Кертис (I) Джек. Банджо

   И он решительно зашагал к старому амбару, где спал Джюб. Пройдя мимо хлева и коптильни, он, не дожидаясь Джюба, вошел внутрь и стал осматривать все вокруг. На стене, на своем обычном месте, висело банджо; в белой шкуре резонатора зияла дырка, одна струна была порвана и один колок погнут.
   — Мне кажется, — сказал отец, — ты солгал мне. А теперь скажи мне правду: зачем ты заходил в мой дом?
   Джюб проскользнул к себе в комнату и смотрел с удивлением на банджо.
   — Вот так-так! Вот она, моя дорогуша. Поломанная, но на месте.
   — Я жду ответа, — сказал отец. — Правдивого ответа.
   — А я уже вам все сказал, и сказал правду, — произнес Джюб, не поворачиваясь и продолжая смотреть на банджо. — Час назад мое банджо здесь не висело, а вот сейчас висит. Значит, это Божье чудо.
   И он рассмеялся, очень не вовремя — отец уже собирался оставить его в покое. Но Гэс догадался об этом позже.
   — А ну прекрати это! — В голосе отца вновь послышались рычащие нотки.
   — Лу, — сказал Джюб, — это ты или Марти повесили его сюда, а?
   Все молчали.
   — Ну вот, — сказал Джюб, переводя взгляд с одного окаменевшего лица на другое. Потом посмотрел на отца и добавил: — Все в порядке, моя игрушка нашлась, хоть и поломанная. И на этом спасибо.
   — Джюбал, мальчики сказали, что не трогали твое банджо. А ты зачем-то лазил ко мне в дом, мы застукали тебя, когда ты выходил из него. И ты солгал мне! Банджо — вот оно, на месте и свидетельствует против тебя.
   — Ну и ну, — проговорил Джюб очень медленно, — ну и ну!
   — Это все, что ты можешь сказать?
   — А что я могу сказать? Все что нужно сказать, вы скажете сами, мистер Гилпин.
   — Что ты хотел украсть в моем доме?
   — Ну, я так и думал, что вы собираетесь это сделать, — сказал Джюб. — Я вот думал себе: человек, у которого пилы всегда наточены как бритвы и висят всегда на своих местах — такой человек всегда знает, как все устроить. Но я все-таки говорил себе: подожди еще, Джюб, подожди, не прыгай, под ногами пока еще не горит.
   — Что ты там такое плетешь? Объясни, что ты этим хочешь сказать?
   — Да, да, сэр, я понимаю, что вы собираетесь сделать. Вы подумали: вот наступает зима, урожай собран, дрова нарублены, вот-вот снег выпадет. Так зачем же держать негра, да еще такого, который бренькает на банджо, а?
   — А я тебе говорю вот что: я видел, как ты выходил из моего собственного дома. Значит, ты был внутри. А теперь ты не хочешь дать мне прямого ответа, что ты там делал.
   — Дело в том, мистер Гилпин, и это святая правда, — банджо не висело на этой стене, когда я вернулся сюда после того, как закончил доить коров. И святая правда то, что я отправился на поиски моего банджо, потому что тут его не было. Но не нашел. А все дело в том что вам просто как-то надо рассчитать меня. Ну и ладно! Давайте мне мои заработанные деньги. Я ухожу, а вы, конечно, беспокоитесь не по поводу какого-то там продырявленного банджо, а по поводу того, что у вас здесь работает чернокожий.
   — Ты все врешь, и врешь нахально, — сказал отец. — Собирай свои манатки. И получай свои тридцать долларов.
   — Да, аж тридцать долларов! — Джюб улыбнулся во весь рот.
   Отец отсчитал нужную сумму, вытащив деньги из бумажника, и положил доллары на постель Джюба.
   — И не проси меня дать тебе рекомендации!
   — Нет, что вы, мистер Гилпин. Бог свидетель, я и не собирался такого делать.
   — Только любовь к ближнему, которую нам заповедал Христос, не позволяет мне отвести тебя к шерифу. Ты, может быть, намеревался спрятаться в комнате моей дочери!
