Страница:
Жена, увидив это, возмутилась: "Ты, что, с ума сошел? Ты ведь не на работу
собрался. Я вовсе не хочу, чтобы люди над тобой смеялись."
Отто с грустью выложил любимые вещи, и чемодан почти опустел.
Погода в первую неделю была прекрасной, но вдруг налетел холодный
ветер, и острова погрузились в густой туман. Отто слонялся без дела, а потом
сказал, что хочет пройтись. Туман был такой густой, что в двух шагах ничего
не было видно, однако Отто все-таки дошел до берега. Туман еще более
сгустился, и вдруг из него вышла женщина. С первого взгляда Отто понял, что
это та женщина, о которой он, сам того не подозревая, мечтал всю жизнь, хотя
до этого был уверен, что любит свою жену.
Его жена была действительно очень мила и к тому же прекрасная повариха.
Дома Отто ждала любимая еда в спокойной домашенй обстановке. Ночью он делил
постель с любвиобильной и верной женой. За время их долгой и безоблочной
семейной жизни он не изменял жене, для этого у него просто не было времени.
Правда, три или четыре раза он находил для этого время, но это не были
прочные отношения, просто так, краткие развлечения. Он также находил время,
чтобы после этого пойти в церковь замолить грехи.
Когда Отто увидел женщину из тумана, был он растерян, и восхищен, и
испуган одновременно. Ему даже захотелось закричать "Чур, чур, дитя!" как
кричал некогда царь Борис в далекой России. Но туман неожиданно рассеялся, а
вместе с ним исчезла и женщина.
Отто возвратился из отпуска в дурном настроении, все время нервничал и
кричал на жену и подчиненных, чего раньше никогда себе не позволял.
Однажды на улице он встретил ее, женщину из тумана. С бьющимся сердцем
он подошел к ней, сказал, что она ему очень понравилась и пригласил вместе
поужинать. Она ответила, что занята и ушла. Через несколько дней он встретил
ее снова и предложил пойти в ресторан. Она возмутилась и пригрозила вызвать
полицию. Отто растерялся, но сказал ей, что он сам полицейский, примерный
муж, а теперь влюблен в нее и, если она не возражает, готов развестись и
жениться на ней. При этом он упал на колени. Она посмотрела на Отто,
стоящего на коленях, и увидела под его пиджаком искусственную грудь и
кружевной бюстгалтер. Ей стало так смешно, что она громко рассмеялась, села
в такси и уехала.
В ту же ночь Отто увидел сон. Ему приснилось, что он шел по пустыне и
встретил человека, который вел на веревке большую собаку. Он пригляделся и
понял, что это вовсе не собака, а женщина из тумана. Он хотел было за нее
заступиться, но лицо женщины изменилось, и она превратилась в ведьму. Отто
проснулся в холодном поту.
После этого события завертелись, как в калейдоскопе.
Марио рассказал Нине странную историю: "Я был один в доме, и вдруг у
меня появилось непреодолимое желание рисовать. Как буд-то какая-то неведомая
сила водила мою руку, и я нарисовал портрет женщины, которую никогда раньше
не видел. Начало смеркаться, я захотел включить свет, но правый дальний угол
осветился голубым светом, и появилась женщина в белых длинных одеждах. Она
сказала: < Ты нарисовал женщину, с которой Ганс изменяет несчастной
Нине.> Я уверен, что меня посетила святая Дева Мария."
Нина встретилась с Отто и показала ему портрет. Отто сразу узнал
женщину из тумана. Ему стало обидно, тотчас проснулась ревность.
"Почему она выбрала его, а не меня? Он ведь грешник, порноактер. А у
меня прекрасная профессия, я полицейский, защищаю людей, а по воскресеньям
хожу с женой в церковь. Почему жизнь устроена так не справедливо!?"
И он начал расследование с новой силой. Марио тем временем поехал в
отпуск в родную Италию. Через неделю он позвонил Нине и сказал: "Я остаюсь в
Италии навсегда. Жизнь здесь веселее, климат теплее и женнщины красивее."
Нина была безутешна и плакала не переставая. Но Ганс не замечал ничего - он
был влюблен и мог только думать о Магде.
Магда же была уже целую неделю в плохом настроении, ее мучали плохие
предчувствия. Для этого не было никаких причин, она ведь любила Ганса, Ганс
любил ее, они были счасливы. Однажды она пришла в отель раньше Ганса и,
ожидая его, вдруг поняла всю грешность своей жизни. Ее друг не только женат,
но и порноактер. Как всякая порядочная женщина, она не могла этого себе
позволить и решила уйти от него.
Последующие психоаналитические исследования показали, что это решение
было результатом того, что в тело Магды переселилась душа святой Брунгильды.
Брунгильда была вдовой рыцаря, который погиб во одном из Крестовых Походов.
После смерти мужа она уехала в Рим, где совсем не плохо развлекалась с
папскими нунциями. Когда же она постарела и от нее ушли поклонники (при ней
остались только большие любители антиквариата), то поняла, что вела
неправильную жизнь, ушла в монастырь, где проводила время за бесконечными
молитвами и постами. После смерти она была причислена к лику святых. Ее душа
долго блуждала по Вселенной, желая найти достойное тело, в которое могла бы
переселиться. Вдруг на Земле она обнаружила новорожденную девочку,
племянницу свещенника. Она предпочла бы мальчика в память о безвременно
погибшегем любимом муже, но никого достойного не нашла, а бесконечно
блуждать в темноте и холоде Вселенной ей до смерти надоело. И переселилась в
тело девочки, что и определило дальнейшее поведение Магды.
Ганс появился в отеле с букетом алых роз. Он уже собирался поцеловать
Магду, но она ему сказала, что они должны расстаться. Ганс сначала не
поверил, решил, что это шутка, затем начал умолять Магду одуматься, но та
была непреклонна. Шатаясь, он вышел из отеля и увидел, что какой-то человек
в машине его фотографирует.
Разразился грандиозный скандал. Не только местные, центральные, но и
газеты многих стран были переполнены сообщениями о личной жизни Ганса и
Магды. Однако наибольший успех имели все-таки телевизионные программы, где
можно было не только узнать подробности интимной жизни героев, но и видеть
репортажи о них. На Первой программе была даже организована телешкола, в
которой дипломированные специалисты обучали телезрителей тому, как нужно
правильно заниматься французской любовью. Несмотря на то, что эти программы
были очень любимы, в Берлине и Кельне появились школы французской любви,
преподаватели которых утверждали, что только их методика наиболее правильна,
и смешивали с грязью представителей Первой программы. Совершенно другого
мнения придерживалась Вторая телевизионная программа. В одной из передач
ведущий патетически говорил: "Дамы и господа, что вы делаете? Французская
любовь, да ведь такое может прийти в голову только французам, а те даже
лягушек едят. Неужели вы не понимаете, что от французской любви нельзя
забеременеть. Спросите ваших отцов и матерей, дедушек и бабушек, прадедушек
и прабабушек, занимались ли они когда-нибудь французской любовью? Уверен,
что они ответят: "Нет, никогда". В моей семейной жизни я тоже никогда не
употреблял этот способ. Почти никогда." Не обошлось без демонстраций и
стычек между сторонниками Первой и Второй телепрограмм. Полиция вынуждена
была применить водометы и слезоточивый газ для разгона разбушевавшейся
толпы.
