Страница:
"Мы учтем Вам совет, епископ,"--вкрадчиво сказала Кайтрина,--
"поскольку мы надеемся, что Вы учтете наш. Архиепископ Лорис, я думаю, нам
надо кое-что обсудить наедине."-- Когда Сикард открыл дверь, она поглядела
на молчаливого и наивно выглядящего Дугала.-- "Племянник, если Вам дорога
жизнь этого глупого священника, Вам стоит попытаться убедить его в
ошибочности занятой им позиции. Вечером Вы будете обедать с нами и
расскажете, чего Вам удалось добиться."
Она повернулась и вышла вслед за Сикардом, не обращая внимания на
поспешный поклон удивленного Дугала. Лорис долго и злобно смотрел на
Истелина, потом на Дугала, и вышел. Дугал тихо выдохнул, как только лязгнули
закрываемые по ту сторону двери засовы, и встревоженно глядя на Истелина.
"Это моя тетя Кайтрина,"--пробормотал он.
Истелин посмотрел на него, не скрывая своего отвращения, и отвернулся,
направившись к окну, возле которого он упал на колени и положил голову на
сложенные руки. Через мгновение Дугал опустился на колени рядом с ним.
"Пожалуйста, не сердитесь на меня, Ваше Преосвященство"--прошептал он,
желая, чтобы епископ поднял голову.-- "Вы ведь не думаете, что я на самом
деле собираюсь как-нибудь помогать Лорису, не так ли?"
Шепот Истелина был еле слышен из-под его сложенных рук.
"Вы принесли клятву, Дугал... страшную клятву. Вы имеете в виду, что
хотите стать клятвоотступником?"
"Я... у меня не было выбора."
Истелин холодно посмотрел на него.-- "У Вас был выбор: Вы могли выбрать
то же, что и я. А Вы дали ему свое обещание."
Дугал страдальчески сглотнул. От сердцебиения у него снова заболели
ребра.
"Я присягнул королю,"-- пробормотал он.-- "И даже если это будет стоить
мне моей души, я буду хранить свою клятву... ему."-- Он осторожно слоил
руки, переплетя пальцы, и прижал их к подбородку.
"Но я не могу сбежать, чтобы предупредить его, если меня будут
тщательно охранять,"--продолжил он еле слышно.-- "Может быть, я все равно не
смогу сбежать... но я должен, по крайней мере, попытаться. И если я
собираюсь бежать, я должен сделать все, чтобы мой побег был успешным."
"Даже ценой нарушения вашей клятвы на святом распятии?"--спросил
Истелин.
"Любой ценой,"--прошептал Дугал.
Он, однако, не смог убедить Истелина, что самым мудрым будет
притвориться, что он готов сотрудничать с врагами. Он продолжал свои
попытки, пока за ним не пришел слуга, чтобы проводить его к обеду, но
епископ остался на прежней позиции: даже притворное сотрудничество столь же
вредно как фактическая капитуляция перед врагом. Истелин остался
непоколебим.
"Но они сказали, что Вы все равно будете там, Ваше Преосвященство, даже
если им придется привязать к креслу Ваше мертвое тело!"-- сказал в конце
концов Дугал.-- "Вы не сможете помочь королю, если будете мертвы!"
"Может быть. Но я умру, зная, что я остался предан моей должности и
Богу. Лорис никогда не получит такого удовольствия."
Следуя за слугой в большой зал епископского дворца, Дугал размышлял над
словами Истелина, и немного упал духом, но, сев за стол, он старался
держаться свободно. Его посадили за дальний конец длинного стола, приставив
к нему солдата, которому было поручено следить за ним и обслуживать его, и
Дугал знал, что многие другие следят, не сделает ли он что-то не так.
Все более осознавая насколько опасную игру он затеял, он оставался
спокойным и старался в присутствии меарского двора выглядеть наивным и
испуганным. Никто, казалось, не помнил, что он был воспитан при куда более
высоком дворе в Ремуте, но если бы кто-нибудь вспомнил об этом, то Дугал
собирался сделать вид, что он вспоминает о том времени как напрасно
потраченному им как человеком из Приграничья. Он действительно не был при
дворе в течение нескольких лет, так что ему не пришлось прилагать больших
усилий, чтобы вести себя в более простых манерах Приграничья, принятых в
замке его отца: быть громким и шумным, с хорошим аппетитом и более свободный
в поведении, чем он позволил бы себе в Ремуте.
Когда он вошел в роль, придерживаться ее было просто. Вскоре он был
представлен кузенам, Ителу и Лльювеллу, которые были примерно его возраста,
и потрясающе красивой Сидане.
"Я не думаю, что в Транше ты видел много женщин, которые могли бы
сравниться с этой,"--гордо сказал принц Ител, наливая своей сестре еще одну
кружку эля.-- "Когда мы закончим наше дело, Меара станет центром
цивилизации, вот увидишь."
Он был достаточно пьян, чтобы по ошибке принять нервный смешок Дугала
за восхищение. Сидана тоже присоединилась к веселью.
Только Лльювелл держался в сторонке, украдкой поглядывая на Дугала,
когда ему казалось, что Дугал этого не видит, и о чем-то размышлял над своим
кубком. Дугал всеми силами старался завоевать их доверие, заговаривал с
молчаливым Лльювеллом, с притворным восхищением слушал рассказы принцев об
их военных успехах, и в конце концов присоединился к добродушным
подтруниваниям братьев над Сиданой. К концу обеда он стал для них почти
своим.
Одним из детей, но не одним из мужчин. Когда подали более крепкое вино,
и женщины удалились, пьяный Сикард подтащил свой стул поближе к Дугалу и
начал расспрашивать его о старом Колее, намекая, что рано или поздно Колей
умрет, и тогда Меара будет лучшим выбором для Дугала.
Дугал подозревал, что его дядя была гораздо трезвее чем казался.
Поэтому он хорошо скрыл свои истинные чувства и даже изобразил радостный
интерес к предложению Сикарда стать герцогом после того как Меара
окончательно отделится. Из этого он заключил, что он его реакция была
правильной. Он пил с Сикардом и его сыновьями еще час, умудряясь при этом
потреблять гораздо меньше чем они думали. Когда пирушка закончилась, Ител,
подвыпивший Лльювелл и осторожный и трезвый солдат проводили его обратно в
его камеру, принцы по дороге шумно поздравляли его как будущего герцога
Транши, до тех пор пока не втолкнули его в дверь камеры.
Истелин остался холоден к нему. Дугал нашел его стоящим на коленях и
молящимся, епископ презрительно оглядел его с головы до ног и
пренебрежительно отвернулся, больше не замечая Дугала. Дугал не добился от
него даже слова.
