— Он исчез. Оп — и нету! Уехал, сел на автобус до Роллы и исчез. Полиция приезжала сюда, вела это свое бесконечное следствие, вопросы задавали. Слава богу, исчез он не здесь. Для нас бы это было большой неприятностью.
— И тебя не обеспокоило его исчезновение?
— Нет, ничуть. Он был надутый осел, и хорошо, что мы от него избавились.
— Не очень хорошо так говорить о человеке, который, вероятно, умер.
— Ну и что? Я должна сказать, что мне очень жаль? Совсем не жаль. С одного взгляда было видно, что написать книгу об отце он не способен.
В качестве сюрприза я решил оставить ей копию того, что уже написал. Первая часть была вчерне готова, и я решил, что было бы неплохо дать Анне взглянуть, насколько мы с Саксони продвинулись. Вроде дополнительной страховки, чтобы Саксони осталась.
Работы предстояло еще столько, что раньше я даже не задумывался, что с нами будет, когда мы закончим. Я предвидел много возможных опасностей, но они были далеки — в туманном будущем, грозном и в то же время манящем.
Конечно, я понимал, что биография, если все получится, никогда не будет опубликована. Зачем возбуждать интерес к Маршаллу Франсу? Чтобы зеваки толпами приезжали в Гален посмотреть, где жил великий человек? Нет, книга была всего лишь средством достичь определенной цели. Мы все это знали. Кроме Саксони.
Но что будет, если у меня не получится? Что замыслила для нас Анна на случай неудачи? Заставит остаться в Галене? Заставит исчезнуть, как исчез Сидни Суайр? Прикажет убить? (Как отчетливо мне вспоминалась теперь та реплика в баре, о том, что они сделали с прошлым биографом!) Подобные мысли меня, конечно, посещали, но до конца же еще — как до луны. Месяцы и месяцы. Нельзя думать обо всем сразу. Саксони выздоровела, книга лилась из меня Ниагарским водопадом, и никакие Красавицы Кранг не порхали больше по улицам, никакие чудища не заглядывали в мое окно…
Анна протянула мне кусок кекса. Точнее, австрийского «гугельхупфа». [117] Это было одно из немногих блюд, что ей удавались.
— Томас, а сколько тебе нужно времени, чтобы написать, как отец приехал сюда?
— Сколько времени? Да почти нисколько. Раньше я до этой сцены дошел уже, но Саксони сказала, что нужно подзатянуть немного, драматизма добавить. Сказала, что вышло недостаточно весомо.
— Да, и все-таки, сколько нужно времени?
Я откусил кусочек кекса.
— Ну, не знаю… Сегодня у нас что? Вторник? Пожалуй, к пятнице.
— А не мог бы ты… — Она улыбнулась и смущенно уставилась в пол, будто собиралась попросить о невозможном одолжении.
— Чего? Чего не мог бы? — Большая редкость — видеть Анну смущенной и оробевшей.
— А как ты думаешь, мог бы ты успеть к половине шестого вечера?
— Конечно. А что?
— Да так, суеверие. Видишь ли, он приехал на поезде в пять тридцать, и… не знаю. — Она пожала плечами и улыбнулась: — Говорю же, суеверие.
— Да нет, Анна, нет, я понимаю. Особенно здесь — я могу это понять!
— Ладно, я не думала говорить заранее, но мне хотелось устроить для вас двоих ужин, чтобы отпраздновать прибытие отца.
— Тогда лучше подожди эдак с полгодика — и все время держи пальцы скрещенными.
— Нет, я имела в виду — символически. Как только я увидела, докуда ты уже дошел, мне пришло в голову организовать для вас ужин — в тот день, когда по твоей книге он приезжает в Гален. Я хотела сделать сюрприз, но ты только притворись, что ничего не знал, когда все сбегутся к вам.
— Ты что, хочешь пригласить весь город?
Я пошутил, но ее лицо озарилось, она схватила меня за руки и усадила рядом с собой на диван:
— Да! Пора, наверно, рассказать тебе все, что я задумала… Томас, вот как я хотела бы сделать: ты пишешь главу о его прибытии, хорошо? Только скажи мне точно, когда ты ее закончишь, ладно? И тогда в этот день мы все идем в полшестого на станцию и притворяемся, что встречаем его поезд.
— Но ведь пассажирские поезда больше не останавливаются в Галене, верно?
— Конечно, конечно, это лишь игра! Здорово, правда? Это будет как праздник зимнего солнцестояния! А минут через пять-десять мы возвращаемся к вашему дому и устраиваем грандиозный ужин.
— У меня?
— Да! Ведь это ты и Саксони вернете его нам — а мы принесем вам дары. Приношения богам пишущей машинки! — Она притянула меня к себе и чмокнула в щеку. Я осознал, как давно мы уже не занимались любовью. — Разве не чудесно будет? Как старое доброе факельное шествие. Вы сидите дома и вдруг слышите, как мы всей толпой направляемся к вам. Вы тогда выглядываете в окно и видите, как сотни людей с факелами и провизией собираются у вашей двери. Чудесно!
— Чем-то мне это напоминает ку-клукс-клановскую сходку.
— Томас, Томас, ну хоть раз можно без этого жуткого цинизма?
— Извини, ты права. А… можно нам тоже пойти на станцию? Раз уж это мы его возвращаем, ну и вообще?..
Она закусила губу и потупилась, Я знал, что она скажет нет.
— Хочешь правду? Мы уже обо всем договорились, и все будут очень благодарны, если вы позволите нам собраться там самим. Нельзя так говорить, да? Я тебя обижаю?
Да, мне было очень обидно, но я понимал, почему она так говорит. Как бы ни важна была наша роль в возвращении Маршалла Франса, мы никогда не станем частью Галена. Никогда.
— Хорошо, Анна. Я все понимаю.
— Правда? Ты уверен? Не хотелось бы думать, что я…
— Нет-нет, хватит об этом. Я все прекрасно понимаю. Мы останемся дома и подождем прибытия вашей процессии, — Я улыбнулся и погладил ее по щеке. — И обещаю закончить в пятницу к половине шестого.