Французская любовь молниеносно распространилась по всему миру. Однако
вскоре появились сообщения о резком снижении деторождаемости, причем не
только в Европе и США, где этот способ был наиболее распространен и любим,
но также в Африке и Азии. В одной из азиатских стран, которая до этого
успешно боролась с выской деторождаемостью, прирост населения за последние
годы был равен почти нулю. Наиболее мрачно настроенные футорологи предрекали
мировой экономический кризис из-за уменьшения рабочей силы. Пацифисты же,
наоборот, были рады - если не будет детей, значит, некого будет призывать в
армию, а, следовательно, войны сами по себе прекратятся, и на земле
воцарится вечный мир.
Но с наибольшими трудностями столкнулось руководство Берлинской
Сексяамарки. Никто не мог с уверенностью сказать, возможно ли оставить Роже
Мартэну, он же Ганс Браун, высокое звание ССЗ. Для этого была создана
специальная Комиссия Нравственности, которая должна была разобраться в этом
щекотливом деле. В качестве свидетелей были приглашены Отто и Нина. Отто
пришел в бледнорозовом костюме, брюки которого лишь до половины прикрывали
его мускулистые волосатые ноги, что вызвало гнев членов Комиссии. Один из
них сказал, что подобный свидетель больше подходит для гамбургского района
красных фонарей, чем для Комиссии Нравственности и указал Отто на дверь.
Нина заявила, что прощает Ганса - он был всегда прекрасным мужем, и она его
по-прежнему любит. Комиссия Нравственности Берлинской Сексярмарки
постановила (три голоса за и два против) оставить Роже Мартэну, он же Ганс
Браун, высокое звание ССЗ и только вынести устное порицание.
Ганс поблагодарил членов Комиссии за их мудрое решение, поцеловал руку
Нины, сел в машину и уехал в Париж.
Посвящается моим друзьям.
Если ты с ранних лет
в Ленинграде живешь,
Ты поймешь меня, друг,
ты поймешь.
Ленинградская песня.
Он вышел на улицу и сразу понял, что лучше было бы не выходить. Было
темно, холодно и промозгло. Но дома было не лучше, тоже холодно,неуютно и
грязно, он не помнил, когда убирался, может быть месяц назад, может быть и
раньше. Не было никаких сил, никакого желания. Придя с работы, он без дела
слоняся по квартире. Не хотелось ни читать, ни смотреть телевизор, даже не
хотелось думать. В театре, в кино, в концерте он не был очень давно.
- Но ведь так продолжаться не может, продолжаться до бесконечности. Уж
лучше умереть, чем так жить, - думал он, сидя на диване и смотря в темное
окно, за которым ничего не было видно. И ничего не делал.
Одиночество и тоска, тоска и одиночество. Потом присоединился страх.
Причин для страха у него не было. Его профессия была всегда нужна и неплохо
оплачивалась. Он мог позволить себе многое и не позволял ничего.
Одиночество, страх и тоска, никаких других чувств. Тупо сидел, без мыслей,
без желаний. С наступлением осени, а затем и зимы, коротких дней без солнца,
длинных темных ночей, сильных холодных ветров, морозов сначала без снега, а
потом со снегом, настроение ухудшалось, тоска усиливалась, а с ними аппатия
и нежелание что - либо делать. Только сидеть без дела, затем спать, спать
без снов, спать, как умереть, проснуться, наскоро сполоснуть лицо, пойти на
работу и работать, чтобы не умереть с голода, прийти домой и все с начала.
Телефон молчал. Близких друзей же у него не осталось, " одних уж нет, и те
далече". Знакомые у него были только на работе, и не было никакой
необходимости переговариваться с ними по вечерам, все, что нужно было
обговорить, уже было обговорено.
Смерти он не боялся. Так, как он жил уже давно, нельзя было назвать
жизнью, это было не лучше смерти. Может быть даже хуже. По крайней мере,
после смерти ощущение страха, тоски и одиночества исчезнет вместе с жизнью.
Но у него не было даже желания повеситься, выброситься из окна, добровольно
покончить все счеты с жизнью. В глубине души он завидовал алкоголикам. В
основном это были люди веселые, часто незаурядные, даже талантливые. Они
жили без проблем, смеялись тогда, когда другие жаловались на жизнь. Но он не
пил, не курил.
Проходили дни за днями, недели за неделями, месяцы за месяцами, годы за
годами и ничего не менялосью Как сон, который длиться долго, бесконечно
долго. Он сидел на диване и смотрел в окно.
Вдруг вскочил.
- Какая у меня безрадостная и однообразная жизнь. Я должен выйти, может
это поможет. Выйти и быть среди людей. В конце концов, просто погулять по
городу. Я не гулял целую вечность. Я не хочу так больше жить.
Он быстро оделся и вышел.
Улица была пустынна, плохо освещена. Под тусклым светом редких фонарей
грязный свет казался еще грязнее. Деревья были покрыты инеем таким же
грязным, как и снег. Иней свисал паутиной. Это сходство было настолько
велико, что он даже мысленно поискал паука, жирного, мохнатого и тоже
грязного. Холодный ветер нес снежную пыль, иней. Небо было низким,
беззвездным. Он подумал, что когда придет домой, его лицо будет таким же
грязным, как снег и иней. Одежда будет тоже грязной.
Он шел дальше, ни о чем не думая. ничего не замечая. И вышел к
СмольномуСобор был тоже покрыт инеем, и под тусклым светом раскачиваемых
сильным ветром фонарей казался плывущим по воздуху, невесомым, сказачной
материализацией гениальной идеи. Он остановился и какое-то время стоял и
смотрел на собор.
- Красиво, - подумал он неожиданно для себя.
Потом пошел дальше. Прошел по Суворовскому, не глядя по сторонам,
решил, как раньше, дойти до Невы. Ему было холодно, он замерз. Быстрая
ходьба не согревала. Он вышел на Невский. Здание Адмиралтейства было почти
не видно вглубине. Только тот, кто давно живет в Питере, там родился, может
в такую погоду увидеть, вернее угадать, что там стоит Адмиралтейство.
