Страница:
Как соблазнитель я редкая бездарь. Много лет я считал, что нет лучшей затравки, чем трехчасовой разговор по душам, а потом — открытым текстом: хочу, мол, с тобой переспать. Не могу сказать, чтобы этот подход был слишком уж эффективен, особенно в колледже, где мне нравились преимущественно «интеллектуалки», вечно таскавшие «Тошноту» или Кейт Миллетт[85], закладывая книгу открыткой с репродукцией Ренуара. Но проблема в том, что имиджа ради я выпивал столько черного кофе или ядовитого «эспрессо», что, даже если магический момент наступал, мне приходилось то и дело бегать в туалет избавляться от скопившейся жидкости. И занудой я был, наверно, редкостным, поскольку как-то раз одна девушка сказала: «Слушай, кончай болтологию, чего бы тебе просто не поиметь меня?» В тот момент это был хороший урок; впрочем, когда я позже пытался применить его на практике, то чаще получал отлуп, чем добивался успеха. В результате даже теперь я никогда не уверен, (1) хочет женщина меня или нет, а (2) если хочет, то как бы это мне «поиметь ее», и (3)… Перечислять дальше нет нужды — кажется, картина довольно ясна. К счастью, с Саксони получилась полная взаимность — и, видит Бог, я за это благодарен. Но Анна? Анна Франс, ненаглядная дочурка моего кумира? Она сказала, что хочет меня, — или это был флирт, попытка выяснить, как далеко она может зайти, прежде чем я сделаю свой ход, и ей придется меня осадить?
— Анна…
— Что, Томас?
— Я не знаю, чего вы от меня хотите. Не знаю, действительно ли вы сказали то, что мне послышалось. Понимаете, о чем я?
— Да, думаю, что понимаю.
Когда я протянул к ней руку, рука дрожала. Это была моя левая рука. Левая — потому что, если Анна оттолкнет руку, не желая моего прикосновения, я смогу быстрее вернуть ту на место. Затем, уже на полпути, я понял, что не знаю, куда мечу. В колено, грудь, плечо? Но рука сама знала, что стремится к лицу. Медленно, по-прежнему дрожа, я коснулся Анниной щеки и почувствовал, что она горит. Анна взяла мою руку в ладони и, поднеся к губам, поцеловала. Потом крепко сжала ее — и положила на свое правое колено. Я чувствовал, что моя голова сейчас взорвется. Так мы и проехали остаток пути до ее «пикника».
Анна — иначе не скажешь — отдалась мне целиком и полностью. Нет, никакого там садо-мазо — но я сразу ощутил, овладевая ею, что она позволит мне делать с ней все, что захочу, и сама сделает все, чего бы я ни пожелал. Она не рычала как тигрица, и не разжигала пламя безумной страсти, но порой я чувствовал, что ушел в нее до упора, дошел до точки, и что путь обратно предстоит ой какой нелегкий, прежде чем мы сумеем передохнуть, не говоря уж — насытиться. Позже, когда я спросил ее, затевался ли пикник ради этого с самого начала, она ответила «да».
В ту ночь мне даже удалось заставить ее немного рассказать о себе. Происшедшее смело часть барьеров, и когда начало вставать солнце (мы переместились в ее двуспальный мешок, который пристроили около машины, на высоком холме с видом на луга и пасущихся коров), я уже знал, что из-за «знаменитого отца» она по уши нахлебалась того же, что и я. Она все повторяла, что ее опыт — ничто по сравнению с моим, но ее рассказы о друзьях детства, о старшей школе, об особом отношении и т.д. затронули столько знакомых струн, что у меня чуть голова не отвалилась от кивания.
Я рассказал Анне о себе без какой-либо скованности или неудобства.
Потом мы заехали в придорожную закусочную и взяли по «специальному шоферскому» завтраку: яичница, блинчики, сосиски, тосты — и столько кофе, сколько сможешь выпить. Я изголодался и уничтожил все до последней крошки. Когда я доел и глянул на Анну, она уже тоже подчищала тарелку, так что на фарфоре были опять видны белые и красные полоски. Положив руку мне на колено, она попросила Милли, официантку, принести нам еще кофе. Мне хотелось, чтобы окружающие знали, что Анна Франс здесь со мной и что всего несколько часов назад мы снова и снова любили друг друга на холме в двух милях отсюда. Я был изнеможен и счастлив и совсем не думал о Саксони.
После этого, пока Саксони не вернулась домой, я навещал Анну чуть ли не каждый вечер. Или она готовила ужин (не дай бог!), или я приходил позже и мы болтали или смотрели телевизор — но заканчивалось все неизбежно в постели. В час или два ночи я выбирался оттуда на подкашивающихся ногах и ехал домой; в машине у меня зуб на зуб не попадал.
Поначалу я был совершенно упоен собой. Меня хотела очаровательная Анна Франс. Шикарная дочь Маршалла Франса хотела меня — меня, а не сына Стивена Эбби. С другими женщинами часто так бывало: стоило им узнать, кто я, и в них будто переключатель какой-то срабатывал — если отец вне досягаемости, что ж, сойдет и сын. Знаете, каково это — трахаться с женщиной, которая видит при этом не тебя, а того, кого ты олицетворяешь?
В случае с Анной я предположил, что, если у нее и была какая-то другая, более прозаическая причина, заключалась она в том, что я писал биографию ее отца, а поскольку ей понравилось уже написанное, она хотела, чтобы я продолжал писать с тем же азартом. Ее тело, если уж говорить цинично, играло роль дополнительного стимула.
Думать обо всех этих сложностях, которые все равно скоро заявят о себе в полный голос, я не хотел. По утрам я работал, причем плодотворно, днем сидел в больнице, а вечером ходил к Анне Франс.
