Кертис (I) Джек. Банджо

   Сильная отдача после каждого выстрела придавала ему уверенности — она сообщала ему, что очередная пуля ушла к цели. Одна пуля с тяжелым, глухим скрежетом ударила в борт машины, другая выбила ветровое стекло, а остальные уверенно входили в открытые боковые окна. Он стрелял увереннее и чаще, чем четыре человека, сидевшие в машине. И видел, что его выстрелы достигают цели: одно лисье лицо с большими глазами залилось кровью и исчезло, кто-то еще вскрикнул от боли, голос изнутри машины заорал: “Поехали отсюда!”. Водитель, и так явно ожидавший такого приказа, дал газу — машина, визжа шинами, рванула вперед и унеслась по улице.
   Гэс прекратил стрельбу и схватил, наконец, сумку. Как быстро все произошло! Оказалось, что он расстрелял все патроны из обоих “кольтов”. Но отогнал нападавших и спас деньги!
   Джим лежал, скорчившись, у какой-то двери. Возле неподвижных пальцев одной руки лежала открытая узкая бритва. Гэс подбежал к нему и осторожно перевернул на спину. Блестящий, будто выточенный из обсидиана лоб Джима был испачкан уличной пылью. Джим открыл глаза, улыбнулся краешком губ:
   — Ну, Гэс, ты показал высший класс.
   — Ты ранен, Джим? — спросил Гэс.
   — Просто царапина. Нам надо быстренько добраться до моей сестры. Она живет совсем рядом отсюда, за углом.
   Гэс поднял раненого на руки, и продолжая крепко держать в руке сумку, понес его по улице. Завернув за угол и пройдя несколько шагов, он увидел металлическую лестницу, зигзагами взбирающуюся по фасаду здания.
   — Это здесь. Квартира двадцать один, — сказал Джим.
   Быстро поднимаясь по ступенькам, Гэс проговорил:
   — Я вызову “скорую помощь”.
   — Нет, нет, не надо, Гэс, не надо! Послушай меня. Теперь придется еще объясняться с полицейскими. А пока нужно отдышаться и все обмозговать.
   — Не волнуйся, я в полном порядке, — сказал Гэс, заходя в коридор и останавливаясь у деревянной лакированной двери с выпуклыми цифрами “21”. Не постучав, он повернул ручку и толчком ноги открыл дверь.
   Из ванной выходила обнаженная женщина, держа в руках полотенце. Гэс успел увидеть, что она высокого роста, ему под стать, но при этом грациозна и пропорционально сложена; мелькнули соски, ямка пупка, еще влажные курчавые волосы в низу живота — и в следующее мгновение она исчезла. Да так быстро, что, учитывая его состояние, он вообще не был уверен, что кого-то видел. Дверь комнаты, куда она юркнула, плотно закрылась. Оглядевшись вокруг и увидев у стены диван, Гэс положил на него Джима.
   — Джим, — сказал он тихо, — вот мы и дома. А теперь я вызову врача, ладно?
   — Лучший врач для меня — мой доктор Банджо. — Джим улыбнулся.
   Гэс стянул с Джима залитый кровью пиджак, потом рубашку и майку, обнажив худой торс с выпирающими ребрами; еще совсем недавно гладкая, блестящая черная кожа на груди Джима была разворочена, все забрызгано кровью; рана была огромной, раскрытой, обнажившей кости и мясо. В Джима попал заряд крупной дроби.
   — Братец Джим, — сказал Гэс, — знаешь, похоже на то, что ты принял в себя немножко свинца.
   — Да? А вот боли не чувствую. Только все какое-то онемелое.
   — Джим, я хочу для тебя что-нибудь сделать, — сказал Гэс медленно, — но вот не знаю, что.
   — Не беспокойся обо мне, мистер фермер. — Голос Джима слабел. — Но знаешь что? Не мог бы ты как-нибудь позаботиться о Бесси? Я когда-то, когда ей так нужна была моя помощь, ее сильно подвел, а теперь мне хотелось бы...