Когда-то много лет назад, он даже не помнил, когда это было, он любил гулять
здесь, восхищаться красотой и думать, что это невероятно, чтобы такое
количество красоты было собранно в одном месте. Теперь ему не хотелось
смотреть по сторонам, тем более, что почти ничего не было видно. Он узнавал
здания по памяти. И тут он понял, что на улице он один. Ни одного человека.
- Такого не может быть. Еще ведь не поздно, только вечер, а никого нет.
Никого. В Питере на улице всегда есть кто-нибудь, в любой час, в любую
погоду, днем и ночью, летом и зимой. А тут никого. Все это странно,
необычно. Но он был один. Улица была пустынна. Удивление прошло,
возвратилась тоска. Но и это прошло. Он так замерз. что все чувства
перестали возникать в его замерзшей душе.
Прошел замерзшую Фонтанку. Она была покрыта глыбами серого, почти
черного льда, припорошенного грязным снегом. Он шел в темноте почти полной.
Он услышал не то стон, не то тяжелый вдох. Звук доносился из телефонной
будки. Он подошел и отворил дверцу. На дне будки сидела женщина в грязном
длинном пальто. Раньше оно было очевидно темнокрасным, теперь превратилось
почти в черное.
- Что вы здесь делаете? Вы ведь замерзнете, уходите отсюда. Возьмите
денег, у меня, к сожалению, при себе немного, но вам хватит зайти
куда-нибудь, выпить горячего чая или кофе с пирожками. Идите, вот деньги.
Женщина посмотрела на него. Она была еще достаточно молодой, лицо
смертельно бледное, одутловатое. Она подняла на него глаза. Из-под
надвинутого на лицо платка на него смотрели черные уставшие глаза. Глаза
смотрели на него с ненавистью. Он вспомнил своего друга детства, который
умирал долго и мучительно. Перед смертью друга он пришел, пожал худую,
холодную, как у трупа, руку. Друг посмотрел на него. Во взгляде была
ненависть, только ненависть, никаких других чувств.
- Но ведь я не виноват в том, что ты умираешь, - захотелось сказать ему
тогда.
Но он не сказал ничего, посидел немного и ушел. Глаза женщины напомнили
ему умершего друга.
- Уходи, - сказала женщина. - Я хочу умереть. Закрой дверь и уходи.
Ее голос звучал хотя и едва слышно, но уверенно. Он затворил дверь и
молча ушел. Где-то в глубине души он почувствовал вину, но это длилось
недолго и вскоре прошло. - Неужули для того, чтобы убедиться и том, что я
еще жив, мне нужно было увидеть женщину, умирающую от нежелания жить.
Он дошел до Мойки и свернул налево. Там было еще темнее, еще холоднее,
еще ветренее. К счастью, восточный ветер дул ему в спину и даже подгонял
его. Он очутился на площади. Справа он увидел очертания Исаакиевского
собора, который показался ему теперь мрачным огромным чудовищем.
- Неужели раньше я любовался я им? А сейчас он кажется мне каким-то
доисторическим чудовищем, такой же безобразный и страшный. Впрочем, он
должен быть таким, главный собор Российской Империи.
Он посмотрел направо. Мариинский дворец, тоже не великое
произведение.Где всемирно известное французское изящество, хороший вкус?
Впрочем, архитектура Парижа ему тоже не понравилась. Однообразные тяжелые
парижские здания, крылатые кони, бесконечные колонны с головаьи Наполеона и
без них. Да, парижский ампир не для него. Вдруг перед его глазами возник
Собор Парижской Богоматери. Вспомнился Люксембургский сад и астры. Он был в
Париже глубокой осенью, и в саду цвели астры, люди сидели и подставляли лица
неяркому солнцу. Он вспомнил людей на парижских улицах, не слишком веселых,
но спокойных и раскованных. Фокусников на площади, выпускающих пламя изо
рта, балетную труппу, репетирующую перед фонтаном у Центра Помпиду свою
премьеру к Авиньонскому фестивалю.
А здесь его окружали мрачные, угрюмые лица, подозрительно глядевшие на
окружающих. И впрямь, в Петербурге такая плохая погода, что на всех не
хватает хорошего настроения. Но он любил свой город и не променял бы его ни
на какой другой. Исаакиевский собор, как будто бы обидившись, неожиданно
потерял свою громоздкость, на секунду повис в воздухе и поднялся в небо.
Медный Всадник уже вздыбил своего коня, собираясь куда-то ускакать,
оглянулся на изящного всадника Николая Второго, как бы приглашая его
последовать за ним. Николай уже было собрался за своим предком, но вдруг
раздумал.
-Куда ехать и зачем? Останусь. Здесь все родное и знакомое.
Николай тяжело вздохнул.
А Петр уже двигался вперед, на Запад. Но скакал он не на "звонко
скачущем коне". Его конь как-то ухал, как буд-то пробирался по болоту. Вдруг
Петр натянул правый поводок. начал разварачивать коня и повернул обратно. А
его голова отделилась от туловища и полетела дальше. Безголовое тело мягко
опустилось на пьедистал.
Исаакий уже тоже стоял на своем месте.
Он пошел дальше. Он так замерз, что уже не дрожал, уже тела не
чувствовал Он так замерз, что наверное очень бы удивился, если бы мог бы
опять что-нибудь опять ощущать. Все прошло, одиночество, тоска и страх. Все,
что он чувствовал раньше. Но теперь он не чувствовал ничего.
- Когда у тебя замерзла душа, думаешь только о том, как бы согреться.
Наверное и Кай в плену у Снежной Королевы тоже не хотел ничего сделать,
чтобы оттуда выбраться. Но у него была Герда, а у меня никого нет. Даже
спасти меня некому. Сам виноват.
Но и эти мысли не вызвали у него никаких чувств. Простая констатация
факта. - Вот опуститься бы на землю и замерзнуть. Говорят, что перед смертью
сначала засыпаешь, а уж потом во сне замерзаешь. Думаешь, что еще спишь, а
ты уже умер.
Окна домов на Мойке были такими же темными, как и на Невском. Одно окно
в одном из домов было едва освещено. В окне он увидел голову с рожками и
широко раскрытым ртом, из которого высовывался длинный синий язык.
- Наверное это украшение к Новому Году. Но почему оно такое страшное?
Неужели нельзя было придумать чть-нибудь повеселее? Голова как-бы
просочилась сквозь оконное стекло, приобрело тело, гибкое и изящное, как у
балетного танцовщика.
- Да ведь это черт. Это был черт, такой, какого он много раз видел на
картинках в книжках, которые ему часто читали в детстве. Тогда он не боялся
чертей, ему было даже смешно. Теперь ему стало страшно. Черт плясал вокруг
него, поднимая грязную снежную пыль смешанную с инеем, делал страшные рожи,
высовывал и втягивал обратно в рот синий язык. Потом приблизился и вскочил
ему на спину.
