— Что значит «вот как»? Конечно, водили. Специально поехали в тот кинотеатр в Германе, ты еще все время в туалет бегала.
   — Как это было, мистер Эбби?
   — Это вы мне расскажите, мисс Франс. — Я выдавил двухсекундную умильно-лукавую улыбку, которую она перехватила и отправила обратно мне.
   — Двое детей знаменитых отцов сидят с нами за одним столом, Дэн. — Миссис Флетчер всплеснула руками и, шлепнув ладони на стол, повозила ими туда-сюда, словно шлифуя гладкий, под красное дерево, шпон.
   — Анна, принесешь еще булочек?
   Она встала, осмотрела свой комбинезон и стряхнула несколько крошек.
   — Почему бы нам не продолжить этот разговор? Приходите ко мне сегодня вечером на ужин. Где-нибудь в полвосьмого? Эдди же сказал вам адрес и как добраться, да?
   Я был ошеломлен. Мы распрощались, и она ушла. Ужин в доме Маршалла Франса, и сегодня же? Эдди? Хиппан, которого мы подвезли? Но он ведь никак не мог нас опередить.
 
   Мы подвезли миссис Флетчер к ее дому, на другой конец города. Дом был великолепен. Он стоял на пригорке, и к нему вела через огород вымощенная плитками дорожка, между шестифутовых подсолнухов, тыкв размером с каштан, арбузов и помидорных кустов. Миссис Флетчер, по ее словам, признавала в огороде только то, что можно съесть; а розы и жимолость, как бы те ни благоухали, это, мол, не для нее.
   Мы поднялись по четырем широким деревянным ступеням к восхитительно тенистой веранде. Я очень живо представил себе картину: середина августа, чай со льдом… Норман Рокуэлл[32], да и только. На веранде я увидел белый гамак человек на десять, два белых кресла-качалки с зелеными подушками и совершенно белую собаку, похожую на поросенка.
   — Познакомьтесь, это Нагель. Он бультерьер. Знаете такую породу?
   — Нагель?
   — Да — разве не похож? Это его так Маршалл назвал.
   К собакам и кошкам я был всегда равнодушен, но в Нагеля влюбился с первого взгляда. Он был такой безобразный, такой короткий и в такой тесной шкуре — как сарделька, вот-вот кожица лопнет. И глаза по бокам головы, как у ящерицы.
   — А он не кусается?
   — Кто, Нагель? Да упаси вас господи! Нагель, Нагель, ко мне.
   Он встал и потянулся, и его шкура стала совсем как барабан. Просеменив к нам на негнущихся лапах, он тут же снова упал, будто это усилие оказалось для него роковым.
   — В Англии таких собак разводят для боев. Сажают их в яму, чтобы рвали друг друга в клочья. Совсем люди помешались, правда, Нагель?
   Собачья морда ничего не выражала, хотя глаза примечали все. Маленькие коричневые угольки, глубоко посаженные на морде снеговика.
   — Давайте, Том, приласкайте его. Он любит людей.
   Я протянул руку и пару раз неуверенно похлопал его по голове, словно это был колокольчик за гостиничной стойкой. Он пододвинул свою башку и ткнулся мордой мне в руку. Я почесал ему за ухом. И так увлекся этим, что положил свою сумку и уселся рядом с псом на крыльце. Он встал, неуклюже забрался передними лапами мне на колени, да так и плюхнулся. Саксони вручила мне свою корзину и спустилась в огород полюбоваться помидорами.
   — Подождете пару минут, хорошо? А я пока приберусь немного. — Миссис Флетчер прошла в дом. Нагель поднял голову, но решил остаться у меня на коленях.
   После того как мы расстались с Анной под зеленым шатром, я сказал миссис Флетчер, что мы готовы снять ее «первый этаж» на несколько дней и что, если все удачно сложится, будем дальше платить понедельно. Она согласилась и снова повторила, что ее не касается, женаты мы или нет. Я заплатил задаток — четырнадцать долларов.