Врачам пришлось вставить в ногу Саксони особую спицу, так что ее пребывание в больнице затянулось. Эта новость ввергла ее в пучину уныния, хоть я и старался как мог ее развеселить. Я принес ей все написанное и попросил откорректировать, а любые замечания и предложения, сказал я ей, будут только приветствоваться. Она попросила купить коробку больших черных карандашей «Диксон бегиннерз», а затем испещрила рукопись своими пометками. Редактором Саксони оказалась превосходным, и часто наши мысли были настроены на одну и ту же волну. Когда она давала карандашу отдых, то читала всевозможные биографии — Эндрю Карнеги, Эйнштейна, Делмора Шварца[86] — и делала массу выписок. Наверняка медсестры думали, что мы терпеть друг друга не можем, ведь мы все время спорили. Подпершись подушкой и выставив из-под одеяла загипсованную ногу, она сидела на койке и вовсю песочила меня, заглядывая в черно-белую школьную тетрадку. Такая же тетрадка была у меня (очередная пара сокровищ от «Ленивого Ларри»), и время от времени я кое-что в нее записывал, хотя и не так часто, как хотелось бы Саксони.
Может быть, она обостренно чувствовала свою беспомощность или заметила какую-то перемену во мне — но, хотя часто бывала резка и раздражительна, Саксони казалась хрупкой и неуверенной как никогда. Я же лишь еще безумней любил ее — но эта любовь не мешала моей близости с Анной.
Такого воодушевления, такой полноты сил я не испытывал больше никогда в жизни. Каждый день — каждый, без изъяна, — наступал не просто так, а со смыслом, и смыслов этих я мог сходу насчитать не меньше двух десятков. Ложась спать поздно ночью, засыпал я с превеликим трудом — несмотря на всю усталость, — так меня волновали мысли о грядущем дне. Я обожал все свои жизни сразу — писателя, исследователя, любовника Анны, мужчины Саксони. Но я также понимал, что этот вполне устраивающий меня мир в любой момент может рухнуть, а потом я, не исключено, буду скакать как на сковороде, пытаясь спасти то, что еще можно спасти. Однако спросите меня про самое потрясающее время в моей жизни, и я отвечу, что это, несомненно, были те осенние недели в Галене, пока не началась глухая зимняя пора.
Часть третья
Глава 1
Глава 2
Глава 3
— Анна…
— Что, Томас?
— Я не знаю, чего вы от меня хотите. Не знаю, действительно ли вы сказали то, что мне послышалось. Понимаете, о чем я?
— Да, думаю, что понимаю.
Когда я протянул к ней руку, рука дрожала. Это была моя левая рука. Левая — потому что, если Анна оттолкнет руку, не желая моего прикосновения, я смогу быстрее вернуть ту на место. Затем, уже на полпути, я понял, что не знаю, куда мечу. В колено, грудь, плечо? Но рука сама знала, что стремится к лицу. Медленно, по-прежнему дрожа, я коснулся Анниной щеки и почувствовал, что она горит. Анна взяла мою руку в ладони и, поднеся к губам, поцеловала. Потом крепко сжала ее — и положила на свое правое колено. Я чувствовал, что моя голова сейчас взорвется. Так мы и проехали остаток пути до ее «пикника».
Анна — иначе не скажешь — отдалась мне целиком и полностью. Нет, никакого там садо-мазо — но я сразу ощутил, овладевая ею, что она позволит мне делать с ней все, что захочу, и сама сделает все, чего бы я ни пожелал. Она не рычала как тигрица, и не разжигала пламя безумной страсти, но порой я чувствовал, что ушел в нее до упора, дошел до точки, и что путь обратно предстоит ой какой нелегкий, прежде чем мы сумеем передохнуть, не говоря уж — насытиться. Позже, когда я спросил ее, затевался ли пикник ради этого с самого начала, она ответила «да».
В ту ночь мне даже удалось заставить ее немного рассказать о себе. Происшедшее смело часть барьеров, и когда начало вставать солнце (мы переместились в ее двуспальный мешок, который пристроили около машины, на высоком холме с видом на луга и пасущихся коров), я уже знал, что из-за «знаменитого отца» она по уши нахлебалась того же, что и я. Она все повторяла, что ее опыт — ничто по сравнению с моим, но ее рассказы о друзьях детства, о старшей школе, об особом отношении и т.д. затронули столько знакомых струн, что у меня чуть голова не отвалилась от кивания.
Я рассказал Анне о себе без какой-либо скованности или неудобства.
Потом мы заехали в придорожную закусочную и взяли по «специальному шоферскому» завтраку: яичница, блинчики, сосиски, тосты — и столько кофе, сколько сможешь выпить. Я изголодался и уничтожил все до последней крошки. Когда я доел и глянул на Анну, она уже тоже подчищала тарелку, так что на фарфоре были опять видны белые и красные полоски. Положив руку мне на колено, она попросила Милли, официантку, принести нам еще кофе. Мне хотелось, чтобы окружающие знали, что Анна Франс здесь со мной и что всего несколько часов назад мы снова и снова любили друг друга на холме в двух милях отсюда. Я был изнеможен и счастлив и совсем не думал о Саксони.
После этого, пока Саксони не вернулась домой, я навещал Анну чуть ли не каждый вечер. Или она готовила ужин (не дай бог!), или я приходил позже и мы болтали или смотрели телевизор — но заканчивалось все неизбежно в постели. В час или два ночи я выбирался оттуда на подкашивающихся ногах и ехал домой; в машине у меня зуб на зуб не попадал.
Поначалу я был совершенно упоен собой. Меня хотела очаровательная Анна Франс. Шикарная дочь Маршалла Франса хотела меня — меня, а не сына Стивена Эбби. С другими женщинами часто так бывало: стоило им узнать, кто я, и в них будто переключатель какой-то срабатывал — если отец вне досягаемости, что ж, сойдет и сын. Знаете, каково это — трахаться с женщиной, которая видит при этом не тебя, а того, кого ты олицетворяешь?
