автомобильную компанию для перевозки грузов и пассажиров от Анатоля до Комбеза или даже до Станцы.
— Бог мой, какая изумительная мысль! — с увлечением воскликнула баронесса. — Да, конечно, это можно было бы устроить. А как вы думаете, за сколько времени можно было бы доехать на автомобиле до вокзала в Комбезе?
— Да за полчаса, и даже за двадцать минут. А теперь мы тратим три часа, и каждый раз это целое путешествие.
— Вы правы. Вы совершенно правы! И как вы все это прекрасно понимаете! Почему же город ничего не делает? Почему «Союз анатолийских граждан» не подумает об этом? А ведь председатель этого общества ваш брат Рауль! — Баронесса подняла руку ко лбу и задумалась. — Да, это было бы прекрасно. Но скажите мне, кто стал бы ездить на этих автомобилях? Никто бы ими не пользовался. Нет, эту мысль придется оставить. Мы только потеряли бы деньги.
— Но ведь я говорю это только так, к примеру, — ответил Жак, продолжая улыбаться все той же обворожительной улыбкой. — Вот в городе очень плохая вода, а главное, ее мало. А в двух-трех часах отсюда имеются великолепные источники в горах, вы это знаете. Мы могли бы провести воду и продавать ее.
— Продавать воду! — воскликнула баронесса и засмеялась.
— Ну разумеется, ведь вы же платите городу за воду. Окрестности Анатоля носят преимущественно степной характер. Но почва местами превосходная, недостает только воды. Мы могли бы оросить большие участки, создать фруктовые сады, насадить розовые поля, табачные плантации. А может быть, даже развести хлопок. — Жак сам увлекся своим проектом. — Мы могли бы освоить огромные участки, которые сейчас можно получить за бесценок, просто за бесценок.
— О боже мой, что это за голова, что это за голова! — воскликнула баронесса и бросила беглый взгляд в зеркало на свое отражение. — Да, великолепно, великолепно! А теперь выпейте лимонаду и продолжайте!
Жак помешал ложечкой лимонад и внимательно посмотрел на баронессу, все еще продолжая очаровательно улыбаться.
— Мне очень приятно, баронесса, что вы не смеетесь над моими планами, — продолжал он. — Я уже привык к тому, что все здесь находят их смешными. И ведь совершенно не нужно, чтобы вы сами лично утруждали себя этими делами. Вы могли бы дать мне ссуду, и вам были бы обеспечены очень высокие проценты.
— Что вы называете высокими процентами?
— Ну, я думаю, от двадцати до тридцати процентов годовых.
— О, неужели? — Баронесса была вне себя от восторга. — А этот Марморош из земельного банка, что он нам платит, этот ростовщик?! Три-четыре процента, как вы совершенно справедливо заметили. Впрочем, mon tres cher amiСноска5, как я вам уже сказала, у меня нет денег, чтобы вложить их в какое-нибудь предприятие. Да я бы и не решилась из страха потерять их.
Но Жак и тут не растерялся.
— Что ж, — сказал он, — я мог бы предложить вам определенный проект, и вы могли бы привлечь меня к участию в нем. Я дам вам совет: приобретите то-то и то-то, а вы отдадите мне потом половину полученной прибыли.
— О, это было бы слишком много. Почему же половину? Это вы уже жадничаете, двадцать процентов я бы еще, пожалуй, дала, но не больше. А что, к примеру, вы бы посоветовали мне купить?
— Ну, например, я говорю вам: купите Дубовый лес. Вероятно, его теперь можно было бы приобрести… — Но Жак вдруг оборвал себя. «Как глупо», — подумал он.
Однако баронесса уже заранее отказывалась от Дубового леса. Она о нем и слышать не хотела.
— Нет, — сказала она. — Об этом лесе я и знать ничего не хочу. Там жил этот страшный человек, который умер теперь. Этот Маниу. Из страха встретить его я никогда не ходила в этот лес. Ведь этот развратник был в связи со своей собственной дочерью.
— Да, но он был оправдан.
— Оправдан или не оправдан, мне все равно, — продолжала госпожа Ипсиланти. — Нет, не говорите мне ничего об этом лесе.
Жак улыбнулся:
— Ладно, я попытаюсь объяснить вам все это на другом примере. Вот, допустим, я говорю вам: купите какой-нибудь земельный участок. Например, виноградник зубного врача Фигдора.
— Ну, и что же мне с ним делать? — прервала его госпожа Ипсиланти.