Он ерзал под шкурами на своем ложе, чувствуя себя отвратительно, по
щекам его беззвучно текли слезы, пока он не провалился в тяжелый сон. Сны
его почти немедленно обернулись кошмарами.
Судный День. Обнаженный и испуганный он стоит, сжавшись, у подножия
огромного золотого Трона Небес. Гневающийся Истелин простирает одну руку к
Свету в немой мольбе, другой обвиняюще указывает на Дугала. Стайка рыдающих
ангелов проносит мимо бездыханное тело Келсона, истекающее кровью из дюжины
ран.
Ужаснувшись, Дугал пытается объясниться. Келсон не может быть мертв, и
Дугал, конечно, не может быть виноват в его смерти. Но тут король внезапно
поднимет голову и протягивает окровавленную руку, чтобы так же указать на
Дугала, и Дугал с ужасом наблюдает как плоть тает до голой кости, а глаза
превращаются в пустые глазницы на похожем на маску черепе.
Кошмар сломал сон Дугала. Задыхаясь, он проснулся в холодном поту,
ужаснувшись, что сон был явью и он уже убил своего брата, своего короля.
Но комната была темна, Истелин уже не стоял на коленях, молясь, а спал,
завернувшись в шкуры и повернувшись к Дугалу спиной, и потому казался просто
темным пятном в тусклом свете угасающего огня. Это все-таки был только сон.
Голова Дугала трещала от вина, и даже несмотря на то, что кошмар
оставил его, он больше не смог заснуть. Давя в себе дурные предчувствия и
похмелье, он размышлял весь остаток ночи, прижав руки к губам в прерывистой
молитве. Время, казалось, ползло, пока серый рассвет не прочертил, наконец,
небо, и тогда он встал чтобы умыться и одеться.
Объект молитв Дугала тоже не спал в эту ночь, находясь в дне езды от
Ратаркина. Давая своей лошади отдохнуть после перехода через перевал, Келсон
сидел, закутавшись в свой подбитый мехом плащ и грыз черствый кусок темного
дорожного хлеба, поглядывая по сторонам, когда Морган остановил своего коня
рядом с ним. Они были в пути с полуночи, и не собирались останавливаться,
пока не доберутся до Ратаркина. За ночь дождь сменился легким снегом,
который потихоньку усиливался. Позади них, разбившись на пары, сотня
сопровождавших их рыцарей подтягивала подпруги и сбрую и пользовалась
привалом, чтобы перекусить, поспать или облегчиться. Коналл, покачиваясь в
седле, дремал на своем коне, стоявшем слева от Келсона.
"Он должен быть жив,"-- прошептал Келсон, настолько тихо, что даже
Морган еле расслышал его.-- "Он должен быть. Если бы он был мертв, я бы
знал, так ведь?"
"Честно говоря, я не знаю, мой принц."
"Но мы теперь ближе!"--возразил Келсон.-- "Если он все еще жив, разве я
не должен был почувствовать что-то? Мы были так близки той ночью в Транше."
"Пока он, благодаря Вам, не закрыл свои экраны,"--тихо напомнил ему
Морган.-- "Кроме того, тогда вы находились в физическом контакте, а Вы
знаете как сложно установить связь без такого контакта. Умышленно закрытые
экраны..."
"Это было не умышленно. И не от меня."
"Очень хорошо -- не от Вас. Но если он заэкранирован...?"
"Вы хотите сказать, что он не заэкранирован?"
Морган терпеливо вздохнул.-- "Вы сегодня чем-то раздражены, не так ли?
Келсон, я не видел этого парня с тех пор, когда ему было... сколько?..
девять или десять?.. Откуда я могу знать?"
Покачав головой, Келсон подавленно пожал плечами.-- "Это было очень
давно, откуда любой из нас может знать? Но сейчас у него есть экраны."
"Очень хорошо. И, несомненно, в этом кроется причина того, что Вы не
можете связаться с ним."--Морган повернулся, чтобы хлопнуть короля по
плечу.-- "Так или иначе, мы скоро многое узнаем. Мы будем в Ратаркине
засветло."
"Засветло, да. Но вовремя ли?"--спросил Келсон.
Много дел они делают, но дела их лишены смысла, а когда они думают о
Боге, они не понимают ничего.
-- Хермас 10:12
Бледное полуденное солнце превратило разноцветные стекла собора Святого
Уриэля в темно поблескивающие драгоценные камни, но великолепие собора мало
успокаивала Дугала, кротко стоящего на коленях на хорах рядом с меарским
королевским семейством. Посвящение Джудаеля епископом Ратаркина должно было
вот-вот начаться, и Дугал не мог сделать ничего, чтобы остановить это.
Как и Генри Истелин. Пробудившись, он не сказал ни слова ни Дугалу, ни
священнику, который пришел, чтобы в последний раз спросить поможет ли он
посвящению Джудаеля. Он остался нем и после этого, когда два дьякона одевали
его, он не сопротивлялся кубку, который холодно глядящий Горони приказал ему
выпить, когда дьяконы закончили свое дело. Когда два дьякона вывели Истелина
из камеры, сопровождаемые Горони, Дугал увидел затуманенные наркотиком глаза
Истелина и подумал, что он знает, какое зелье ему дали. Теперь он не мог
ждать от Истелина помощи в течение многих часов, если он вообще мог на нее
рассчитывать.
Значит, Дугал был один. Он не мог рассчитывать ни на кого, кроме себя.
Стоящие вокруг него на коленях утверждали, что считают его членом своей
семьи и обещали многое за его поддержку, но он знал, что они все же не
доверяли ему; у них не было причины верить ему, кроме его веры в его
соглашательство с ними. Даже то, что его поместили между Сикардом и
Лльювеллом, говорило о том, что его намеренно разместили так, чтобы его
действия можно было легко пресечь, если он, несмотря на данное обещание,
попытается помешать происходящему. В одежде принца, которую ему принесли
этим утром -- судя по длине, эта одежда принадлежала Ителу -- он
действительно выглядел одним из них. Даже его косичка приграничника не
выделяла его, поскольку такие же косички были у Сикарда и нескольких
придворных, в отличие от обоих принцев.
Далеко, в задней части собора, хор начал петь псалмы. Неф собора был
полон. Большие государственные литургии всегда нравились простому люду,
поскольку давали возможность по меньшей мере увидеть богатых и знатных, и
желания жителей Ратаркина были уже подогреты возведением Истелина меньше
двух недель назад. Дугал задавался вопросом, собирались ли они в таком же
количестве, чтобы посмотреть на их законного владыку, сколько их собралось,
чтобы увидеть члена семьи узурпаторов. Но, может быть, они не знали, что
происходит.