В случае с Анной я предположил, что, если у нее и была какая-то другая, более прозаическая причина, заключалась она в том, что я писал биографию ее отца, а поскольку ей понравилось уже написанное, она хотела, чтобы я продолжал писать с тем же азартом. Ее тело, если уж говорить цинично, играло роль дополнительного стимула.
Думать обо всех этих сложностях, которые все равно скоро заявят о себе в полный голос, я не хотел. По утрам я работал, причем плодотворно, днем сидел в больнице, а вечером ходил к Анне Франс.
Врачам пришлось вставить в ногу Саксони особую спицу, так что ее пребывание в больнице затянулось. Эта новость ввергла ее в пучину уныния, хоть я и старался как мог ее развеселить. Я принес ей все написанное и попросил откорректировать, а любые замечания и предложения, сказал я ей, будут только приветствоваться. Она попросила купить коробку больших черных карандашей «Диксон бегиннерз», а затем испещрила рукопись своими пометками. Редактором Саксони оказалась превосходным, и часто наши мысли были настроены на одну и ту же волну. Когда она давала карандашу отдых, то читала всевозможные биографии — Эндрю Карнеги, Эйнштейна, Делмора Шварца[86] — и делала массу выписок. Наверняка медсестры думали, что мы терпеть друг друга не можем, ведь мы все время спорили. Подпершись подушкой и выставив из-под одеяла загипсованную ногу, она сидела на койке и вовсю песочила меня, заглядывая в черно-белую школьную тетрадку. Такая же тетрадка была у меня (очередная пара сокровищ от «Ленивого Ларри»), и время от времени я кое-что в нее записывал, хотя и не так часто, как хотелось бы Саксони.
Может быть, она обостренно чувствовала свою беспомощность или заметила какую-то перемену во мне — но, хотя часто бывала резка и раздражительна, Саксони казалась хрупкой и неуверенной как никогда. Я же лишь еще безумней любил ее — но эта любовь не мешала моей близости с Анной.
Такого воодушевления, такой полноты сил я не испытывал больше никогда в жизни. Каждый день — каждый, без изъяна, — наступал не просто так, а со смыслом, и смыслов этих я мог сходу насчитать не меньше двух десятков. Ложась спать поздно ночью, засыпал я с превеликим трудом — несмотря на всю усталость, — так меня волновали мысли о грядущем дне. Я обожал все свои жизни сразу — писателя, исследователя, любовника Анны, мужчины Саксони. Но я также понимал, что этот вполне устраивающий меня мир в любой момент может рухнуть, а потом я, не исключено, буду скакать как на сковороде, пытаясь спасти то, что еще можно спасти. Однако спросите меня про самое потрясающее время в моей жизни, и я отвечу, что это, несомненно, были те осенние недели в Галене, пока не началась глухая зимняя пора.
Часть третья
Глава 1
— Ла-ди-да-ди-да! — вальсировал я в ночи, направляясь к Анниному дому несколько раньше, чем обещал прийти. Через пару дней должна была выписаться Саксони, но мне все так же не хотелось беспокоиться преждевременно.
Чуть не доходя до Анниного дома, я увидел, как над крыльцом зажегся свет, а входная дверь отворилась. На крыльцо вышла Анна вместе с Ричардом Ли. Они смеялись, и ее рука лежала у него на плече. Он смотрел в сторону, но в последний момент развернулся к ней и обнял. Они стали целоваться прямо под лампой. Это длилось и длилось. Ричард Ли. Боже мой — Ричард Ли! Когда они оторвались друг от друга, он положил обе руки на ее белую блузку и что-то сказал, а она рассмеялась, поднесла его ладонь к тубам и поцеловала. Он спустился по ступенькам. Нагелина по пятам следовала за ним до его грузовичка, стоявшего перед самым домом.
— Значит, завтра? — проревел он Анне.
Она кивнула и улыбнулась. Он радостно хлопнул рукой по крыше кабины и газанул с места, оставив на асфальте след жженой резины.
Когда через несколько минут «прибыл» я, она вроде бы даже обрадовалась, что я так рано. И щеки ее вроде бы горели огнем. Я затащил ее наверх в спальню и дрючил, как борцовский манекен. Мы закончили, но не прошло и двух секунд, как я уже снова был на ней и работал еще усерднее, чем прежде. Мы редко разговаривали, когда трахались, но на этот раз я спросил, спит ли она с другими мужчинами.
Она дергалась и выгибалась подо мной, сжимая меня своими крепкими пальцами, награждая щипками где попало. Глаза ее были зажмурены, рот открыт в нежной чувственной улыбке.
— Да. Да. Да, — простонала она мне в ухо, сжав мою шею, как тисками. Глаз Анна не открывала, но продолжала улыбаться. Я знаю, потому что смотрел на нее.
— С кем?— Я грубо теребил большими пальцами вишневые соски, мял ее груди. Не знаю, чего я хотел — покалечить ее, затрахать до смерти, убежать куда глаза глядят…
— Да. Да. Да. — Она дергалась, кивала и говорила в едином ритме. Слова звучали в такт движениям бедер.
— С кем?
— С Ричардом Ли. — Ее глаза были по-прежнему закрыты. — С-тобой-и-с-Ричардом. О! С-тобой-и-с-Ричар-дом!
Черт возьми, ну почему именно с ним? На что ей сдался этот остолоп в бейсбольной кепке? Это для нее он купил тогда огромную коробку «троянов»? Сотня дешевых презервативов — чтобы запихнуть в нее?
Анна больше ничего не сказала, но я не сомневался, что она ответила бы на любые мои вопросы. Эта откровенность лишь сбивала меня с толку. Впервые я остался там на всю ночь.