   Рядом с домом миссис Флетчер располагался огромный желтый ледник начала века. Выглядел он зловеще и в то же время радовал глаз. Прочный, массивный — но такой неуместный в сонном маленьком городке, где наверняка до сих пор можно купить конфету за пенни. Старушка поведала, что его долго использовали под склад, пока однажды несколько балок не прогнили окончательно и не рухнули, насмерть зашибив двух иногородних рабочих. Какие-то «наглые пидоры» из Сент-Луиса приезжали посмотреть, нельзя ли переоборудовать здание под антикварную лавку, но галенцы в два счета дали им понять, что в гробу их тут видали вместе с их переоборудованием, благодарим покорно.
   Что касается Саксони, то я был настолько ошарашен всем случившимся, что и не подумал спросить ее, зачем она так распустила язык. К тому же пока я тут сидел, трепал Нагеля и разглядывал ледник, я произвел учет наших галенских достижений и вынужден был признать, что за один день мы добились куда большего, чем можно было надеяться. Благополучно прибыли, одним махом нашли жилье, разговорили некоторых местных жителей и Анну Франс, а главное — чудо из чудес! — вечером идем к ней на ужин. Так ли уж Саксони была не права? Или это сама судьба твердо направила наши стопы в Страну Франса?

Глава 4

   — Это портрет моего мужа Джо. Надеюсь, вы не возражаете против портретов умерших. Если хотите, я сниму его.
   Миссис Флетчер, руки в боки, разглядывала Джо с недобрым прищуром. Он напоминал Ларри из «Трех подсадных»[33]. Я красочно вообразил себе, как они тут жили-поживали.
   — Здесь был его кабинет, видите, пока он был жив. Потому я и повесила тут его портрет. Вот его маленький телевизор, радио, письменный стол, где он заполнял полисы, писал письма…
   Обведя рукой комнату, она продемонстрировала телевизор, радио, стол. На стенах висели дипломы, свидетельства, фотографии — Джо с огромной рыбиной, Джо с сыном на выпускном вечере, церемония приема в Клуб Лосей. У зеленой стены стоял низкий зеленый стеллаж, забитый номерами «Ридерс дайджест», «Популярной механики», «Бойз лайф», также виднелось несколько книг. Одно из свидетельств на стене оказалось благодарностью за командование отрядом бойскаутов в 1961 году. Большую часть пола покрывал круглый красно-зеленый коврик, но Нагель, как только мы вошли, улегся у моих ног на темные голые половицы. Мы с ним уже стали закадычными друзьями. У окна стояло еще одно кресло-качалка вполне уютного вида. Я легко представлял себе, сколь безмерную удовлетворенность можно испытывать в такой комнате. Окно эркером выходило на идиллический, залитый солнцем огород перед крыльцом.
   Кроме кабинета там было еще три комнаты. Спальня, белая, как альпийский глетчер, и благоухающая лавандой, гостиная с гигантской старой викторианской мебелью, которая почти не оставляла проходов и, вероятно, могла бы с течением времени ввергнуть меня в депрессию, а также кухня-столовая, где спокойно разместился бы съезд Демократической партии. И за все про все — тридцать пять долларов в неделю. А нет ли в галенской средней школе, подумалось мне, каких-нибудь вакансий для преподавателя английского языка и литературы. Переехать сюда с Саксони, подтвердить в миссурийском наробразе свой диплом педагога, днем преподавать в школе, а по вечерам вести изыскания и пописывать книгу, если с Анной в конце концов дело наладится… Нагель, положив голову на мой башмак, вернул меня на землю.
   Я понял, что, грезя, неотрывно смотрю на стеллаж. И вдруг осознав, на что это гляжу, я молнией метнулся к полке, выставив жадные клешни.
   — Саксони! Здесь «Анна на крыльях ночи»! — Я наспех пролистал книгу с конца. — Нет, ты только посмотри! Здесь на три главы больше, чем в твоем издании, Сакс!
   Саксони тут же оказалась рядом и выхватила книгу у меня из рук.
   — Ты прав, но я не могу понять… — Она обернулась к миссис Флетчер, однако старушка успела уйти. Мы посмотрели друг на друга, а потом я глянул в окно за плечом у Саксони. Совсем крохотная под желто-черной сенью раскачивающихся подсолнухов, наша новая хозяйка шла через огород, оглядываясь на окно. На нас.