   — Джим, тебе не надо много говорить. Я сделаю все, что нужно. Обещаю.
   — Темно тут как-то... — с трудом проговорил Джим. — Пока, пахарь, пока, старое банджо...
   — Джим, Джим, — воскликнул Гэс в отчаянии, — Джим, не уходи! Держись!
   Но держаться было не за что, кроме десятка кусков свинца в груди и в животе. А свинец был глух, слеп, равнодушен, холоден и тянул в вечную ночь.
   Входная дверь с грохотом открылась; из боковой комнаты выскочила та высокая женщина, которую, войдя, мельком видел Гэс.
   В комнату ввалился большой, тяжелый Мориарти; лицо у него, как всегда, было красным; костюм плотно облегал его телеса; в руках он держал короткоствольный пистолет. Он чуть не столкнулся с женщиной.
   — Что здесь происходит, Бесси? — заорал Мориарти, ухватив ее свободной рукой за плечо. — Я пришел сюда по следам крови.
   Женщина не попыталась высвободиться. Мориарти еще крепче ухватил ее — ему явно нравилось причинять ей боль.
   — Раскалывайся, сука!
   — Если ты перестанешь мне делать больно, я тебе тут же все скажу. — Она придвинулась ближе к полицейскому. — Мой брат ранен.
   Мориарти отстранился от нее; выставив вперед челюсть, он пристально всматривался в нее, пытаясь определить, говорит ли она правду. Но вместо этого увидел в выражении ее лица нечто, что заставило его спросить:
   — Ты что, опять эту пакость нюхаешь, а? Тьфу, мерзость! Между прочим, я еще не получил того, что мне причитается.
   — Иди сюда, Мориарти, — сказал Гэс, вставая с колен у дивана, на котором лежал Джим. — Деньги у меня.
   Мориарти поднял повыше свой пистолет и двинулся к Гэсу, всматриваясь в полумрак.
   — А, я, кажется, тебя знаю, мистер.
   — Убери свою пукалку, а то я тебе ее в нос засуну.
   Мориарти, пораженный уверенным тоном Гэса, опустил пистолет.
   — Я тебя арестую за убийство, — сказал он не очень уверенно.
   — И кого же я убил?
   — Тони Керчански лежит там, на улице, в голове у него дырка.
   — А кого ты будешь арестовывать за смерть моего друга? — спросил Гэс.
   Мориарти подошел еще ближе и пригляделся. Рассмотрев Джима, он сказал:
   — Дело дрянь.
   — Чистая прибыль тебе, — сказал Гэс, беря в руки пиджак Джима.
   Он пошарил по карманам, нашел конверт и вручил его Мориарти.
   — Это тебе. Ведь ты живешь только для этого, а? Пойди, устрой себе на эти деньги обед в свою честь.
   Мориарти, ничего не сказав, взял конверт и пошел звонить по телефону. Гэс повернулся к женщине, которая стояла в самой темной части комнаты, высокая и загадочная. Она любила темноту, бархатную, плотную темноту, в которой можно спрятаться.
   — Мисс Криспус, — сказал Гэс, — Джим был моим лучшим другом.
   Гэсу показалось, что она неуверенно стоит на ногах, но в следующее мгновение она, покачнувшись, уже шла к нему. Ее движения были удивительно грациозны, текучи. Когда она вошла в полосу пятнистого света, пробивавшегося сквозь зашторенное окно, Гэс смог получше рассмотреть ее: изогнутые брови, прямой нос, светло-коричневая кожа.
   У Гэса перехватило дыхание. Все происходило слишком быстро. Ему показалось, что он знает ее уже очень давно. Что она ему являлась в мечтах и снах, эта потерянная и вновь обретенная нубийская красавица. Это все уже было, давно, тысячи лет назад. Она была Нефертити, царица Египта, а он — Хирам из славного города Тира; на пути из Финикии он встретил ее в Фивах, и сердце его оказалось в плену египетской красавицы; эта любовь принесла ему высочайший восторг и величайшую боль. Эта любовь пережила века. И в этот момент, в полутемной, жаркой комнате воплотилась снова. Трагедия и экстаз древней любви в мгновение ока возродились, соединили его и ее в восторге мгновенного узнавания, мгновенного взаимного влечения, в мгновенно вспыхнувшей и связавшей их прочнейшими узами любви.