Когда процессия вошла в собор и направилась по проходу, окружавшие
Дугала встали, он последовал за ними. Духовенство медленно приблизилось к
ним, во главе шел священник с кадилом, за ним -- служки со свечами, за
которыми пронесли распятие и прошел хор. За ними шел второй священник с
кадилом, окруженный епископами, помогающими в проведении церемонии, перед
каждым из них несли посох, а позади шли два мальчика со свечами. Дугал не
мог узнать никого из епископов, шедших перед Джудаелем, но ему сказали, что
одним из них был епископ Калдер, брат его матери, то есть еще один его дядя.
Он не ожидал этого.
В то же время, прелаты, сопровождавшие нововыбранного епископа, были
легко узнаваемы: клятвоотступник Креода, которому Келсон поверил, и Белден
Эрнский, моложавый епископ Кашьена, прибывший с юга. Дугал узнал его по
ветвям, которыми была расписана его мантия, и задался вопросом, мог ли
Келсон подозревать его в предательстве, как и Креоду, да и прочих.
И сам Джудаель, еще один меарский кузен Дугала, о котором он только
слышал. Будущий молодой епископ, идя к алтарю, не смотрел ни вправо, ни
влево, но на губах у него играла слабая улыбка, которая, по мнению Дугала,
выглядела бы просто непристойной для праведного человека, шествующего к
своему посвящению. У горла и внизу мелькнул лиловый цвет, но сверху, под
белой накидкой, на нем были надеты стихарь и орарь, руки были набожно
сложены перед грудью. Дугал удивился, что Джудаель осмелился предстать перед
алтарем в таком виде, зная, что он выбран против воли законного примаса и
короля. Может быть, Бог покарает его за дерзость. Дугал страстно желал
этого.
А если не Джудаеля, то презренного Лориса, шедшего следом в одеянии,
полностью соответствующем захваченной им должности, над его дорогой
золоченой ризой сверкала драгоценная митра, похожая на корону. Перед ним шли
служки, которые несли свечи и его посох, а следом за ним два дьякона,
которых Дугал уже видел, вели Истелина, привалившегося к плечу одного из
них. Истелин, казалось, шел сам, но глаза его были прикрыты и туманы; Дугалу
подумалось, что как только его усадят на его трон, он тут же уснет. Замыкал
процессию изменник Горони.
Дугал никогда раньше не видел церемонии посвящения, и не заметил, когда
церемония отклонилась от обычной мессы. Тяжело уследить за действиями
полудюжины священников, когда привык видеть одного-единственного, да и
знакомые слова приобретают странный оттенок, когда исполняются целым хором.
Повторяя действия окружающих, он становился на колени и вставал, подавив в
себе отвращение и ненависть, когда епископы-предатели собрались перед
троном, на который Лорис не имел никаких прав, и главный изменник кратко
зачитал главные обязанности епископа. После этого Джудаеля поставили перед
Лорисом, чтобы он ответил на ритуальные вопросы.
"Нежно любимый брат мой,"--торжественно произнес Лорис,-- "древний
обычай предписывает, чтобы тому, кого выбрали, чтобы стать епископом, было
публично задано несколько вопросов, чтобы люди могли удостовериться, что
этот человек будет честно хранить веру и исполнять свои обязанности. Поэтому
я спрашиваю тебя, Джудаеля Меарского, действительно ли ты веришь, что
призван Святым Духом служить до конца твоих дней в должности, доверенной нам
святыми апостолами, которая может быть дана тебе наложением наших рук?"
"Да,"-- ответил Джудаель.
"И дух твой тверд в решимости преданно и неуклонно проповедовать
Евангелие Господа нашего?"
"Да".
Ритуальный диалог продолжался, но у Дугала не было никакого желания
слушать его. Вне зависимости от того, что скажет Джудаель, и безотносительно
того, насколько набожен был этот человек, прежде чем он присоединился к
заговору Лориса, Дугал был уверен в том, что Джудаель Меарский будет проклят
за участие в этом осквернении святого обряда так же как в том, что он верит
в Бога. Почему Бог не покарает его смертью? Неужели даже в храме нет места
справедливости?
Еще он очень боялся за Истелина, хотя это беспокойство было больше о
теле человека, а не о его душе. Он не мог не восхищаться храбростью этого
человека -- принужденного освятить происходящее своим присутствием, но
твердого в своей решимости не поддерживать это в своем сердце -- но Дугал
был более практичен. Он спрашивал себя, правильно ли он сделал, выбрав более
легкий путь, изображая согласие с теми, кто, по его убеждению, были не
правы, или Истелин был все-таки прав: то, на что пошел Дугал, обесчестило
его. И насколько далеко он готов зайти, если преставится возможность...
"Любимые братья и сестры,"-- пропел Лорис, поворачиваясь лицом к
собравшимся,-- "позвольте нам молиться за этого человека, избранного служить
Церкви Господа нашего. Позвольте нам молиться, чтобы Всемогущий Господь
наполнил его своей благодатью."
Дугал вместе с остальными опустился на колени, наблюдая как
клятвоотступник Джудаель простирается ниц перед алтарем, а остальные
епископы встают на колени вокруг него, и даже Истелина опускают на колени
рядом с его складным креслом. Хор начал ектенью, которую Дугал смог узнать,
несмотря на все приукрашения, которая затем плавно перетекла в перечисление
ангелов и святых, призываемых благословить посвящаемого.
"Sancta Maria..."
"Ora pro nobis"
"Sancte Michael..."
"Ora pro nobis."
"Sancte Gabriel..."
"Ora pro nobis."
"'Sancte Raphael..."
"Ora pro nobis."
"Sancte Uriel..."
"Ora pro nobis."
"Omnes sancti Angeli et Archangeli..."
"Orate pro nobis..."
Перечисление продолжалось и продолжалось, ритм притуплял чувства, и
Дугал позволил себе вернуться мыслями к свой собственной дилемме. Хоть он и
дал обещание, что не будет пытаться сбежать, его долг перед Келсоном
приказывал ему обратное, несмотря на страшную клятву на святом распятии,
которую Лорис заставил его принести. Он знал, что Истелин не одобрял то, что
он собирался сделать, поскольку считал что клятва есть клятва, независимо от
того, в каких условиях она была дана, и, может быть, был прав. Может быть,
действительно нельзя идти на компромисс со злом.
Но Дугал считал, что большее зло, заключавшееся в неведении Келсона о
том, что произошло сегодня, перевешивает любые семантические тонкости. Если
бы он смог сбежать, он был обязан рассказать Келсону, вне зависимости от
любой присяги. Если он преуспеет, то у него будет достаточно времени, чтобы
найти себе оправдание. Он не может предать своего брата.
