Джеймс КЕЙН
СЕРЕНАДА
1
Я сидел в «Тупинамбе», ел bizcocho[1] и запивал его кофе, когда вошла эта девушка. Все в ее облике говорило о том, что она мексиканка, – от темно-бордовой rebozo[2] до платья в пурпурных цветах на черном фоне. И походка, легкое покачивание бедер при прямой как струнка спине – такой походке может научиться девочка, если она, едва встав на ноги, начнет носить на голове кувшины, узлы и корзины. Впрочем, цвет кожи у нее был несколько необычный. Почти совсем белый, с легким оттенком кофе с молоком. И фигура типично мексиканская. Но не безобразная. У большинства женщин, в чьих жилах течет индейская кровь, слишком крутые в своей верхней части бедра, что придает фигуре бесформенный вид, талия уходит куда-то вверх, тонкие кривоватые ноги и чересчур полный бюст. Она немного грешила последним, но бедра у нее были ровные и округлые. Она была стройна, но особая чувственность всех очертаний обещала, что года через три-четыре она может располнеть. Впрочем, отметил я все это вполглаза. Что по-настоящему разглядел, так это лицо. Плоское, как у всех индейцев, но с немного вздернутым носом, линия которого удивительно соответствовала повороту головы, и глаза, не тупые, вовсе не похожие на две черные блестящие пуговицы. Огромные черные глаза, слегка враскос, в них застыло сонное и одновременно дерзкое выражение. Губы полные, но красиво очерченные и, разумеется, густо намазанные помадой.
Было около девяти вечера, и народу в кафе собралось предостаточно. Сюда заглядывали сомнительные личности, занимающиеся корридой агенты, газетчики, шлюхи, фараоны – Господи, да кто угодно, за исключением человека, которому можно было бы доверить свои часы. Она подошла к бару и заказала выпивку, затем направилась к столику и села, и тут я почувствовал приступ легкого удушья. Такое случалось со мной когда-то, от разреженного воздуха, но только на этот раз причина недомогания была иной. Дело в том, что довольно долго у меня не было женщины, и возможность близкого знакомства вскружила мне голову. Ей принесли выпивку – кока-кола и виски, и я раздумывал, что это может означать. Означать это могло только одно: весь вечер у нее еще впереди, выпивка – это только начало, средство разжечь аппетит, и если это действительно так, тогда я пропал. «Тупинамба» скорее кафе, нежели ресторан, но многие здесь сидят подолгу, и если она собирается заняться тем же, то на мои последние три песо особенно не разгуляться.
Когда я решил наконец рискнуть и подойти к девушке, она вдруг поднялась с места. Прошла мимо двух столиков, задержалась, потом двинулась дальше, и тут я увидел, куда она нацелилась. Это был тореадор по имени Триеска, которого я пару раз видел на арене, – один раз, когда он выступал вместе с Солорзано, главным в те времена любимцем зрителей, и потом еще раз, уже в конце сезона. Тогда он убил двух быков в новилладе[3]. Еще помню, что это было воскресенье и шел дождь. К настоящему времени он имел некоторый успех и уже начал входить во вкус денег. На нем был полосатый костюм, что считается у мексиканцев высшим шиком, и кремового цвета шляпа. Сидел он один, но к его столу то и дело подходили разные жучки, агенты и дельцы от корриды, ну и, конечно, писаки. Так что шансов у нее было немного, но всякий раз, когда четверо или пятеро поклонников отваливали, она подбиралась ближе. И вскоре уселась рядом с ним. Он даже не удосужился снять шляпу. Это должно было мне кое-что подсказать, но я тогда ничего не понял. Просто подумал: вот еще один тупой, самовлюбленный болван, не умеет себя вести. Она заговорила, он кивнул, и они поболтали немного, однако, похоже, знакомы прежде не были. Она выпила, и он, помедлив минуту, заказал ей еще.