- Теперь ты мой, я давно тебя ждал. Вот теперь-то я расквитаюсь с
тобой. Я утащу тебя туда, откуда не возвращаются. Такие, как ты не должны
жить. Да ты и не живешь, только коптишь небо.
Черт пах омерзительно. Как гигантский осьминог, черт обхватил его
руками и ногами.
В ужасе он выскочил на лед Мойки.
- Только бы не подскользнуться и не упасть. Если я упаду, мне конец.
Видя его растеренность, черт захохотал. Отраженный от гранитных берегов
набережных многократным эхом, хохот заполнил все пространство.
Он был парализован, силы покидали его. Нужно было что-то делать, но он
не знал, что именно.
Осенить себя крестным знаменем? Эта идея показалась ему странной,
абсолютно невозможной, даже где-то смешной. Ни в Бога ни в Черта он не
верил.
Под тяжестью двух тел лед начал оседать, пошел трещинами.
- Сейчас я провалюсь под лед и утону. Вот и все, жизнь кончилась. А я
так мало видел, мало испытал. Черт прав, я не живу, только копчу небо.
Ему стало жалко себя. Этого раньше никогда не было.
В душе нарастал страх.
- Отпусти меня! Я не хочу умирать, я хочу жить! - неожиданно для самого
себя закричал он во весь голос.
Черт ослабил хватку и соскачил с него, глаза округлились от удивления.
Завертевшись волчком и ковыляя, черт начал удаляться, пока не очутился в том
же окне, в котором был раньше.
Он выбрался на набережную и пошел дальше. Вскоре он дошел до Поцелуева
моста. И услыхал, что сзади кто-то хихикает. Хихикание было не только
ехидным, принебрежительным, даже унизительным, в нем чувствовалась угроза.
- Опять черт. Что ему нужно от меня?
Он оглянулся и никого не увидел. - Показалось. Нервы у меня сдают.
Опять услышал хихикание за спиной. Опять оглянулся. Никого.
Когда через короткое время хихикание повторилось, он решил не
оборачиваться. Но не выдержал и оглянулся. И не обнаружил никого за собой.
Он осмотрел деревья, может за ними кто-нибудь прячется, зашел в несколько
ближайших парадных. Там тоже никого не было.
- Я схожу с ума, - подумал он спокойно.
И тут он услыхал, что за ним кто-то идет. Он оглянулся и как и прежде с
ним уже было, не увидел никого. Пошел дальше. За ним кто-то шел. Он
отчетливо слышал шаги. Снег скрипел под чьими-то ботинками. Это были тяжелые
шаги, так ходят крупные, даже толстые люди. Он слышал даже тяжелое сипящее
дыхание. И тяжелый взгляд на спине.
- Только не оборачиваться. Если бы меня хотели ограбить или даже убить,
уже давно бы догнали. Главное, не оборачиваться.
Он ускорил шаг, почти побежал. Но шаги не отставали, правда, и не
приближались. Он почти добежал до Новой Голандии. Сердце бешенно билось в
груди, дышать было нечем. Оглянулся и никого не увидел.
- Я сошел с ума и у меня галлюцинации. А может быть я замерз и перед
смертью вижу сон. Жаль, что он такой страшный. Мне казалось, что
предсмертные сны должны были бы быть спокойными, даже радостными. Очевидно,
я все-таки жив.
После всего, что с ним произошло, он чувствовал слабость, ноги дрожали,
не было сил двигаться.
- Как страшно. Сначала эта несчастная в телефонной будке, потом черт,
хихикание, эти шаги. Страшно.
Несмотря на страх он как-то даже обрадовался, что может чувствовать
страх. Значит он все-таки жив, жив несмотря ни на что. Жив, ведь у мертвых
не бывает страха.
Арка Новой Голандии заслоняла половину неба. Она всегда ему нравилась,
арка между прошлым и настоящим, мужду тем и этим светом.
Он постоял немного, затем пошел обратно. Когда-то давно, когда он гулял
по городу, он всегда доходил до Новой Голандии и затем уже шел домой.
Страх прошел. Было так спокойно, как давно уже не было. Но по-прежнему
было очень холодно.
Он оказался перед Никольским собором и как и раньше обрадовался, что
видит его снова. Его удлиненные формы, его иглообразную колокольню.
- Какой красивый собор. Мне он всегда нравился. Конечно, Смольный
красивее, но с Николой у меня связаны приятные воспоминанияю. Он для меня
родной.
Внезапно посветлело. Он посмотрел на небо. Тучи рассеялись, и небо было
покрыто крупными почти немигающими, как на юге, звездами. Над самой высокой
центральной маковкой собора повисла полная луна.
- Я сплю, такого не может быть. Только во сне может присниться такое.
Перед собором катался мальчик в коротком кафтанчике и белом паричке,
катался, заложив руки за спину. Ворота перед собором были открыты. Он
подошел поближе.
-Тебе ведь Холодно. Хочешь, я дам тебе мое пальто? Ты наверное совсем
замерз. - Ну что вы, я совсем не замерз, мне очень тепло, - ответил мальчик
и улыбнулся ему. - Что ты здесь делаешь, у нас в Питере? Ты ведь должен быть
в Версале.
- Мне тут больше нравится. Петербург очень красивый город. Жаль только,
что сейчас не время белых ночей. Впрочем, может это и к лучшему. Ведь в
белые ночи нельзя кататься на коньках. А жаль.
Мальчик засмеялся и укатил.
А он стоял и смотрел на небо. Уходить не хотелось. Он не мог расстаться
со сказкой. Полная луна висела над собором и, казалось, не собиралась
двигаться. Она не была обычного бледножелтого цвета, не была она и
темнокрасной, какой видна на лунном восходе. Луна была розовой, может быть
немного оранжевой. Ее цвет был живым, даже радостным.
Неожиданно он перестал ощущать холод. Холод, который еще недавно
леденил его тело, исчез. Он согрелся.
- Как тепло. Это наверное потому, что я встретил живого человека.
Правду говорят люди, замерзаешь от одиночества.
Он посмотрел по сторонам. Покрытые инеем деревья искрились,
переливались различными цветами, как новогодние елки. Снег уже не казался
ему грязным. Все вокруг преобразилось.
Стало почти светло. На небе появились вспышки. Они возникали то здесь,
то там, гасли в одном месте и возникали в другом. Они танцевали хороводом
вокруг луны. Вспышки похожие на пучки пламени, то голубые, то розовые, то
серебристые, то желтые. Потом они начали сливаться друг с другом, образуя
различные невероятные узоры. И вот на небе полыхали переливающие всеми
цветами светящиеся леты.