   — А ты, наверное, Гэс. Мне Джим говорил о тебе. А я Бесси.
   Еще до того, как она начала говорить, Гэс знал, как будет звучать ее голос. В ее огромных, расширенных глазах было нечто неестественное; зрачки казались бездонными колодцами, голос звучал тихо, словно она была в полусне. Гэс вспомнил слова Мориарти и догадался, что она находится под воздействием кокаина. Хотя Гэс прожил в Канзас-Сити всего несколько месяцев, он уже научился распознавать признаки кокаинового кайфа.
   Она догадалась, о чем он думает.
   — Да, Гэс, ты прав, я сижу на белом порошке. Но это ничего не значит. Что мне оставалось делать? Ведь тебя рядом не было.
   — Ладно, Бесси, — сказал Гэс, — но теперь-то я здесь, рядом с тобой. И с этой пакостью для тебя покончено. Извини, что я так круто беру, но ничего уж с этим не поделаешь. Я должен был это сказать. Нам надо сразу обо всем договориться, знаешь, чтоб потом не было обид.
   — Да, я понимаю, мистер Красавец, — кивнула она. — Понимаю, понимаю.
   В комнату после переговоров по телефону вернулся Мориарти. На лбу у него застыли капельки пота, но глаза, обрамленные жировыми складками, смотрели все так же остро и проницательно; пистолет был у него уже не в руке, а в кобуре. Он подошел к Бесси и попытался положить ей руку на бедро, но она отодвинулась от него своим текучим, грациозным движением, и рука нашла только пустоту.
   — Мистер, — сказал Гэс, — с сегодняшнего дня держись от Бесси подальше.
   — Дай ей доллар и можешь держаться к ней очень близко, и с какой угодно стороны. Чтоб тебе было известно, деревенщина, она просто черномазая проститутка. На кой она тебе нужна? У нас есть дела поважнее. Нам нужно подумать, как объяснить всю эту стрельбу и эти трупы. В конце концов, есть же в этом городе закон!
   — Ну конечно, есть, — согласился Гэс. — Один закон для одних, другой закон для других.
   — Ладно, ладно, сейчас о другом разговор. Значит, так. Запомни, как дело было. Тони напал на Джима. Они стали палить друг в друга. Один умер тут же, а другой чуть позже. Но никто больше не стрелял. А по убитым тосковать никто не будет.
   — Может быть, по Тони и не будут. Жалко только, что за Смерть Джима заплатил один Тони, — сказал Гэс.
   — Ну, не только Тони.
   — А на кого они работали?
   — А ты догадайся.
   — Мики Зирп?
   — Я ничего не говорил, ты сам сказал это. Моя забота сейчас — уладить это дело так, чтоб поменьше было всякой писанины.
   — Ну тогда топай, делай, что положено.
   — Я пришлю сюда коронера^[1]. Он заберет останки, — сказал Мориарти после краткого обдумывания. — Ну, я думаю, с этим все. Сумка у тебя?
   — Можешь не сомневаться. И я сам доставлю ее.
   — Ладно. Но помни, будешь наступать мне на мозоли — наживешь себе головную боль. Но такую, которую не лечат, — сказал Мориарти. — Я просто выполняю то, что мне поручают. Старый Фитцджеральд беспокоился насчет сумки.
   — Я сам доставлю ее, — повторил Гэс.
   — Ладно. — Мориарти презрительно взглянул в сторону Бесси. — Тогда все улажено. Но послушай моего совета, Гилпин, сматывался бы ты лучше из этого города. Ты ведешь себя не по правилам, которые здесь приняты, и тебе обязательно рога обломают. А я помогу доламывать.
   — Знаешь что? Иди лови свой хвост, — сказал Гэс. — Давай, топай отсюда. Мне твое хрюкало уже надоело.