Сообразив наконец, с какой целью она сюда явилась, я решил отвлечься, но глаза непроизвольно возвращались к тому столику. Через несколько минут я уже знал, что она обратила на меня внимание и что с двух других столиков тоже с интересом следят за происходящим. Она куталась в rebozo, словно ей было холодно, слегка приподнимая при этом плечико так, чтобы находиться ко мне вполоборота, а голову закидывала все выше, и я уже просто не мог оторвать от нее глаз ни на миг. Ну и ясное дело, что тореадор, как и любой другой придурок, видит что угодно, только не то, что творится у него за столиком, так как занят исключительно тем, что ловит чужие взгляды. Вы уже догадались, наверное, что за место это кафе, где кругом сидят разные хари, сдвинув шляпы на затылок, едят, пьют, курят, читают и стрекочут по-испански без всяких там подталкиваний локтем, тыканья пальцем или: «Извини, друг, подвинься». Они заняты своим делом, и только им. Но все равно находится пара глаз, которая в данный момент не смотрит в газету, или официантка, остановившаяся возле кого-то и сказавшая что-то, за чем следует смешок, возможно чуть более громкий, чем заслуживала шутка официантки. А он все сидел с дурацким выражением лица, пощелкивая ногтем по стакану, и я почувствовал, как по спине у меня пробежали мурашки. Он встал, вот он идет ко мне.
Человеку с тремя песо в кармане осложнения вовсе ни к чему, и, когда весь зал замер, словно в стоп-кадре, я попытался внушить себе, что все надо решить миром, обыграть как-нибудь по-дружески, не затевать того, чего потом не остановить. Но не успел додумать, как именно это сделать, потому что он уже стоял передо мной по-прежнему в шляпе.
– Мой стол, он вас интересует, да?
– Ваш что?
– Мой стол. Похоже, он вас интересует, сеньор.
– О, теперь понял.
По-дружески не выходило, выходило довольно скверно. Я поднялся, наклеив на лицо самую милую из улыбок, и жестом указал на стул.
– Конечно, сейчас объясню. С радостью объясню. – Вот тут надо попроще, в таких ситуациях пережимать палку – это только неприятности наживать. – Пожалуйста, присаживайтесь.
Он взглянул на меня, потом на стул, потом сел, и я тоже сел. И тут я сделал то, что меня вот уже минут пятнадцать так и подмывало сделать, – приподнял кремовую шляпу с его головы, бережно, так бережно, словно это была невесть какая драгоценность, сунул в нее меню и положил на стул. Если бы он сопротивлялся, хоть чуточку дернулся, я бы все равно это сделал, пусть даже потом он пристрелил бы меня. Но он не сопротивлялся и не дергался. Я застиг его врасплох. По залу пронесся ропот. Первый раунд был за мной.
– Вам что-нибудь заказать, сеньор?
Он моргнул, не уверен, что он вообще меня расслышал. Затем начал озираться в поисках поддержки. Он привык слышать лишь громогласное одобрительное «olй» [4] толпы по любому поводу, стоит ему просто высморкаться на арене, но на этот раз не сработало. Все молчали и продолжали заниматься своим делом.
Ему ничего не оставалось, как перевести взгляд на меня да еще постараться не забыть, для чего он подошел.
– Объясните. Ну же, давайте!
Итак, мой первый удар достиг цели, и я решил нанести ему второй.
– Конечно. Конечно, смотрел, это верно. Но не на вас. Поверьте, сеньор, вовсе не на вас. И не на стол. На даму.
– И вы… говорите это мне? Вы смеете так говорить…
– Конечно. Почему бы нет?
Интересно, что он теперь будет делать? Вызовет меня на дуэль? Но о дуэлях в Мексике слыхом не слыхивали. Может, конечно, стукнуть, но я на добрые 50 фунтов тяжелей. Может выстрелить, но пистолета у него нет. Я спутал ему все карты. В Мексике так говорить не принято, а если вы сказали мексиканцу нечто необычное или странное, он будет год думать, прежде чем придумает ответ. Он сидел и смотрел на меня, часто мигая. Уши у него наливались красным. Я дал ему какое-то время разжевать пилюлю, затем продолжил:
– Знаете, что я скажу вам, сеньор? Я смотрел на эту даму очень внимательно и хорошо разглядел. Я нахожу ее очень красивой. У вас отменный вкус! Я завидую вам. Знаете что, давайте разыграем ее в лотерею, и пусть выиграет удачливый. Купим по билетику, и у кого номер окажется больше, тот дальше ее и угощает. Идет?
