Кертис (I) Джек. Банджо

   И только после этого повернулся к отцу, который по-прежнему стоял без движения, как каменный. И снова протянул руку, ожидая отеческого слова.
   Отец пожал руку — при этом у него был такой вид, будто он прикасается к мертвой земле — и сказал:
   — Ну, я так полагаю, что война — это вовсе не развлечение.
   Лу, обнажив испорченные зубы, изобразил на лице кривую улыбку. И заговорил, сипя и задыхаясь:
   — Да, вы правы, отец. Вы изрекли истину. Но если вы полагаете, что я выгляжу неважно, то что бы вы сказали, увидев некоторых других!
   Никто не рассмеялся.
   — Давайте поможем ему сесть в повозку, — быстро сказал Гэс, не давая остальным задавать вопросы, которые уже были готовы сорваться у них с губ. — Лу долго ехал, он, наверное, устал.
   — Я думал остановится в гостинице... — начал было Лютер.
   — Нет, нет, ни за что, — проговорила мать, обретя, наконец, дар речи и почувствовав, что, как ни мало в этом человеке осталось от прежнего Лу, перед ней ее сын. — Мы все приготовили к твоему приезду. А в город ты можешь поехать, когда тебе захочется.
   — А как тысчитаешь, Гэс? — спросил Лу.
   — Я считаю, что тебе лучше поехать домой... пока это возможно.
   Лу взглянул на отца.
   — Ладно, как говорят, попытка — не пытка.
   Поддерживаемый Гэсом, Лу в сопровождении всех остальных заковылял к старой неизменной повозке: лошади, правда, были уже другие. Лу напустил на себя небрежно-развязный вид и старался держаться ровно.
   — А я уж думал, у вас автомобиль, — сказал Лу, обращаясь к отцу.
   — От лошадей толку больше. Дают приплод, — ответил отец.
   — Так точно, сэр. — Лу кивнул. — Конечно, конечно.
   Дональд Додж незаметно исчез, отправившись в свою биллиардную. Гроувер Дарби с важным видом ушел в полицейский участок; Бенни и Моди и их темноволосый двухлетний сын укатили в своей новой коляске с откидным верхом. Прозвучал печальный гудок паровоза, словно сопереживавшего тем, кто пришел встречать Лютера.
   Лютер закурил и, закрыв глаза, тут же устало погрузился в забытье. Но отец все время будил его, показывая все те новые фермы, что приобрел.
   — Да, вы не сидели, сложа руки, — признал Лу.
   — А в этом деле особенно и напрягаться не надо, — сказал отец; в нем не чувствовалось гордости за сделанные обширные приобретения. — Все идет само по себе, природа сама все приумножает.
   — А кто же работает на земле?
   — Здесь есть несколько лопухов с семействами, они хотят зацепиться и осесть. Ничего у них не получится! Но пока работают на нас. Эти уедут — найдутся другие.
   — А на каких условиях они работают?
   — Урожай делим пополам — половину мне, половину им. И я снабжаю их зерном.
   — Насколько я знаю, цена на пшеницу сейчас очень высокая.
   — Теперь, после войны, будет еще выше. Там, за границей, разруха, люди ходят голодные. А где брать им пшеницу? Только у нас. — Ну, раз так — вы уже богатый человек.
   — Ссуды банк дает под страшные проценты.
   — Оплачивайте их из тех денег, что получаете за сдачу в наем земли!
   — Денег ни у кого нет.
   Лу задыхался, кашлял, дышал с присвистом, хрипел; от его прежней веселости ничего не осталось.
   — Может, если б ты не курил эту гадость, вылечился бы от кашля.
   — У меня кашель не от курения.
   — А от чего же тогда?
   — Немножко газом потравило.
   — Надо было противогаз носить!
   Лу зашелся смехом, но тут же захрипел, лицо посинело, глаз закатился, губы скривились. Наконец ему удалось выдавить из себя пару слов:
   — В противогазе нечем дышать.