— Ведь это я все привожу вам различные примеры. Предположим, я говорю вам: купите этот виноградник. Мы начинаем там раскопки и вдруг находим… бирюзу.
— Это было бы чудесно! Послушайте, принесите мне эту бирюзу, и я сейчас же заключаю с вами сделку. — В черных глазах баронессы появился чувственный, алчный блеск.
— Повторяю, я только привожу вам разные примеры. А теперь я буду говорить совершенно серьезно, без всяких «например» и «допустим». У меня действительно есть на примете одно дело, на котором можно без всяких усилий нажить много денег. Я имею в виду перепродажу земельных участков. Мы организуем с вами компанию. Мой вклад — идея, деньги даете вы. Вы составите себе состояние. И для этого нужно только одно: чтобы вы мне доверились.
Госпожа Ипсиланти засмеялась своим звонким, несколько бездумным смехом, но Жак все же уловил какие-то новые нотки в ее голосе и понял, что она готова сдаться. Она задумчиво покачала головой и сказала:
— Не сердитесь на меня, Жак, если я буду откровенна с вами. А можно ли вам довериться? Я, право же, не знаю. Вы всегда были плутом, милым, симпатичным, но все-таки плутом. И вы всегда им останетесь… А вот и Соня.
Соня вошла в комнату. Жак увидел ее еще раньше, когда она проходила застекленную веранду, но сделал вид, что не заметил. Ее приход был для него весьма некстати, так как прервал беседу с баронессой.
— Соня! — воскликнула баронесса. — Покупай виноградник у зубного врача Фигдора. Ты найдешь там бирюзу и разбогатеешь.
Маленькая недовольная складка появилась между бровями Сони.
— Что это за новая история с бирюзой, мама? — спросила она. Соня боготворила мать, но часто была с ней очень строга. — Здравствуйте, Жак, с приездом! — воскликнула она, и ее светлые глаза пристально посмотрели на Жака.
Когда Жак потянул звонок, сбежались, как обыкновенно, собаки баронессы, — целая дюжина. Они с бешенством бросались на ворота, прыгали, словно собирались разорвать Жака на куски. Лакей загнал собак в клетку, впустил Жака, и на террасе появилась сама хозяйка.
Издали госпожа Ипсиланти казалась молодой девушкой, лет двадцати; она была тонка, стройна; темные глаза ее блестели. Но если подойти поближе… Впрочем, и вблизи она тоже производила впечатление молодой девушки, только у этой девушки были что-то слишком уж сильно нарумянены щеки и чересчур смело накрашены губы. Глаза блестели вблизи еще сильнее, чем издали, так что блеск этот казался неестественным.
— Как мило, что вы пришли! — воскликнула она в радостном оживлении. — Вы опять здесь? — Жак быстрыми шагами влюбленного взбежал по лестнице, — он прыгал чуть ли не через три ступеньки — и запечатлел горячий, пожалуй слишком долгий поцелуй на пухлой, надушенной детской ручке баронессы. Он вспомнил совет Янко: «Поухаживай за баронессой, не стесняйся».
— Ах вы бездельник! Что это вы делаете? — с улыбкой погрозила ему баронесса. — Разве так целуют руку у дамы? Я вижу, этот Берлин вас вконец испортил.
Госпожа Ипсиланти — ее мать была француженка, а отец австриец — пребывала вечно в одном и том же оживленном и веселом настроении. Эта веселость ей никогда не изменяла, и она одинаково готова была смеяться, о чем бы ей ни рассказывали: будь это даже скандальная история или чья-нибудь смерть. Даже трагическая судьба ее мужа, который уже несколько лет лежал разбитый параличом, не могла омрачить ее жизнерадостности.
— Входите! — крикнула она. — Расскажите мне берлинские и парижские новости. Ах вы, несносные! — обратилась она к собакам, которых снова выпустили из клетки. — Будете вы слушаться? Пеппи, Лола! Матильда, уберите собак. Ах, боже мой, смотрите, Пеппи утащил вашу шляпу! Ах, Жак, я вижу, вы все такой же хитрец, все такой же иезуит! Да, да, вы иезуит. Вы знаете так же хорошо, как и я, что приходите сюда ради Сони, а совсем не ради какой-то старухи. Нет, нет, молчите, ни слова!
— Помилуйте, я право же от души рад видеть вас, баронесса, — уверял Жак. — Вы прекрасно выглядите, прямо как молоденькая девушка.