По залу вновь пробежал ропот, на этот раз более долгий. Половина из них совсем не понимала по-английски, так что нужно было время, чтобы им перевели. Минуты четыре ушло у него на переваривание сказанного, потом он несколько воспрянул духом.
– А почему я должен это делать, скажите мне? Дама, она ведь со мной, или нет? Я играю даму в лотерею, вы играете. К чему это, сеньор? Вы скажете, а? К чему?
– Испугались, что ли?
Это ему уж совсем не понравилось. Он снова начал багроветь, а я почувствовал за своей спиной какое-то движение, и это мне тоже не понравилось. В Штатах, когда вы чувствуете, что у вас есть кто-то за спиной, это может оказаться официант с тарелкой супа, но в Мексике это может быть кто и что угодно, и чаще всего то, чего вы менее всего хотите. Примерно половина населения этой страны носит у пояса револьверы с перламутровыми рукоятками, а у револьверов есть один страшный недостаток – они стреляют. У этого парня полно приятелей. Он популярен, он бог и идол. К тому же по мне довольно трудно промахнуться. Я сидел неподвижно, глядя прямо на него, и боялся пошевельнуться.
Он заметил мой испуг, и его лицо приобрело насмешливое выражение. Я слегка подался вперед – стряхнуть пепел с рукава пиджака, и уголком глаза покосился назад и в сторону. По залу разгуливала пара распространителей билетов, и, когда он подходил к моему столику, они, как и все остальные, застыли на месте. Теперь же они медленно направлялись к нам и отчаянными жестами и гримасами уговаривали вытянуть из сумки хоть один билетик. Я не стал ждать. Я действовал напористо и решительно – главное, не дать ему опомниться.
– Так как, сеньор? Да или нет?
– Si, si[5]. Мы играть.
Тут они сорвались с места и бросились к нам, за ними последовала толпа человек в сорок-пятьдесят. Пока мы беседовали, они держались в стороне, но теперь, когда пошла игра, каждый считал себя вправе участвовать или наблюдать. Но прежде чем зрители успели обступить наш столик, один торговец уже совал мне розовый билетик, другой – ему, зеленый. В Мексике, знаете ли, сотни различных лотерей, каких-то розовых, зеленых, желтых и голубых, но только вряд ли когда что-нибудь с этого получишь. Во всяком случае, крайне редко. Оба торговца тщательно прикрывали салфетками номера, однако мой настойчивым шепотком и подмигиваниями давал понять, что на его билетике номера страшно большие. Типично индейская внешность – седые волосы, а лицо святого из шоколада; глядя на такое, трудно заподозрить человека во лжи. Я подумал о Кортесе, о том, что он видел их насквозь и легко разгадывал все их уловки. И о том, какими мерзкими должны быть эти уловки.
Но я не Кортес, я хотел быть обманутым. Сквозь толпу я видел девушку, она сидела с таким видом, словно ничего не происходит. Она была мне нужна, я старался ради нее, а вовсе не ради этого тупицы тореадора. И еще я знал, что в лотерею мне выигрывать никак нельзя. Итак, настроимся на поражение, а там видно будет.
Я махнул рукой, давая понять, что он может выбрать любой билетик, какой захочет. Он не нашел ничего лучше, как повторить мой жест. Я взял розовый, он стоил песо, и опустил монету на поднос. Тут есть такая странная традиция – разорванный билетик кладется почему-то на стол и прикрывается шляпой. Он вытащил зеленый, тот стоил полпесо. Зал громко расхохотался. Кто-то прикрыл и его билетик шляпой, а потом их подняли. У меня выпал № 7, у него – 100000 с чем-то. Естественно, прогремело громкое «Оlй!». Мне все же непонятна природа этих мексиканцев. Когда на арену выскакивает бык, все твердо знают, что ровно через пятнадцать минут он будет мертв. И тем не менее при каждом взмахе шпаги вопят, как ненормальные. Причем заметьте себе – один дохлый бык мало чем отличается от другого, такого же дохлого. Так вот и сегодня вечером в кафе не нашлось ни единого человека, который не понимал бы, что я приперт к стенке, и тем не менее, когда подняли шляпы, они орали, и приветствовали его, и хлопали по плечу, и так радостно хохотали, словно сама госпожа Фортуна принесла им победу.