   Отец терпеть не мог, когда над ним потешаются, да еще при этом смеются. Он дернул за вожжи, притормаживая лошадей. Пара мощных, гривастых лошадей в яблоках попыталась дернуться в стороны, но отец отменно знал их повадки и заставлял их делать то, что ему нужно было — будто в свое удовольствие играл на скрипочке.
   Мать решила разместить Лу в большой комнате на первом этаже, чтобы ему не приходилось взбираться по лестнице на второй, в свою старую комнату. А чтобы Лу не стряхивал пепел со своих сигарет на пол, она по всей комнате расставила фарфоровые блюдца, даже на пианино и низеньких деревянных подставочках. Фотографию в рамочке, на которой сын был изображен в новой форме, высокий, с расправленными плечами, гордо улыбающийся, она спрятала на дно сундука.
   Отец, Мартин и Гэс каждый день занимались все той же работой, которую выполняли всю свою сознательную жизнь: доили коров, кормили свиней и лошадей, чистили хлев и коров; женщины занимались курами, приготовлением еды и уборкой в доме.
   Лу делать ничего не мог: он просто сидел или у себя в комнате, или на кухне, или на крыльце.
   Между Лу и всеми остальными встала невидимая стена — они работали, а он — нет. И как бы они ни старались, стену эту разрушить не удавалось. Когда во время еды все собирались за столом, говорить было не о чем, кроме того, как обсуждать, что делали до еды и что будут делать после. А просить Лу рассказывать о войне они не решались — он рассказывал что-то лишь тогда, когда у него было соответствующее настроение, что случалось очень редко.
   Большую часть дня отец проводил в переездах между своими фермами; он следил за тем, чтобы земля обрабатывалась только так, как хотелось ему, и не иначе. Мартин занимался главной фермой, где стоял их дом, а Гэс чинил ветряные мельницы, косилки, повозки, культиваторы, сеялки и, конечно, делал все остальное.
   Пару дней Лютер проводил в ничегониделании — он сидел в кресле-качалке, бродил вокруг дома, подходил к курятнику. Потом, улучив минуту, когда оставался с Гэсом один на один, сказал:
   — Гэс, надо поговорить.
   — Я слушаю, брат. Тебе что-то нужно?
   — Пару блоков гвоздиков для гроба, пару бутылок виски и уютное гнездышко между ног какой-нибудь милашки.
   Гэс рассмеялся:
   — Гвоздики для гроба — это что, сигареты?
   — Гэс, в этот раз я совершенно серьезен.
   — Лу, ты же прекрасно знаешь, как отец относится к сигаретам и особенно к виски.
   — Знаю, но то, что ему нравится или не нравится, меня уже не касается.
   — А где я могу раздобыть виски?
   — Пойди в салун “Лонг-Брэнч”. Ты когда-нибудь бывал в салуне?
   — Нет, никогда.
   — А сколько тебе лет?
   — Семнадцать.
   — Бог ты мой, к семнадцати годам я уже выпил целую бочку виски и опробовал пружины на всех кроватях в интересных домах на Черри-стрит!
   — Ну, у меня не было времени.
   — А чем ты занимаешься, кроме работы?
   — Ну, иногда хожу на охоту.
   — Слава Богу — хоть так! А то я уже подумал, что ты такой же, как Мартин, только еще глупее.
   — А где это — Черри-стрит?
   — В Канзас-Сити. Но Гэс — могу тебе сказать, что там девочки ничуть не хуже, чем в Пари. Так по-французски Париж. А коньяк какой там, Гэс! А эти французские девочки как вцепятся в тебя, обладают, общупают... Выходишь от них — член прямо отваливается.
   — А они... они берут за это деньги?
   — Чего ж не берут — берут, когда им нужны денежки. Но часто бывает, что прокатят на халяву. Им нравится этим заниматься, и все тут. Какая страна, какая страна! Как только почувствую себя лучше — сразу уеду туда.
   — Лу, я и сам знаю, что я, как новорожденный теленок — ничего в жизни не видел, ничего не понимаю. Но разве я виноват в этом?
   — У тебя еще есть время, Гэс, — сказал Лу, отдышавшись и улыбнувшись. — А для меня уже все закончилось. Папа правильно сказал — мне нужно было носить противогаз.