 
   Сев на высокую белую кровать, Саксони скинула туфли.
   — Не возражаешь, если я первая прочту? Я быстро.
   — Валяй. А я сначала в душ залезу.
   Но душа не было. Была только семи— или восьмифутовая ванна с ножками в виде белых львиных лап, сжимающих шары. Хорошенько отмокнуть в теплой водичке я тоже не возражал — собственно, после всех сегодняшних событий это представлялось вполне заманчивым. Нашелся даже новенький кусок мыла «Айвори» в металлической мыльнице и пушистое фиолетовое полотенце, а на краю ванны висела мочалка.
   Я намыливал голову, напевая песенку Ренди Ньюмена[34], когда вошла Саксони. С книгой в руке она молча села на белую плетеную корзину для белья.
   — Что случилось, Сакс?
   — Ничего. Просто мне что-то не захотелось читать. А думала, что хочется. Ты злишься на меня?
   — Нет. То есть да. Да, наверное, я злился, там, раньше, но все вышло так удачно, что я больше не могу сердиться.
   — Из-за того, что я проговорилась о твоем отце?
   — Отчасти. Отчасти потому, а еще за то, что сказала о биографии Франса.
   Она встала с корзины и, подойдя к раковине, посмотрелась в зеркало на аптечном шкафчике.
   — Так я и думала. Ты волнуешься перед ужином у нее?
   Слова звучали непривычно монотонно. Обычно ее голос зависел от настроения, и по тону было легко определить, что она чувствует. Но здесь, в ванной, она говорила, будто компьютер.
   — Конечно, волнуюсь! Ты же понимаешь, если она, открыть кавычки, примет нас, закрыть кавычки, это уже полдела.
   — Да, понимаю. А что ты думаешь о городке?
   — Саксони, ради бога, что с тобой? Ну прямо «Ночь живых мертвецов»[35]! Ты что, засыпаешь на ходу? Словно не понимаешь, что вечером мы приглашены на ужин к Анне Франс, к той самой Анне Франс! — Я заметил, что сержусь и мой голос выдает это. В зеркале я поймал ее взгляд, и Саксони выдавила улыбку. Потом повернулась и посмотрела на меня, и я почувствовал себя глупо, сидя в ванне с задранными к подбородку коленями и с намыленной головой.
   — Знаю. — Она не сводила с меня взгляда и еще раз повторила: — Знаю, — после чего отступила к корзине, взяла книгу и вышла.
   — Что бы это, черт возьми, значило? — спросил я ванну. Мыло выскользнуло у меня из руки и плюхнулось в воду.
   Я закончил мытье, еле понимая, что делаю, так как пытался понять, что происходит. Но когда наконец я прошлепал в спальню, Саксони была уже в полной боевой готовности, и я решил оставить ее в покое.
   Мы хотели дойти до дома Франсов пешком. Миссис Флетчер сидела на веранде в кресле-качалке и лущила кукурузный початок. Нагель лежал рядом и бдительно охранял, но пока не грыз большую бело-розовую кость. Миссис Флетчер подробно рассказала нам, как пройти к Анне, — это оказалось примерно в шести кварталах. Спускаясь по ступенькам, я был уверен, что она следит за каждым нашим движением, но не обернулся проверить. Это было бы совсем уж нарочито, а мне не хотелось портить с ней отношения. Если мы решили задержаться в Галене, ее дом был слишком хорош и удобен (да и дешев), чтобы отказываться от него лишь потому, что хозяйка чудаковата и любопытна.
   Солнце уже садилось на конек ледника, но диск его выглядел бледным по сравнению с ярко-лимонным зданием. На фасаде проглядывали выцветшие буквы, которых мы в первый раз не заметили.
   — Эй, смотри! «Флетчер и семейство». Интересно, почему она раньше не сказала, что это ее?
   — Может быть, постеснялась признаться в своем богатстве? — Сакс посмотрела на меня и зажмурилась от солнца.