– Ну вот. Теперь будете смотреть, а?
– Конечно нет. Вы выиграли, и я поздравляю вас de todo corazon[6]. Пожалуйста, передайте своей даме этот билетик с моими комплиментами и скажите, что я желаю ей выиграть в лотерею весь мексиканский банк.
– Si, si, si. А теперь, сеньор, adios[7].
Он пошел к своему столику, а я добавил в кофе горячего молока и стал ждать. Я не оборачивался. Но за баром висело зеркало, и в нем отчетливо было видно все, что надо, и в тот момент, когда он протягивал ей билетик и они застрекотали как сороки, она тоже посмотрела, один раз.
– Сеньор…
Я встал и поклонился. Я смотрел на нее сверху вниз, почти касался ее. Она еще меньше ростом, чем казалось издали. Сбили с толку соблазнительные формы, а может, манера держать голову слегка закинутой назад.
– Сеньорита?
– Gracias, спасибо за билет.
– Не за что, сеньорита. Надеюсь, благодаря ему вы выиграете так же много, как я проиграл. Вы еще разбогатеете, предсказываю вам, будете muy rico[8].
Ей это понравилось. Она засмеялась, потупила глаза, снова подняла.
– Да. Muchas gracias[9].
– De nada[10]
Перед тем как отойти, она еще раз рассмеялась, а я сел и начал ломать голову над тем, что означал этот смешок. Похоже, она хотела сказать что-то и не сказала, но ощущение было такое, что за этим должно следовать какое-то продолжение. Набравшись смелости, я огляделся и увидел, что он все еще стоит у дверей с несколько огорченным и растерянным видом. По тому, как он озирал присутствующих и особенно дам, я понял, что она успела ускользнуть и что он далеко от этого не в восторге.
Через минуту подошла моя официантка и положила на стол счет – 60 сентаво. Она обслуживала меня и раньше, эта маленькая миловидная mistiza[11] лет под сорок с обручальным кольцом, которое норовила продемонстрировать при каждом удобном случае. Обручальные кольца в Мексике – модное новшество, однако они вовсе не означают, что свадьба состоялась. Она прижалась животом к краю стола, и я различил ее голос, хотя губы не двигались и смотрела она куда-то в сторону.
– Та дама, вы желаете ее direction[12], да? Знать, где она живет?
– А вы уверены, что знаете ее direction?
– Один paraquito[13] сказал мне, только что.
– Ну раз так, тогда давайте.
Я положил на счет песо. Ее маленькие черные глазки сощурились в дружеской улыбке, однако с места она не сдвинулась. Я добавил еще песо. Она достала карандаш, перевернула меню и начала писать. Но не успела изобразить на бумаге и трех букв, как карандаш из ее рук вырвали. Он уже был тут, с красным от ярости лицом. Он весь кипел и все те вещи, которые хотел сказать мне, но не сумел, начал выплескивать на нее, а она в ответ огрызалась. Я не понял ни единого слова, но общий смысл был ясен. Он обвинял ее в том, что она передавала мне записку, она же твердила, что записывает для меня адрес отеля, который я попросил у нее, отеля, где живут американос. Надо сказать, в Мексике обожают дурить голову. Тут же нашлось пять-шесть свидетелей, которые клялись и божились, что слышали, как я спрашиваю у нее адрес отеля, и что именно его она мне и давала. Впрочем, провести его не удалось. Теперь он чувствовал себя в своей тарелке, говорил на своем языке. Послал их всех, и тут среди всего этого гама и шума из круга дам возникла она. На нее он излил последние капли злости, схватил со стола меню и швырнул ей в лицо, а затем вышел. Она и бровью не повела и даже не проводила его взглядом. Только улыбнулась мне с таким видом, словно это была не более чем милая шутка, а я встал:
– Сеньорита, позвольте проводить вас домой.