Саксони понравилась затея с «Вечером встречи призрака» — как она это окрестила, — за исключением того, что придет и Анна. Видеть Анну ей не хотелось. Даже в толпе. Пока что им удавалось избегать друг друга, но только потому, что Сакс давно не выходила из дома.
В конце концов мне удалось убедить ее — мол, даже если голубушка вечером и придет, народу будет столько, что они легко избегнут любого столкновения.
Я провел целый день на вокзале, досконально изучая все детали наружного и внутреннего убранства. Здание было построено в 1907 году, но сохранилось удивительно неплохо. Я вышел на перрон и покрутил головой. Ничего. Нигде ни единого вагона — хотя бы даже товарного, на запасном пути. На земле еще лежали редкие плешины грязного снега.
Но Маршалл Франс приехал сюда. И это одна из причин, почему его так увлекали железнодорожные станции. Прибытия и отправления. Начала и концы, и все промежуточное. Это из его дневников, а не моя самодеятельность.
Стоя там и глядя на тускло серебрящиеся рельсы, я думал, как бы так под конец изменить его биографию, то есть его жизнь, чтобы он не умер от сердечного приступа, а… Перенес приступ, но не умер? Куда-нибудь уехал, а потом вернулся в город? Не знаю, посмотрим. Все это еще так нескоро… Я мотнул головой и поспешил к машине.
Всю остальную неделю Гален жужжал как потревоженный улей. В магазинах яблоку было негде упасть, и все прохожие выглядели так, будто бегут с одной важной работы на другую; даже добровольные пожарные дружины выкатили свои машины на улицу и до блеска их отдраили, готовя к параду. В воздухе витало возбуждение сродни предрождественскому, и было приятно даже просто бродить по улицам, впитывая его и зная, кто является его причиной. Я.
— Здорово, Том! К пятнице-то подготовился? Эх, погудим!
— Томми, ты, главное, эту свою часть допиши, а остальное уже наша забота!
В «Зеленой таверне» меня поили бесплатно, и, в общем, я чувствовал себя героем-завоевателем.
Иногда некоторые вели себя странно — например, увидев, что я приближаюсь, кидались к своей машине и срочно захлопывали багажник, — но я предположил, что они готовят для нас какие-то особенные яства или скромные сувениры и хотят сделать нам сюрприз. И я ничуть не возражал.
Я закончил сцену в пятницу в десять утра. Она заняла одиннадцать с половиной страниц. Я принес их Саксони и стоял в углу, пока она читала. Саксони подняла голову и удостоила меня профессионального кивка:
— То, что надо, Томас. Теперь мне действительно нравится.
Я позвонил Анне и сообщил ей. Она возликовала и сказала, что я здорово рассчитал время, так как она только что вернулась с сотнями пакетов муки и, когда всех обзвонит, начнет печь «гугельхупфы». Она напомнила мне обязательно сказать Саксони, чтобы та даже не приближалась к плите, — они сами обо всем позаботятся.
Перед обедом я вышел погулять, но на улицах не было почти ни души. Воздух явственно пропитался предвкушением, однако улицы были пусты, словно в городе призраков, разве что какая-нибудь машина промелькнет иногда на полной скорости, с тайным заданием. Я отказался от своей затеи и вернулся домой.
Весь остаток дня от миссис Флетчер просачивались наивкуснейшие мясные ароматы. Вообще-то я терпеть не могу вечеринки и прочие пьянки-гулянки — но сегодняшнего мероприятия ждал с замиранием сердца.
Часа в четыре Саксони бросила вырезать голову новой марионетки — аж бультерьера — и забаррикадировалась в ванной комнате за своим шампунем и мыльной пеной.
Я попробовал почитать беттельгеймовскую «Пользу волшебства»[118], но без толку. Поразмышлял, спала ли Саксони с Джеффом Уиггинсом. Потом попытался угадать, что готовится наверху у миссис Флетчер.
В без четверти пять миссис Флетчер вышла из дома — не попрощавшись и не оставив инструкций насчет своего жаренья. Я проводил ее взглядом и, как только она скрылась из виду, понял, что больше всего на свете мне хочется оказаться в полшестого на вокзале и увидеть, что они там затевают. Я сказал себе, что у меня полное право там быть. Черт возьми, уж нас-то должны были пригласить в первую очередь!
Я встал и приблизился к двери ванной. Поколебавшись секунду-две, вошел. И моментально вспотел, такой там стоял пар.
— Сакс!
— Что? — выглянула она из-за занавески. Голову ее украшал тюрбан мыльной пены.
— Сакс, я собираюсь прокрасться к вокзалу и все-таки подглядеть, что они там делают. Я обязательно должен узнать, что они затевают.
— Ой, Томас, не надо. Если тебя кто-нибудь увидит, они так рассердятся, что…
— Да нет, никто меня не увидит. Я прокрадусь туда в четверть шестого и легко успею обратно, в самый раз к параду. Брось, Сакс, все выйдет отлично.
Она поманила меня пальцем:
— Я люблю тебя, Томас. Когда я уезжала, то все время думала о тебе. Пожалуйста, постарайся, чтобы никто тебя не увидел. Они так рассердятся! — Мокрыми руками она облапила мою шею, так что по спине у меня потек ручеек, притянула к себе и крепко поцеловала.
Через полчаса после того, как на город опустилась вечерняя тьма, я вышел из дому и, словно один из сорока разбойников Али-Бабы, на цыпочках спустился по лестнице. Первое мое ощущение было, что снова пойдет снег. Стало ощутимо теплее. Воздух был совершенно недвижен, а небо окрасилось в цвет молочного шоколада, как это бывает перед первыми снежинками.
Глава 10
Эпилог
— И тебя не обеспокоило его исчезновение?
— Нет, ничуть. Он был надутый осел, и хорошо, что мы от него избавились.
— Не очень хорошо так говорить о человеке, который, вероятно, умер.