Чуть не доходя до Анниного дома, я увидел, как над крыльцом зажегся свет, а входная дверь отворилась. На крыльцо вышла Анна вместе с Ричардом Ли. Они смеялись, и ее рука лежала у него на плече. Он смотрел в сторону, но в последний момент развернулся к ней и обнял. Они стали целоваться прямо под лампой. Это длилось и длилось. Ричард Ли. Боже мой — Ричард Ли! Когда они оторвались друг от друга, он положил обе руки на ее белую блузку и что-то сказал, а она рассмеялась, поднесла его ладонь к тубам и поцеловала. Он спустился по ступенькам. Нагелина по пятам следовала за ним до его грузовичка, стоявшего перед самым домом.
— Значит, завтра? — проревел он Анне.
Она кивнула и улыбнулась. Он радостно хлопнул рукой по крыше кабины и газанул с места, оставив на асфальте след жженой резины.
Когда через несколько минут «прибыл» я, она вроде бы даже обрадовалась, что я так рано. И щеки ее вроде бы горели огнем. Я затащил ее наверх в спальню и дрючил, как борцовский манекен. Мы закончили, но не прошло и двух секунд, как я уже снова был на ней и работал еще усерднее, чем прежде. Мы редко разговаривали, когда трахались, но на этот раз я спросил, спит ли она с другими мужчинами.
Она дергалась и выгибалась подо мной, сжимая меня своими крепкими пальцами, награждая щипками где попало. Глаза ее были зажмурены, рот открыт в нежной чувственной улыбке.
— Да. Да. Да, — простонала она мне в ухо, сжав мою шею, как тисками. Глаз Анна не открывала, но продолжала улыбаться. Я знаю, потому что смотрел на нее.
— С кем?— Я грубо теребил большими пальцами вишневые соски, мял ее груди. Не знаю, чего я хотел — покалечить ее, затрахать до смерти, убежать куда глаза глядят…
— Да. Да. Да. — Она дергалась, кивала и говорила в едином ритме. Слова звучали в такт движениям бедер.
— С кем?
— С Ричардом Ли. — Ее глаза были по-прежнему закрыты. — С-тобой-и-с-Ричардом. О! С-тобой-и-с-Ричар-дом!
Черт возьми, ну почему именно с ним? На что ей сдался этот остолоп в бейсбольной кепке? Это для нее он купил тогда огромную коробку «троянов»? Сотня дешевых презервативов — чтобы запихнуть в нее?
Анна больше ничего не сказала, но я не сомневался, что она ответила бы на любые мои вопросы. Эта откровенность лишь сбивала меня с толку. Впервые я остался там на всю ночь.
Глава 2
— Снова дома! Ты на седьмом небе?
Она ковыляла на древних деревянных костылях. Лицо ее хранило больничную бледность. Дохромав до кровати, Саксони положила на нее костыли и тяжело села. Со стоном прогнулись пружины.
— Можно стакан воды? Нагель, ты бы успокоился, а?
С тех пор как она вошла, он приплясывал по комнате не переставая. Сначала его ликование рассмешило и тронуло ее, но это чувство быстро сменилось крайним раздражением, поскольку он вечно путался под ногами. Я ничего не сказал, хотя мне показалось, что она несколько перебарщивает. Он же просто не мог сдержать радости.
— Я купил тебе томатного соку, Сакс. Может, хочешь «Деву Марию»[87]? У нас есть немного вустерширского соуса и перца.
— Я чувствую себя такой уставшей. Боже, как глупо! Вышла из больницы минут десять назад, а такое ощущение, что сейчас рухну.
Я подошел и сел рядом. Моя рука легла на ее колено, где нога переходила в твердый гипс.
— Знаешь, так всегда бывает, когда долго не встаешь с постели. Просто твое тело привыкло к горизонтальному положению. Не беда, оклемаешься. Тебе же не Бостонский марафон[88] бежать.
— Ой, как интересно. А то я-то не знала! Как будто и не провалялась в больнице половину моей несчастной жизни.
— Успокойся, Сакс. А то, чего доброго, еще инфаркт хватит.
При первой же возможности я смылся из комнаты, и Нагель устремился за мной. Я не видел Саксони такой взвинченной с нашей самой первой встречи, когда я хотел купить у нее книгу Франса.
Кухню заливало солнце. Снаружи стоял адский холод, но в доме было тепло и уютно, яркие лучи внушали уверенность и бодрость.
Я извлек стакан и посмотрел на свет — у Саксони было табу на грязную и серебряную посуду. Стакан благополучно прошел инспекцию по Эбби, и я направился к холодильнику взять банку томатного сока — ее неизменно любимого напитка.
Стук-стук-стук в соседней комнате — и в дверях уже стоит Саксони, тяжело опираясь на костыли.
— Томас!
— Что, подруга? — Я проткнул донышко консервным ножом и перевернул банку, чтобы сделать отверстие с другой стороны.
— Я еле вынесла эту больницу. Извини, что раздражаюсь и веду себя глупо, но я так рада снова оказаться здесь, с тобой и Нагелем, что несу какую-то чушь. Прости за стервозность.
Я положил консервный нож и взглянул на нее. Дверной проем казался большой белой рамой вокруг Саксони в хвойно-зеленом платье. Лицо ее выглядело усталым и в то же время настороженным. Высверком представилась Анна, голая, под Ричардом Ли.
— Сакс, хочешь заняться любовью? Ну то есть, может, тебе полегчает? Расслабишься немного… Вдруг это лучший способ сломать лед. Не говори больше ничего, просто ложись в постель, хорошо?
— А ты сможешь — с этой штукой на мне? Мешать разве не будет? Насчет этого я тоже места себе не находила, в больнице. — Она уставилась в пол и качнула головой. — Там столько времени было, я столько всяких глупостей передумала, столько всего себе навоображала… Я боялась, что придется ждать еще несколько месяцев, пока у меня на ноге эта штука.
Я взял ложку и, держа ее в руке, как сигару, выгнул брови на манер Гручо Маркса[89]:
— Мой маленький одуванчик, единственная моя трудность — сдерживать себя, когда танго уже началось! — Я снова выгнул брови и стряхнул пепел с сигары. Желания заниматься любовью у меня не было. — Скажи заветное слово, и прилетит птичка, заплатит тебе пятьдесят долларов!