— Ну хорошо, Соня придет через несколько минут. Она работала в саду и теперь приводит себя в порядок. Она очень будет рада снова увидеть вас. Ведь у нее всегда была слабость к вам. Я должна вам сказать, моя милая девочка смотрит на жизнь слишком серьезно. Она все размышляет о чем-то по целым дням и — подумайте! — привезла с собой два больших чемодана книг! Сегодня вдруг спросила меня: «Мама, что ты стала бы делать, если бы в твоем доме поймали вора? Ты передала бы его полиции?» К Янко она пристает с такими вопросами, что он просто становится в тупик. Бедный Янко! Он по уши влюблен в Соню. Я не могу сказать, чтобы он был мне несимпатичен, наш Янко, наоборот, но что-то мне в нем неясно. Скажите мне… Ах, я совсем забыла, что вы лучший друг Янко и что вы оба самые неисправимые шалопаи в городе. Жак, mon cherСсылка4, вы не рассердились на меня, не правда ли? Но я хотела вас кое о чем спросить, подождите, что это я такое прочла сегодня в одном венском журнале? Ах, вспомнила! Там сказано, будто в Берлине есть кафе, где на каждом столике стоит телефон. И посетители могут говорить друг с другом по телефону. Правда это? А затем там говорилось об одном танце, как же это он называется?.. Танцоры трясутся, точно у них пляска святого Витта. Ах, Жак, мне кажется, я совсем растерялась бы в этом большом свете!
«Да, большой свет… — подумал Жак. — Каким он должен казаться отсюда? Его шум доносится в Анатоль лишь в виде слабого отзвука. Поезда под землей, трехмоторные самолеты в воздухе! Европа становится сказочной страной. Но о каком это танце она спрашивает?»
— Может быть, шимми?
— Да, да, шимми, совершенно верно! Вы умеете его танцевать?
— Да, разумеется.
— Так протанцуйте же мне шимми, Жак. Покажите мне па.
И Жак, желая поддержать хорошее настроение баронессы, протанцевал перед ней несколько па шимми. Увидев это, собаки окончательно взбесились. Они прыгали чуть ли не через голову Жака. Баронесса смеялась до слез.
— Перестаньте, Жак, заклинаю вас. Как жаль, что Соня этого не видела. Вы непременно должны протанцевать шимми перед Соней! Нет, каких только глупостей не выдумают за границей! Чем только не забавляются! Ну, а Париж, Жак? Каков он теперь, весной?
Жак принялся расписывать Париж, а баронесса улыбалась и вздыхала, мельком бросая взгляд в зеркало, чтобы убедиться, что лицо ее не изменилось к худшему. Ведь может вдруг появиться морщина, или рот вдруг перекосится. Боже избави! Разговаривая, баронесса время от времени обменивалась кокетливым взглядом со своим отражением в зеркале, это даже вошло у нее в привычку.
Ах, госпожа Ипсиланти томилась и тосковала по большому свету! Париж, Лондон, Ницца! Она хотела бы прокатиться на Ривьеру, чтобы посидеть на скамейке и полюбоваться синим морем, больше ей ничего не надо. Но деньги, мерзкие деньги!
Здесь Жак позволил себе недоверчиво улыбнуться. Баронесса была богата, но по какой-то причине никогда не признавалась в этом. Ее даже считали скупой.
— Вы, конечно, думаете, как и все, что у меня денег куры не клюют! — воскликнула госпожа Ипсиланти. — Только на днях мне пришлось продать лес, чтобы заплатить старые долги моего мужа. — Разумеется, живя здесь, она не испытывает особенных затруднений, но длительная поездка вместе с Соней, которая стала теперь совсем взрослой, потребовала бы огромной суммы! Великий боже!
— А вы сделайте так, как делают в Европе, — прервал ее Жак на полуслове. — Заставьте работать на себя ваше состояние, удвойте, утройте его.
— Как? — Баронесса сидела, вытянувшись в струнку, точно девочка в школе. Она прижала пальцы к щекам, глаза ее заблестели еще ярче и стали совсем черными. — Удвоить, утроить? Как это так?
— Вы, конечно, держите свои деньги в местном банке и получаете три процента, как и все здесь. А вы можете получить десять, двадцать, тридцать процентов!
— Уж не сам ли господь бог послал вас ко мне, Жак? — воскликнула в восторге госпожа Ипсиланти. — Что вы говорите? Двадцать, тридцать процентов? Нет, нет, не вставайте, сидите. Вы явились из большого света. Вы там научились смотреть на вещи другими глазами. Говорите, объясните мне, что я должна делать. Горничная вам сейчас принесет лимонад. А собак мы заставим замолчать. Замолчите, эй, вы!