— Ну и что? Я должна сказать, что мне очень жаль? Совсем не жаль. С одного взгляда было видно, что написать книгу об отце он не способен.
В качестве сюрприза я решил оставить ей копию того, что уже написал. Первая часть была вчерне готова, и я решил, что было бы неплохо дать Анне взглянуть, насколько мы с Саксони продвинулись. Вроде дополнительной страховки, чтобы Саксони осталась.
Работы предстояло еще столько, что раньше я даже не задумывался, что с нами будет, когда мы закончим. Я предвидел много возможных опасностей, но они были далеки — в туманном будущем, грозном и в то же время манящем.
Конечно, я понимал, что биография, если все получится, никогда не будет опубликована. Зачем возбуждать интерес к Маршаллу Франсу? Чтобы зеваки толпами приезжали в Гален посмотреть, где жил великий человек? Нет, книга была всего лишь средством достичь определенной цели. Мы все это знали. Кроме Саксони.
Но что будет, если у меня не получится? Что замыслила для нас Анна на случай неудачи? Заставит остаться в Галене? Заставит исчезнуть, как исчез Сидни Суайр? Прикажет убить? (Как отчетливо мне вспоминалась теперь та реплика в баре, о том, что они сделали с прошлым биографом!) Подобные мысли меня, конечно, посещали, но до конца же еще — как до луны. Месяцы и месяцы. Нельзя думать обо всем сразу. Саксони выздоровела, книга лилась из меня Ниагарским водопадом, и никакие Красавицы Кранг не порхали больше по улицам, никакие чудища не заглядывали в мое окно…
Анна протянула мне кусок кекса. Точнее, австрийского «гугельхупфа». [117] Это было одно из немногих блюд, что ей удавались.
— Томас, а сколько тебе нужно времени, чтобы написать, как отец приехал сюда?
— Сколько времени? Да почти нисколько. Раньше я до этой сцены дошел уже, но Саксони сказала, что нужно подзатянуть немного, драматизма добавить. Сказала, что вышло недостаточно весомо.
— Да, и все-таки, сколько нужно времени?
Я откусил кусочек кекса.
— Ну, не знаю… Сегодня у нас что? Вторник? Пожалуй, к пятнице.
— А не мог бы ты… — Она улыбнулась и смущенно уставилась в пол, будто собиралась попросить о невозможном одолжении.
— Чего? Чего не мог бы? — Большая редкость — видеть Анну смущенной и оробевшей.
— А как ты думаешь, мог бы ты успеть к половине шестого вечера?
— Конечно. А что?
— Да так, суеверие. Видишь ли, он приехал на поезде в пять тридцать, и… не знаю. — Она пожала плечами и улыбнулась: — Говорю же, суеверие.
— Да нет, Анна, нет, я понимаю. Особенно здесь — я могу это понять!
— Ладно, я не думала говорить заранее, но мне хотелось устроить для вас двоих ужин, чтобы отпраздновать прибытие отца.
— Тогда лучше подожди эдак с полгодика — и все время держи пальцы скрещенными.
— Нет, я имела в виду — символически. Как только я увидела, докуда ты уже дошел, мне пришло в голову организовать для вас ужин — в тот день, когда по твоей книге он приезжает в Гален. Я хотела сделать сюрприз, но ты только притворись, что ничего не знал, когда все сбегутся к вам.
— Ты что, хочешь пригласить весь город?
Я пошутил, но ее лицо озарилось, она схватила меня за руки и усадила рядом с собой на диван:
— Да! Пора, наверно, рассказать тебе все, что я задумала… Томас, вот как я хотела бы сделать: ты пишешь главу о его прибытии, хорошо? Только скажи мне точно, когда ты ее закончишь, ладно? И тогда в этот день мы все идем в полшестого на станцию и притворяемся, что встречаем его поезд.
— Но ведь пассажирские поезда больше не останавливаются в Галене, верно?
— Конечно, конечно, это лишь игра! Здорово, правда? Это будет как праздник зимнего солнцестояния! А минут через пять-десять мы возвращаемся к вашему дому и устраиваем грандиозный ужин.
— У меня?
— Да! Ведь это ты и Саксони вернете его нам — а мы принесем вам дары. Приношения богам пишущей машинки! — Она притянула меня к себе и чмокнула в щеку. Я осознал, как давно мы уже не занимались любовью. — Разве не чудесно будет? Как старое доброе факельное шествие. Вы сидите дома и вдруг слышите, как мы всей толпой направляемся к вам. Вы тогда выглядываете в окно и видите, как сотни людей с факелами и провизией собираются у вашей двери. Чудесно!
— Чем-то мне это напоминает ку-клукс-клановскую сходку.
— Томас, Томас, ну хоть раз можно без этого жуткого цинизма?
— Извини, ты права. А… можно нам тоже пойти на станцию? Раз уж это мы его возвращаем, ну и вообще?..
Она закусила губу и потупилась, Я знал, что она скажет нет.
— Хочешь правду? Мы уже обо всем договорились, и все будут очень благодарны, если вы позволите нам собраться там самим. Нельзя так говорить, да? Я тебя обижаю?
Да, мне было очень обидно, но я понимал, почему она так говорит. Как бы ни важна была наша роль в возвращении Маршалла Франса, мы никогда не станем частью Галена. Никогда.
— Хорошо, Анна. Я все понимаю.
— Правда? Ты уверен? Не хотелось бы думать, что я…
— Нет-нет, хватит об этом. Я все прекрасно понимаю. Мы останемся дома и подождем прибытия вашей процессии, — Я улыбнулся и погладил ее по щеке. — И обещаю закончить в пятницу к половине шестого.
Саксони понравилась затея с «Вечером встречи призрака» — как она это окрестила, — за исключением того, что придет и Анна. Видеть Анну ей не хотелось. Даже в толпе. Пока что им удавалось избегать друг друга, но только потому, что Сакс давно не выходила из дома.
В конце концов мне удалось убедить ее — мол, даже если голубушка вечером и придет, народу будет столько, что они легко избегнут любого столкновения.