   — Просто ушам своим не верю! — Джюб уже запихивал в мешок пару своих выцветших рубашек и залатанные штаны.
   — Я отпускаю тебя вовсе не потому, что идет зима, и работы немного будет, — заявил отец. — Я рассчитал тебя, потому что ты солгал мне.
   — Ну, конечно, мистер Гилпин, конечно. А я и не сержусь на вас. Так уж все получается — и ничего тут не поделаешь.
   — Мне не нравится твой тон! — Отец выглядел очень сердитым и стоял ровный как палка.
   — Извините, я просто стараюсь угодить.
   — Ты просто хамишь! Ты что, хочешь, чтобы я отправился за своим ружьем?
   — Нет, нет, что вы, сэр! Я просто себе тихий, мирный Джюб, хожу себе по дорогам, пою себе песенки, ем арбузы, бренькаю на своем стареньком, побитом банджо...
   Джюб повернулся и неожиданно дико рассмеялся — будто закричал мул. Он все смеялся, смеялся...
   — Ах ты ж черная образина! Сатана! — воскликнул отец и сильно ударил негра. Тот отлетел в другой конец комнаты. Отец стоял, широко расставив ноги, подняв кулаки, готовый снова броситься на Джюба. Гэс тихонько подвывал.
   Отец заскрежетал зубами; стараясь погасить свой гнев и избежать дальнейшего насилия, стукнул себя кулаком в раскрытую ладонь другой рукой. Потом сказал Джюбу:
   — Убирайся! — И повернулся к мальчикам: — Вот видите, какие они. А теперь пошли отсюда!

Глава вторая

   Мрачный как туча поздней осенью, Гэс перемахнул через забор из колючей проволоки и побежал к ферме Маккоя. Грива соломенных волос развивалась за его спиной как желтый флаг. Добежав до живой изгороди, он стал призывно свистеть — так он делал, когда они с Сэлли играли в ковбоев и индейцев. Однако теперь, занимавшаяся стиркой Сэлли, услышав птичий свист, почувствовала, что в этот раз ее зовут уже не на игру.
   Гэс ждал в тени большого тополя, что рос у ручья. Когда она увидела его, прислонившегося спиной к дереву, выражение беспокойства сошло с ее румяного, веснушчатого лица и сменилось улыбкой.
   Гэс молчал, уже сожалея о том, что так спешил.
   — Рассказывай, рассказывай скорей, — потребовала она, — говори скорей! Мне нужно вернуться побыстрее, а не то мне достанется.
   — Я отправлюсь... — сражаться.
   — Сражаться? С кем? Что ты мелешь?
   — С фрицами!
   — О Боже! Это еще зачем, Гэсси?
   — Это мой долг. Лу идет на войну.
   — Но тебе только четырнадцать лет! — сказала она таким тоном, будто сама по себе эта цифра была решением проблемы.
   — Смотри, какой я большой! И к тому же я умею стрелять лучше, чем многие из взрослых.
   — И когда ты отправляешься?
   — Завтра утром.
   — Уже завтра? — Ее худое личико приобрело откровенно несчастное выражение. — А я что буду делать?
   — Ну, ты будешь ждать меня. Будешь оставаться верной мне.
   — Конечно, Гэс, конечно! Я обещаю. Ну, а вдруг тебя убьют?
   — А ты меня не поцелуешь на прощание? — спросил он, набравшись храбрости.
   — Ну, наверное, — сказала Сэлли, подходя к нему поближе и пристально в него всматриваясь. — А ты все это не придумал, а? Чтоб выманить у меня поцелуй за так?
   — Может, я тебя вижу в последний раз, Сэлли, — ответил он с благородной торжественностью. И чуть не расплакался.
   — Я поставлю свечку и буду молиться за тебя.
   — Это будет замечательно — поминай, поминай меня в своих молитвах! И Лу тоже.
   — А я слышала, что Моди Коберман из-за него подлетела.
   — Лу такого себе никогда не позволял!
   — Об этом все говорят.
   — Ну, может быть, так получилось, он не мог сдержаться — ведь на войну идет!