Жак улыбался своей самой выигрышной улыбкой, кокетливо показывая красивые зубы. Затем он начал излагать баронессе свои планы. В этом городе есть масса возможностей заработать деньги. Деньги здесь буквально на улице валяются. Например: можно было бы основать автомобильную компанию для перевозки грузов и пассажиров от Анатоля до Комбеза или даже до Станцы.
— Бог мой, какая изумительная мысль! — с увлечением воскликнула баронесса. — Да, конечно, это можно было бы устроить. А как вы думаете, за сколько времени можно было бы доехать на автомобиле до вокзала в Комбезе?
— Да за полчаса, и даже за двадцать минут. А теперь мы тратим три часа, и каждый раз это целое путешествие.
— Вы правы. Вы совершенно правы! И как вы все это прекрасно понимаете! Почему же город ничего не делает? Почему «Союз анатолийских граждан» не подумает об этом? А ведь председатель этого общества ваш брат Рауль! — Баронесса подняла руку ко лбу и задумалась. — Да, это было бы прекрасно. Но скажите мне, кто стал бы ездить на этих автомобилях? Никто бы ими не пользовался. Нет, эту мысль придется оставить. Мы только потеряли бы деньги.
— Но ведь я говорю это только так, к примеру, — ответил Жак, продолжая улыбаться все той же обворожительной улыбкой. — Вот в городе очень плохая вода, а главное, ее мало. А в двух-трех часах отсюда имеются великолепные источники в горах, вы это знаете. Мы могли бы провести воду и продавать ее.
— Продавать воду! — воскликнула баронесса и засмеялась.
— Ну разумеется, ведь вы же платите городу за воду. Окрестности Анатоля носят преимущественно степной характер. Но почва местами превосходная, недостает только воды. Мы могли бы оросить большие участки, создать фруктовые сады, насадить розовые поля, табачные плантации. А может быть, даже развести хлопок. — Жак сам увлекся своим проектом. — Мы могли бы освоить огромные участки, которые сейчас можно получить за бесценок, просто за бесценок.
— О боже мой, что это за голова, что это за голова! — воскликнула баронесса и бросила беглый взгляд в зеркало на свое отражение. — Да, великолепно, великолепно! А теперь выпейте лимонаду и продолжайте!
Жак помешал ложечкой лимонад и внимательно посмотрел на баронессу, все еще продолжая очаровательно улыбаться.
— Мне очень приятно, баронесса, что вы не смеетесь над моими планами, — продолжал он. — Я уже привык к тому, что все здесь находят их смешными. И ведь совершенно не нужно, чтобы вы сами лично утруждали себя этими делами. Вы могли бы дать мне ссуду, и вам были бы обеспечены очень высокие проценты.
— Что вы называете высокими процентами?
— Ну, я думаю, от двадцати до тридцати процентов годовых.
— О, неужели? — Баронесса была вне себя от восторга. — А этот Марморош из земельного банка, что он нам платит, этот ростовщик?! Три-четыре процента, как вы совершенно справедливо заметили. Впрочем, mon tres cher amiСноска5, как я вам уже сказала, у меня нет денег, чтобы вложить их в какое-нибудь предприятие. Да я бы и не решилась из страха потерять их.
Но Жак и тут не растерялся.
— Что ж, — сказал он, — я мог бы предложить вам определенный проект, и вы могли бы привлечь меня к участию в нем. Я дам вам совет: приобретите то-то и то-то, а вы отдадите мне потом половину полученной прибыли.
— О, это было бы слишком много. Почему же половину? Это вы уже жадничаете, двадцать процентов я бы еще, пожалуй, дала, но не больше. А что, к примеру, вы бы посоветовали мне купить?
— Ну, например, я говорю вам: купите Дубовый лес. Вероятно, его теперь можно было бы приобрести… — Но Жак вдруг оборвал себя. «Как глупо», — подумал он.
Однако баронесса уже заранее отказывалась от Дубового леса. Она о нем и слышать не хотела.
— Нет, — сказала она. — Об этом лесе я и знать ничего не хочу. Там жил этот страшный человек, который умер теперь. Этот Маниу. Из страха встретить его я никогда не ходила в этот лес. Ведь этот развратник был в связи со своей собственной дочерью.
— Да, но он был оправдан.