   — Но противогаз не помог бы тебе сохранить ногу.
   — Здесь хуже, чем на войне, Гэс. Все, все вокруг мертвецы, но никто об этом и не подозревает! Все гниют изнутри! И скажу тебе, Гэс — гангрены страшнее я не видел. У всех тут души полны червей, а они думают, что это Бог чешет их за ушками!
   Лу захрипел и закашлялся.
   Гэсу хотелось плакать, хотелось обнять Лу, прижать его голову к груди и поныть, что все так несправедливо устроено.
   — Знаешь что, Гэс? Не дожидайся, пока жизнь преподнесет тебе подарочек на блюдце. Что, ты хочешь, чтоб тобой всю жизнь командовал отец? Бери у жизни все, что она может дать, цени каждую секунду и не жди до завтра, начинай прямо сейчас!
   — А я не знаю, с чего начинать, что делать.
   — Для начала — садись на лошадь и привези мне виски.
   — Ну, хорошо, Лу, я привезу тебе виски, но учти, пить я не буду.
   — Вот тебе два доллара. Этого хватит на два литра. А будешь ты пить или нет — мне до задницы, — сказал Лу, которого вдруг охватила усталость; лицо у него посерело.
   Гэс взял деньги и на своем пони отправился в город. Он ехал дорогой, по обеим сторонам которой тянулись заборы; на их белых столбах сидели жаворонки и распевали свои песни; на полях, тянувшихся вплоть до холмов Гошен, пшеница уже начала давать обильные и крепкие всходы.
   Был весенний день, дел было еще много, солнце заливало все вокруг золотистым светом. Через полчаса Гэс был уже в городе, в котором, как и в прерии, расстилавшейся вокруг него, стал ощущаться приход весны. Торговцы подметали тротуары перед своими лавками и мыли окна.
   Подъехав к салуну “Лонг-Брэнч”, Гэс соскочил на землю и привязал своего пони рядом с парой других. Ему казалось, что за ним наблюдает весь город, но он постоянно повторял про себя: это не их дело, это не их дело. Он снял с пони седло и, держа его в руках, зашел в темное помещение — средоточие порока. В прошлом, в летние субботние вечера, он иногда заглядывал в салун сквозь открывающиеся двери. И теперь, памятуя о том, что видел когда-то мельком, приготовился к самому худшему.
   Но салун был пуст. Гэс остановился у самой двери и осмотрелся: старая деревянная стойка, плевательницы, большое зеркало, карточные и биллиардные столы, над которыми на протянутых проволоках висели шишки. Пахло застоявшимся вином, мужским потом, сигаретным дымом. Возникало ощущение, похожее на то, когда надеваешь добрый старый овчинный тулуп, который носишь уже много лет.
   На полках, за стойкой, стояли бутылки виски, на полу — бочки с пивом. На стенах висели длинные, отполированные коровьи и бычьи рога, картинки, на которых были изображены танцующие девушки в чулках с подвязками.
   Заскрипели половицы за бамбуковой занавеской, и мгновение спустя, раздвинув нитки бамбуковых бус, в зал вошел Дон Додж. Вытирая руки полотенцем, он пристально посмотрел на Гэса.
   — Он сам что, не смог приехать? — спросил Додж.
   — Мне нужно два литра виски, — сказал Гэс.
   Дон пошел за стойку и снял с полки две больших бутылки.
   — Два доллара. Плохо, если он будет пить один.
   — Я ничего вам не могу насчет этого сказать. — Гэс положил деньги на стойку и засунул бутылки в свой кожаный мешок.
   — Ты уже совсем взрослый. Мог бы как-то посодействовать.
   Взрослый, подумал Гэс, а ничего не понимаю и не знаю. Разбираюсь немного во всяких механизмах, в ружьях, в собаках, в навозе, в земле, но вообще — ничего не знаю.
   — Я не имел в виду, чтобы ты пил вместе с ним, — продолжал Дон. — Я хотел сказать, что ему нужно жить здесь, в городе.
   — Лу вовсе не пропойца.