Я подошел, пригнул колени и взвалил ее себе на плечо. Она была теплая, тяжелая, мягкая и пахла прачечной. Издав клич Тарзана, я добрался на слегка подкашивающихся ногах до нашей спальни.
И как оно потом? Нормально. Хорошо. Прекрасно. Нет, было бы точнее сказать, что получилось неплохо. Очень неплохо. И гипс тут был совершено ни при чем.
Она ковыляла на древних деревянных костылях. Лицо ее хранило больничную бледность. Дохромав до кровати, Саксони положила на нее костыли и тяжело села. Со стоном прогнулись пружины.
— Можно стакан воды? Нагель, ты бы успокоился, а?
С тех пор как она вошла, он приплясывал по комнате не переставая. Сначала его ликование рассмешило и тронуло ее, но это чувство быстро сменилось крайним раздражением, поскольку он вечно путался под ногами. Я ничего не сказал, хотя мне показалось, что она несколько перебарщивает. Он же просто не мог сдержать радости.
— Я купил тебе томатного соку, Сакс. Может, хочешь «Деву Марию»[87]? У нас есть немного вустерширского соуса и перца.
— Я чувствую себя такой уставшей. Боже, как глупо! Вышла из больницы минут десять назад, а такое ощущение, что сейчас рухну.
Я подошел и сел рядом. Моя рука легла на ее колено, где нога переходила в твердый гипс.
— Знаешь, так всегда бывает, когда долго не встаешь с постели. Просто твое тело привыкло к горизонтальному положению. Не беда, оклемаешься. Тебе же не Бостонский марафон[88] бежать.
— Ой, как интересно. А то я-то не знала! Как будто и не провалялась в больнице половину моей несчастной жизни.
— Успокойся, Сакс. А то, чего доброго, еще инфаркт хватит.
При первой же возможности я смылся из комнаты, и Нагель устремился за мной. Я не видел Саксони такой взвинченной с нашей самой первой встречи, когда я хотел купить у нее книгу Франса.
Кухню заливало солнце. Снаружи стоял адский холод, но в доме было тепло и уютно, яркие лучи внушали уверенность и бодрость.
Я извлек стакан и посмотрел на свет — у Саксони было табу на грязную и серебряную посуду. Стакан благополучно прошел инспекцию по Эбби, и я направился к холодильнику взять банку томатного сока — ее неизменно любимого напитка.
Стук-стук-стук в соседней комнате — и в дверях уже стоит Саксони, тяжело опираясь на костыли.
— Томас!
— Что, подруга? — Я проткнул донышко консервным ножом и перевернул банку, чтобы сделать отверстие с другой стороны.
— Я еле вынесла эту больницу. Извини, что раздражаюсь и веду себя глупо, но я так рада снова оказаться здесь, с тобой и Нагелем, что несу какую-то чушь. Прости за стервозность.
Я положил консервный нож и взглянул на нее. Дверной проем казался большой белой рамой вокруг Саксони в хвойно-зеленом платье. Лицо ее выглядело усталым и в то же время настороженным. Высверком представилась Анна, голая, под Ричардом Ли.
— Сакс, хочешь заняться любовью? Ну то есть, может, тебе полегчает? Расслабишься немного… Вдруг это лучший способ сломать лед. Не говори больше ничего, просто ложись в постель, хорошо?
— А ты сможешь — с этой штукой на мне? Мешать разве не будет? Насчет этого я тоже места себе не находила, в больнице. — Она уставилась в пол и качнула головой. — Там столько времени было, я столько всяких глупостей передумала, столько всего себе навоображала… Я боялась, что придется ждать еще несколько месяцев, пока у меня на ноге эта штука.
Я взял ложку и, держа ее в руке, как сигару, выгнул брови на манер Гручо Маркса[89]:
— Мой маленький одуванчик, единственная моя трудность — сдерживать себя, когда танго уже началось! — Я снова выгнул брови и стряхнул пепел с сигары. Желания заниматься любовью у меня не было. — Скажи заветное слово, и прилетит птичка, заплатит тебе пятьдесят долларов!
Я подошел, пригнул колени и взвалил ее себе на плечо. Она была теплая, тяжелая, мягкая и пахла прачечной. Издав клич Тарзана, я добрался на слегка подкашивающихся ногах до нашей спальни.
И как оно потом? Нормально. Хорошо. Прекрасно. Нет, было бы точнее сказать, что получилось неплохо. Очень неплохо. И гипс тут был совершено ни при чем.
Глава 3
Вдруг все в Галене стали очень милы со мной. Не знаю уж, то ли они все знали, что Анне понравилась моя первая глава, или все знали, что я Аннин любовник (вернее, один из ее любовников)… Во всяком случае, миссис Флетчер точно была в курсе, так как после возвращения Саксони из больницы она часто предоставляла мне возможность улизнуть из дому и навестить Анну.
И вообще они проводили много времени вместе. Глядя, как они порой трогают друг друга, как смеются, можно было подумать, что это мать и дочь. Саксони давала старушке уроки резьбы по дереву, а та учила ее готовить «сельские блюда». Я не мог не ревновать — но также испытывал облегчение. Со старшим поколением я никогда не чувствовал близости, даже со своей матерью — натурой доброй, но уж слишком нервной и властной, чтобы с ней можно было общаться более-менее долго. Но Сакс и Гузи хихикали вместе, стряпали, вырезали по дереву и часто напоминали двух секретничающих крох — как они играют в уголке в свои глупые девчоночьи игры. Я знал о девчоночьих играх, так как частенько подглядывал за своей сестрой и ее подругами, когда они что-то затевали. У них всегда был такой радостный и довольный вид, что я в бешенстве топал от замочной скважины или дверной щели, вопя как оглашенный, что я все видел и нажалуюсь обязательно. Хотя ничего особенного они и не делали.