   — Ладно, ладно. — Полицейский скабрезно улыбнулся, обнажив большие зубы, желтые как у мула. — Если ты думаешь поиграть в домашний уют с этой черножопой — дело твое, но смотри, потом сам будешь раскаиваться.
   Когда Мориарти ушел и дверь за ним закрылась, Гэс шагнул к неподвижно стоявшей Бесси — высокой, отрешенной.
   — Бесси, мне Джим говорил, что у него есть сестра, что у сестры дела идут не очень хорошо, но я и вообразить не мог, что его сестра такой человек как ты.
   — А Джим мне рассказывал, что у него есть друг, который тоже вляпался в неприятности, — сказала Бесси своим хрипловатым, тихим голосом. — Он словно знал, что мы подходим друг для друга, как рука и перчатка. Но не знал, как же устроить нам встречу. И вот устроил, наконец...
   — Устроил...
   Гэс посмотрел в сторону дивана, на котором лежал Джим, потом перевел взгляд на Бесси. Глядя на великолепие ее тела — желтый халатик лишь подчеркивал ее бедра и грудь, ее длинную шею, — на красоту ее лица, с его отрешенным выражением, Гэс вдруг почувствовал, что ему стало тяжело дышать, в горле образовался комок. Бесси напоминала прекрасную статую, изваянную из светло-коричневого камня.
   — А ты знаешь, ведь Мориарти был прав. Я просто черномазая шлюха, и ты можешь купить меня за доллар.
   — Ты с ума сошла! — закричал Гэс, неожиданно охваченный гневом. — Ты очень красивая, и ты... ты... больше никогда ничем таким заниматься не будешь!
   — Знаешь, говорят так: то, что хоть один раз продашь, уже все равно продано. — Бесси печально улыбнулась.
   — Ты ошибаешься, и я докажу тебе, что ты не права!
   — Наверное, у тебя еще сохранилось то, что называют совестью, — сказала она тихо. — Но... все равно, давай, Гэс, ведь ты не пожалеешь доллар на хорошее дело?
   — Ты права, не пожалею, — ответил он, чувствуя, как гнев захлестывает его, отнимая способность ясно мыслить. — Если для этого нужны деньги, то у меня кое-что найдется.
   Он вытащил из кармана какую-то купюру и, не посмотрев, сунул ее в руку Бесси. Сорвал с нее халатик. Боже! Она прекрасна как Суламифь!
   — Я негритянка, — сказала она, продолжая стоять без движения; ее тело сияло как древнее золото. — Я негритянка, но я хороша собой.
   На ее грудях, словно вырезанных резцом гениального скульптора, играли приглушенные отблески света; изгибы ее тела, казалось, были слеплены самим Творцом для услаждения Его Божественного взора; ее бедра были округлы, но без крутых линий; пятнышки света цеплялись в мягких волосках над холмиком любви; длинные, стройные ноги обладали своим особым ритмом линий; цвет кожи говорил о любви и о теле, полном жизни; запах лавандового мыла смешивался с легким запахом духов; ее лицо сохраняло свое величественное, царственное выражение; ее руки медленно поднялись, чтобы обнять его... Гэса сжигали ярость, страсть, безумный гнев — ему казалось, что он, как и другие до него, бесчестит невинность. И единственный способ спастись от разрушающего воздействия этих бурлящих чувств — это вогнать свой собственный клин в запятнанную невинность, отдать себя полностью, отдать все свое дыхание, каждую частичку тела, все, что накопилось в поколениях его предков с древнейших времен, всю нежность и страсть, которые были воспеты еще Соломоном, — а если этого будет мало, то позаимствовать и у будущего. Отдать и самому раствориться, излить все свои силы, исчерпаться до конца, до последней молекулы, отдаться зову крови, зову всего того, что было в истории и до истории и что записалось в его клетках, требуя продолжения жизни. Он хотел отдать запредельному свой самый ценный и неотторжимый дар, исполнить обязательство, сделать эти мгновения столь же прекрасными, сколь прекрасным было тело, сотворенное Богом, в которое он проникал. И слова, которые бессознательно срывались с его губ, когда он рвался раствориться в ней без остатка, прильнуть к ней еще ближе, чем это вообще было возможно, оказались библейскими:
   — Да лобзает он меня лобзанием уст своих... Ласки твои лучше вина... Влеки меня... черная, но красива... не смотри на меня, что я смугла... ты прекраснейшая из женщин... прекрасны ланиты твои... О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна... как лента алая губы твои, и уста твои любезны... пленила ты сердце мое... о, как прекрасны ноги твои... округление бедер твоих, как ожерелье, дело рук искусного художника... груди твои виноградные гроздья... положи меня как печать на сердце твое, как перстень на руку твою: ибо крепка как смерть любовь...^[2]
   Скорее всего, они и не отдавали себе отчета в том, что шепчут библейские фразы, они не думали о том, что, возможно, в них возродились Соломон и Суламифь — все это не имело для них никакого значения. Они превратились в яркие, благоуханные цветы, в молодых оленей, играющих на зеленых склонах гор. По мере того, как его энергия переливалась в нее, его гнев уменьшался, а потом сменился чувством радости — прошлое поблекло, отступило; пришло ощущение, что все устроится для них благополучно, что его душа слилась с ее душой. И теперь уже ничто не могло бы их разъединить.
   Восторг слияния тел был настолько велик, что у него на глазах выступили слезы; тело его двигалось медленно, плавно, расчетливо; своим даром он заполнял таинственную, глубокую пещеру; в каждом его рвущемся вперед движении была животная грация, была человеческая любовь. Наконец, последнее длинное, скользящее движение завершилось бурным излиянием — — словно талые воды сорвались с горных высей и вскипели, достигнув раскаленных камней...
   Он лежал, лишенный сил. Некоторое время им распоряжалось только его тело, а теперь в свои права стал вступать разум. И первой его мыслью было: Боже, Боже, почему все так? Почему любовь приходит так неожиданно? А это — любовь, любовь, любовь... На ее лице царило выражение полного спокойствия и удовлетворения, оно казалось окутанным светло-коричневой дымкой; было такое впечатление, что даже дыхание не нарушало этого спокойствия; глаза у нее были закрыты, а губы слегка раздвинуты...
   Он отдал ей всю энергию, которая у него была.
   Когда Гэс, наконец, открыл глаза и подавил стон, готовый вырваться из его груди, он понял, что пропал. Его единственной надеждой, его спасением была эта красивая женщина — женщина, которой уже пришлось испытать на себе жестокость сурового существования.
   Оглядевшись, Гэс увидел, что они лежат в спальне, но как они туда попали, он не помнил. Бесси, казалось, уснула; он смотрел на нее и не мог наглядеться — он не видел создания более грациозного, более красивого и чувственного.
   Гэс отодвинулся от нее — он почему-то почувствовал смущение; встал с постели и оделся. Увидев, что в одном кулаке она все еще сжимает зеленый доллар, он потянулся, чтобы забрать его.
   Но она вдруг открыла глаза и сказала, крепко сжимая кулачок:
   — Нет, нет, мистер Красавец, не отдам.
   — Бесси, ты знаешь — я влюбился в тебя. Я люблю тебя. И я не хочу, чтобы это было, вроде как я... купил тебя.
   Она легко улыбнулась; ее глаза излучали тепло.
   — Но мистер Красавец, ты же действительно купил меня. И тут все ясно и нормально, понимаешь?
   — Нет, — сказал Гэс упрямо. — Не покупал я тебя... Нельзя купить любовь.
   — Ты не понимаешь. — Бесси снова легко улыбнулась. — То, что продано — продано, а то, что куплено — куплено и принадлежит купившему. Разве не так?
   Раздался стук в дверь — и внешний мир ворвался в их убежище. Нужно было возвращаться к его проблемам; из внешнего мира пришел коронер; к тому же, мистеру Фитцджеральду не терпелось получить его сумку.