Возмущаясь все больше и больше, он наблюдал как епископы-изменники
продолжают процедуру посвящения Джудаеля: наложение рук, помазавший
освященным елеем, вручение кольца, митры и посоха, святое таинство с
остальными членами семейства -- Кайтриной, Сикардом и их детьми. Он был
благодарен, что его не попросили присоединиться к ним.
Однако, предполагалось, что он причастится вместе с остальными после
того, как новый епископ посвятит дьякона и отслужит мессу со своими новыми
братьями. И он избежал причастия Джудаелем только для того, чтобы Лорис
самолично положил ему на язык священную пластинку. Дугал изо всех сил
старался не подавиться ею, возвращаясь на свое место со скрещенными руками и
удрученными глазами, кляня себя за лицемерие, которое заставило его
притворно играть роль предателя, которую остальные играли всерьез. Он
молился как никогда, чтобы Бог простил ему получение Святого Причастия с
такой большой ненавистью в сердце, какую он сейчас чувствовал к Лорису.
Окончание церемонии совпало с моментом, когда последние звуки Те Deum
стихли под сводами собора. Окруженный старшим духовенством и его семейством,
новый епископ остановился на лестнице собора, чтобы в первый раз
благословить собравшихся снаружи. Дугала, как родственника Сикарда, потащили
с остальными, и, казалось, в этот день за ним меньше следили, благодаря
волнению, охватившему всех, и он счел возможным отстать, смешавшись с
младшими членами семействами. В ветре чувствовалось приближение бури, и он
натянул отделанный мехом капюшон своего плаща, и стал оглядывать соборную
площадь, притворяясь, что наслаждается свежим воздухом. До того как он
несколько часов назад вошел в собор, он не был на свежем воздухе с того
момента как его привезли в город.
Из того, что он видел, следовало, что его план был, вообще-то,
выполним. Он совсем не знал Ратаркина, но движение через площадь казалось
ему беспрепятственным и нерегулируемым. Южные ворота города лежали меньше
чем в полумиле от узкой улочки к западу от площади. Он хорошенько запомнил
путь, когда они ехали сюда утром, как и запасной путь через боковую улочку.
Более важной проблемой могли стать праздношатающиеся жители, многие из
которых подходили, чтобы опуститься перед новым епископом на колени для
благословения. Из того, что он услышал, следовало, что никто не расценивал
посвящение Джудаеля епископом Ратаркина как какое-то вмешательство в дела
недавно посвященного Истелина, поскольку Истелин был епископом Меары. Кроме
того, разве епископ Истелин, стоявший рядом с новым епископом, не подтвердил
законность его посвящения своим присутствием? Джудаель явно был посвящен,
чтобы помогать епископу, возведенному архиепископами и королем двумя
неделями ранее, и разве кто-нибудь сказал им об обратном?
Присутствие Кайтрины и ее семейства, стоявших под знаменем королевских
цветов Меары, только добавило интереса местных, но кто из них знал, кто был
этот лорд, возложивший свой руки на другого? Если глава меарской королевской
династии была здесь, публично свидетельствуя возведение ее племянника в
присутствии должным образом назначенного и возведенного на престол
представителя короля, епископа Истелина, то кто мог сказать, что она не
имеет на это права? А прелат, в жилах которого текла королевская кровь
Меары, не мог не понравиться большинству жителей этого древнего меарского
города, вне зависимости от тех пустых слов, которые были адресованы
королевской власти Гвинедда.
Поэтому Дугал решил не рассчитывать на поддержку граждан Ратаркина. Но
в то же время публичные приветствия Джудаеля, отвратительные с точки зрения
Дугала, могли, по меньшей мере, дать удобное прикрытие изучению возможностей
для побега; поскольку внимание всех было сосредоточено на Джудаеле и
остальных членах меарской династии, мало кто обращал внимание на Дугала. В
толпе на площади было полно гвардейцев, вдоль лестницы собора тоже
выстроились солдаты, но ни один из них не был рядом с Дугалом. За порядком
следило меньше двух десятков конных рыцарей и солдат, патрулировавших
площадь. Два рыцаря осадили своих коней, глядя в сторону собора и только
время от времени наблюдая за толпой, остальные конники были на другой
стороне площади. Если Дугалу удастся подобраться поближе, чтобы захватить их
врасплох и захватить одну из лошадей...
Дыша на свои руки, чтобы согреть их, он сделал еще несколько шагов
влево, ближе к стражникам, небрежно разглядывая стоящую неподалеку гнедую
лошадь, выглядевшую резвой и выносливой. В тот же момент лошадь тряхнула
головой и фыркнула, толкая стоявшего по соседству каурого жеребца и
пританцовывая, но ее всадник резко обуздал ее. Другой всадник выглядел
раздраженным и, дернув за поводья своего коня, что-то тихо говорил своему
напарнику, но Дугал не мог слышать слов; когда, наконец, они сумели
заставить своих лошадей стоять спокойно, они оказались ближе к Дугалу. Это
заставило Дугала задаться вопросом: а вдруг животные каким-то образом
почувствовали его внимательный взгляд, но он сразу же отказался от этой
мысли. Он умел найти общий язык с лошадьми, но не до такой степени.
На ступенях собора продолжали приветствовать Джудаеля, но многие из
меарцев теперь начали приветствовать также и Кайтрину. Из-под своего
капюшона Дугал наблюдал, как она радуется их преданности, и мысленно
вопрошал: знают ли они о том, что совершают измену, и волнует ли их это.
Снова пошел снег. Несмотря на сладость приветствий, они скоро соберутся
вместе и пойдут внутрь, а тогда его возможность будет упущена.
Он подкрался чуть ближе к лошадям, изо всех сил стараясь казаться
беспечным зевакой, и чуть не подпрыгнул, когда почувствовал как его потянули
за правую сторону плаща.
"Ител, становится холодно. Я думаю, что нам надо... О, прошу прощения."
Голос принадлежал Сидане; и, когда он, подавив изначальное желание
вырваться, медленно повернулся, он понял, что случилось. На нем был плащ
Итела. Он тут же понял, как он может воспользоваться этой ошибкой. Главное,
чтобы у него оказалось достаточно времени, чтобы воплотить задуманное.
"Не надо извиняться, любезная сестра,"-- тихо произнес он, стараясь
произносить слова так, как это было принято при дворе, и, взяв ее затянутую
в перчатку руку, прижал ее к своим губам.-- "Вы -- единственный человек,
сказавший мне сегодня доброе слово, даже если оно предназначалось для
кого-то другого."