Между тем Анна, со своей стороны, предоставила мне беспрепятственный доступ к архиву Франса, и я просиживал там дни напролет за письменным столом, изучая его ранние бумаги, заметки, наброски и т. п.
Постепенно из тумана слов у меня начал вырисовываться истинный портрет этого человека. Факты, раскопанные нами в самом начале, делались пустыми и несущественными. Где он родился, чем занимался в 1927 году, куда его семья ездила в отпуск… Я должным образом фиксировал их, но начал относиться к этим подробностям, как к одежде, — а мне хотелось проникнуть внутрь и коснуться кожи. Мне хотелось так хорошо узнать его, чтобы понимать, о чем он думал, когда ему было двенадцать, двадцать пять или сорок лет. Хотел ли я стать им? Иногда. Пожалуй, думал я, так бывает со всеми биографами. Как можно желать погрузиться в чью-то жизнь — и не хотеть, пусть даже в глубине души, самому стать этим человеком?
Что привлекало меня в Маршалле Франсе? Его фантазия. Его способность создавать один за другим миры, которые безмолвно околдовывают тебя, страшат, изумляют, заставляют поминутно оборачиваться, прятать взгляд или хлопать в ладоши от восторга. И так — раз за разом. Однажды я рассказал все это Анне, и она спросила, какая разница между книгами ее отца и хорошим кино, которое, по сути, делает то же самое. В некотором роде она была права, но для меня разница заключалась в том, что ни один фильм не хватал меня за живое до такой степени, как любая из книг Франса. Этот человек мог быть моим психоаналитиком, лучшим другом, исповедником. Он знал, что меня смешит, а что пугает, и какой финал единственно правилен. Он был поваром и точно знал, какие я предпочитаю приправы. А когда осознаешь, что твои чувства разделяют сотни тысяч людей во всем мире, остается лишь дивиться чуду, сотворенному этим человеком.
Иногда во второй половине дня, когда я приходил домой, Саксони там не было. Я никогда не спрашивал, куда она уходит, но предполагал, что проводит время с миссис Флетчер. В доме обычно было холодно и темно, и лишь тоскливейший, по-октябрьски серый свет устало лился из окон на пол и близлежащую мебель. Мне сразу делалось зябко и очень печально. Чтобы побороть пустоту, я лихорадочно метался по комнатам, зажигая везде свет. Я обижался на Саксони за то, что ее нет, но ловил себя на лицемерии. Особенно после насыщенного рабочего дня; вернее, наполовину рабочего, наполовину — постельно-акробатического.
Да, половая жизнь протекала крайне насыщенно. Может, я хотел наказать Анну за Ричарда или же стремился продемонстрировать ей, что я лучше. Впрочем, я начал воспринимать его словно тень, чьи руки тянутся из темноты. Так мне казалось, что она ласкает меня в ответ на ласки этой тени, стонет и движется ему в такт, хочет его. И стоило мне подумать о ней, как эта мысль пронизывала мое воображение раскаленным шипом.
Как раз в один из таких дней, отмеченных печатью пустоты и печали, я узнал кое-что про Нагеля. Мы с Анной дотрахались до изнеможения в самом буквальном смысле слова. Дым стоял коромыслом, оргазм вышел фантастический, но работа в тот день не задалась, и я чувствовал себя усталым и подавленным. Я предвкушал, как проведу вечер с Саксони. Мы собирались посмотреть по телевизору классический фильм с Рональдом Кольманом[90], которого ждали всю неделю. Я решил сделать ей сюрприз и по пути домой заехал в супермаркет купить все компоненты для пломбира с сиропом, орехами, ягодами и сливочной помадкой.
Поднимаясь по ступенькам, я увидел, что свет в нашей части дома выключен. Я поморщился и поддернул на груди сумку с продуктами. Катя домой, я представлял себе милую, идиллическую сцену: распахнув дверь, я бросаюсь к Саксони, где бы она ни была, и велю ей бросить все, потому что «прибыл Великий Томас». «Сокровища с таинственного востока, леди!» — и появляются чищеные грецкие орехи. «Фимиам и мирра из пещер Занзибара!» — за орехами следуют вишни в ликере. Потом еще какая-нибудь идиотская реплика — а вот, мол, и сливки общества — и я выгружаю сироп к мороженому. Я даже заехал в два места, разыскивая именно такой, как Саксони любит.
Теперь-то какая разница, все равно Саксони нет. Я отпер входную дверь и тихо закрыл за собой. В доме пахло теплой пылью с батарей, а пол, как обычно зимой, подванивал сырым деревом. Я зашарил по стене в поисках выключателя, и тут до меня донеслось неразборчивое бормотание из спальни. Ага! Саксони прилегла вздремнуть.
На цыпочках я пробрался из кухни в спальню и снова услышал бормотание. Голос вдруг показался незнакомым. Как будто чересчур высокий для нее, и бессвязный. Медленно-медленно, чтобы не скрипнула, я отворил дверь. Шторы были полностью опущены. На кровати валялся лишь призрачно белый, до боли знакомый обрубок. Нагель, спиной ко мне. Очень мило — но как замена Саксони он в данный момент совершенно не подходил.
Лапы его были вытянуты перед собой. Вот пес несколько раз вздрогнул и щелкнул челюстями. Я подумал, ему снится какой-то кошмар. Но тут он забормотал:
— Шерсть. Да. Дыши через шерсть.
По спине у меня пробежали мурашки, снизу вверх. Чертов пес говорит. Чертов пес говорит. Я окаменел. Хотелось услышать еще, хотелось бежать со всех ног.
Я лихорадочно обшарил глазами спальню. Мы были одни. Я был один.
На ночном столике лежали воспоминания Вилли Морриса о Джеймсе Джонсе[91], рядом с дверью чулана стояли мои старые кеды, на кровати валялась собака.
— Томас. Да, Томас.
Я взвизгнул. Услышав свое имя, я не подпрыгнул, но по спине у меня пробежала судорога, и я — тявкнул.