Я провел целый день на вокзале, досконально изучая все детали наружного и внутреннего убранства. Здание было построено в 1907 году, но сохранилось удивительно неплохо. Я вышел на перрон и покрутил головой. Ничего. Нигде ни единого вагона — хотя бы даже товарного, на запасном пути. На земле еще лежали редкие плешины грязного снега.
Но Маршалл Франс приехал сюда. И это одна из причин, почему его так увлекали железнодорожные станции. Прибытия и отправления. Начала и концы, и все промежуточное. Это из его дневников, а не моя самодеятельность.
Стоя там и глядя на тускло серебрящиеся рельсы, я думал, как бы так под конец изменить его биографию, то есть его жизнь, чтобы он не умер от сердечного приступа, а… Перенес приступ, но не умер? Куда-нибудь уехал, а потом вернулся в город? Не знаю, посмотрим. Все это еще так нескоро… Я мотнул головой и поспешил к машине.
Всю остальную неделю Гален жужжал как потревоженный улей. В магазинах яблоку было негде упасть, и все прохожие выглядели так, будто бегут с одной важной работы на другую; даже добровольные пожарные дружины выкатили свои машины на улицу и до блеска их отдраили, готовя к параду. В воздухе витало возбуждение сродни предрождественскому, и было приятно даже просто бродить по улицам, впитывая его и зная, кто является его причиной. Я.
— Здорово, Том! К пятнице-то подготовился? Эх, погудим!
— Томми, ты, главное, эту свою часть допиши, а остальное уже наша забота!
В «Зеленой таверне» меня поили бесплатно, и, в общем, я чувствовал себя героем-завоевателем.
Иногда некоторые вели себя странно — например, увидев, что я приближаюсь, кидались к своей машине и срочно захлопывали багажник, — но я предположил, что они готовят для нас какие-то особенные яства или скромные сувениры и хотят сделать нам сюрприз. И я ничуть не возражал.
Я закончил сцену в пятницу в десять утра. Она заняла одиннадцать с половиной страниц. Я принес их Саксони и стоял в углу, пока она читала. Саксони подняла голову и удостоила меня профессионального кивка:
— То, что надо, Томас. Теперь мне действительно нравится.
Я позвонил Анне и сообщил ей. Она возликовала и сказала, что я здорово рассчитал время, так как она только что вернулась с сотнями пакетов муки и, когда всех обзвонит, начнет печь «гугельхупфы». Она напомнила мне обязательно сказать Саксони, чтобы та даже не приближалась к плите, — они сами обо всем позаботятся.
Перед обедом я вышел погулять, но на улицах не было почти ни души. Воздух явственно пропитался предвкушением, однако улицы были пусты, словно в городе призраков, разве что какая-нибудь машина промелькнет иногда на полной скорости, с тайным заданием. Я отказался от своей затеи и вернулся домой.
Весь остаток дня от миссис Флетчер просачивались наивкуснейшие мясные ароматы. Вообще-то я терпеть не могу вечеринки и прочие пьянки-гулянки — но сегодняшнего мероприятия ждал с замиранием сердца.
Часа в четыре Саксони бросила вырезать голову новой марионетки — аж бультерьера — и забаррикадировалась в ванной комнате за своим шампунем и мыльной пеной.
Я попробовал почитать беттельгеймовскую «Пользу волшебства»[118], но без толку. Поразмышлял, спала ли Саксони с Джеффом Уиггинсом. Потом попытался угадать, что готовится наверху у миссис Флетчер.
В без четверти пять миссис Флетчер вышла из дома — не попрощавшись и не оставив инструкций насчет своего жаренья. Я проводил ее взглядом и, как только она скрылась из виду, понял, что больше всего на свете мне хочется оказаться в полшестого на вокзале и увидеть, что они там затевают. Я сказал себе, что у меня полное право там быть. Черт возьми, уж нас-то должны были пригласить в первую очередь!
Я встал и приблизился к двери ванной. Поколебавшись секунду-две, вошел. И моментально вспотел, такой там стоял пар.
— Сакс!
— Что? — выглянула она из-за занавески. Голову ее украшал тюрбан мыльной пены.
— Сакс, я собираюсь прокрасться к вокзалу и все-таки подглядеть, что они там делают. Я обязательно должен узнать, что они затевают.
— Ой, Томас, не надо. Если тебя кто-нибудь увидит, они так рассердятся, что…
— Да нет, никто меня не увидит. Я прокрадусь туда в четверть шестого и легко успею обратно, в самый раз к параду. Брось, Сакс, все выйдет отлично.
Она поманила меня пальцем:
— Я люблю тебя, Томас. Когда я уезжала, то все время думала о тебе. Пожалуйста, постарайся, чтобы никто тебя не увидел. Они так рассердятся! — Мокрыми руками она облапила мою шею, так что по спине у меня потек ручеек, притянула к себе и крепко поцеловала.
Через полчаса после того, как на город опустилась вечерняя тьма, я вышел из дому и, словно один из сорока разбойников Али-Бабы, на цыпочках спустился по лестнице. Первое мое ощущение было, что снова пойдет снег. Стало ощутимо теплее. Воздух был совершенно недвижен, а небо окрасилось в цвет молочного шоколада, как это бывает перед первыми снежинками.
Глава 10
Мне понадобилось больше трех лет, чтобы понять, почему я тут же не запихнул Саксони в машину и не удрал из Галена к чертям собачьим, пока все были на станции, готовясь к «прибытию».