- Да ведь это северное сияние. Конечно, это северное сияние. У нас в
собрался. Я вовсе не хочу, чтобы люди над тобой смеялись."
Отто с грустью выложил любимые вещи, и чемодан почти опустел.
Погода в первую неделю была прекрасной, но вдруг налетел холодный
ветер, и острова погрузились в густой туман. Отто слонялся без дела, а потом
сказал, что хочет пройтись. Туман был такой густой, что в двух шагах ничего
не было видно, однако Отто все-таки дошел до берега. Туман еще более
сгустился, и вдруг из него вышла женщина. С первого взгляда Отто понял, что
это та женщина, о которой он, сам того не подозревая, мечтал всю жизнь, хотя
до этого был уверен, что любит свою жену.
Его жена была действительно очень мила и к тому же прекрасная повариха.
Дома Отто ждала любимая еда в спокойной домашенй обстановке. Ночью он делил
постель с любвиобильной и верной женой. За время их долгой и безоблочной
семейной жизни он не изменял жене, для этого у него просто не было времени.
Правда, три или четыре раза он находил для этого время, но это не были
прочные отношения, просто так, краткие развлечения. Он также находил время,
чтобы после этого пойти в церковь замолить грехи.
Когда Отто увидел женщину из тумана, был он растерян, и восхищен, и
испуган одновременно. Ему даже захотелось закричать "Чур, чур, дитя!" как
кричал некогда царь Борис в далекой России. Но туман неожиданно рассеялся, а
вместе с ним исчезла и женщина.
Отто возвратился из отпуска в дурном настроении, все время нервничал и
кричал на жену и подчиненных, чего раньше никогда себе не позволял.
Однажды на улице он встретил ее, женщину из тумана. С бьющимся сердцем
он подошел к ней, сказал, что она ему очень понравилась и пригласил вместе
поужинать. Она ответила, что занята и ушла. Через несколько дней он встретил
ее снова и предложил пойти в ресторан. Она возмутилась и пригрозила вызвать
полицию. Отто растерялся, но сказал ей, что он сам полицейский, примерный
муж, а теперь влюблен в нее и, если она не возражает, готов развестись и
жениться на ней. При этом он упал на колени. Она посмотрела на Отто,
стоящего на коленях, и увидела под его пиджаком искусственную грудь и
кружевной бюстгалтер. Ей стало так смешно, что она громко рассмеялась, села
в такси и уехала.
В ту же ночь Отто увидел сон. Ему приснилось, что он шел по пустыне и
встретил человека, который вел на веревке большую собаку. Он пригляделся и
понял, что это вовсе не собака, а женщина из тумана. Он хотел было за нее
заступиться, но лицо женщины изменилось, и она превратилась в ведьму. Отто
проснулся в холодном поту.
После этого события завертелись, как в калейдоскопе.
Марио рассказал Нине странную историю: "Я был один в доме, и вдруг у
меня появилось непреодолимое желание рисовать. Как буд-то какая-то неведомая
сила водила мою руку, и я нарисовал портрет женщины, которую никогда раньше
не видел. Начало смеркаться, я захотел включить свет, но правый дальний угол
осветился голубым светом, и появилась женщина в белых длинных одеждах. Она
сказала: < Ты нарисовал женщину, с которой Ганс изменяет несчастной
Нине.> Я уверен, что меня посетила святая Дева Мария."
Нина встретилась с Отто и показала ему портрет. Отто сразу узнал
женщину из тумана. Ему стало обидно, тотчас проснулась ревность.
"Почему она выбрала его, а не меня? Он ведь грешник, порноактер. А у
меня прекрасная профессия, я полицейский, защищаю людей, а по воскресеньям
хожу с женой в церковь. Почему жизнь устроена так не справедливо!?"
И он начал расследование с новой силой. Марио тем временем поехал в
отпуск в родную Италию. Через неделю он позвонил Нине и сказал: "Я остаюсь в
Италии навсегда. Жизнь здесь веселее, климат теплее и женнщины красивее."
Нина была безутешна и плакала не переставая. Но Ганс не замечал ничего - он
был влюблен и мог только думать о Магде.
Магда же была уже целую неделю в плохом настроении, ее мучали плохие
предчувствия. Для этого не было никаких причин, она ведь любила Ганса, Ганс
любил ее, они были счасливы. Однажды она пришла в отель раньше Ганса и,
ожидая его, вдруг поняла всю грешность своей жизни. Ее друг не только женат,
но и порноактер. Как всякая порядочная женщина, она не могла этого себе
позволить и решила уйти от него.
Последующие психоаналитические исследования показали, что это решение
было результатом того, что в тело Магды переселилась душа святой Брунгильды.
Брунгильда была вдовой рыцаря, который погиб во одном из Крестовых Походов.
После смерти мужа она уехала в Рим, где совсем не плохо развлекалась с
папскими нунциями. Когда же она постарела и от нее ушли поклонники (при ней
остались только большие любители антиквариата), то поняла, что вела
неправильную жизнь, ушла в монастырь, где проводила время за бесконечными
молитвами и постами. После смерти она была причислена к лику святых. Ее душа
долго блуждала по Вселенной, желая найти достойное тело, в которое могла бы
переселиться. Вдруг на Земле она обнаружила новорожденную девочку,
племянницу свещенника. Она предпочла бы мальчика в память о безвременно
погибшегем любимом муже, но никого достойного не нашла, а бесконечно
блуждать в темноте и холоде Вселенной ей до смерти надоело. И переселилась в
тело девочки, что и определило дальнейшее поведение Магды.
Ганс появился в отеле с букетом алых роз. Он уже собирался поцеловать
Магду, но она ему сказала, что они должны расстаться. Ганс сначала не
поверил, решил, что это шутка, затем начал умолять Магду одуматься, но та
была непреклонна. Шатаясь, он вышел из отеля и увидел, что какой-то человек
в машине его фотографирует.
Разразился грандиозный скандал. Не только местные, центральные, но и
газеты многих стран были переполнены сообщениями о личной жизни Ганса и
Магды. Однако наибольший успех имели все-таки телевизионные программы, где
можно было не только узнать подробности интимной жизни героев, но и видеть
репортажи о них. На Первой программе была даже организована телешкола, в
которой дипломированные специалисты обучали телезрителей тому, как нужно
правильно заниматься французской любовью. Несмотря на то, что эти программы
были очень любимы, в Берлине и Кельне появились школы французской любви,
преподаватели которых утверждали, что только их методика наиболее правильна,
и смешивали с грязью представителей Первой программы. Совершенно другого
мнения придерживалась Вторая телевизионная программа. В одной из передач
ведущий патетически говорил: "Дамы и господа, что вы делаете? Французская
любовь, да ведь такое может прийти в голову только французам, а те даже
лягушек едят. Неужели вы не понимаете, что от французской любви нельзя
забеременеть. Спросите ваших отцов и матерей, дедушек и бабушек, прадедушек
и прабабушек, занимались ли они когда-нибудь французской любовью? Уверен,
что они ответят: "Нет, никогда". В моей семейной жизни я тоже никогда не
употреблял этот способ. Почти никогда." Не обошлось без демонстраций и
стычек между сторонниками Первой и Второй телепрограмм. Полиция вынуждена
была применить водометы и слезоточивый газ для разгона разбушевавшейся
толпы.