   — Совершенно верно, сынок, — согласился бармен. — Всегда помни о том, что никакой он не пьяница. Но он такой человек, который всегда любил компанию. А какая у него компания там, на ферме? Никакой.
   — Да, вы правы, — сказал Гэс, залившись краской.
   — Я думаю, он вполне бы мог жить в “Паласе”, за ним бы там присмотрели. А если платить за год вперед, там дают большие скидки.
   — Ну, нам хотелось бы, чтобы сначала он немного поправился, мистер Додж.
   — Чтоб ел свежие яйца, сливки и бифштексы? Ну, может быть, такая жизнь сразу не угробит, но я бы советовал перевезти его в город сразу, как только он начнет терять аппетит.
   — Да, сэр. — Гэсу все еще не хотелось уходить.
   — Может, хочешь пива или какую-нибудь булочку, или еще чего-нибудь?
   — Нет, сэр, спасибо. Я вот только не понимаю: а почему сейчас здесь никого нет?
   — Ты, наверное, ожидал увидеть здесь всяких там карточных игроков, выпивох, ковбоев с пистолетами, распутных женщин? — проговорил Дон, сердито глядя на Гэса. — Я в мог наплести всяких небылиц, да не буду. Такого народу в этом городе просто нет... ну, по крайней мере, они не появляются до шести часов вечера.
   Гэс поднял свой мешок:
   — Понятно.
   — Послушай, Гэс, ты ничему в жизни не научишься, если не откроешь глаза пошире. Вот что я тебе скажу. У одних есть свои дома, вроде как у вас, у других дома были, но им не понравилось жить здесь, и они уехали. А есть и такие, у кого своего дома никогда и не было, да и не хотят они его иметь. И для вот таких тут и дом и семья. Может быть, этого мало, но зато это очень настоящее.
   — Да, сэр, понятно. Спасибо, сэр.
   Гэс тихо вышел из салуна, потрясенный тем, что находятся люди, которые могут называть это гулкое помещение, пропахшее разными запахами, своим домом, а тех, кто приходит сюда — семьей. Он шел к своему пони, смотря себе под ноги. И чуть не столкнулся с тучным шерифом.
   — Осторожно, Гэс, — дружелюбно сказал Гроувер.
   — Извините, мистер Дарби. Я немножко задумался.
   — И о чем же ты думал, Гэс? — Голос Дарби был дружеским и мягким.
   — Да так, ни о чем особенном, мистер Дарби, — сказал Гэс и оседлал своего пони.
   Высокие черные автомобили, проезжавшие по ухабистой дороге, пугали пони, и он шарахался в сторону. Уши у него стояли торчком вверх, голова была поднята.
   — Ладно, вперед, вперед, пошел, — погонял пони Гэс, покрепче сжимая его бока коленями. Голова у парня шла кругом. Его переполняло чувство вины за свое невежество, за свою ограниченность. Ему было очень неприятно вспоминать о всех тех случаях, когда он насмехался над каким-нибудь пьяным, когда осуждал игроков в карты и биллиард, называя их про себя бездельниками и подонками. Он чувствовал, что в нем просыпается что-то новое, какой-то новый взгляд на мир. Что-то было не так: почему он прожил семнадцать лет на одном месте и ничему не научился, кроме работы и охоты? Ну, еще в церковь ходил Библию читал.
   И тут Гэс с ужасом осознал, что не он распоряжается своей собственной жизнью.
   Свобода, деньги, сила — зачем все это, если он проживет жизнь как неуч и лицемер?
   И понимание этого досталось страшно дорогой ценой. Если бы его брат не вернулся калекой — он, Гэс, наверное, так и не понял бы ничего.
   Гэс повесил седло в конюшне, выпустил пони в загон и направился к крыльцу дома, на котором в кресле-качалке сидел Лу, подставляя лицо лучам утреннего солнца.
   Когда Гэс стал подниматься по ступенькам, Лу приоткрыл глаз.
   — Ну как, хорошо прокатился?
   — Такой сегодня день хороший! Я привез то, что ты просил. Бутылки в мешке. Я повесил его рядом с седлом.