В зале гул, смешки, возгласы «Оlй!». Не думаю, что мужчина такая уж бесчувственная скотина, чтобы его не охватило хотя бы легкое волнение, когда женщина говорит «да». И пока она брала меня под руку, а потом мы шли к двери, в голове моей пронеслась тысяча мыслей. Среди них превалировала одна: только что я потратил свой последний песо и теперь оказался в Мехико-Сити без гроша в кармане, не зная, что делать и как жить дальше. И еще: что я не поблагодарил их за это дурацкое «olй», что вообще ненавижу мексиканцев и все их штучки-дрючки, которые так глупы и примитивны, что все видно насквозь и выгоды им с этого никакой. Какой-нибудь француз может запросто обдурить вас на три франка, и сделает это так элегантно, что вам даже обидно не будет, мексиканцы же все поголовно тупицы. Но худшее то, что в этом «olй» звучал оттенок насмешки, словно они все это время смеялись надо мной. И еще: куда мы направимся, выйдя из этой двери? Что можно сказать о девушке, заигрывающей с тореадором? Ну уж явно не то, что она только что вышла из монастыря. И все равно до последней секунды до меня не доходило, что она просто-напросто торгует собой. Надеялся, что, выйдя на улицу, мы повернем направо. Направо находился центр, и, если мы завернем туда, есть разные варианты. Налево же Гуантемольцин, там никаких отношений, кроме купи-продай, не существует.
Мы повернули налево.
Мы повернули налево, но шла она так чинно и так мило что-то стрекотала, что я снова начал надеяться. Все же не поймешь их, этих индейцев. Индеец может жить в хижине, слепленной из палок и грязи, а палки и грязь – это ведь палки и грязь, ничего более, верно? Но он вводит вас в хижину с таким видом, словно это дворец, и обволакивает изысканными манерами, и преисполнен большего чувства достоинства, чем целая дюжина каких-нибудь американских дантистов, владельцев чистеньких оштукатуренных бунгало стоимостью 10000 долларов каждый, дети которых учатся в частных школах, у которых имеются счета в банках, а перед домом – лужайка. А она все шла, держа меня под руку, ступая, словно какая-нибудь герцогиня. Немного пошутила над тем, что не попадает мне в ногу, пару раз подняла глаза, пару раз улыбнулась, а затем спросила, давно ли я в Мексике.
– Месяца три-четыре.
– О! И нравится?
– Очень. – Мне совсем не нравилось, но не хотелось уступать ей в вежливости. – Очень красиво.
– Да. – Как смешно она говорит это «да», протяжно и с придыханием, как все местные. – Много цветов.
– И птиц.
– И сеньорит.
– Ну, с ними я малознаком.
– Нет? Ни чуточки?
– Нет.
Какая-нибудь американская девица истерзала бы тут расспросами до полусмерти, но она заметила, что мне неприятна эта тема, улыбнулась, заговорила о Ксогимилко, о том, что именно там растут лучшие цветы. И спросила, был ли я там. Я сказал «нет», но, может, когда-нибудь она сводит меня туда? Тут она отвернулась и промолчала. Интересно почему? Наверное, я слишком поторопился. Сегодня – это сегодня, будет у нас еще время поговорить о Ксогимилко. Мы добрались до Гуантемольцина. Я надеялся, что мы пройдем этот район насквозь. Она завернула за угол. Не пройдя и двадцати ярдов, она остановилась возле какой-то развалюхи.
Не знаю, известно ли вам, как у них в Мексике обставлены эти дела. Домов как таковых нет, нет и непременной мадам, прихожей, электрического пианино, во всяком случае в этой части города. Лишь цепочка глинобитных одноэтажных хибар со стенами, выкрашенными голубой, розовой или зеленой краской, какая оказалась под рукой. Они стоят, тесно сбившись в ряд, и напоминают бараки. В каждой всего лишь одна комната и дверь с подобием полуоконца, что напоминает кабину для примерки шляп. Закон запрещает им держать дверь открытой, поэтому клиентов зазывают из окна, но, когда они уверены, что фараона поблизости нет, и из-за полураскрытой двери. Эта дверь была распахнута настежь, в проеме стояли три девушки, две совсем еще молоденькие, лет по четырнадцать, не больше, и еще одна – огромная и толстая, лет двадцати пяти. Они пропустили меня в комнату, но я тут же оказался в ней один, так как все они вышли на переговоры, с улицы доносились лишь обрывки фраз. Из них я понял, что комнату эту они снимают вчетвером, и всякий раз, когда кто-нибудь приводит клиента, остальным приходится ждать снаружи. Но я, похоже, особый случай, и если захочу остаться на всю ночь, то ее подружкам придется приткнуться где-нибудь в другом месте. Вскоре в этом обсуждении принимала участие уже вся улица – фараон, хозяйка кафе на углу и целая стайка девиц из соседних домов. Никто не был удивлен или обижен, никто не позволял себе никаких грязных намеков. На подобной улице должны были бы царить жестокие нравы, однако эти дамы беседовали, словно члены некой женской благотворительной организации, прикидывающие, куда пристроить на ночь неожиданно приехавшего в их город шурина священника. Обсуждали естественно и просто.