Он спросил меня об этом в Гриндельвальде, когда мы сидели за столиком на залитой солнцем крыше центрального ресторана и любовались Эйгером. Я взглянул на него, но утреннее солнце светило прямо из-за его спины, и я вновь отвернулся к горе:
— Видит бог, я должен был это сделать. И это ведь было так легко! Но прикинь только: вот я в жизни не думал не гадал, что во мне кроется творческая искра. И вдруг ощутил себя чуть ли… ну, не знаю… Прометеем, что ли. Украсть огонь у богов! Моим искусством — или, вернее, нашим искусством — мы собирались воссоздать человеческое существо. И не с кем-нибудь — а с моей любимой! С которой я хотел жить долго и счастливо. Плюс куча побочных соображений. Как и всегда в таких случаях. Галенцы снова меня обожали — короче, апофеоз самоупоения. Даже Анна делала то, что я ей велел… После возвращения Саксони все тут же пришло в норму, и я чувствовал себя неуязвимым. Пока мы вместе, нам ничто не страшно. Чего бояться-то? Ведь мы вдвоем — новый Маршалл Франс! У нас та же сила! Весь долбаный городок в нашей власти!
— И тебе ни разу не пришло в голову… — Он смотрел в свою чашку «эспрессо», как будто боялся меня смутить.
— Ни в жизнь. — Я взял свою кофейную ложечку и положил в чашку.
Дома по обе стороны улицы весело светили окнами, но признаков жизни не проявляли. Все обитатели ушли на станцию, все были рады собраться ненадолго вместе, предвкушая момент, когда действительно вернется Маршалл Франс и навсегда возьмет на себя руководство их жизнями.
Всю дорогу до железнодорожного переезда, который я видел сотни раз, меня преследовал запах хвои и выхлопных газов. Я посмотрел на часы. Было пять двадцать один. Чтобы дойти до вокзала по улочке, параллельной путям, требовалось минут пять—восемь. Рискованно, совсем впритык; но я сгорал от любопытства и уже чувствовал, как сердце колотится в груди.
Я свернул направо и пошел на восток по Хаммонд-стрит, то и дело пускаясь трусцой. На тротуарах кое-где лежал снег, и я чувствовал его подошвами — словно россыпь острых камешков.
Я запыхался и вовсю работал локтями, посылая корпус вперед. Что они там будут делать? Что случится ровно в пять тридцать? Что?.. И тут послышался далекий звук. Я замер, перед глазами у меня все плыло. Два коротких гудка и один длинный. Длинный затянулся, окреп и повис в воздухе, словно зов неведомого чудища. Я соскочил с тротуара на проезжую часть. Снова грянул свисток, уже ближе, почти рядом — поезд подъезжал к платформе. Но пассажирские поезда больше не останавливаются в Галене… Улица оканчивалась тупиком, но я перескочил невысокий каменный заборчик и продолжал бежать. И лишь тогда увидел станцию. Она была так ярко освещена, что можно было подумать, будто снимается кино. Откуда этот свет? На перроне толпились сотни людей. Я был все еще слишком далеко, чтобы рассмотреть кого-либо, но слышал неумолчный шум, одновременный многоголосый гвалт. Потом послышалось: «Вон он! Там!» — и голоса стихли. Из темноты на дальнем от меня конце станции, с востока, из Нью-Йорка, с Атлантического океана, из Австрии, появился бледно-желтый свет, и, перейдя на шаг, я увидел приближающийся паровоз. Я замер на месте, дрожа всем телом. Паровоз был такой старый и черный, труба извергала клубы дыма, летели искры. Вот он въехал под навес и выкатился из-под навеса, выстроив яркие серебристые вагоны вдоль платформы.
Он затормозил. Не слышалось ни звука, только шипел пар да постукивали клапана.
Я еле успел разглядеть, как спустился по ступеням проводник и толпа прихлынула вплотную к одному из вагонов.
Потом надо всем прокатилась волна неимоверного жара. Я видел стремительную воздушную рябь, и когда волна прошла надо мной, ощущение было словно в горячий летний бриз. Не сильнее. Довольно приятное ощущение. Помню, что мне понравилось.
Люди на платформе еще ближе притиснулись к поезду. Снова поднялся гомон.
И тут позади меня раздался взрыв. Грохот расколол небо, и я машинально обернулся посмотреть, что это. Над крышами домов и деревьями расцвело и вполовину опало масляно-желтое огненное облако. Отдельные языки пламени вихрились куда выше.
Я снова обернулся к станции и увидел, что люди сгрудились вокруг чего-то на перроне. На взрыв никто не повернулся. Поезд дал два гудка и пыхтя тронулся.
Я снова бежал по Хаммонд-стрит, бежал домой. Я слышал свисток паровоза и видел в небе перед собой языки пламени.
Поезд набирал скорость и был уже у меня за спиной, когда я миновал переезд и свернул налево, на мою улицу. Я увидел огонь и теперь понял, что это за дом. Мне хотелось замереть и пусть бы только на мгновение вглядеться, осознать происходящее. Неотъемлемое право каждого, чей дом горит, жена убита, ребенок попал под колеса. Право обреченного увидеть осколок своего будущего. Но я не остановился. Дом горел посреди улицы, как бенгальский огонь.
— АН-НА! АН-НА! ТЫ ОЙ КАКАЯ ХИТРОЖОПАЯ! ОЙ КАКАЯ ХИТРОЖО-О-ОПАЯ!
Больше-то ничего и не надо было, верно? Сделать так, чтобы мы написали черновик настолько хороший, чтобы ни правки, ни переписывания уже не требовалось. Написали вплоть до того момента, как Маршалл Франс прибывает в Гален. Потом пойти на станцию и посмотреть, сработало ли, приехал ли поезд ровно в пять тридцать… приехал ли он в пять тридцать. Если нет, то она ничего не потеряла. А если приехал, осталось лишь избавиться от этих писателей, от свидетелей. Теперь они не нужны. Папочка вернулся.
С противоположной стороны улицы я смотрел, как горит дом. Я не мог подойти ближе. Повсюду были разбросаны обломки, кое-что еще горело: подушка, перевернутое кресло, книги. А у калитки валялся кусок человеческого тела. На нем были лохмотья клетчатой ярко-красной куртки, купленной «У Ленивого Ларри».