   — Вот и прекрасно! Налей мне стаканчик.
   — Послушай, Лу, ты же знаешь, как папа к этому относится. Если он увидит, что пьют в его доме, его хватит удар.
   — А я думал, что если честно заплатил за виски, можно пить не таясь, — сказал Лу.
   — Ну, ты, конечно, можешь это делать, если хочешь, но я просто подумал о папе и маме.
   — И о Кейти, и о Мартине, и о графстве Форд, и о нашем замечательном штате Канзас, и о нашем красно-бело-голубом флаге!
   — Ну, не знаю, — сказал Гэс, смущенный и растерянный. — Поступай, как знаешь. А мне нужно заняться культиватором.
   — Гэс, послушай, можно мне как-нибудь пойти с тобой на охоту? Бегать я, конечно, не могу, но перемещаться — запросто.
   — Конечно, Лу. Можем в субботу пойти поохотиться на холмах. А в город тогда не поедем.
   У Гэса поднялось настроение, когда он подумал о тех местах, где охотился. На холмах Гошен было так спокойно: ходишь-бродишь по траве, высматриваешь следы кролика, прислушиваешься к песне краснокрылого дрозда...
   Гэс чуть ли не бегом бросился запрягать лошадей в культиватор и выехал в поле. Он погонял, пытаясь наверстать время, истраченное на поездку в город. Лошади были молодые; они еще помнили необъятные просторы Монтаны или Айдахо, где их отловили, но кое-чему уже выучились; отец говорил, что тяжелая работа — лучшая наука.
   В полдень Гэс распряг лошадей и отвел их в тень конюшни, потом направился в дом на обед.
   По пути его встретил Мартин. Странная улыбочка искривила его тонкие губы, в глазах светилась какая-то особая радость. С одного взгляда Гэс понял, что произошло. И смирился с неизбежным, как судный день, наказанием.
   — Ну, братец, в этот раз ты вляпался, — сказал Мартин вкрадчиво. — В этот раз...
   — Лу? — прервал его Гэс.
   — Дай мне сказать!
   — Я уже и так знаю, что ты собираешься мне сказать.
   Гэс обошел Мартина и пошел к дому.
   — Подожди! — крикнул ему вдогонку Мартин. — Если тебя сейчас увидит папа, он тебе крепко всыплет.
   — А что все-таки случилось с Лу?
   — Он вроде как мозгами двинулся. Совсем рехнулся! Поет песни, размахивает своей тростью, предлагает всем выпить той пакости, что ты привез.
   — Я не думал, что он сразу возьмет и напьется.
   Гэс, взлетев по ступенькам, вбежал в большую кухню. Его встретили пулеметный огонь, колючая проволока и отравляющий газ косности и непонимания.
   Лу сидел на стуле и клевал носом. На столе, застеленном клетчатой клеенкой, стояла пустая бутылка. Отец стоял возле умывальника и выливал содержимое из второй бутылки, держа ее так, будто она была отвратительной змеей.
   Услышав, как хлопнула дверь, Лу зашевелился и запел, захлебываясь словами:
   Мадмуазель из Арментьера
   Позвала Фрица на часок
   Пройтись в зелененький лесок,
   Чтоб обниматься, целоваться
   И в мягкой травке кувыркаться.
   А на травке, в лесном мраке,
   Воткнула она Фрицу штык в сра...
   — Замолчи! — закричал отец. — В доме женщины!
   Мадмуазель из Арментьера,
   О, мадмуазель из Арментьера,
   Можно забыть и снаряды и газ,
   Но не забыть ее ласковых глаз!
   — Это все из-за тебя! — крикнул отец, испепеляя Гэса взглядом.
   — Не знаю, папа, — сказал Гэс.
   — Кто привез ему эту гадость? Сам-то он со двора не может выйти!
   — Все виноваты понемножку. — Гэс смотрел отцу прямо в глаза.
   — Прекрати сейчас же!
   — О мадмуазель, о, мадмуазель...
   — Если вы не будете прислушиваться к другим, папа, вам никогда ничего не понять.