Через какое-то время приемлемый вариант был найден, кому куда идти – распределено, и она вернулась и затворила за собой дверь и окно. В комнате находилась кровать, комод в стиле «Гранд-Рэпидз» [14], умывальник с зеркалом и несколько набитых травой матрацев, скатанных в углу. Была и пара стульев, на один из которых я уселся, и она тут же поднесла мне сигарету. И сама взяла одну. Ну вот все и стало на свои места! И нечего больше ломать голову над тем, почему этот самый Триеска не снял шляпы. Моя возлюбленная оказалась дешевой проституткой, и цена ей была три песо.
Она поднесла мне спичку, потом прикурила сама, втянула дым, затем выпустила его и задула спичку. Мы курили, и это возбуждало, почти как езда в автомобиле, набирающем скорость. На той стороне улицы у входа в кафе играли mariachis[15], и она несколько раз качнула головой в такт мелодии.
– Цветы, и птицы, и mariachis.
– Да, их тут много.
– Ты нравятся mariachi? У нас есть. У нас здесь тоже есть.
– Сеньорита…
– Да?
– У меня нет и пятидесяти сентаво. Чтоб заплатить mariachi. Я…
Я вывернул карманы наизнанку – показать ей. Пусть все будет честно, чтоб не думала, что подцепила какого-нибудь богатенького американского папочку и потом не разочаровалась.
– О… Как мило.
– Просто я хочу сказать, что на мели. Полностью. Ни сентаво за душой. Так что я, пожалуй, пойду.
– Нет денег, а сам купить мне billete.
– Это были последние.
– У меня есть деньги. Немножко… Пятьдесят сентаво. Как раз на mariachi. Отвернись… ты так смотришь.
Она развернулась, приподняла черную юбку, пошарила в чулке. Мне, знаете ли, было вовсе ни к чему, чтобы какие-то mariachis пели у нас под окном серенаду. Из всех вещей, ненавистных в Мексике, мне более всего ненавистны именно mariachis, они как бы символизировали собой страну и все творящиеся в ней безобразия. Это кодла бездельников, обычно человек из пяти, и было бы куда больше проку, если б они занялись хоть какой-то работой, но вместо этого они всю свою жизнь только и делают, что валяют дурака, от младенчества и до глубокой старости. Шляются по улицам, бряцая на струнах для любого, кто готов им заплатить. Цена невелика – 50 сентаво за песню, так что на каждого приходится сентаво по 10, или по 3 цента. Трое играют на скрипках, один на гитаре и, наконец, пятый – на неком подобии бас-гитары. Но это еще не самое страшное, хуже всего то, что они еще и поют. Поют – это мягко сказано. Они верещат фальшивыми голосами так мерзко, что всякое терпение лопнет, впрочем, музыка, под которую они поют, того заслуживает, и именно это пение больше всего бесит меня. Почему-то считается, что мексиканцы музыкальны. Ничего подобного! Они ничего не делают, кроме как визжат с утра до ночи, и их музыка – самое скучное и ничтожное, что есть на этом свете, и не заслуживает, чтоб даже одна нота из нее попала на бумагу. Да, я знаю о Чавесе[16]. Но его музыка была типично испанской. Она прошла через уши индейцев, вышла наружу, и если вы думаете, что после этого она не изменилась, то глубоко заблуждаетесь. Индеец, он же отстал от всей остальной человеческой расы лет эдак на восемьсот, по сравнению с ним наши первобытные люди само совершенство. Он просто никудышный человек, ничтожество. Современный человек, несмотря на болтовню о том, что он якобы слаб и изнежен, бегает быстрее, стреляет точнее, ест больше и живет дольше и куда лучше, чем все вместе взятые дикари. И это отражается и в музыке. Индеец, даже если и играет нормальную мелодию, похож на тюленя, выводящего «Это ты, моя страна» где-нибудь на арене цирка, а когда начинает играть чисто национальное, не каждый может слушать.