   — Каком богатстве? Она сдает внаем комнаты и держит льдохранилище, которое сто лет как закрыто? Наверное, не хотела признаваться, что владеет местом, где из-за халатности владельца погибли люди.
   Эта мысль занимала нас те несколько минут, пока мы шагали.
   Уже вечерело, и небо окрасилось кобальтовой синевой, прочерченной посередине ярко-белой полоской инверсионного следа самолета. Где-то шумела газонокосилка, в воздухе стоял аромат скошенной травы, а когда мы проходили «экссоновскую» бензоколонку с вывеской «Берт Кинер», то пахнуло машинным маслом и бензином. У двери развалился парень в складном садовом кресле из красного алюминия, рядом стояла банка пива на штабеле сношенных покрышек. Еще одна картина Нормана Рокуэлла, теперь — «Бензоколонка Берта в июне». На заправку зарулил новенький белый «фольксваген» и подкатил к автомату. Водитель опустил стекло и высунул голову:
   — Эй, Ларри, оторви свою задницу! Тебе за что платят — за то, что пиво сосешь?
   Ларри состроил рожу и, прежде чем встать с садового кресла, глянул на нас:
   — Все они такие: стоит притарить бошевскую жестянку — и уже мнит себя Гитлером!
   Мы прошли мимо закрытой бакалейной лавки, окна которой пестрели разноцветными стикерами, сулившими скидку. Я заметил, что цены ниже, чем в Коннектикуте.
   Следующим было заведение, где подавали гамбургеры прямо в машину; оно все было раскрашено ярко-оранжевым, а с крыши приземистого квадратного здания громкоговоритель разносил тяжелый рок по всей грунтовой стоянке. Единственным автомобилем там был «шевроле» конца шестидесятых, и я заметил, что внутри все едят большие трубочки мягкого мороженого.
   Оказывается, мы уже вышли на улицу, где жила Анна. Мой живот, было присмиревший, сказал «контакт!» прочему организму, и через несколько миллисекунд я весь трясся нервной дрожью.
   — Томас…
   — Брось, Сакс, пошли. И покончим с этим. — Я прибавил газу, понимая, что главное — не останавливаться, а то колени станут совсем ватными и дар речи потеряю.
   — Томас…
   — Пошли! — Я извлек ее обмякшую ладошку из сгиба моего локтя и крепко сжал, и потащил Саксони за собой.
   Все, надо полагать, или ужинали, или куда-то разъехались, потому что на улице не было ни души. Это казалось даже немного жутковатым. Дома в большинстве своем были белыми и на среднезападный манер основательными. Обшитые алюминием заборы, металлические статуи на газонах. Почтовые ящики с фамилией Кальдер и Шрайнер, и особенно меня умилило — «Замок Боба и Леоны Берне». Я представил себе эту улицу в рождественском убранстве — над входными дверьми перемигиваются гирлянды, на крышах усыпанные лампочками большие Санта-Клаусы.
   А вот и он. Узнать этот дом было нетрудно, журнальные фотографии крепко отпечатались у меня в памяти. Огромное коричневое викторианское здание, сверху донизу в деревянной резьбе, а при ближайшем рассмотрении выявились и узенькие витражные окошки. Густая живая изгородь перед крыльцом была аккуратно подстрижена. Темно-коричневый, как какао, дом тем не менее выглядел свежевыкрашенным.
   Похожий дом был у моей бабушки на ферме в Айове. Она дожила до девяноста четырех, а смотреть фильмы своего сына упорно отказывалась. Когда она умерла и стали разбирать ее имущество, то нашли одиннадцать кожаных альбомов с вырезками о его карьере, начиная с первого фильма. Она-то хотела, чтобы он стал ветеринаром. У нее было много животных дома и вокруг, в том числе осел и козел. Когда мы приезжали к ней в гости, осел всегда кусал меня, да еще издевательски хохотал.
   — …идти?
   Саксони опять держала меня под руку и заглядывала мне в лицо.
   — Прости, не расслышал.
   Ее напряженное лицо горело, и я понял, что она нервничает, как и я.
   — Тебе не кажется, что нужно идти? То есть, по-моему, уже пора, разве нет?
   Я бросил невидящий взгляд на часы и машинально кивнул.