   — А я и не собираюсь прислушиваться к семнадцатилетнему щенку, который сам не понимает, что делает! Нашелся защитник этого пьяного сквернослова, этого... этого калеки!
   — Ну, ладно, тогда я снова вернусь в поле.
   — Никуда, Гэс, ты сейчас не пойдешь! Ты выслушаешь все, что я тебе скажу! И вообще — отныне ты будешь делать только то, что я тебе буду приказывать!
   — Да, сэр. Я понимаю и не сержусь на вас.
   — Мне не нравится, каким тоном ты со мной разговариваешь!
   — Папа, вы, наверное, не помните, у нас когда-то был наемный работник, Джюбал... Черный, играл на банджо.
   — Отчего же не помню? Отлично помню его дерзость и наглость...
   — Ах, французы, ах, французы,
   Берегут свои рейтузы,
   А сражаться не умеют,
   Только жрут, да все толстеют...
   — Вы прогнали его осенью, помните?
   — Я его не прогонял, он сам ушел! Он был негодный работник.
   — Нет, он был хороший работник, но вы хотели побыстрее рассчитать его, потому что он черный. И потому что он играл на банджо, которое, кстати, поломал Мартин. Но тогда вы разговаривали с ним точно так же, как сейчас разговариваете со мной.
   Отец с налитыми кровью глазами, казалось, встал на дыбы, как дикая лошадь.
   — Все, хватит! Отведи... отнеси этого порочного человека в его комнату и молись о том, чтобы он осознал пагубность того пути, на который встал!
   — Пойдем, Лу, — сказал Гэс, поворачиваясь к брату; голова у того тряслась; глаз совсем остекленел. — Пора в постельку.
   Гэс поднял его, как осиротевшего ягненка; его поразило то, насколько легким было тело Лу. Гэса охватила острая жалость: он хорошо помнил, как они плавали через реку — каким могучим выглядело тогда загорелое тело старшего брата. А теперь сильный пахарь, с широкими плечами, нес своего павшего брата.
   Осторожно уложив его на постель, Гэс сказал:
   — Извини, Лу, но так дело не пойдет.
   Но Лютер его не слышал — он уже спал; рот был приоткрыт, из горла вырывалось хриплое дыханье; Лютеру снились девушки из la belle France.
   Когда Гэс вернулся на кухню, отец, Кейти и Мартин уже садились за стол, а мать подавала отбивные, картошку и соус.
   — Он спит, — сказал Гэс, занимая свое место за столом.
   — Благой Боже! — Отец закрыл глаза. — Мы молимся за спасение души Лютера и благодарим Тебя за Твою щедрость, за ту еду, которую Ты послал нам.
   Потом все принялись за еду, и кухня наполнилась чавканьем, звоном ножей и вилок, звуками прихлебываемого кофе. Все молчали. Гэс окинул взглядом сидящих за столом. За свою жизнь ему пришлось кормить не одно поколение животных. И теперь худое, обветренное лицо отца, суровое, лисьеобразное лицо Мартина, уже обвислые щеки Кейти, редкие волосы матери и ее блестящие, алчные глаза — все эти лица напоминали ему жующий скот.
   — Завтра я отвезу его в город, — неожиданно громко сказал Гэс. — Ему платят пенсию, и он может тратить ее, как ему хочется.
   — Он будет пока оставаться в этом доме. Он еще может вернуться на путь доброго христианина.
   — Папа, — сказал Гэс, — а может, он вообще не христианин. Может быть, он просто старый, больной человек.
   — Старый? Ему еще и двадцати двух нет!
   — А вы знаете, что он весит не больше пятидесяти кило?
   — Не суйся, куда не просят! Здесь распоряжаюсь я!
   — Я просто хочу объяснить вам, что он вовсе не ребенок. Он столько всего натерпелся, намного больше, чем вы или я. Мы могли бы его называть дедушкой.
   — Заткнись! — рявкнул отец и вытер губы рукавом. — Заткнись и дай мне поесть.
   Гэс собрался встать из-за стола, но мать остановила его:
   — Гэс, доешь обед, пока все не остыло.