— Оправдан или не оправдан, мне все равно, — продолжала госпожа Ипсиланти. — Нет, не говорите мне ничего об этом лесе.
Жак улыбнулся:
— Ладно, я попытаюсь объяснить вам все это на другом примере. Вот, допустим, я говорю вам: купите какой-нибудь земельный участок. Например, виноградник зубного врача Фигдора.
— Ну, и что же мне с ним делать? — прервала его госпожа Ипсиланти.
— Ведь это я все привожу вам различные примеры. Предположим, я говорю вам: купите этот виноградник. Мы начинаем там раскопки и вдруг находим… бирюзу.
— Это было бы чудесно! Послушайте, принесите мне эту бирюзу, и я сейчас же заключаю с вами сделку. — В черных глазах баронессы появился чувственный, алчный блеск.
— Повторяю, я только привожу вам разные примеры. А теперь я буду говорить совершенно серьезно, без всяких «например» и «допустим». У меня действительно есть на примете одно дело, на котором можно без всяких усилий нажить много денег. Я имею в виду перепродажу земельных участков. Мы организуем с вами компанию. Мой вклад — идея, деньги даете вы. Вы составите себе состояние. И для этого нужно только одно: чтобы вы мне доверились.
Госпожа Ипсиланти засмеялась своим звонким, несколько бездумным смехом, но Жак все же уловил какие-то новые нотки в ее голосе и понял, что она готова сдаться. Она задумчиво покачала головой и сказала:
— Не сердитесь на меня, Жак, если я буду откровенна с вами. А можно ли вам довериться? Я, право же, не знаю. Вы всегда были плутом, милым, симпатичным, но все-таки плутом. И вы всегда им останетесь… А вот и Соня.
Соня вошла в комнату. Жак увидел ее еще раньше, когда она проходила застекленную веранду, но сделал вид, что не заметил. Ее приход был для него весьма некстати, так как прервал беседу с баронессой.
— Соня! — воскликнула баронесса. — Покупай виноградник у зубного врача Фигдора. Ты найдешь там бирюзу и разбогатеешь.
Маленькая недовольная складка появилась между бровями Сони.
— Что это за новая история с бирюзой, мама? — спросила она. Соня боготворила мать, но часто была с ней очень строга. — Здравствуйте, Жак, с приездом! — воскликнула она, и ее светлые глаза пристально посмотрели на Жака.
X
Когда Жак взглянул на Соню (он совсем забыл, что ее ждали), то почувствовал короткую острую боль в сердце. Он, конечно, не забыл Соню за два года разлуки, но ее черты побледнели в его памяти. Теперь, внезапно очутившись лицом к лицу с ней, он испугался. Долгие годы его пожирала безумная страсть к этой девушке. Да, вот она, «белая роза», как ее назвал Янко.
Действительно, за эти два года она еще похорошела. Она была из тех женщин, которые повсюду привлекают к себе всеобщее внимание. «В Берлине, в Париже, — все равно, куда бы она ни попала, — подумал Жак, — все будут на нее оборачиваться». У нее были нежные округлые щеки, полный бюст, но узкие бедра. Но лучше всего были ее глаза, необыкновенно светлые, удивительно одухотворенные. «Ее нельзя не любить, — подумал Жак. — Немудрено, что Янко влюбился в нее по уши».
Жак вскочил и поцеловал ей обе руки. В груди у него разом поднялась какая-то горячая волна.
Светлые глаза Сони испытующе остановились на нем.
— Так вот каким он вернулся к нам, — сказала она, слегка покраснев. — Вы теперь отрастили усы! — воскликнула она с удивлением и засмеялась.
Жак, не смущаясь, пристально смотрел ей в лицо.
— Ах, Соня, какая она у нас стала красавица! — воскликнул он.
Эти слова были обращены не к Соне, а к баронессе. Она была польщена и улыбнулась, но две резкие морщинки испортили ее улыбку. Только позже Жаку стало ясно, что баронесса ревновала всех мужчин к своей дочери.
— Не будьте так банальны, как все, и не говорите глупостей, — сказала Соня со смехом. — Скажите мне лучше: когда я проходила по веранде, вы увидели меня и вдруг отвернулись. Почему вы это сделали?
Жак притворился удивленным. «Вот как, она не выносит никаких неясностей!»
— Вы ошибаетесь, Соня, — солгал он и удивился, как легко было ему лгать. — Я действительно видел, что кто-то идет, но не узнал вас. Мы в это время как раз вели очень интересный разговор с вашей матушкой.