Она неуверенно моргнула, слишком взволнованная, чтобы убрать свою руку.
"поскольку мы надеемся, что Вы учтете наш. Архиепископ Лорис, я думаю, нам
надо кое-что обсудить наедине."-- Когда Сикард открыл дверь, она поглядела
на молчаливого и наивно выглядящего Дугала.-- "Племянник, если Вам дорога
жизнь этого глупого священника, Вам стоит попытаться убедить его в
ошибочности занятой им позиции. Вечером Вы будете обедать с нами и
расскажете, чего Вам удалось добиться."
Она повернулась и вышла вслед за Сикардом, не обращая внимания на
поспешный поклон удивленного Дугала. Лорис долго и злобно смотрел на
Истелина, потом на Дугала, и вышел. Дугал тихо выдохнул, как только лязгнули
закрываемые по ту сторону двери засовы, и встревоженно глядя на Истелина.
"Это моя тетя Кайтрина,"--пробормотал он.
Истелин посмотрел на него, не скрывая своего отвращения, и отвернулся,
направившись к окну, возле которого он упал на колени и положил голову на
сложенные руки. Через мгновение Дугал опустился на колени рядом с ним.
"Пожалуйста, не сердитесь на меня, Ваше Преосвященство"--прошептал он,
желая, чтобы епископ поднял голову.-- "Вы ведь не думаете, что я на самом
деле собираюсь как-нибудь помогать Лорису, не так ли?"
Шепот Истелина был еле слышен из-под его сложенных рук.
"Вы принесли клятву, Дугал... страшную клятву. Вы имеете в виду, что
хотите стать клятвоотступником?"
"Я... у меня не было выбора."
Истелин холодно посмотрел на него.-- "У Вас был выбор: Вы могли выбрать
то же, что и я. А Вы дали ему свое обещание."
Дугал страдальчески сглотнул. От сердцебиения у него снова заболели
ребра.
"Я присягнул королю,"-- пробормотал он.-- "И даже если это будет стоить
мне моей души, я буду хранить свою клятву... ему."-- Он осторожно слоил
руки, переплетя пальцы, и прижал их к подбородку.
"Но я не могу сбежать, чтобы предупредить его, если меня будут
тщательно охранять,"--продолжил он еле слышно.-- "Может быть, я все равно не
смогу сбежать... но я должен, по крайней мере, попытаться. И если я
собираюсь бежать, я должен сделать все, чтобы мой побег был успешным."
"Даже ценой нарушения вашей клятвы на святом распятии?"--спросил
Истелин.
"Любой ценой,"--прошептал Дугал.
Он, однако, не смог убедить Истелина, что самым мудрым будет
притвориться, что он готов сотрудничать с врагами. Он продолжал свои
попытки, пока за ним не пришел слуга, чтобы проводить его к обеду, но
епископ остался на прежней позиции: даже притворное сотрудничество столь же
вредно как фактическая капитуляция перед врагом. Истелин остался
непоколебим.
"Но они сказали, что Вы все равно будете там, Ваше Преосвященство, даже
если им придется привязать к креслу Ваше мертвое тело!"-- сказал в конце
концов Дугал.-- "Вы не сможете помочь королю, если будете мертвы!"
"Может быть. Но я умру, зная, что я остался предан моей должности и
Богу. Лорис никогда не получит такого удовольствия."
Следуя за слугой в большой зал епископского дворца, Дугал размышлял над
словами Истелина, и немного упал духом, но, сев за стол, он старался
держаться свободно. Его посадили за дальний конец длинного стола, приставив
к нему солдата, которому было поручено следить за ним и обслуживать его, и
Дугал знал, что многие другие следят, не сделает ли он что-то не так.
Все более осознавая насколько опасную игру он затеял, он оставался
спокойным и старался в присутствии меарского двора выглядеть наивным и
испуганным. Никто, казалось, не помнил, что он был воспитан при куда более
высоком дворе в Ремуте, но если бы кто-нибудь вспомнил об этом, то Дугал
собирался сделать вид, что он вспоминает о том времени как напрасно
потраченному им как человеком из Приграничья. Он действительно не был при
дворе в течение нескольких лет, так что ему не пришлось прилагать больших
усилий, чтобы вести себя в более простых манерах Приграничья, принятых в
замке его отца: быть громким и шумным, с хорошим аппетитом и более свободный
в поведении, чем он позволил бы себе в Ремуте.
Когда он вошел в роль, придерживаться ее было просто. Вскоре он был
представлен кузенам, Ителу и Лльювеллу, которые были примерно его возраста,
и потрясающе красивой Сидане.
"Я не думаю, что в Транше ты видел много женщин, которые могли бы
сравниться с этой,"--гордо сказал принц Ител, наливая своей сестре еще одну
кружку эля.-- "Когда мы закончим наше дело, Меара станет центром
цивилизации, вот увидишь."
Он был достаточно пьян, чтобы по ошибке принять нервный смешок Дугала
за восхищение. Сидана тоже присоединилась к веселью.
Только Лльювелл держался в сторонке, украдкой поглядывая на Дугала,
когда ему казалось, что Дугал этого не видит, и о чем-то размышлял над своим
кубком. Дугал всеми силами старался завоевать их доверие, заговаривал с
молчаливым Лльювеллом, с притворным восхищением слушал рассказы принцев об
их военных успехах, и в конце концов присоединился к добродушным
подтруниваниям братьев над Сиданой. К концу обеда он стал для них почти
своим.
Одним из детей, но не одним из мужчин. Когда подали более крепкое вино,
и женщины удалились, пьяный Сикард подтащил свой стул поближе к Дугалу и
начал расспрашивать его о старом Колее, намекая, что рано или поздно Колей
умрет, и тогда Меара будет лучшим выбором для Дугала.
Дугал подозревал, что его дядя была гораздо трезвее чем казался.
Поэтому он хорошо скрыл свои истинные чувства и даже изобразил радостный
интерес к предложению Сикарда стать герцогом после того как Меара
окончательно отделится. Из этого он заключил, что он его реакция была
правильной. Он пил с Сикардом и его сыновьями еще час, умудряясь при этом
потреблять гораздо меньше чем они думали. Когда пирушка закончилась, Ител,
подвыпивший Лльювелл и осторожный и трезвый солдат проводили его обратно в
его камеру, принцы по дороге шумно поздравляли его как будущего герцога
Транши, до тех пор пока не втолкнули его в дверь камеры.
Истелин остался холоден к нему. Дугал нашел его стоящим на коленях и
молящимся, епископ презрительно оглядел его с головы до ног и
пренебрежительно отвернулся, больше не замечая Дугала. Дугал не добился от
него даже слова.