Я не знал, сколько у меня времени, но на счету была каждая секунда. Моя машина стояла в нескольких футах. Вокруг бушевало пламя. Я сидел в машине, на щитке мигали желтые огоньки. Помню свою мысль, что раз так светло, то можно пока не включать фары. Я выжал сцепление и медленно поехал прочь. Не успев свернуть, услышал еще один взрыв. Масляный обогреватель? Или еще одна динамитная шашка? Зеркало заднего вида показало мне, как в воздух над домом высоко взлетают обломки, высоко и замедленно.
Он спросил меня об этом в Гриндельвальде, когда мы сидели за столиком на залитой солнцем крыше центрального ресторана и любовались Эйгером. Я взглянул на него, но утреннее солнце светило прямо из-за его спины, и я вновь отвернулся к горе:
— Видит бог, я должен был это сделать. И это ведь было так легко! Но прикинь только: вот я в жизни не думал не гадал, что во мне кроется творческая искра. И вдруг ощутил себя чуть ли… ну, не знаю… Прометеем, что ли. Украсть огонь у богов! Моим искусством — или, вернее, нашим искусством — мы собирались воссоздать человеческое существо. И не с кем-нибудь — а с моей любимой! С которой я хотел жить долго и счастливо. Плюс куча побочных соображений. Как и всегда в таких случаях. Галенцы снова меня обожали — короче, апофеоз самоупоения. Даже Анна делала то, что я ей велел… После возвращения Саксони все тут же пришло в норму, и я чувствовал себя неуязвимым. Пока мы вместе, нам ничто не страшно. Чего бояться-то? Ведь мы вдвоем — новый Маршалл Франс! У нас та же сила! Весь долбаный городок в нашей власти!
— И тебе ни разу не пришло в голову… — Он смотрел в свою чашку «эспрессо», как будто боялся меня смутить.
— Ни в жизнь. — Я взял свою кофейную ложечку и положил в чашку.
Дома по обе стороны улицы весело светили окнами, но признаков жизни не проявляли. Все обитатели ушли на станцию, все были рады собраться ненадолго вместе, предвкушая момент, когда действительно вернется Маршалл Франс и навсегда возьмет на себя руководство их жизнями.
Всю дорогу до железнодорожного переезда, который я видел сотни раз, меня преследовал запах хвои и выхлопных газов. Я посмотрел на часы. Было пять двадцать один. Чтобы дойти до вокзала по улочке, параллельной путям, требовалось минут пять—восемь. Рискованно, совсем впритык; но я сгорал от любопытства и уже чувствовал, как сердце колотится в груди.
Я свернул направо и пошел на восток по Хаммонд-стрит, то и дело пускаясь трусцой. На тротуарах кое-где лежал снег, и я чувствовал его подошвами — словно россыпь острых камешков.
Я запыхался и вовсю работал локтями, посылая корпус вперед. Что они там будут делать? Что случится ровно в пять тридцать? Что?.. И тут послышался далекий звук. Я замер, перед глазами у меня все плыло. Два коротких гудка и один длинный. Длинный затянулся, окреп и повис в воздухе, словно зов неведомого чудища. Я соскочил с тротуара на проезжую часть. Снова грянул свисток, уже ближе, почти рядом — поезд подъезжал к платформе. Но пассажирские поезда больше не останавливаются в Галене… Улица оканчивалась тупиком, но я перескочил невысокий каменный заборчик и продолжал бежать. И лишь тогда увидел станцию. Она была так ярко освещена, что можно было подумать, будто снимается кино. Откуда этот свет? На перроне толпились сотни людей. Я был все еще слишком далеко, чтобы рассмотреть кого-либо, но слышал неумолчный шум, одновременный многоголосый гвалт. Потом послышалось: «Вон он! Там!» — и голоса стихли. Из темноты на дальнем от меня конце станции, с востока, из Нью-Йорка, с Атлантического океана, из Австрии, появился бледно-желтый свет, и, перейдя на шаг, я увидел приближающийся паровоз. Я замер на месте, дрожа всем телом. Паровоз был такой старый и черный, труба извергала клубы дыма, летели искры. Вот он въехал под навес и выкатился из-под навеса, выстроив яркие серебристые вагоны вдоль платформы.
Он затормозил. Не слышалось ни звука, только шипел пар да постукивали клапана.
Я еле успел разглядеть, как спустился по ступеням проводник и толпа прихлынула вплотную к одному из вагонов.
Потом надо всем прокатилась волна неимоверного жара. Я видел стремительную воздушную рябь, и когда волна прошла надо мной, ощущение было словно в горячий летний бриз. Не сильнее. Довольно приятное ощущение. Помню, что мне понравилось.
Люди на платформе еще ближе притиснулись к поезду. Снова поднялся гомон.
И тут позади меня раздался взрыв. Грохот расколол небо, и я машинально обернулся посмотреть, что это. Над крышами домов и деревьями расцвело и вполовину опало масляно-желтое огненное облако. Отдельные языки пламени вихрились куда выше.
Я снова обернулся к станции и увидел, что люди сгрудились вокруг чего-то на перроне. На взрыв никто не повернулся. Поезд дал два гудка и пыхтя тронулся.
Я снова бежал по Хаммонд-стрит, бежал домой. Я слышал свисток паровоза и видел в небе перед собой языки пламени.
Поезд набирал скорость и был уже у меня за спиной, когда я миновал переезд и свернул налево, на мою улицу. Я увидел огонь и теперь понял, что это за дом. Мне хотелось замереть и пусть бы только на мгновение вглядеться, осознать происходящее. Неотъемлемое право каждого, чей дом горит, жена убита, ребенок попал под колеса. Право обреченного увидеть осколок своего будущего. Но я не остановился. Дом горел посреди улицы, как бенгальский огонь.
— АН-НА! АН-НА! ТЫ ОЙ КАКАЯ ХИТРОЖОПАЯ! ОЙ КАКАЯ ХИТРОЖО-О-ОПАЯ!