   — Гэс, и думать не смей ни о чем таком! Я поцелую тебя на прощание, но на этом и все.
   Он наклонился к ней, попытался отыскать ее губы своими губами, промахнулся, сделал еще одну попытку и прижал свои плотно сомкнутые губы к ее тонким сухим губам. Гэс качнулся, и чтобы удержаться на ногах, обхватил девочку, ощутив под руками ее плотное тело. Но тут же отстранился. Она стояла с закрытыми глазами; пряди рыжих волос выбились из-под платочка, руки были молитвенно сложены.
   — Я буду ждать тебя, Гэс, — прошептала она.
   — До свидания, малышка, — сказал он, повернулся и бросился прочь. Он бежал среди деревьев, сильный, златовласый как могучий викинг Лейф Эриксон, а вокруг него простирались уже мрачные леса Пруссии. Бежал он без передышки до самого дома.
   Когда ужин закончился, Лу, отодвинув стул, встал, во весь свой огромный рост:
   — Пора уже, думаю, сказать вам, что я иду в армию. В канадские части, которые отправляются в Европу.
   — Когда? — спросил отец.
   — Уезжаю завтра утром.
   — Послушай меня, Лютер, — сказал отец, стараясь, чтобы в его голосе прозвучали благоразумие и умеренность. — Насколько мне известно, немцы наступают на всех фронтах. Еще несколько недель — и они сломят французов.
   — Тем больше причин отправляться немедленно, — ответил Лу, глядя темными, как у молодого оленя, глазами в окно, где он уже видел la belle Franceраспростертой под ногой германского зверя.
   — Но к тому времени, как ты туда доберешься, все уже будет окончено!
   — Может быть — да, а может быть — нет. Папа, вы всегда говорили, что следует исполнять свой долг.
   — Твой долг здесь, на ферме! Столько всего нужно делать, а наемных работников сыскать теперь трудно. Я же не могу платить им так, как платит Дюпон своим рабочим!
   — Не покупайте, в таком случае, больше земли, — сказал Лу, рассмеявшись. — Удовлетворитесь тем, что уже имеете. Ведь вы и так владеете половиной графства Форд. И беспокойства будет меньше, и неприятностей всяких.
   — Я тоже иду в армию, — вдруг заявил Гэс.
   — А ты заткнись, — сказал Мартин. — Тебе только четырнадцать лет.
   — Мал еще, — поддержал старшего отец.
   — Я уезжаю утренним поездом, — сказал Лу; на лице у него было решительное выражение, хотя на губах постоянно играла улыбка. — Мы придем, победим или умрем.
   Кейти начала плакать — слезы обильно катились из глаз, из носу текло.
   — Ты никуда не поедешь, — сказал отец.
   — Пожалуйста, Лу, не надо, — стала упрашивать мать, вытирая нос передником. — Пожалуйста, не надо уезжать!
   — Здесь я оставаться больше не могу, мама. — Голос Лу был ровным, спокойным — в нем не осталось и следа насмешки или веселья. — У вас есть папа, у него есть вы, у вас, к тому же, столько земли, что обработать ее вы уже не в состоянии... И в доме у нас уже давно никто не смеется.
   — Жизнь не такая уж веселая вещь, — сказал отец. — А солдаты, чтоб ты знал, обыкновенные дураки, которым никогда ничего не достается.
   — Неужто? — Лу разразился своим язвительным смехом.
   — Как я вижу, ты совсем не читаешь Библию. — Лицо отца багровело все сильнее.
   — Послушай, папа, — начала мать, — может быть, мы помозгуем, что и как...
   — Вот-вот, правильно, — сказал Лу. — Поразмышляйте, а я пока упакую вещи.
   Кейти шмыгала носом.
   — Лу, а может быть, я все-таки могу поехать с тобой? — спросил Гэс.
   Лу улыбнулся:
   — Извини, старина, на этот раз не получится. Сдается мне, здесь совсем не замечают, как все вокруг в мире поменялось. Многим уже не хочется ковыряться в земле, на одном и том же месте, по пятьдесят-шестьдесят лет. Всю жизнь вкалываешь, а потом тебя в этой же земле закопают. А я хочу чего-нибудь повидать, прежде чем загнусь.