Он ерзал под шкурами на своем ложе, чувствуя себя отвратительно, по
щекам его беззвучно текли слезы, пока он не провалился в тяжелый сон. Сны
его почти немедленно обернулись кошмарами.
Судный День. Обнаженный и испуганный он стоит, сжавшись, у подножия
огромного золотого Трона Небес. Гневающийся Истелин простирает одну руку к
Свету в немой мольбе, другой обвиняюще указывает на Дугала. Стайка рыдающих
ангелов проносит мимо бездыханное тело Келсона, истекающее кровью из дюжины
ран.
Ужаснувшись, Дугал пытается объясниться. Келсон не может быть мертв, и
Дугал, конечно, не может быть виноват в его смерти. Но тут король внезапно
поднимет голову и протягивает окровавленную руку, чтобы так же указать на
Дугала, и Дугал с ужасом наблюдает как плоть тает до голой кости, а глаза
превращаются в пустые глазницы на похожем на маску черепе.
Кошмар сломал сон Дугала. Задыхаясь, он проснулся в холодном поту,
ужаснувшись, что сон был явью и он уже убил своего брата, своего короля.
Но комната была темна, Истелин уже не стоял на коленях, молясь, а спал,
завернувшись в шкуры и повернувшись к Дугалу спиной, и потому казался просто
темным пятном в тусклом свете угасающего огня. Это все-таки был только сон.
Голова Дугала трещала от вина, и даже несмотря на то, что кошмар
оставил его, он больше не смог заснуть. Давя в себе дурные предчувствия и
похмелье, он размышлял весь остаток ночи, прижав руки к губам в прерывистой
молитве. Время, казалось, ползло, пока серый рассвет не прочертил, наконец,
небо, и тогда он встал чтобы умыться и одеться.
Объект молитв Дугала тоже не спал в эту ночь, находясь в дне езды от
Ратаркина. Давая своей лошади отдохнуть после перехода через перевал, Келсон
сидел, закутавшись в свой подбитый мехом плащ и грыз черствый кусок темного
дорожного хлеба, поглядывая по сторонам, когда Морган остановил своего коня
рядом с ним. Они были в пути с полуночи, и не собирались останавливаться,
пока не доберутся до Ратаркина. За ночь дождь сменился легким снегом,
который потихоньку усиливался. Позади них, разбившись на пары, сотня
сопровождавших их рыцарей подтягивала подпруги и сбрую и пользовалась
привалом, чтобы перекусить, поспать или облегчиться. Коналл, покачиваясь в
седле, дремал на своем коне, стоявшем слева от Келсона.
"Он должен быть жив,"-- прошептал Келсон, настолько тихо, что даже
Морган еле расслышал его.-- "Он должен быть. Если бы он был мертв, я бы
знал, так ведь?"
"Честно говоря, я не знаю, мой принц."
"Но мы теперь ближе!"--возразил Келсон.-- "Если он все еще жив, разве я
не должен был почувствовать что-то? Мы были так близки той ночью в Транше."
"Пока он, благодаря Вам, не закрыл свои экраны,"--тихо напомнил ему
Морган.-- "Кроме того, тогда вы находились в физическом контакте, а Вы
знаете как сложно установить связь без такого контакта. Умышленно закрытые
экраны..."
"Это было не умышленно. И не от меня."
"Очень хорошо -- не от Вас. Но если он заэкранирован...?"
"Вы хотите сказать, что он не заэкранирован?"
Морган терпеливо вздохнул.-- "Вы сегодня чем-то раздражены, не так ли?
Келсон, я не видел этого парня с тех пор, когда ему было... сколько?..
девять или десять?.. Откуда я могу знать?"
Покачав головой, Келсон подавленно пожал плечами.-- "Это было очень
давно, откуда любой из нас может знать? Но сейчас у него есть экраны."
"Очень хорошо. И, несомненно, в этом кроется причина того, что Вы не
можете связаться с ним."--Морган повернулся, чтобы хлопнуть короля по
плечу.-- "Так или иначе, мы скоро многое узнаем. Мы будем в Ратаркине
засветло."
"Засветло, да. Но вовремя ли?"--спросил Келсон.
Много дел они делают, но дела их лишены смысла, а когда они думают о
Боге, они не понимают ничего.
-- Хермас 10:12
Бледное полуденное солнце превратило разноцветные стекла собора Святого
Уриэля в темно поблескивающие драгоценные камни, но великолепие собора мало
успокаивала Дугала, кротко стоящего на коленях на хорах рядом с меарским
королевским семейством. Посвящение Джудаеля епископом Ратаркина должно было
вот-вот начаться, и Дугал не мог сделать ничего, чтобы остановить это.
Как и Генри Истелин. Пробудившись, он не сказал ни слова ни Дугалу, ни
священнику, который пришел, чтобы в последний раз спросить поможет ли он
посвящению Джудаеля. Он остался нем и после этого, когда два дьякона одевали
его, он не сопротивлялся кубку, который холодно глядящий Горони приказал ему
выпить, когда дьяконы закончили свое дело. Когда два дьякона вывели Истелина
из камеры, сопровождаемые Горони, Дугал увидел затуманенные наркотиком глаза
Истелина и подумал, что он знает, какое зелье ему дали. Теперь он не мог
ждать от Истелина помощи в течение многих часов, если он вообще мог на нее
рассчитывать.
Значит, Дугал был один. Он не мог рассчитывать ни на кого, кроме себя.
Стоящие вокруг него на коленях утверждали, что считают его членом своей
семьи и обещали многое за его поддержку, но он знал, что они все же не
доверяли ему; у них не было причины верить ему, кроме его веры в его
соглашательство с ними. Даже то, что его поместили между Сикардом и
Лльювеллом, говорило о том, что его намеренно разместили так, чтобы его
действия можно было легко пресечь, если он, несмотря на данное обещание,
попытается помешать происходящему. В одежде принца, которую ему принесли
этим утром -- судя по длине, эта одежда принадлежала Ителу -- он
действительно выглядел одним из них. Даже его косичка приграничника не
выделяла его, поскольку такие же косички были у Сикарда и нескольких
придворных, в отличие от обоих принцев.
Далеко, в задней части собора, хор начал петь псалмы. Неф собора был
полон. Большие государственные литургии всегда нравились простому люду,
поскольку давали возможность по меньшей мере увидеть богатых и знатных, и
желания жителей Ратаркина были уже подогреты возведением Истелина меньше
двух недель назад. Дугал задавался вопросом, собирались ли они в таком же
количестве, чтобы посмотреть на их законного владыку, сколько их собралось,
чтобы увидеть члена семьи узурпаторов. Но, может быть, они не знали, что
происходит.