Больше-то ничего и не надо было, верно? Сделать так, чтобы мы написали черновик настолько хороший, чтобы ни правки, ни переписывания уже не требовалось. Написали вплоть до того момента, как Маршалл Франс прибывает в Гален. Потом пойти на станцию и посмотреть, сработало ли, приехал ли поезд ровно в пять тридцать… приехал ли он в пять тридцать. Если нет, то она ничего не потеряла. А если приехал, осталось лишь избавиться от этих писателей, от свидетелей. Теперь они не нужны. Папочка вернулся.
С противоположной стороны улицы я смотрел, как горит дом. Я не мог подойти ближе. Повсюду были разбросаны обломки, кое-что еще горело: подушка, перевернутое кресло, книги. А у калитки валялся кусок человеческого тела. На нем были лохмотья клетчатой ярко-красной куртки, купленной «У Ленивого Ларри».
Я не знал, сколько у меня времени, но на счету была каждая секунда. Моя машина стояла в нескольких футах. Вокруг бушевало пламя. Я сидел в машине, на щитке мигали желтые огоньки. Помню свою мысль, что раз так светло, то можно пока не включать фары. Я выжал сцепление и медленно поехал прочь. Не успев свернуть, услышал еще один взрыв. Масляный обогреватель? Или еще одна динамитная шашка? Зеркало заднего вида показало мне, как в воздух над домом высоко взлетают обломки, высоко и замедленно.
Эпилог
На днях я увидел бультерьера. Это был не первый бультерьер, что попался мне на глаза с тех пор, — но впервые я не съежился и не убежал. Он был белый с черными пятнами и напомнил мне Пса Пита из комедии «Наша компашка»[119]. Я сидел за круглым чугунным столиком у входа в кафе, потягивал пастис [120] и заносил кое-что в дневник.
У моей машины полетели клапана, но, к счастью, поблизости оказалась «ситроеновская» станция техобслуживания: один парень в синем берете, курящий эти желтые сигареты «житан». Да и в любом случае было неплохо на пару деньков остановиться. Всю дорогу от Страсбурга нас преследовали грозы и вел в основном я. Но как только мы добрались до Бретани, небо прояснилось и солнце сказало «добро пожаловать».
Собаку звали Бобо, она принадлежала хозяину кафе. Посмотрев некоторое время на пса, я вернулся к своему дневнику. После Галена я завел привычку добросовестно фиксировать происходящее со мной.
Эту тетрадь для дневника я купил в Барке, штат Мичиган. Первая запись была многостраничная. Бессвязная, путаная, параноидальная. Очень отдавала манией преследования. Естественно, от паранойи я так и не отделался, но за три года ко всему привыкаешь, даже к этому. Не знаю, как быстро они выяснили, что я не погиб при взрыве, но я с самого начала заключил, что как только они в этом убедятся, то начнут меня искать.
И я ударился в бега. Заехал в Детройт оформить паспорт, а там сразу махнул через реку в Канаду. Какое-то время поработал в Торонто в книжной лавке, а затем связался с моим американским банком и попросил перевести мне все деньги. Когда деньги прибыли, я бросил работу и сел на самолет до Франкфурта. Мой маршрут с тех пор? Франкфурт, Мюнхен (как раз успел на «Октоберфест»), Зальцбург, Милан, Стреза, Церматт, Гриндельвальд, Цюрих, Страсбург, Динар…
Моя мать до сих пор не понимает, что за чертовщина со мной творится, но, добрая душа, не задает вопросов. Когда она вдруг получила от меня телеграмму с просьбой выслать все биографические материалы об отце, какие найдет, то через две недели в потешное маленькое почтовое отделение в Альтенштайге срочной доставкой пришла аккуратная посылка. Она была полна книг, статей и пожелтевших пресс-релизов; должно быть, мама хранила их много лет.
Я начал книгу зимой в Германии и постоянно работал над ней в крошечных горных городках, где мало туристов. Саксони покидала мои мысли только во время работы. Я плакал и клял себя, что не уберег ее, и мне не хватало ее больше всего на свете. Наверное, теперь я тоскую по ней сильнее, чем когда-либо любил ее. Если эта фраза звучит странно, прошу прощения, но более удачно мне сейчас не выразиться.
Я взялся за книгу также оттого, что нуждался в каком-то серьезном занятии, пока не определю, что же собираюсь делать. Я был уверен в одном — что когда-нибудь в Голландии, или в Греции, или еще где-то я обернусь и увижу злобную ухмылку на знакомой галенской роже. Но как долго они будут меня преследовать? Вечно? Или только пока не убедятся, что я не собираюсь мстить им за смерть Саксони? Я взялся за биографию моего отца, чтобы отвлечь мысли от постоянных страхов, а также помня слова Сакс, что это пойдет мне на пользу, да и просто мне этого хотелось.
В тот год в моем дневнике почти не было длинных записей. Лишь краткие слова возбуждения и подавленности, зафиксированные, когда я отрывался от биографии Стивена Эбби, кинозвезды.
Я уже проследил его жизнь от Северной Каролины до Нью-Йорка и бродвейских проб, когда пошел как-то на почту и на столе за спиной у служащего заметил посылку, адресованную в гостиницу «Штейнбауэр» некоему Ричарду Ли. Благодарю Бога за маленькие европейские почтовые отделения. Через три секунды чемоданы и бумаги были уже в моем новеньком «пежо», и я летел вниз по серпантину со всей скоростью, на какую способна эта французская жестянка.
Почти на три месяца я остановился в Стрезе, потому что там было душевно и пусто и когда-то там отдыхали лейтенант Генри со своей Кэтрин, прежде чем плыть на лодке через озеро Маджоре в Швейцарию[121].
Что вообще за глупость — посылать Ли по моему следу; но, возможно, это было сделано с умыслом. Может быть, теперь, когда он вернулся, они пытаются совершенно очистить Гален — чтобы в Городе Маршалла Франса не оставалось реальных людей, не оставалось нормальных. По крайней мере, так Анне больше не придется трахаться с Ли. Да, а потом, не исключено, настанет и ее черед, кто знает? Отец ведь сможет воссоздать ее, и лучше, чем когда-либо: Анна новой модели. Она не будет стариться, не будет болеть. Возможно, потому-то они и послали Ричарда — если с ним что-нибудь случится, хозяин просто сделает другого.