   Мы перешли улицу и по дорожке направились к дому. Раздвижная дверь, деревянный почтовый ящик с одной лишь фамилией белыми печатными буквами (какие невероятные письма, должно быть, лежали там в свое время!) и черная кнопка звонка — большая, как игральная шашка. Я надавил на нее, и в глубине дома прозвучала мелодичная трель. Залаяла собака — и резко умолкла. Взглянув под ноги, я увидел коричневый, в тон фасаду, коврик, на котором было вышито «ИДИТЕ ВОН!». Ткнув Саксони локтем, я продемонстрировал ей надпись.
   — Думаешь, это она нам?
   Час от часу не легче! Ух ты, думал было я, какой потешный коврик, — но Саксони заставила меня встревожиться. А вдруг Анна сменила милость на гнев и в самом деле не хочет нас видеть?..
   — Здравствуйте, заходите. Руки я вам не подам, она вся жирная от курицы.
   — Ой, да это же Нагель!
   И правда. Белый бультерьер просунул голову между коленей Анны и разглядывал нас этими своими уморительными, косо посаженными щелочками глаз.
   Анна сдвинула колени и зажала ему голову, как в колодке. Пес не пошевелился, только хвостом завилял еще энергичней.
   — Нет, это Нагелина, его подружка. — Анна отпустила собаку, и Нагелина прокосолапила к нам поздороваться. Точно такая же лапушка, само дружелюбие. Раньше я никогда не видел бультерьеров, а тут в течение нескольких часов — сразу двух. Но ничего, наверно, удивительного, раз Нагель живет неподалеку.
   Широкая прихожая выводила прямо к лестничному пролету. Сверху, над площадкой, два больших витражных окна бросали сочные разноцветные отсветы на первые ступеньки и край прихожей. У входа слева висело на белой стене декоративное зеркало «рыбий глаз» в массивной золоченой раме, и тут же — вешалка гнутого дерева с двумя широкополыми фетровыми шляпами. Его? Неужели Маршалл действительно их носил? Справа от вешалки были две гравюры в дорогих современных рамках из серебра; одна гравюра, восемнадцатого века, изображала монгольфьер, другая, девятнадцатого, — цеппелин. Рядом — и к моему большому удивлению, поскольку Франс представлялся мне скромным человеком, — висели копии обложек Ван-Уолта ко всем его книгам. Не желая показаться излишне любопытным, я отвел взгляд от картинок. Потом рассмотрю, когда лучше познакомимся (если, конечно, после нынешнего вечера будет какое-то «потом»). Нагелина тем временем распрыгалась сама по себе посреди прихожей. Я затеял играть с ней, и она стала напрыгивать на меня.
   — Потрясающие собаки! Я их до сегодняшнего дня, собственно, и не видел, а теперь вот подумываю, не завести ли и себе.
   — У нас тут их великое множество. Настоящий бультерьерный анклав. А прочих собак папа терпеть не мог. Если Нагелина вам надоест, просто прогоните ее. Это лучшие в мире собаки, но все они порой немного сходят с ума. Да что мы тут стоим, пройдемте в гостиную.
   Мне подумалось, какова она в постели, но я прогнал эту мысль: заниматься подобными вещами с дочерью Франса казалось кощунственным. Да ладно, черт с ним, с кощунством — она была очень привлекательна, ее низкий грудной голос звучал чарующе, а джинсы и футболка подчеркивали ее зрелую фигуру. По пути в гостиную я представлял Анну живущей в парижской студии какого-нибудь сумасшедшего русского художника с горящими, как у Распутина, глазами, и как он овладевает ею по пятьдесят раз на дню в промежутках между писанием с нее обнаженной натуры и абсентом.