   Гэс вдруг осознал, что пока он занимался любовью, в соседней комнате, на диване, лежал его мертвый друг. Эта мысль шокировала парня.
   — Не понимаю, — простонал он, — не понимаю, что это со мной!
   В дверь снова постучали, более настойчиво. Гэс открыл дверь — он боялся, что это может быть кто-нибудь из клиентов Бесси, боялся, что он не сдержится и набросится на посетителя. Но оказалось, что пришли два безликих человека, одетых в белые халаты; со скучающим выражением они держали грязные носилки.
   — Там, на диване, — сказал Гэс.
   Они быстро, привычными движениями переложили тело на приставленные к дивану носилки; прикрыли тело простыней и ушли — при этом они напоминали чистильщиков ковров, которые, свернув очередной ковер, выносят его на улицу.
   Не успел Гэс закрыть за ними дверь, раздался телефонный звонок. Гэс быстро подошел к висевшему на стене аппарату в деревянном корпусе и снял трубку.
   — Гэс? — Гилпин тут же узнал голос Фитцджеральда. — С тобой все в порядке?
   — Так точно, сэр, — ответил Гэс.
   — Я уже знаю, что случилось с Джимом. И я тебе обещаю: проводы и похороны устроим ему первоклассные. А теперь — принеси побыстрее сумку.
   К Гэсу подошла Бесси и стала покусывать мочку его уха. Гэс повесил телефонную трубку, и отстранившись немного от Бесси, сказал:
   — Послушай, ну как же так? Джим вот только что умер... Как ты можешь быть такой равнодушной?
   — Он был моим братом, но я его все-таки знала не очень хорошо. Теперь его нет, и чем быстрее мы привыкнем к этой мысли, тем лучше.
   — Но ты что, совсем не скорбишь по нему? Может быть, несколько дней, из уважения к его памяти, стоит...
   — Мистер Красавец, — сказала Бесси, — ты ничего не понимаешь. В ту первую секунду, когда я увидела его у тебя в руках, я оплакала его так, как тебе не удастся оплакать и за целый год. У каждого свое время. А ты что — большие часы? Сердце у тебя стучит иначе, чем у меня?..
   Он прижал ее к себе.
   — Все это — какое-то чудо! Это не просто любовь с первого взгляда. Это вроде как... как лучи солнца, когда весной они падают на землю, все вдруг расцветает...
   — Я чувствую то же самое, Гэс, но послушай моего совета, любовь моя, — уходи и никогда больше не возвращайся.
   Своей непредсказуемостью она могла свести с ума.
   — Ты должна немедленно оставить свое ремесло! Я зарабатываю достаточно — на нас двоих вполне хватит.
   — А откуда ты знаешь, сколько я трачу? Всякие там красивые вещи, алмазы, украшения...
   — Бесси, тебе нужно из всего этого выпутаться и забыть, забыть обо всем, что было!
   — А может, уже слишком поздно?
   — Как это может быть поздно?! Я же объясняю тебе: мне кажется, что я знаю тебя миллион лет, а не только несколько часов, и все эти годы я любил тебя. И только тебя. Я тебя люблю с тех пор, когда люди жили в райском саду.
   — Ты своей любовью убьешь меня, Гэс! Вот чем это все закончится.
   — Я буду тебя защищать, как защищал Джим... нет, намного лучше.
   — Не говори глупости.
   — Все будет в порядке.
   — Так точно, сэр... Гэс, из-за тебя я могу оказаться между двух огней — с одной стороны легавые, а с другой — крепкие ребята с пистолетами.
   — Именно для того, чтобы этого не произошло, ты должна немедленно переехать отсюда. И никто не должен знать твой новый номер телефона. И никаких там вызовов.
   — Ну что ж, мысль мне нравится. Может быть, я так и сделаю.
   — Не “может быть” — а сделаешь. — Гэс вручил ей три двадцатидолларовые бумажки. — Когда ты найдешь себе новое местечко, обустроишься, позвони мне в клуб... И все начнем будто с нуля.