   — Ты еще не выучился работать по-настоящему, а уже нос воротишь, — сказал отец, свирепо глядя на Лютера.
   — Даже если б ковырялся в коровьем дерьме, вкалывал бы на тебя тридцать шесть часов в сутки, тебе все равно этого было бы мало, ты бы все равно пел свою песенку!
   — Лу! Как ты можешь так! — воскликнула потрясенная мать.
   — Пускай катится, — сказал Мартин. — Он всегда был такой. Говори с ним, не говори — все без толку!
   Лу медленно обвел взглядом квадратную комнату, оклеенную обоями, освещенную светом лампы, тщательно всматриваясь во все углы, запоминая напоследок все детали.
   — Я вовсе не хочу изображать из себя какого-нибудь там героя, но мне не хотелось бы оставлять по себе плохую память. Не нужно ненавидеть меня за то, что я поступаю так, как считаю нужным.
   — Я не даю тебе разрешения ехать. — Отец все еще не сдавался; он напустил на себя такое выражение, надеясь согнать ангельскую улыбку с лица Лу.
   — Ты что, собираешься связать меня? И повесить на крючок, как свою любимую пилу? — Лу снова рассмеялся.
   — Лу, не надо так, — сказала мать.
   Лу махнул рукой.
   — Мне нужно пойти посмотреть, как там рыжая свинья, — сказал отец, поднимаясь и направляясь к выходу. У самой двери он остановился и, повернувшись, обратился только к Лютеру: — Можешь отправляться и сражаться на войне, которая тебя совершенно не касается. Но на станцию тебе придется идти пешком.
   Когда отец, взяв фонарь, вышел, Лу, прыгая через две ступеньки, бросился наверх, к себе в комнату.
   Гэс побежал за ним; в комнате остались всхлипывающая Кейти, Мартин, шипящий на нее и требующий, чтобы она, наконец, закрыла свою пасть, и мать, качающая головой и вздыхающая.
   Лу очень быстро сложил то немногое, что ему могло понадобиться. А в дорогу он наденет свой единственный костюм!
   — Лу, — заговорил Гэс, — смотри, какой я уже большой! Я могу поймать кролика на бегу!
   — Кстати, о кроликах, — сказал Лу, поддразнивая Гэса. — У такого молодца, как ты, впереди большие приключения. Вы как, со старушкой Сэлли уже любились?
   — Не дразни меня, Лу. — Гэса больно ужалили слова Лютера; он чувствовал себя так, будто на него вывернули ушат холодной воды. — Я хочу ехать с тобой!
   — Ничего не получится. Раз ты еще не вставил малышке Сэлли свою оглоблю между ног, ехать тебе нельзя.
   — Лу, давай серьезно! — умоляющим голосом сказал Гэс. — Я по-честному хочу с тобой ехать!
   — Знаешь, когда я был в твоем возрасте, я уже опробовал свою оглоблю на фермерских дочках по всей округе, на всех фермах, куда мог бы добежать и вернуться за ночь. — Сказав это, Лу снова рассмеялся.
   — Ага, вот почему ты так спешишь уехать! Все из-за Моди?
   — О, поглядите на него! А ты умненький для своего возраста, все уже понимаешь, а? — Лютер изогнул свои черные брови и покачал головой.
   — Нет, ты мне скажи, это так?
   — Ну, могу тебе сказать, она многим дает, и Бог его знает, кто ее обрюхатил. Но если я останусь здесь, она, конечно, будет все валить на меня. А если я уеду — быстренько найдет какого-нибудь другого виновника.
   — Ты хочешь сказать, что она... была со многими другими, не только с тобой?
   — Конечно, Гэс, и тебе нужно обязательно прокатить ее, пока еще есть время и у нее не очень заметно. И кстати, ты сделаешь ей большое одолжение — ей это дело очень нравится!
   И Лу опять разразился своим язвительным смехом.
   — Ты можешь хоть на минутку побыть серьезным! — воскликнул Гэс, пытаясь пробиться сквозь напускную веселость Лютера. — И так тошно, без твоих насмешек.