   Первый мой изумленный осмотр гостиной Франса выявил следующее: серовато-зеленый деревянный Пиноккио ручной работы с двигающимися конечностями; шестифутовый манекен из универмага двадцатых годов, выкрашенный серебряной краской и напоминающий Джин Харлоу[36] с ее зачесанными кверху волосами; индейский ковер. Наручные куклы и марионетки. Маски! (В большинстве своем, на первый взгляд, японские, южноамериканские и африканские.) Павлиньи перья в глиняном кувшине. Японские гравюры (Хокусай и Хиросиге[37]). Полка, забитая старыми металлическими копилками, жестяными игрушками и будильниками с расписными циферблатами. Древние фолианты в кожаных переплетах. Три квадратные деревянные коробочки из-под шанхайского импортного чая, расписанные желтыми, красными и черными цветами, веерами, женщинами и сампанами. Откуда-то из-за стенки негромко звучало «Кабаре»[38]. Под потолком застыл вентилятор с деревянными лопастями.
   Мы замерли в дверях, разинув рот. В этой невероятной гостиной жил автор наших любимых книг — и все сходилось, тютелька в тютельку.
   — Эта комната либо покоряет с первого взгляда, либо приводит в совершеннейший ужас. — Анна протиснулась между нами, мы же как к месту приросли — стояли и озирались. — Моя мама была очень консервативной женщиной. Обожала подушечки, салфеточки и чехольчики на чайник. Теперь все это пылится на чердаке, потому что сразу после ее смерти мы с отцом преобразили гостиную. Сделали такой, как мечтали годами. Я ведь с самого раннего детства любила все то же, что и он.
   — Потрясающе! Как подумаю обо всех этих книгах и персонажах, а потом вижу это… — Я обвел руками комнату. — Это все он. Маршалл Франс в чистом виде.
   Анне понравились мои слова. Она так и просияла, затем велела нам войти и сесть. Я говорю «велела», потому что все ее реплики звучали как приказ или категорическое утверждение. Неуверенность была ей совершенно чужда.
   Однако Саксони двинулась прямиком к наручной кукле, свисавшей с крючка на стене.
   — Можно попробовать?..
   Мне казалось, что просить об этом прямо с порога было не очень вежливо, но Анна разрешила. Сакс потянулась было к кукле, но отпрянула:
   — Это же Клее[39]!
   Анна молча кивнула. И, приподняв брови, взглянула на меня.
   — Это же Пауль Клее! — Саксони ошеломленно перевела взгляд с куклы на Анну, потом на меня. — Откуда у вас…
   — Хорошо, мисс Гарднер, пятерка с плюсом. Не многие знают, какая это редкость.
   — Она кукольных дел мастер, — сказал я, пытаясь не остаться в стороне.
   — Но это же Клее!
   Попугай из Саксони получался образцовый. Она сняла куклу со стены так, будто это чаша Грааля, и заговорила, но почти неслышно — то ли сама с собой, то ли с куклой.
   — Сакс, ты что говоришь?
   — Пауль Клее, — подняла она голову, — сделал пятьдесят таких кукол для своего сына Феликса. Но двадцать оригиналов были уничтожены во время войны, когда бомбили Дессау. Остальные должны храниться в одном швейцарском музее.
   — Да, в Берне. Но отец и Клее долгие годы активно переписывались. Началось с того, что Клее прислал письмо, как ему понравилось «Горе Зеленого Пса». Когда отец рассказал Клее о своей коллекции, тот прислал ему одну куклу.
   На мой непросвещенный взгляд, такие куклы делают на уроке труда в четвертом классе.
   Сакс опустилась в стоящее рядом кожаное кресло, продолжая интимную беседу с Клее. Я посмотрел на Анну и улыбнулся, а Анна улыбнулась мне. Две секунды Саксони как будто не было с нами в комнате. Две секунды я чувствовал, как легко и приятно было бы быть любовником Анны. Это чувство прошло, но отголосок остался.
   — Ну а вы кто такой, мистер Эбби? Не считая того, что сын Стивена Эбби?
   — Кто я такой?
   — Да, кто вы? Откуда вы, чем занимаетесь?
   — А, понятно. Ну, я преподаю в средней школе в Коннектикуте…
   — Преподаете? Вы хотите сказать, что вы не актер?
   Я глубоко вздохнул и положил ногу на ногу. Между отворотом брючины и носком показалась полоска моей волосатой ноги, и я прикрыл ее рукой. На вопрос/утверждение Анны хотелось ответить какой-нибудь шуткой.