   — Так точно, сэр, мистер босс, — сказала Бесси дразнящим тоном: губы у нее были зовущие, в глазах искрилась чертовщинка.
   Гэс снова крепко прижал ее к себе и разразился своим могучим смехом. Он приподнял ее над полом, и ему показалось, что его женщина, его возлюбленная, — легка как ребенок, как перышко.
   — Возвращайся к своей работе, Гэс, — сказала Бесси. — Заработай для меня побольше денег.
   — Позвони мне.
   — Конечно, позвоню! — И она широко улыбнулась своей невероятной улыбкой.
   Он поцеловал ее, взял сумку и быстро вышел — он боялся, что еще немного, и он вообще не сможет расстаться с ней даже на минуту. Сбежал по лестнице.
   Но как только Гэс оказался на улице, он тут же внутренне собрался и приготовился к возможному нападению. Боже, Лютер, наверное, там, где-то на небесах, смеется над ним. Или, может быть, теперь они вдвоем — Лютер и Джим — смеются над ним, просто животики надрывают, глядя на него, вспотевшего, охваченного страхом, пытающегося все устроить наилучшим образом.
   — Ладно, двигай, двигай, умник, — сказал он самому себе. — Бог определил мне полюбить негритянку. А какая, собственно, разница? Она теперь моя. Плевать, что будут говорить — мы возьмем и поженимся.
   А интересно, что там, на небесах, думает о нем отец?
   — Папа, — обратился Гэс про себя к отцу, — я буду стараться вести жизнь доброго христианина, я не сделаю ничего такого, чтобы угодить в тюрьму... Если бы я чувствовал, что Бесси мне не подходит, я бы никогда не сделал того, что собираюсь сделать...
   И ему казалось, что он слышит раскаты хохота Джима и Лютера, которые смеются над его попытками ублажить свою совесть.
   — А, пошло оно все к черту, — пробормотал он.
   До клуба Гэс добрался без приключений и сразу прошел в кабинет Фитцджеральда. Бухгалтер, человек среднего возраста, с пухлыми щечками, корпел в небольшой приемной над какими-то учетными книгами; когда Гэс проходил мимо него, он даже не поднял головы.
   Гэс постучал в дверь кабинета и вошел. Фитцджеральд разговаривал по телефону. Гэс подошел к столу и поставил на него сумку. Седовласый, очень крепкий старик положил трубку и, серьезно посмотрев на Гэса, сказал:
   — Ты сделал все хорошо, Гэс, может быть, даже слишком хорошо.
   — Нет, не хорошо — я потерял Джима, — ответил Гэс.
   — Ничего не поделаешь, Гэс. Я ему говорил всегда — носи с собой пушку, но он отказывался и только смеялся... Дело в том, Гэс, что, как оказалось, ты убил не одного, а трех человек в той машине... И знаешь, у каждого из них были друзья. Как ты думаешь, что эти друзья убитых сейчас замышляют, а? Что они готовят Гэсу Гилпину?
   — У вас есть еще патроны, мистер Фитцджеральд? — спросил Гэс.
   Тот, ни говоря ни слова, вытащил из ящика тяжелую коробку и высыпал на стол пару десятков патронов, с тупоносыми пулями и латунными гильзами. Гэс высвободил магазины пистолетов и стал методично набивать их, пытаясь при этом сообразить, что же ему делать дальше.
   — Я сделаю так, как вы мне скажете. Тут вы босс.
   — Скажу тебе честно — если я тебя завтра отправлю на улицы собирать выручку, дальше первого перекрестка ты не уйдешь. Кто от этого выиграет?
   — Как сказал бы мой отец: никакого приумножения, — сказал Гэс.
   — Ты когда-нибудь бывал в Хот-Спрингз?
   — Нет.
   — Это в Арканзасе. На следующей неделе туда приедет очень важный человек. Мне нужно, чтобы ему доставили один пакетик.
   — Я могу это сделать, — сказал Гэс. — Но хотел бы поехать не один.
   — А с кем?
   — С сестрой Джима.