   — Сдается мне, что чем мне веселее, тем мрачнее становится наш старик. Никуда не сунься, ничего не делай, кроме одного — увеличивай доходы его фермы!
   — Но он говорит, что старается для нас.
   — Да брось ты! Он так рогом упирается, потому что ничего толком делать не умеет.
   В словах Лютера — в них было много правды — прозвучала горечь. И его улыбка увяла.
   Гэс не раз видел, как отец стегал Лютера кожаными постромками за то, что тот якобы что-то не так сделал во время пахоты. И это-то после тяжелого дня работы, когда приходилось управляться с дикими лошадьми, впряженными в плуг! За то, что лошади не были вовремя напоены. За то, что не так, как надо, была повешена упряжь. Или за что-нибудь еще в таком же роде. Но и Гэс и Лу всегда прекрасно понимали, что избивал Лютера отец только потому, что в нем сидела врожденная ненависть к улыбке, открывающимся в усмешке белым зубам, веселым морщинкам у глаз, которые он видел на лице своего сына.
   — Послушай меня, чудак, не бери дурного в голову! — Лу снова рассмеялся. На его лице глубоко обозначились ямочки, глаза были чистые и ясные. — Я уезжаю и думаю, что всю дорогу буду развлекаться.
   — Ты доберешься до Виннипега?
   — Может быть, даже до Монреаля! А там французские девочки...
   Гэс смотрел на своего любимого брата. У Лу были роскошные черные волосы, смуглое, красивое, жизнерадостное лицо, крепкие мужские плечи. Держался Лу всегда прямо и уверенно. От мысли, что его идол уезжает, Гэс готов был расплакаться. Кто еще, кроме Лу, мог быть таким сильным, бесшабашным, таким свободным, беззаботным, таким полным жизни!
   А рано утром Лу исчез, как много раз он исчезал в прошлом — никто не видел, как он ушел. Он просто растворился в темноте, в которой, наверное, была видна лишь его сияющая, белозубая улыбка. Мартин сердито бурчал, что теперь ему придется доить вдвое больше коров — и все потому, что этот ничтожный Лу выкинул такую дурацкую штуку! Натягивая сапоги, он прорычал зло:
   — Надеюсь, его подстрелят в первой же перестрелке. Может, тогда он поймет, сколько неприятностей всем причинил!
   — Заткнись, — сказал Гэс. — Он вернется. И вернется с ухом кайзера на штыке. Вернется героем. А ты будешь по-прежнему ковыряться в дерьме!
   После того, как боевые действия закончились, Лу не сразу отправился домой. Все остальные уже вернулись, а его все не было. И когда он сообщил, в какой день прибывает, его встречали не так, как встречают героя, возвращающегося с войны.
   На станцию пришли Гэс, вся семья, Сэлли и те ребята, с которыми Лу когда-то дружил — уже далеко не маленькие мальчики. Они неловко переминались с ноги на ногу и говорили: “А помнишь, как старина Лу всегда шутил? А помнишь, чего он учудил, когда... Да, скажу вам, он мог заставить и козу рассмеяться...” Но в их голосах присутствовали нотки какого-то беспокойства; потом все притихли, как зрители, ожидающие главной сцены; они чувствовали, что Лу, тот Лу, которого они помнили как вечного шутника, может оказаться совсем другим.
   Пришли встречать Лютера Бенни Пикок, который женился на Моди Коберман, чтобы избежать призыва в армию, и Дональд Додж, который после отъезда Лу стал владельцем биллиардной и бара. И еще один из старых товарищей Лу — Гроувер Дарби, которого назначили шерифом, потому что он большого роста, достаточно толстый и медленно выговаривал слова.
   Жених Кейти, Джеральд Лундквист, запаздывал — он вызволял быка своего стада, запутавшегося в колючей проволоке.
   Мартин так и не нашел себе подружки. Некоторые поговаривали, что он просто слишком жадный и не хочет тратиться на ухаживание; другие утверждали, что он выжидает и присматривает себе достойную партию. А сам Мартин молчал: с каждым годом он становился все более молчаливым, все больше любил совать нос не в свои дела. И если что-то все-таки говорил, то очень язвительно и едко.