Вы, наверное, думаете: что это он завелся из-за какой-то ерунды, но слишком уж я настрадался в этой Мексике. Я понимал, что если стану слушать этих пятерых шутов за окном, то неприятностей не миновать. С другой стороны, хотелось доставить ей удовольствие. Уж не знаю, в чем тут было дело, то ли в том, как она приняла известие о моих финансовых возможностях, то ли глаза ее загорелись особенным блеском при мысли, что можно будет послушать музыку, то ли подействовало мелькание ослепительно белого кусочка плоти, когда она обнажила ногу, а я должен был в это время отвернуться, – не знаю. Но как бы там ни было, ее ремесло уже, похоже, не имело для меня значения. Я снова испытывал к ней те же чувства, что и в кафе, и страшно хотел, чтобы она улыбнулась мне еще раз или слегка подалась вперед, слушая, что я говорю.
Было около девяти вечера, и народу в кафе собралось предостаточно. Сюда заглядывали сомнительные личности, занимающиеся корридой агенты, газетчики, шлюхи, фараоны – Господи, да кто угодно, за исключением человека, которому можно было бы доверить свои часы. Она подошла к бару и заказала выпивку, затем направилась к столику и села, и тут я почувствовал приступ легкого удушья. Такое случалось со мной когда-то, от разреженного воздуха, но только на этот раз причина недомогания была иной. Дело в том, что довольно долго у меня не было женщины, и возможность близкого знакомства вскружила мне голову. Ей принесли выпивку – кока-кола и виски, и я раздумывал, что это может означать. Означать это могло только одно: весь вечер у нее еще впереди, выпивка – это только начало, средство разжечь аппетит, и если это действительно так, тогда я пропал. «Тупинамба» скорее кафе, нежели ресторан, но многие здесь сидят подолгу, и если она собирается заняться тем же, то на мои последние три песо особенно не разгуляться.
Когда я решил наконец рискнуть и подойти к девушке, она вдруг поднялась с места. Прошла мимо двух столиков, задержалась, потом двинулась дальше, и тут я увидел, куда она нацелилась. Это был тореадор по имени Триеска, которого я пару раз видел на арене, – один раз, когда он выступал вместе с Солорзано, главным в те времена любимцем зрителей, и потом еще раз, уже в конце сезона. Тогда он убил двух быков в новилладе[3]. Еще помню, что это было воскресенье и шел дождь. К настоящему времени он имел некоторый успех и уже начал входить во вкус денег. На нем был полосатый костюм, что считается у мексиканцев высшим шиком, и кремового цвета шляпа. Сидел он один, но к его столу то и дело подходили разные жучки, агенты и дельцы от корриды, ну и, конечно, писаки. Так что шансов у нее было немного, но всякий раз, когда четверо или пятеро поклонников отваливали, она подбиралась ближе. И вскоре уселась рядом с ним. Он даже не удосужился снять шляпу. Это должно было мне кое-что подсказать, но я тогда ничего не понял. Просто подумал: вот еще один тупой, самовлюбленный болван, не умеет себя вести. Она заговорила, он кивнул, и они поболтали немного, однако, похоже, знакомы прежде не были. Она выпила, и он, помедлив минуту, заказал ей еще.