Короткий белый вихрь, отрывистый лай — и вот он стоит на кровати и глядит на меня, виляя хвостом. Старый добрый Нагель, тупорылый, как всегда.
— Я слышал тебя!
При всем испуге, я чувствовал себя полным идиотом, разговаривая с собакой. Нагель продолжал вилять белым кнутиком хвоста. После моих слов виляние на долю секунды замедлилось, но потом вернулось к прежнему резвому ритму, туда-сюда, как автомобильные дворники.
— Ну хватит, Нагель. Говорю тебе — я все слышал!
Черт, что я делал? Он очень убедительно изобразил виноватого пса: хвост между ног, уши прижаты.
— Черт побери! Черт тебя побери, пес! Я все слышал. Хватит мне мозги парить! Я слышал, что ты сказал. «Дыши через шерсть».
Я хотел что-то добавить, но он повел себя странно — надолго зажмурился, сел на задние лапы, как лягушка, и принял покорный вид.
— Ну? Что дальше? Валяй, скажи что-нибудь еще. Только не пытайся меня дурить! — Я плохо соображал, что говорю.
Нагель открыл глаза и посмотрел на меня в упор.
— Они уже дома, — проговорил он. — Через минуту будут здесь.
Его голос звучал ясно и отчетливо, но напоминал лилипутский — такой же высокий и сдавленный. Но пес оказался прав. Хлопнула дверца машины, с улицы донеслись неразборчивые голоса. Я взглянул на него, и он моргнул.
— Кто… кто ты такой?
Но больше — ни слова. Щелкнула входная дверь, и через несколько секунд дом наполнился коричневыми бумажными пакетами, холодными щеками и лаем Нагеля.
Я хотел кому-нибудь рассказать, но стоило мне набраться храбрости поговорить с Саксони — я тут же вспоминал рассказ Джеймса Тербера[92] о единороге. Робкий маленький человечек обнаруживает у себя в саду единорога и рассказывает об этом своей мегере-жене. Она поднимает его на смех, как и всегда. Единорог все приходит — но только к нему. А человечек, в свою очередь, все рассказывает мегере о новом закадычном приятеле. В конце концов ей надоедает, и она вызывает парней в белых халатах со смирительными рубашками. История на этом не заканчивается, и в конце мегеру-то и увозят в белой карете, но я все думал о первом этапе: муж слишком часто рассказывает жене про единорога, а она берет трубку и набирает номер психушки.
И вообще они проводили много времени вместе. Глядя, как они порой трогают друг друга, как смеются, можно было подумать, что это мать и дочь. Саксони давала старушке уроки резьбы по дереву, а та учила ее готовить «сельские блюда». Я не мог не ревновать — но также испытывал облегчение. Со старшим поколением я никогда не чувствовал близости, даже со своей матерью — натурой доброй, но уж слишком нервной и властной, чтобы с ней можно было общаться более-менее долго. Но Сакс и Гузи хихикали вместе, стряпали, вырезали по дереву и часто напоминали двух секретничающих крох — как они играют в уголке в свои глупые девчоночьи игры. Я знал о девчоночьих играх, так как частенько подглядывал за своей сестрой и ее подругами, когда они что-то затевали. У них всегда был такой радостный и довольный вид, что я в бешенстве топал от замочной скважины или дверной щели, вопя как оглашенный, что я все видел и нажалуюсь обязательно. Хотя ничего особенного они и не делали.
Между тем Анна, со своей стороны, предоставила мне беспрепятственный доступ к архиву Франса, и я просиживал там дни напролет за письменным столом, изучая его ранние бумаги, заметки, наброски и т. п.
Постепенно из тумана слов у меня начал вырисовываться истинный портрет этого человека. Факты, раскопанные нами в самом начале, делались пустыми и несущественными. Где он родился, чем занимался в 1927 году, куда его семья ездила в отпуск… Я должным образом фиксировал их, но начал относиться к этим подробностям, как к одежде, — а мне хотелось проникнуть внутрь и коснуться кожи. Мне хотелось так хорошо узнать его, чтобы понимать, о чем он думал, когда ему было двенадцать, двадцать пять или сорок лет. Хотел ли я стать им? Иногда. Пожалуй, думал я, так бывает со всеми биографами. Как можно желать погрузиться в чью-то жизнь — и не хотеть, пусть даже в глубине души, самому стать этим человеком?
Что привлекало меня в Маршалле Франсе? Его фантазия. Его способность создавать один за другим миры, которые безмолвно околдовывают тебя, страшат, изумляют, заставляют поминутно оборачиваться, прятать взгляд или хлопать в ладоши от восторга. И так — раз за разом. Однажды я рассказал все это Анне, и она спросила, какая разница между книгами ее отца и хорошим кино, которое, по сути, делает то же самое. В некотором роде она была права, но для меня разница заключалась в том, что ни один фильм не хватал меня за живое до такой степени, как любая из книг Франса. Этот человек мог быть моим психоаналитиком, лучшим другом, исповедником. Он знал, что меня смешит, а что пугает, и какой финал единственно правилен. Он был поваром и точно знал, какие я предпочитаю приправы. А когда осознаешь, что твои чувства разделяют сотни тысяч людей во всем мире, остается лишь дивиться чуду, сотворенному этим человеком.
Иногда во второй половине дня, когда я приходил домой, Саксони там не было. Я никогда не спрашивал, куда она уходит, но предполагал, что проводит время с миссис Флетчер. В доме обычно было холодно и темно, и лишь тоскливейший, по-октябрьски серый свет устало лился из окон на пол и близлежащую мебель. Мне сразу делалось зябко и очень печально. Чтобы побороть пустоту, я лихорадочно метался по комнатам, зажигая везде свет. Я обижался на Саксони за то, что ее нет, но ловил себя на лицемерии. Особенно после насыщенного рабочего дня; вернее, наполовину рабочего, наполовину — постельно-акробатического.