Французская любовь молниеносно распространилась по всему миру. Однако
вскоре появились сообщения о резком снижении деторождаемости, причем не
только в Европе и США, где этот способ был наиболее распространен и любим,
но также в Африке и Азии. В одной из азиатских стран, которая до этого
успешно боролась с выской деторождаемостью, прирост населения за последние
годы был равен почти нулю. Наиболее мрачно настроенные футорологи предрекали
мировой экономический кризис из-за уменьшения рабочей силы. Пацифисты же,
наоборот, были рады - если не будет детей, значит, некого будет призывать в
армию, а, следовательно, войны сами по себе прекратятся, и на земле
воцарится вечный мир.
Но с наибольшими трудностями столкнулось руководство Берлинской
Сексяамарки. Никто не мог с уверенностью сказать, возможно ли оставить Роже
Мартэну, он же Ганс Браун, высокое звание ССЗ. Для этого была создана
специальная Комиссия Нравственности, которая должна была разобраться в этом
щекотливом деле. В качестве свидетелей были приглашены Отто и Нина. Отто
пришел в бледнорозовом костюме, брюки которого лишь до половины прикрывали
его мускулистые волосатые ноги, что вызвало гнев членов Комиссии. Один из
них сказал, что подобный свидетель больше подходит для гамбургского района
красных фонарей, чем для Комиссии Нравственности и указал Отто на дверь.
Нина заявила, что прощает Ганса - он был всегда прекрасным мужем, и она его
по-прежнему любит. Комиссия Нравственности Берлинской Сексярмарки
постановила (три голоса за и два против) оставить Роже Мартэну, он же Ганс
Браун, высокое звание ССЗ и только вынести устное порицание.
Ганс поблагодарил членов Комиссии за их мудрое решение, поцеловал руку
Нины, сел в машину и уехал в Париж.
Посвящается моим друзьям.
Если ты с ранних лет
в Ленинграде живешь,
Ты поймешь меня, друг,
ты поймешь.
Ленинградская песня.
Он вышел на улицу и сразу понял, что лучше было бы не выходить. Было
темно, холодно и промозгло. Но дома было не лучше, тоже холодно,неуютно и
грязно, он не помнил, когда убирался, может быть месяц назад, может быть и
раньше. Не было никаких сил, никакого желания. Придя с работы, он без дела
слоняся по квартире. Не хотелось ни читать, ни смотреть телевизор, даже не
хотелось думать. В театре, в кино, в концерте он не был очень давно.
- Но ведь так продолжаться не может, продолжаться до бесконечности. Уж
лучше умереть, чем так жить, - думал он, сидя на диване и смотря в темное
окно, за которым ничего не было видно. И ничего не делал.
Одиночество и тоска, тоска и одиночество. Потом присоединился страх.
Причин для страха у него не было. Его профессия была всегда нужна и неплохо
оплачивалась. Он мог позволить себе многое и не позволял ничего.
Одиночество, страх и тоска, никаких других чувств. Тупо сидел, без мыслей,
без желаний. С наступлением осени, а затем и зимы, коротких дней без солнца,
длинных темных ночей, сильных холодных ветров, морозов сначала без снега, а
потом со снегом, настроение ухудшалось, тоска усиливалась, а с ними аппатия
и нежелание что - либо делать. Только сидеть без дела, затем спать, спать
без снов, спать, как умереть, проснуться, наскоро сполоснуть лицо, пойти на
работу и работать, чтобы не умереть с голода, прийти домой и все с начала.
Телефон молчал. Близких друзей же у него не осталось, " одних уж нет, и те
далече". Знакомые у него были только на работе, и не было никакой
необходимости переговариваться с ними по вечерам, все, что нужно было
обговорить, уже было обговорено.
Смерти он не боялся. Так, как он жил уже давно, нельзя было назвать
жизнью, это было не лучше смерти. Может быть даже хуже. По крайней мере,
после смерти ощущение страха, тоски и одиночества исчезнет вместе с жизнью.
Но у него не было даже желания повеситься, выброситься из окна, добровольно
покончить все счеты с жизнью. В глубине души он завидовал алкоголикам. В
основном это были люди веселые, часто незаурядные, даже талантливые. Они
жили без проблем, смеялись тогда, когда другие жаловались на жизнь. Но он не
пил, не курил.
Проходили дни за днями, недели за неделями, месяцы за месяцами, годы за
годами и ничего не менялосью Как сон, который длиться долго, бесконечно
долго. Он сидел на диване и смотрел в окно.
Вдруг вскочил.
- Какая у меня безрадостная и однообразная жизнь. Я должен выйти, может
это поможет. Выйти и быть среди людей. В конце концов, просто погулять по
городу. Я не гулял целую вечность. Я не хочу так больше жить.
Он быстро оделся и вышел.
Улица была пустынна, плохо освещена. Под тусклым светом редких фонарей
грязный свет казался еще грязнее. Деревья были покрыты инеем таким же
грязным, как и снег. Иней свисал паутиной. Это сходство было настолько
велико, что он даже мысленно поискал паука, жирного, мохнатого и тоже
грязного. Холодный ветер нес снежную пыль, иней. Небо было низким,
беззвездным. Он подумал, что когда придет домой, его лицо будет таким же
грязным, как снег и иней. Одежда будет тоже грязной.
Он шел дальше, ни о чем не думая. ничего не замечая. И вышел к
СмольномуСобор был тоже покрыт инеем, и под тусклым светом раскачиваемых
сильным ветром фонарей казался плывущим по воздуху, невесомым, сказачной
материализацией гениальной идеи. Он остановился и какое-то время стоял и
смотрел на собор.
- Красиво, - подумал он неожиданно для себя.
Потом пошел дальше. Прошел по Суворовскому, не глядя по сторонам,
решил, как раньше, дойти до Невы. Ему было холодно, он замерз. Быстрая
ходьба не согревала. Он вышел на Невский. Здание Адмиралтейства было почти
не видно вглубине. Только тот, кто давно живет в Питере, там родился, может
в такую погоду увидеть, вернее угадать, что там стоит Адмиралтейство.