Какая, впрочем, разница. Мы подстерегли его в Церматте и убили среди ночи на маленькой боковой улочке.
— Эй, Ричард!
— Том, Том Эбби! Ну что ты скажешь!
У него был длинный зазубренный нож, который он старался прижать к боку. Ричард улыбнулся и, двинувшись ко мне, на всякий случай огляделся — нет ли рядом кого из моих друзей.
Когда он был в пяти или шести футах, из мрака у меня за спиной вышел мой старик и непринужденно проговорил:
— Подержать твою шляпу, сынок?
Я зашелся хохотом и выстрелил Ричарду прямо в середину его безнадежно изумленного лица.
У моей машины полетели клапана, но, к счастью, поблизости оказалась «ситроеновская» станция техобслуживания: один парень в синем берете, курящий эти желтые сигареты «житан». Да и в любом случае было неплохо на пару деньков остановиться. Всю дорогу от Страсбурга нас преследовали грозы и вел в основном я. Но как только мы добрались до Бретани, небо прояснилось и солнце сказало «добро пожаловать».
Собаку звали Бобо, она принадлежала хозяину кафе. Посмотрев некоторое время на пса, я вернулся к своему дневнику. После Галена я завел привычку добросовестно фиксировать происходящее со мной.
Эту тетрадь для дневника я купил в Барке, штат Мичиган. Первая запись была многостраничная. Бессвязная, путаная, параноидальная. Очень отдавала манией преследования. Естественно, от паранойи я так и не отделался, но за три года ко всему привыкаешь, даже к этому. Не знаю, как быстро они выяснили, что я не погиб при взрыве, но я с самого начала заключил, что как только они в этом убедятся, то начнут меня искать.
И я ударился в бега. Заехал в Детройт оформить паспорт, а там сразу махнул через реку в Канаду. Какое-то время поработал в Торонто в книжной лавке, а затем связался с моим американским банком и попросил перевести мне все деньги. Когда деньги прибыли, я бросил работу и сел на самолет до Франкфурта. Мой маршрут с тех пор? Франкфурт, Мюнхен (как раз успел на «Октоберфест»), Зальцбург, Милан, Стреза, Церматт, Гриндельвальд, Цюрих, Страсбург, Динар…
Моя мать до сих пор не понимает, что за чертовщина со мной творится, но, добрая душа, не задает вопросов. Когда она вдруг получила от меня телеграмму с просьбой выслать все биографические материалы об отце, какие найдет, то через две недели в потешное маленькое почтовое отделение в Альтенштайге срочной доставкой пришла аккуратная посылка. Она была полна книг, статей и пожелтевших пресс-релизов; должно быть, мама хранила их много лет.
Я начал книгу зимой в Германии и постоянно работал над ней в крошечных горных городках, где мало туристов. Саксони покидала мои мысли только во время работы. Я плакал и клял себя, что не уберег ее, и мне не хватало ее больше всего на свете. Наверное, теперь я тоскую по ней сильнее, чем когда-либо любил ее. Если эта фраза звучит странно, прошу прощения, но более удачно мне сейчас не выразиться.
Я взялся за книгу также оттого, что нуждался в каком-то серьезном занятии, пока не определю, что же собираюсь делать. Я был уверен в одном — что когда-нибудь в Голландии, или в Греции, или еще где-то я обернусь и увижу злобную ухмылку на знакомой галенской роже. Но как долго они будут меня преследовать? Вечно? Или только пока не убедятся, что я не собираюсь мстить им за смерть Саксони? Я взялся за биографию моего отца, чтобы отвлечь мысли от постоянных страхов, а также помня слова Сакс, что это пойдет мне на пользу, да и просто мне этого хотелось.
В тот год в моем дневнике почти не было длинных записей. Лишь краткие слова возбуждения и подавленности, зафиксированные, когда я отрывался от биографии Стивена Эбби, кинозвезды.
Я уже проследил его жизнь от Северной Каролины до Нью-Йорка и бродвейских проб, когда пошел как-то на почту и на столе за спиной у служащего заметил посылку, адресованную в гостиницу «Штейнбауэр» некоему Ричарду Ли. Благодарю Бога за маленькие европейские почтовые отделения. Через три секунды чемоданы и бумаги были уже в моем новеньком «пежо», и я летел вниз по серпантину со всей скоростью, на какую способна эта французская жестянка.
Почти на три месяца я остановился в Стрезе, потому что там было душевно и пусто и когда-то там отдыхали лейтенант Генри со своей Кэтрин, прежде чем плыть на лодке через озеро Маджоре в Швейцарию[121].
Что вообще за глупость — посылать Ли по моему следу; но, возможно, это было сделано с умыслом. Может быть, теперь, когда он вернулся, они пытаются совершенно очистить Гален — чтобы в Городе Маршалла Франса не оставалось реальных людей, не оставалось нормальных. По крайней мере, так Анне больше не придется трахаться с Ли. Да, а потом, не исключено, настанет и ее черед, кто знает? Отец ведь сможет воссоздать ее, и лучше, чем когда-либо: Анна новой модели. Она не будет стариться, не будет болеть. Возможно, потому-то они и послали Ричарда — если с ним что-нибудь случится, хозяин просто сделает другого.
Какая, впрочем, разница. Мы подстерегли его в Церматте и убили среди ночи на маленькой боковой улочке.
— Эй, Ричард!
— Том, Том Эбби! Ну что ты скажешь!
У него был длинный зазубренный нож, который он старался прижать к боку. Ричард улыбнулся и, двинувшись ко мне, на всякий случай огляделся — нет ли рядом кого из моих друзей.
Когда он был в пяти или шести футах, из мрака у меня за спиной вышел мой старик и непринужденно проговорил:
— Подержать твою шляпу, сынок?
Я зашелся хохотом и выстрелил Ричарду прямо в середину его безнадежно изумленного лица.