Да, половая жизнь протекала крайне насыщенно. Может, я хотел наказать Анну за Ричарда или же стремился продемонстрировать ей, что я лучше. Впрочем, я начал воспринимать его словно тень, чьи руки тянутся из темноты. Так мне казалось, что она ласкает меня в ответ на ласки этой тени, стонет и движется ему в такт, хочет его. И стоило мне подумать о ней, как эта мысль пронизывала мое воображение раскаленным шипом.
Как раз в один из таких дней, отмеченных печатью пустоты и печали, я узнал кое-что про Нагеля. Мы с Анной дотрахались до изнеможения в самом буквальном смысле слова. Дым стоял коромыслом, оргазм вышел фантастический, но работа в тот день не задалась, и я чувствовал себя усталым и подавленным. Я предвкушал, как проведу вечер с Саксони. Мы собирались посмотреть по телевизору классический фильм с Рональдом Кольманом[90], которого ждали всю неделю. Я решил сделать ей сюрприз и по пути домой заехал в супермаркет купить все компоненты для пломбира с сиропом, орехами, ягодами и сливочной помадкой.
Поднимаясь по ступенькам, я увидел, что свет в нашей части дома выключен. Я поморщился и поддернул на груди сумку с продуктами. Катя домой, я представлял себе милую, идиллическую сцену: распахнув дверь, я бросаюсь к Саксони, где бы она ни была, и велю ей бросить все, потому что «прибыл Великий Томас». «Сокровища с таинственного востока, леди!» — и появляются чищеные грецкие орехи. «Фимиам и мирра из пещер Занзибара!» — за орехами следуют вишни в ликере. Потом еще какая-нибудь идиотская реплика — а вот, мол, и сливки общества — и я выгружаю сироп к мороженому. Я даже заехал в два места, разыскивая именно такой, как Саксони любит.
Теперь-то какая разница, все равно Саксони нет. Я отпер входную дверь и тихо закрыл за собой. В доме пахло теплой пылью с батарей, а пол, как обычно зимой, подванивал сырым деревом. Я зашарил по стене в поисках выключателя, и тут до меня донеслось неразборчивое бормотание из спальни. Ага! Саксони прилегла вздремнуть.
На цыпочках я пробрался из кухни в спальню и снова услышал бормотание. Голос вдруг показался незнакомым. Как будто чересчур высокий для нее, и бессвязный. Медленно-медленно, чтобы не скрипнула, я отворил дверь. Шторы были полностью опущены. На кровати валялся лишь призрачно белый, до боли знакомый обрубок. Нагель, спиной ко мне. Очень мило — но как замена Саксони он в данный момент совершенно не подходил.
Лапы его были вытянуты перед собой. Вот пес несколько раз вздрогнул и щелкнул челюстями. Я подумал, ему снится какой-то кошмар. Но тут он забормотал:
— Шерсть. Да. Дыши через шерсть.
По спине у меня пробежали мурашки, снизу вверх. Чертов пес говорит. Чертов пес говорит. Я окаменел. Хотелось услышать еще, хотелось бежать со всех ног.
Я лихорадочно обшарил глазами спальню. Мы были одни. Я был один.
На ночном столике лежали воспоминания Вилли Морриса о Джеймсе Джонсе[91], рядом с дверью чулана стояли мои старые кеды, на кровати валялась собака.
— Томас. Да, Томас.
Я взвизгнул. Услышав свое имя, я не подпрыгнул, но по спине у меня пробежала судорога, и я — тявкнул.
Короткий белый вихрь, отрывистый лай — и вот он стоит на кровати и глядит на меня, виляя хвостом. Старый добрый Нагель, тупорылый, как всегда.
— Я слышал тебя!
При всем испуге, я чувствовал себя полным идиотом, разговаривая с собакой. Нагель продолжал вилять белым кнутиком хвоста. После моих слов виляние на долю секунды замедлилось, но потом вернулось к прежнему резвому ритму, туда-сюда, как автомобильные дворники.
— Ну хватит, Нагель. Говорю тебе — я все слышал!
Черт, что я делал? Он очень убедительно изобразил виноватого пса: хвост между ног, уши прижаты.
— Черт побери! Черт тебя побери, пес! Я все слышал. Хватит мне мозги парить! Я слышал, что ты сказал. «Дыши через шерсть».
Я хотел что-то добавить, но он повел себя странно — надолго зажмурился, сел на задние лапы, как лягушка, и принял покорный вид.
— Ну? Что дальше? Валяй, скажи что-нибудь еще. Только не пытайся меня дурить! — Я плохо соображал, что говорю.
Нагель открыл глаза и посмотрел на меня в упор.
— Они уже дома, — проговорил он. — Через минуту будут здесь.
Его голос звучал ясно и отчетливо, но напоминал лилипутский — такой же высокий и сдавленный. Но пес оказался прав. Хлопнула дверца машины, с улицы донеслись неразборчивые голоса. Я взглянул на него, и он моргнул.
— Кто… кто ты такой?
Но больше — ни слова. Щелкнула входная дверь, и через несколько секунд дом наполнился коричневыми бумажными пакетами, холодными щеками и лаем Нагеля.
Я хотел кому-нибудь рассказать, но стоило мне набраться храбрости поговорить с Саксони — я тут же вспоминал рассказ Джеймса Тербера[92] о единороге. Робкий маленький человечек обнаруживает у себя в саду единорога и рассказывает об этом своей мегере-жене. Она поднимает его на смех, как и всегда. Единорог все приходит — но только к нему. А человечек, в свою очередь, все рассказывает мегере о новом закадычном приятеле. В конце концов ей надоедает, и она вызывает парней в белых халатах со смирительными рубашками. История на этом не заканчивается, и в конце мегеру-то и увозят в белой карете, но я все думал о первом этапе: муж слишком часто рассказывает жене про единорога, а она берет трубку и набирает номер психушки.