   Здание железнодорожной станции, выкрашенное в желтый цвет, располагалось на самом краю городка, который в Европе назвали бы глухой деревней. Рядом с ним высились высокие цилиндрические элеваторы, стоявшие как памятники в честь победы человека над равнинами.
   С востока донесся долгий гудок; в той стороне колея проходила как бы в ущелье, вырубленном в мягком песчанике, и поэтому звук гудка доносился сильно искаженным, но усиленным тем, что был зажат между стенами. Эти гудки становились своеобразной музыкой, и машинист каждого паровоза, проводя состав сквозь это ущелье, пытался сыграть гудком свою особую железнодорожную мелодию. В то утро песнь гудка и стука колес казалась печальной; в ней слышались слова: “Уже рассвет — а солнца все нет, уже рассвет — а солнца все нет...”
   — Никогда не забуду, — сказал Бенни, — как старина Лу засунул...
   Удар острого локтя Кейти по ребрам оборвал рассказ. Он проследил за направлением ее взгляда, который был устремлен на старого Гилпина. Старик казался статуей, изваянной из камня и установленной у края платформы.
   — Никогда не забуду, — снова заговорил Бенни, — как старина Лу и Гэс плавали в этой нашей луже. Нырял он, скажу я вам, как рыба, а плавал как бобер!
   Но никто его не слушал.
   — Интересно, как он сейчас выглядит? — сказал Гэс, проводя рукой по своим густым, как стог сена, волосам.
   Сэлли теперь была плотной, курносой, краснощекой девушкой.
   — Трудно сказать, — отозвалась она, — я его вообще плохо помню.
   — Я тоже должен был бы возвращаться вместе с ним на этом поезде.
   — А я считаю — очень хорошо, что ты остался на ферме помогать отцу. О войне рассказывают ужасные вещи, — сказала Сэлли. — Говорят, Чарли Броку снарядом просто оторвало голову.
   Гэс невидящим взглядом смотрел на рельсы. Он никому не рассказывал, что когда ему исполнилось шестнадцать лет, он отправился на призывной участок и заявил, что ему двадцать один год и что он хочет записаться в армию. А большой толстый сержант только посмеялся над ним и отправил восвояси. В тот раз он впервые в жизни попытался соврать. И после своей неудачи решил, что это была его первая и последняя ложь — какой смысл врать, если сразу видно, что говоришь неправду?
   Когда огромный черный паровоз медленно, с перестуком, проезжал мимо, из кабины высунулся машинист и улыбнулся собравшимся на платформе. Он улыбался так всем ожидающим на станциях маленьких провинциальных городков. На машинисте была полосатая кепка с длинным козырьком, вокруг шеи — красный платок. Страх неизвестности, притаившийся в душе Гэса, вдруг перерос в ужас: он осознал, что действительно не знает, каким теперь стал Лу.
   Вот возвращается домой скиталец из дальних стран, возвращается воин после битв за демократию, возвращается после сражений с дикими варварами человек, который с оружием в руках смотрел в лицо врагу...
   Поезд остановился. Из вагона, в котором должен был ехать Лу, вышел проводник; за ним выскочил коммивояжер, тащивший тяжелый чемодан с обитыми металлом углами, в котором он, наверное, возил образцы предлагаемой продукции. Потом из вагона появился Кори Холлинсворт, с удивлением посмотревший на ожидающее семейство Гилпинов.
   Он улыбнулся отцу:
   — Я вас приветствую! Не ожидал увидеть столько встречающих. Я-то ездил в Джанктон-Сити.
   — Мы встречаем Лютера, — сказала мать. — Он должен был ехать в этом вагоне.
   — Странно, я вроде его не видел... — Кори запнулся, вспомнив что-то. — Э... может быть, он был в другом конце вагона, я как-то не присматривался к другим пассажирам.
   — Я пойду посмотрю, — быстро сказал Гэс; подошел к проводнику и спросил: — Можно мне зайти в вагон? Я хочу помочь моему брату...