Когда-то много лет назад, он даже не помнил, когда это было, он любил гулять
здесь, восхищаться красотой и думать, что это невероятно, чтобы такое
количество красоты было собранно в одном месте. Теперь ему не хотелось
смотреть по сторонам, тем более, что почти ничего не было видно. Он узнавал
здания по памяти. И тут он понял, что на улице он один. Ни одного человека.
- Такого не может быть. Еще ведь не поздно, только вечер, а никого нет.
Никого. В Питере на улице всегда есть кто-нибудь, в любой час, в любую
погоду, днем и ночью, летом и зимой. А тут никого. Все это странно,
необычно. Но он был один. Улица была пустынна. Удивление прошло,
возвратилась тоска. Но и это прошло. Он так замерз. что все чувства
перестали возникать в его замерзшей душе.
Прошел замерзшую Фонтанку. Она была покрыта глыбами серого, почти
черного льда, припорошенного грязным снегом. Он шел в темноте почти полной.
Он услышал не то стон, не то тяжелый вдох. Звук доносился из телефонной
будки. Он подошел и отворил дверцу. На дне будки сидела женщина в грязном
длинном пальто. Раньше оно было очевидно темнокрасным, теперь превратилось
почти в черное.
- Что вы здесь делаете? Вы ведь замерзнете, уходите отсюда. Возьмите
денег, у меня, к сожалению, при себе немного, но вам хватит зайти
куда-нибудь, выпить горячего чая или кофе с пирожками. Идите, вот деньги.
Женщина посмотрела на него. Она была еще достаточно молодой, лицо
смертельно бледное, одутловатое. Она подняла на него глаза. Из-под
надвинутого на лицо платка на него смотрели черные уставшие глаза. Глаза
смотрели на него с ненавистью. Он вспомнил своего друга детства, который
умирал долго и мучительно. Перед смертью друга он пришел, пожал худую,
холодную, как у трупа, руку. Друг посмотрел на него. Во взгляде была
ненависть, только ненависть, никаких других чувств.
- Но ведь я не виноват в том, что ты умираешь, - захотелось сказать ему
тогда.
Но он не сказал ничего, посидел немного и ушел. Глаза женщины напомнили
ему умершего друга.
- Уходи, - сказала женщина. - Я хочу умереть. Закрой дверь и уходи.
Ее голос звучал хотя и едва слышно, но уверенно. Он затворил дверь и
молча ушел. Где-то в глубине души он почувствовал вину, но это длилось
недолго и вскоре прошло. - Неужули для того, чтобы убедиться и том, что я
еще жив, мне нужно было увидеть женщину, умирающую от нежелания жить.
Он дошел до Мойки и свернул налево. Там было еще темнее, еще холоднее,
еще ветренее. К счастью, восточный ветер дул ему в спину и даже подгонял
его. Он очутился на площади. Справа он увидел очертания Исаакиевского
собора, который показался ему теперь мрачным огромным чудовищем.
- Неужели раньше я любовался я им? А сейчас он кажется мне каким-то
доисторическим чудовищем, такой же безобразный и страшный. Впрочем, он
должен быть таким, главный собор Российской Империи.
Он посмотрел направо. Мариинский дворец, тоже не великое
произведение.Где всемирно известное французское изящество, хороший вкус?
Впрочем, архитектура Парижа ему тоже не понравилась. Однообразные тяжелые
парижские здания, крылатые кони, бесконечные колонны с головаьи Наполеона и
без них. Да, парижский ампир не для него. Вдруг перед его глазами возник
Собор Парижской Богоматери. Вспомнился Люксембургский сад и астры. Он был в
Париже глубокой осенью, и в саду цвели астры, люди сидели и подставляли лица
неяркому солнцу. Он вспомнил людей на парижских улицах, не слишком веселых,
но спокойных и раскованных. Фокусников на площади, выпускающих пламя изо
рта, балетную труппу, репетирующую перед фонтаном у Центра Помпиду свою
премьеру к Авиньонскому фестивалю.
А здесь его окружали мрачные, угрюмые лица, подозрительно глядевшие на
окружающих. И впрямь, в Петербурге такая плохая погода, что на всех не
хватает хорошего настроения. Но он любил свой город и не променял бы его ни
на какой другой. Исаакиевский собор, как будто бы обидившись, неожиданно
потерял свою громоздкость, на секунду повис в воздухе и поднялся в небо.
Медный Всадник уже вздыбил своего коня, собираясь куда-то ускакать,
оглянулся на изящного всадника Николая Второго, как бы приглашая его
последовать за ним. Николай уже было собрался за своим предком, но вдруг
раздумал.
-Куда ехать и зачем? Останусь. Здесь все родное и знакомое.
Николай тяжело вздохнул.
А Петр уже двигался вперед, на Запад. Но скакал он не на "звонко
скачущем коне". Его конь как-то ухал, как буд-то пробирался по болоту. Вдруг
Петр натянул правый поводок. начал разварачивать коня и повернул обратно. А
его голова отделилась от туловища и полетела дальше. Безголовое тело мягко
опустилось на пьедистал.
Исаакий уже тоже стоял на своем месте.
Он пошел дальше. Он так замерз, что уже не дрожал, уже тела не
чувствовал Он так замерз, что наверное очень бы удивился, если бы мог бы
опять что-нибудь опять ощущать. Все прошло, одиночество, тоска и страх. Все,
что он чувствовал раньше. Но теперь он не чувствовал ничего.
- Когда у тебя замерзла душа, думаешь только о том, как бы согреться.
Наверное и Кай в плену у Снежной Королевы тоже не хотел ничего сделать,
чтобы оттуда выбраться. Но у него была Герда, а у меня никого нет. Даже
спасти меня некому. Сам виноват.
Но и эти мысли не вызвали у него никаких чувств. Простая констатация
факта. - Вот опуститься бы на землю и замерзнуть. Говорят, что перед смертью
сначала засыпаешь, а уж потом во сне замерзаешь. Думаешь, что еще спишь, а
ты уже умер.
Окна домов на Мойке были такими же темными, как и на Невском. Одно окно
в одном из домов было едва освещено. В окне он увидел голову с рожками и
широко раскрытым ртом, из которого высовывался длинный синий язык.
- Наверное это украшение к Новому Году. Но почему оно такое страшное?
Неужели нельзя было придумать чть-нибудь повеселее? Голова как-бы
просочилась сквозь оконное стекло, приобрело тело, гибкое и изящное, как у
балетного танцовщика.
- Да ведь это черт. Это был черт, такой, какого он много раз видел на
картинках в книжках, которые ему часто читали в детстве. Тогда он не боялся
чертей, ему было даже смешно. Теперь ему стало страшно. Черт плясал вокруг
него, поднимая грязную снежную пыль смешанную с инеем, делал страшные рожи,
высовывал и втягивал обратно в рот синий язык. Потом приблизился и вскочил
ему на спину.