Когда процессия вошла в собор и направилась по проходу, окружавшие
Дугала встали, он последовал за ними. Духовенство медленно приблизилось к
ним, во главе шел священник с кадилом, за ним -- служки со свечами, за
которыми пронесли распятие и прошел хор. За ними шел второй священник с
кадилом, окруженный епископами, помогающими в проведении церемонии, перед
каждым из них несли посох, а позади шли два мальчика со свечами. Дугал не
мог узнать никого из епископов, шедших перед Джудаелем, но ему сказали, что
одним из них был епископ Калдер, брат его матери, то есть еще один его дядя.
Он не ожидал этого.
В то же время, прелаты, сопровождавшие нововыбранного епископа, были
легко узнаваемы: клятвоотступник Креода, которому Келсон поверил, и Белден
Эрнский, моложавый епископ Кашьена, прибывший с юга. Дугал узнал его по
ветвям, которыми была расписана его мантия, и задался вопросом, мог ли
Келсон подозревать его в предательстве, как и Креоду, да и прочих.
И сам Джудаель, еще один меарский кузен Дугала, о котором он только
слышал. Будущий молодой епископ, идя к алтарю, не смотрел ни вправо, ни
влево, но на губах у него играла слабая улыбка, которая, по мнению Дугала,
выглядела бы просто непристойной для праведного человека, шествующего к
своему посвящению. У горла и внизу мелькнул лиловый цвет, но сверху, под
белой накидкой, на нем были надеты стихарь и орарь, руки были набожно
сложены перед грудью. Дугал удивился, что Джудаель осмелился предстать перед
алтарем в таком виде, зная, что он выбран против воли законного примаса и
короля. Может быть, Бог покарает его за дерзость. Дугал страстно желал
этого.
А если не Джудаеля, то презренного Лориса, шедшего следом в одеянии,
полностью соответствующем захваченной им должности, над его дорогой
золоченой ризой сверкала драгоценная митра, похожая на корону. Перед ним шли
служки, которые несли свечи и его посох, а следом за ним два дьякона,
которых Дугал уже видел, вели Истелина, привалившегося к плечу одного из
них. Истелин, казалось, шел сам, но глаза его были прикрыты и туманы; Дугалу
подумалось, что как только его усадят на его трон, он тут же уснет. Замыкал
процессию изменник Горони.
Дугал никогда раньше не видел церемонии посвящения, и не заметил, когда
церемония отклонилась от обычной мессы. Тяжело уследить за действиями
полудюжины священников, когда привык видеть одного-единственного, да и
знакомые слова приобретают странный оттенок, когда исполняются целым хором.
Повторяя действия окружающих, он становился на колени и вставал, подавив в
себе отвращение и ненависть, когда епископы-предатели собрались перед
троном, на который Лорис не имел никаких прав, и главный изменник кратко
зачитал главные обязанности епископа. После этого Джудаеля поставили перед
Лорисом, чтобы он ответил на ритуальные вопросы.
"Нежно любимый брат мой,"--торжественно произнес Лорис,-- "древний
обычай предписывает, чтобы тому, кого выбрали, чтобы стать епископом, было
публично задано несколько вопросов, чтобы люди могли удостовериться, что
этот человек будет честно хранить веру и исполнять свои обязанности. Поэтому
я спрашиваю тебя, Джудаеля Меарского, действительно ли ты веришь, что
призван Святым Духом служить до конца твоих дней в должности, доверенной нам
святыми апостолами, которая может быть дана тебе наложением наших рук?"
"Да,"-- ответил Джудаель.
"И дух твой тверд в решимости преданно и неуклонно проповедовать
Евангелие Господа нашего?"
"Да".
Ритуальный диалог продолжался, но у Дугала не было никакого желания
слушать его. Вне зависимости от того, что скажет Джудаель, и безотносительно
того, насколько набожен был этот человек, прежде чем он присоединился к
заговору Лориса, Дугал был уверен в том, что Джудаель Меарский будет проклят
за участие в этом осквернении святого обряда так же как в том, что он верит
в Бога. Почему Бог не покарает его смертью? Неужели даже в храме нет места
справедливости?
Еще он очень боялся за Истелина, хотя это беспокойство было больше о
теле человека, а не о его душе. Он не мог не восхищаться храбростью этого
человека -- принужденного освятить происходящее своим присутствием, но
твердого в своей решимости не поддерживать это в своем сердце -- но Дугал
был более практичен. Он спрашивал себя, правильно ли он сделал, выбрав более
легкий путь, изображая согласие с теми, кто, по его убеждению, были не
правы, или Истелин был все-таки прав: то, на что пошел Дугал, обесчестило
его. И насколько далеко он готов зайти, если преставится возможность...
"Любимые братья и сестры,"-- пропел Лорис, поворачиваясь лицом к
собравшимся,-- "позвольте нам молиться за этого человека, избранного служить
Церкви Господа нашего. Позвольте нам молиться, чтобы Всемогущий Господь
наполнил его своей благодатью."
Дугал вместе с остальными опустился на колени, наблюдая как
клятвоотступник Джудаель простирается ниц перед алтарем, а остальные
епископы встают на колени вокруг него, и даже Истелина опускают на колени
рядом с его складным креслом. Хор начал ектенью, которую Дугал смог узнать,
несмотря на все приукрашения, которая затем плавно перетекла в перечисление
ангелов и святых, призываемых благословить посвящаемого.
"Sancta Maria..."
"Ora pro nobis"
"Sancte Michael..."
"Ora pro nobis."
"Sancte Gabriel..."
"Ora pro nobis."
"'Sancte Raphael..."
"Ora pro nobis."
"Sancte Uriel..."
"Ora pro nobis."
"Omnes sancti Angeli et Archangeli..."
"Orate pro nobis..."
Перечисление продолжалось и продолжалось, ритм притуплял чувства, и
Дугал позволил себе вернуться мыслями к свой собственной дилемме. Хоть он и
дал обещание, что не будет пытаться сбежать, его долг перед Келсоном
приказывал ему обратное, несмотря на страшную клятву на святом распятии,
которую Лорис заставил его принести. Он знал, что Истелин не одобрял то, что
он собирался сделать, поскольку считал что клятва есть клятва, независимо от
того, в каких условиях она была дана, и, может быть, был прав. Может быть,
действительно нельзя идти на компромисс со злом.
Но Дугал считал, что большее зло, заключавшееся в неведении Келсона о
том, что произошло сегодня, перевешивает любые семантические тонкости. Если
бы он смог сбежать, он был обязан рассказать Келсону, вне зависимости от
любой присяги. Если он преуспеет, то у него будет достаточно времени, чтобы
найти себе оправдание. Он не может предать своего брата.