   — Хорошо, мама, — сказал Гэс; он знал, что прав, но его подавляла безаппеляционность отца и его абсолютная уверенность в своей правоте, его преданность своей работе, его всеподавляющая страсть к “приумножению”. Что мог семнадцатилетний юноша, всю жизнь пахавший в поле и ухаживавший за животными, противопоставить этому? И если бы речь шла не о его брате, его идоле, Гэс признал бы свое поражение, признал бы, что неправ. Но перед ним все время стоял образ Лу, шрам на его лице, пустая глазница, искалеченная нога, отравленные легкие. Что осталось у Лу от его прежнего веселого нрава? Почти ничего, но его дух нельзя было посадить в клетку. А они все старались изо всех сил пригвоздить его к кресту неуемного трудолюбия и жажды прибыли!
   — Но он же не Джюб, папа!
   — Можешь вставать и уходить из-за стола. — Отец даже не посмотрел в сторону Гэса.
   Мать вздохнула, Мартин улыбнулся, а Кейти почесала бородавку на подбородке.
   — Да, сэр, — сказал Гэс, вставая.
   Он вышел из дома и отправился в хлев. Там сел на солому и стал раздумывать над тем, что произошло. Он попытался посмотреть на ситуацию с двух сторон. Для него — как, впрочем, и для всех — день выдался очень тяжелым. Но для Гэса этот день, наверное, был тяжелее, чем для остальных — Гэс чувствовал себя совсем маленьким, ему не хватало уверенности в себе.
   И все-таки — решил он, жуя соломинку, откусывая от нее кусочки и выплевывая их, — все-таки Лу самостоятельный человек. И с ним надо обращаться как с самостоятельным человеком, и это будет правильно.
   Он вывел лошадей из конюшни и повел их в поле, туда, где стоял культиватор; осторожно запряг их; ему почему-то казалось, что какая-нибудь из лошадей может лягнуть его и выбить из него дух вон. После небольшого отдыха и мешка овса перед носом они становились непослушными и не хотели снова становиться в упряжь.
   Наматывая поводья на руку, Гэс вдруг осознал, что лошади и он прочно связаны вместе. Культиватор двинулся по полю, на котором обычно сеяли кукурузу; день был теплым, уже летали мухи. Лошади с культиватором ходили бесконечными кругами по полю, а Гэс в своих мыслях постоянно возвращался к Лу, к Сэлли, к Джюбалу. Вот Джюб вяжет снопы для молотилки; августовский день в полном разгаре, солнце слепит глаза, нос и рот забиты пылью, круглое черное лицо заливает пот. Но все равно на губах у него замечательная, дружелюбная улыбка. Негр улыбается ему, Гэсу, еще маленькому мальчику — он во время уборки урожая часто сопровождал Джюба в поле, спал там, играл у его ног. Ноги у Джюба были большие, а туфли совсем маленькие; чтобы в них помещалась нога, бока были надрезаны, разрезаны носки — из туфель торчали черные пальцы...
   Было жарко и влажно; казалось, жар поднимался от земли и зависал над ней — густой, насыщенный влагой, готовый взорваться грозой.
   День начался, как всегда начинается день посреди лета — обычные утренние дела по дому, завтрак, свежая упряжка, мухи, тяжесть в воздухе, предвещающая грозу. Мартин повел свою упряжку на северный участок, а Гэс — на южный.
   Кейти помогала матери на большом огороде, а новый батрак работал на культиваторе на западном участке.
   Отец отправился в город по какому-то делу, связанному с покупкой земли. Лу жил в гостинице “Палас”. Еще весной, поднявшись засветло, когда все спали, он выбрался из дому, и ему каким-то образом, пешком, удалось доковылять до города, где он и остался. Лу теперь был независимым от семьи человеком, или точнее, частью человека. Но как бы там ни было, он был сам по себе. И презирал — хотя и не демонстрировал этого — всех своих родственников, за исключением Гэса. Ходили слухи, что он сожительствовал с некоей миссис Ларсен, вдовой, матерью четырех детей, довольно благовоспитанной, но впавшей в нищету; работы у нее не было, и она полагалась только на щедрость мужской части города.