   Проводник поначалу стал возражать, но потом, повнимательнее посмотрев на Гэса — а он, как и машинист, хорошо знал, что происходит на таких маленьких станциях, — кивнул и отступил в сторону.
   — Я думаю, вам нужен человек, который... сидит в самом конце вагона.
   — Да, спасибо, — сказал Гэс и взлетел по ступенькам. Пройдя по длинному вагону в самый конец, он увидел солдата в форме цвета “хаки”. Солдат сидел на зеленом бархатном сиденье и спал.
   Гэс, склонившись над ним и ощутив запах виски, потряс его за плечо. Рядом с ним, на полу, он увидел трость с серебряным набалдашником.
   — Пошли, братец, — сказал Гэс.
   Солдат приоткрыл один глаз и криво усмехнулся.
   — О, это ты, Гэс?
   — Лу, тебя встречают родители. Ты не очень пьян?
   — Ну, может, мне лучше посидеть тут еще немножечко, поехать дальше, дальше... — Лу вздохнул и закрыл глаз.
   Гэс, только теперь рассмотрев брата получше, вздрогнул. Черная повязка на одном глазу; шрам под повязкой пересекал щеку и ниже повязки; лицо зеленоватого оттенка, напоминающего цвет его формы; дряблая кожа на шее, костлявые белые руки.
   — Пойдем, пойдем, я помогу тебе, — сказал Гэс. — Мы и комнату твою прибрали и приготовили к твоему приезду. Будешь дышать свежим воздухом, отдохнешь.
   — Мерси боку, братишка. Я как раз для этого сюда и вернулся... — И снова гримаса улыбки исказила его лицо — шрам тянул губу вверх. Глаз открылся. — А где моя шикарная трость?
   Гэс поднял ее с пола и вложил в правую руку брата.
   — Очень ценная штука. Выменял ее на три “Железных Креста” и “люгер” с серебряной отделкой на ручке. Вот.
   Лютер напыщенно переложил трость из правой руки в левую.
   — Нам надо поторапливаться, а то поезд скоро отойдет, — обеспокоенно сказал Гэс.
   — Неужто они посмеют отъехать, пока не вышел ветеран, а? Ветеран, уставший от войны и возвращающийся домой, а? Я вот что тебе скажу... да нет, все равно...
   Лу улыбнулся и медленно поднялся на ноги; лицо его спазматически передернулось.
   — У тебя есть какая-нибудь сумка, чемодан?
   — Где-то была... но куда-то подевалась... найдется потом, — ответил Лу, напустив на себя важный вид.
   Лютер двинулся по проходу — серо-зеленое покачивающееся чучело, — выставляя перед собой трость, потом крепко упираясь ею в пол и только тогда делая следующий шаг. Он пытался держать свою темноволосую голову высоко поднятой, но при каждом шаге она безвольно качалась. При этом он время от времени бормотал какие-то иностранные слова — видно было, что его мучают приступы.
   Проводив стоял у ступеней, готовый помочь солдату сойти на платформу. Гилпины и друзья Лютера оцепенели. Лу состроил гримасу, отказался от помощи и осторожно спустился на платформу.
   Обвел всех взглядом своего единственного глаза, отдал шутливое военное приветствие и отрапортовал:
   — Маршал Дарби, мы прибыли. — Говорил он задыхаясь, но виду, что говорить ему трудно, не подавал. — А, и дружище Дон Додж здесь, и Джерри Лундквист! Рад тебя видеть! Ты так хорошо выглядишь. И Бенни... — На лице Лютера появилась ироническая ухмылка. — О, привет, Моди! Кто-то мне писал, что ты вышла замуж за Бенни. Как дела? Все нормально?
   Она, ничего не сказав, кивнула; глаза у нее были как блюдца.
   — И малышка Сэл здесь! Надеюсь, старина Гэс хорошо с тобой обращается.
   Потом, повернувшись на одной ноге к Кейти и Мартину, Лютер сказал:
   — Привет, Кейти, ты хорошо выглядишь.
   Молча протянул Мартину свою костлявую руку для рукопожатия и тут же повернулся к матери.
   — Ты красивее, мама, чем все эти французские красавицы.