— Мы говорили о делах, — небрежно бросила баронесса.
— О делах?
— Да, Жак вернулся с великолепными идеями в голове. Он хочет провести сюда воду с гор, превратить всю долину в сплошную плантацию и на этом заработать много денег.
Соня взглянула на мать. Теперь, когда она повернула лицо к свету, Жак заметил, что она была так же бледна, как и раньше. Кожа у нее была необыкновенно гладкая и чистая. А голубые жилки на висках, не исчезли ли они?
— Ах, разговоры о делах и деньгах! — сказала Соня презрительно. — Как я их не люблю! Больше всего на свете я презираю разговоры о деньгах и коммерческих делах.
В первый раз Жак открыл в ее лице черточку высокомерия, которой раньше не было.
Баронесса тихо засмеялась.
— Ты живешь как мотылек, — сказала она по-французски.
— Ах, мама! — И Соня раздраженным тоном что-то возразила матери по-французски, но так быстро, что Жак не понял ни одного слова.
— Вот видите, Жак, как она со мной обращается, — сказала баронесса, и в ее голосе прозвучала обида. — Даже родной матери нельзя с ней пошутить.
— Мама, дорогая, — Соня обняла мать и стала целовать ее до тех пор, пока баронесса не закричала, что задыхается.
Затем Соня снова обратилась к Жаку. Она близко подошла к нему и испытующе поглядела в лицо.
Действительно, за эти два года она еще похорошела. Она была из тех женщин, которые повсюду привлекают к себе всеобщее внимание. «В Берлине, в Париже, — все равно, куда бы она ни попала, — подумал Жак, — все будут на нее оборачиваться». У нее были нежные округлые щеки, полный бюст, но узкие бедра. Но лучше всего были ее глаза, необыкновенно светлые, удивительно одухотворенные. «Ее нельзя не любить, — подумал Жак. — Немудрено, что Янко влюбился в нее по уши».
Жак вскочил и поцеловал ей обе руки. В груди у него разом поднялась какая-то горячая волна.
Светлые глаза Сони испытующе остановились на нем.
— Так вот каким он вернулся к нам, — сказала она, слегка покраснев. — Вы теперь отрастили усы! — воскликнула она с удивлением и засмеялась.
Жак, не смущаясь, пристально смотрел ей в лицо.
— Ах, Соня, какая она у нас стала красавица! — воскликнул он.
Эти слова были обращены не к Соне, а к баронессе. Она была польщена и улыбнулась, но две резкие морщинки испортили ее улыбку. Только позже Жаку стало ясно, что баронесса ревновала всех мужчин к своей дочери.
— Не будьте так банальны, как все, и не говорите глупостей, — сказала Соня со смехом. — Скажите мне лучше: когда я проходила по веранде, вы увидели меня и вдруг отвернулись. Почему вы это сделали?
Жак притворился удивленным. «Вот как, она не выносит никаких неясностей!»
— Вы ошибаетесь, Соня, — солгал он и удивился, как легко было ему лгать. — Я действительно видел, что кто-то идет, но не узнал вас. Мы в это время как раз вели очень интересный разговор с вашей матушкой.
— Мы говорили о делах, — небрежно бросила баронесса.
— О делах?
— Да, Жак вернулся с великолепными идеями в голове. Он хочет провести сюда воду с гор, превратить всю долину в сплошную плантацию и на этом заработать много денег.
Соня взглянула на мать. Теперь, когда она повернула лицо к свету, Жак заметил, что она была так же бледна, как и раньше. Кожа у нее была необыкновенно гладкая и чистая. А голубые жилки на висках, не исчезли ли они?
— Ах, разговоры о делах и деньгах! — сказала Соня презрительно. — Как я их не люблю! Больше всего на свете я презираю разговоры о деньгах и коммерческих делах.
В первый раз Жак открыл в ее лице черточку высокомерия, которой раньше не было.
Баронесса тихо засмеялась.
— Ты живешь как мотылек, — сказала она по-французски.
— Ах, мама! — И Соня раздраженным тоном что-то возразила матери по-французски, но так быстро, что Жак не понял ни одного слова.
— Вот видите, Жак, как она со мной обращается, — сказала баронесса, и в ее голосе прозвучала обида. — Даже родной матери нельзя с ней пошутить.
— Мама, дорогая, — Соня обняла мать и стала целовать ее до тех пор, пока баронесса не закричала, что задыхается.
Затем Соня снова обратилась к Жаку. Она близко подошла к нему и испытующе поглядела в лицо.