Возмущаясь все больше и больше, он наблюдал как епископы-изменники
продолжают процедуру посвящения Джудаеля: наложение рук, помазавший
освященным елеем, вручение кольца, митры и посоха, святое таинство с
остальными членами семейства -- Кайтриной, Сикардом и их детьми. Он был
благодарен, что его не попросили присоединиться к ним.
Однако, предполагалось, что он причастится вместе с остальными после
того, как новый епископ посвятит дьякона и отслужит мессу со своими новыми
братьями. И он избежал причастия Джудаелем только для того, чтобы Лорис
самолично положил ему на язык священную пластинку. Дугал изо всех сил
старался не подавиться ею, возвращаясь на свое место со скрещенными руками и
удрученными глазами, кляня себя за лицемерие, которое заставило его
притворно играть роль предателя, которую остальные играли всерьез. Он
молился как никогда, чтобы Бог простил ему получение Святого Причастия с
такой большой ненавистью в сердце, какую он сейчас чувствовал к Лорису.
Окончание церемонии совпало с моментом, когда последние звуки Те Deum
стихли под сводами собора. Окруженный старшим духовенством и его семейством,
новый епископ остановился на лестнице собора, чтобы в первый раз
благословить собравшихся снаружи. Дугала, как родственника Сикарда, потащили
с остальными, и, казалось, в этот день за ним меньше следили, благодаря
волнению, охватившему всех, и он счел возможным отстать, смешавшись с
младшими членами семействами. В ветре чувствовалось приближение бури, и он
натянул отделанный мехом капюшон своего плаща, и стал оглядывать соборную
площадь, притворяясь, что наслаждается свежим воздухом. До того как он
несколько часов назад вошел в собор, он не был на свежем воздухе с того
момента как его привезли в город.
Из того, что он видел, следовало, что его план был, вообще-то,
выполним. Он совсем не знал Ратаркина, но движение через площадь казалось
ему беспрепятственным и нерегулируемым. Южные ворота города лежали меньше
чем в полумиле от узкой улочки к западу от площади. Он хорошенько запомнил
путь, когда они ехали сюда утром, как и запасной путь через боковую улочку.
Более важной проблемой могли стать праздношатающиеся жители, многие из
которых подходили, чтобы опуститься перед новым епископом на колени для
благословения. Из того, что он услышал, следовало, что никто не расценивал
посвящение Джудаеля епископом Ратаркина как какое-то вмешательство в дела
недавно посвященного Истелина, поскольку Истелин был епископом Меары. Кроме
того, разве епископ Истелин, стоявший рядом с новым епископом, не подтвердил
законность его посвящения своим присутствием? Джудаель явно был посвящен,
чтобы помогать епископу, возведенному архиепископами и королем двумя
неделями ранее, и разве кто-нибудь сказал им об обратном?
Присутствие Кайтрины и ее семейства, стоявших под знаменем королевских
цветов Меары, только добавило интереса местных, но кто из них знал, кто был
этот лорд, возложивший свой руки на другого? Если глава меарской королевской
династии была здесь, публично свидетельствуя возведение ее племянника в
присутствии должным образом назначенного и возведенного на престол
представителя короля, епископа Истелина, то кто мог сказать, что она не
имеет на это права? А прелат, в жилах которого текла королевская кровь
Меары, не мог не понравиться большинству жителей этого древнего меарского
города, вне зависимости от тех пустых слов, которые были адресованы
королевской власти Гвинедда.
Поэтому Дугал решил не рассчитывать на поддержку граждан Ратаркина. Но
в то же время публичные приветствия Джудаеля, отвратительные с точки зрения
Дугала, могли, по меньшей мере, дать удобное прикрытие изучению возможностей
для побега; поскольку внимание всех было сосредоточено на Джудаеле и
остальных членах меарской династии, мало кто обращал внимание на Дугала. В
толпе на площади было полно гвардейцев, вдоль лестницы собора тоже
выстроились солдаты, но ни один из них не был рядом с Дугалом. За порядком
следило меньше двух десятков конных рыцарей и солдат, патрулировавших
площадь. Два рыцаря осадили своих коней, глядя в сторону собора и только
время от времени наблюдая за толпой, остальные конники были на другой
стороне площади. Если Дугалу удастся подобраться поближе, чтобы захватить их
врасплох и захватить одну из лошадей...
Дыша на свои руки, чтобы согреть их, он сделал еще несколько шагов
влево, ближе к стражникам, небрежно разглядывая стоящую неподалеку гнедую
лошадь, выглядевшую резвой и выносливой. В тот же момент лошадь тряхнула
головой и фыркнула, толкая стоявшего по соседству каурого жеребца и
пританцовывая, но ее всадник резко обуздал ее. Другой всадник выглядел
раздраженным и, дернув за поводья своего коня, что-то тихо говорил своему
напарнику, но Дугал не мог слышать слов; когда, наконец, они сумели
заставить своих лошадей стоять спокойно, они оказались ближе к Дугалу. Это
заставило Дугала задаться вопросом: а вдруг животные каким-то образом
почувствовали его внимательный взгляд, но он сразу же отказался от этой
мысли. Он умел найти общий язык с лошадьми, но не до такой степени.
На ступенях собора продолжали приветствовать Джудаеля, но многие из
меарцев теперь начали приветствовать также и Кайтрину. Из-под своего
капюшона Дугал наблюдал, как она радуется их преданности, и мысленно
вопрошал: знают ли они о том, что совершают измену, и волнует ли их это.
Снова пошел снег. Несмотря на сладость приветствий, они скоро соберутся
вместе и пойдут внутрь, а тогда его возможность будет упущена.
Он подкрался чуть ближе к лошадям, изо всех сил стараясь казаться
беспечным зевакой, и чуть не подпрыгнул, когда почувствовал как его потянули
за правую сторону плаща.
"Ител, становится холодно. Я думаю, что нам надо... О, прошу прощения."
Голос принадлежал Сидане; и, когда он, подавив изначальное желание
вырваться, медленно повернулся, он понял, что случилось. На нем был плащ
Итела. Он тут же понял, как он может воспользоваться этой ошибкой. Главное,
чтобы у него оказалось достаточно времени, чтобы воплотить задуманное.
"Не надо извиняться, любезная сестра,"-- тихо произнес он, стараясь
произносить слова так, как это было принято при дворе, и, взяв ее затянутую
в перчатку руку, прижал ее к своим губам.-- "Вы -- единственный человек,
сказавший мне сегодня доброе слово, даже если оно предназначалось для
кого-то другого."
Она неуверенно моргнула, слишком взволнованная, чтобы убрать свою руку.