- Теперь ты мой, я давно тебя ждал. Вот теперь-то я расквитаюсь с
тобой. Я утащу тебя туда, откуда не возвращаются. Такие, как ты не должны
жить. Да ты и не живешь, только коптишь небо.
Черт пах омерзительно. Как гигантский осьминог, черт обхватил его
руками и ногами.
В ужасе он выскочил на лед Мойки.
- Только бы не подскользнуться и не упасть. Если я упаду, мне конец.
Видя его растеренность, черт захохотал. Отраженный от гранитных берегов
набережных многократным эхом, хохот заполнил все пространство.
Он был парализован, силы покидали его. Нужно было что-то делать, но он
не знал, что именно.
Осенить себя крестным знаменем? Эта идея показалась ему странной,
абсолютно невозможной, даже где-то смешной. Ни в Бога ни в Черта он не
верил.
Под тяжестью двух тел лед начал оседать, пошел трещинами.
- Сейчас я провалюсь под лед и утону. Вот и все, жизнь кончилась. А я
так мало видел, мало испытал. Черт прав, я не живу, только копчу небо.
Ему стало жалко себя. Этого раньше никогда не было.
В душе нарастал страх.
- Отпусти меня! Я не хочу умирать, я хочу жить! - неожиданно для самого
себя закричал он во весь голос.
Черт ослабил хватку и соскачил с него, глаза округлились от удивления.
Завертевшись волчком и ковыляя, черт начал удаляться, пока не очутился в том
же окне, в котором был раньше.
Он выбрался на набережную и пошел дальше. Вскоре он дошел до Поцелуева
моста. И услыхал, что сзади кто-то хихикает. Хихикание было не только
ехидным, принебрежительным, даже унизительным, в нем чувствовалась угроза.
- Опять черт. Что ему нужно от меня?
Он оглянулся и никого не увидел. - Показалось. Нервы у меня сдают.
Опять услышал хихикание за спиной. Опять оглянулся. Никого.
Когда через короткое время хихикание повторилось, он решил не
оборачиваться. Но не выдержал и оглянулся. И не обнаружил никого за собой.
Он осмотрел деревья, может за ними кто-нибудь прячется, зашел в несколько
ближайших парадных. Там тоже никого не было.
- Я схожу с ума, - подумал он спокойно.
И тут он услыхал, что за ним кто-то идет. Он оглянулся и как и прежде с
ним уже было, не увидел никого. Пошел дальше. За ним кто-то шел. Он
отчетливо слышал шаги. Снег скрипел под чьими-то ботинками. Это были тяжелые
шаги, так ходят крупные, даже толстые люди. Он слышал даже тяжелое сипящее
дыхание. И тяжелый взгляд на спине.
- Только не оборачиваться. Если бы меня хотели ограбить или даже убить,
уже давно бы догнали. Главное, не оборачиваться.
Он ускорил шаг, почти побежал. Но шаги не отставали, правда, и не
приближались. Он почти добежал до Новой Голандии. Сердце бешенно билось в
груди, дышать было нечем. Оглянулся и никого не увидел.
- Я сошел с ума и у меня галлюцинации. А может быть я замерз и перед
смертью вижу сон. Жаль, что он такой страшный. Мне казалось, что
предсмертные сны должны были бы быть спокойными, даже радостными. Очевидно,
я все-таки жив.
После всего, что с ним произошло, он чувствовал слабость, ноги дрожали,
не было сил двигаться.
- Как страшно. Сначала эта несчастная в телефонной будке, потом черт,
хихикание, эти шаги. Страшно.
Несмотря на страх он как-то даже обрадовался, что может чувствовать
страх. Значит он все-таки жив, жив несмотря ни на что. Жив, ведь у мертвых
не бывает страха.
Арка Новой Голандии заслоняла половину неба. Она всегда ему нравилась,
арка между прошлым и настоящим, мужду тем и этим светом.
Он постоял немного, затем пошел обратно. Когда-то давно, когда он гулял
по городу, он всегда доходил до Новой Голандии и затем уже шел домой.
Страх прошел. Было так спокойно, как давно уже не было. Но по-прежнему
было очень холодно.
Он оказался перед Никольским собором и как и раньше обрадовался, что
видит его снова. Его удлиненные формы, его иглообразную колокольню.
- Какой красивый собор. Мне он всегда нравился. Конечно, Смольный
красивее, но с Николой у меня связаны приятные воспоминанияю. Он для меня
родной.
Внезапно посветлело. Он посмотрел на небо. Тучи рассеялись, и небо было
покрыто крупными почти немигающими, как на юге, звездами. Над самой высокой
центральной маковкой собора повисла полная луна.
- Я сплю, такого не может быть. Только во сне может присниться такое.
Перед собором катался мальчик в коротком кафтанчике и белом паричке,
катался, заложив руки за спину. Ворота перед собором были открыты. Он
подошел поближе.
-Тебе ведь Холодно. Хочешь, я дам тебе мое пальто? Ты наверное совсем
замерз. - Ну что вы, я совсем не замерз, мне очень тепло, - ответил мальчик
и улыбнулся ему. - Что ты здесь делаешь, у нас в Питере? Ты ведь должен быть
в Версале.
- Мне тут больше нравится. Петербург очень красивый город. Жаль только,
что сейчас не время белых ночей. Впрочем, может это и к лучшему. Ведь в
белые ночи нельзя кататься на коньках. А жаль.
Мальчик засмеялся и укатил.
А он стоял и смотрел на небо. Уходить не хотелось. Он не мог расстаться
со сказкой. Полная луна висела над собором и, казалось, не собиралась
двигаться. Она не была обычного бледножелтого цвета, не была она и
темнокрасной, какой видна на лунном восходе. Луна была розовой, может быть
немного оранжевой. Ее цвет был живым, даже радостным.
Неожиданно он перестал ощущать холод. Холод, который еще недавно
леденил его тело, исчез. Он согрелся.
- Как тепло. Это наверное потому, что я встретил живого человека.
Правду говорят люди, замерзаешь от одиночества.
Он посмотрел по сторонам. Покрытые инеем деревья искрились,
переливались различными цветами, как новогодние елки. Снег уже не казался
ему грязным. Все вокруг преобразилось.
Стало почти светло. На небе появились вспышки. Они возникали то здесь,
то там, гасли в одном месте и возникали в другом. Они танцевали хороводом
вокруг луны. Вспышки похожие на пучки пламени, то голубые, то розовые, то
серебристые, то желтые. Потом они начали сливаться друг с другом, образуя
различные невероятные узоры. И вот на небе полыхали переливающие всеми
цветами светящиеся леты.
- Да ведь это северное сияние. Конечно, это северное сияние. У нас в