Сообразив наконец, с какой целью она сюда явилась, я решил отвлечься, но глаза непроизвольно возвращались к тому столику. Через несколько минут я уже знал, что она обратила на меня внимание и что с двух других столиков тоже с интересом следят за происходящим. Она куталась в rebozo, словно ей было холодно, слегка приподнимая при этом плечико так, чтобы находиться ко мне вполоборота, а голову закидывала все выше, и я уже просто не мог оторвать от нее глаз ни на миг. Ну и ясное дело, что тореадор, как и любой другой придурок, видит что угодно, только не то, что творится у него за столиком, так как занят исключительно тем, что ловит чужие взгляды. Вы уже догадались, наверное, что за место это кафе, где кругом сидят разные хари, сдвинув шляпы на затылок, едят, пьют, курят, читают и стрекочут по-испански без всяких там подталкиваний локтем, тыканья пальцем или: «Извини, друг, подвинься». Они заняты своим делом, и только им. Но все равно находится пара глаз, которая в данный момент не смотрит в газету, или официантка, остановившаяся возле кого-то и сказавшая что-то, за чем следует смешок, возможно чуть более громкий, чем заслуживала шутка официантки. А он все сидел с дурацким выражением лица, пощелкивая ногтем по стакану, и я почувствовал, как по спине у меня пробежали мурашки. Он встал, вот он идет ко мне.
Человеку с тремя песо в кармане осложнения вовсе ни к чему, и, когда весь зал замер, словно в стоп-кадре, я попытался внушить себе, что все надо решить миром, обыграть как-нибудь по-дружески, не затевать того, чего потом не остановить. Но не успел додумать, как именно это сделать, потому что он уже стоял передо мной по-прежнему в шляпе.
– Мой стол, он вас интересует, да?
– Ваш что?
– Мой стол. Похоже, он вас интересует, сеньор.
– О, теперь понял.
По-дружески не выходило, выходило довольно скверно. Я поднялся, наклеив на лицо самую милую из улыбок, и жестом указал на стул.
– Конечно, сейчас объясню. С радостью объясню. – Вот тут надо попроще, в таких ситуациях пережимать палку – это только неприятности наживать. – Пожалуйста, присаживайтесь.
Он взглянул на меня, потом на стул, потом сел, и я тоже сел. И тут я сделал то, что меня вот уже минут пятнадцать так и подмывало сделать, – приподнял кремовую шляпу с его головы, бережно, так бережно, словно это была невесть какая драгоценность, сунул в нее меню и положил на стул. Если бы он сопротивлялся, хоть чуточку дернулся, я бы все равно это сделал, пусть даже потом он пристрелил бы меня. Но он не сопротивлялся и не дергался. Я застиг его врасплох. По залу пронесся ропот. Первый раунд был за мной.
– Вам что-нибудь заказать, сеньор?
Он моргнул, не уверен, что он вообще меня расслышал. Затем начал озираться в поисках поддержки. Он привык слышать лишь громогласное одобрительное «olй» [4] толпы по любому поводу, стоит ему просто высморкаться на арене, но на этот раз не сработало. Все молчали и продолжали заниматься своим делом.
Ему ничего не оставалось, как перевести взгляд на меня да еще постараться не забыть, для чего он подошел.
– Объясните. Ну же, давайте!
Итак, мой первый удар достиг цели, и я решил нанести ему второй.
– Конечно. Конечно, смотрел, это верно. Но не на вас. Поверьте, сеньор, вовсе не на вас. И не на стол. На даму.
– И вы… говорите это мне? Вы смеете так говорить…
– Конечно. Почему бы нет?
Интересно, что он теперь будет делать? Вызовет меня на дуэль? Но о дуэлях в Мексике слыхом не слыхивали. Может, конечно, стукнуть, но я на добрые 50 фунтов тяжелей. Может выстрелить, но пистолета у него нет. Я спутал ему все карты. В Мексике так говорить не принято, а если вы сказали мексиканцу нечто необычное или странное, он будет год думать, прежде чем придумает ответ. Он сидел и смотрел на меня, часто мигая. Уши у него наливались красным. Я дал ему какое-то время разжевать пилюлю, затем продолжил:
– Знаете, что я скажу вам, сеньор? Я смотрел на эту даму очень внимательно и хорошо разглядел. Я нахожу ее очень красивой. У вас отменный вкус! Я завидую вам. Знаете что, давайте разыграем ее в лотерею, и пусть выиграет удачливый. Купим по билетику, и у кого номер окажется больше, тот дальше ее и угощает. Идет?
По залу вновь пробежал ропот, на этот раз более долгий. Половина из них совсем не понимала по-английски, так что нужно было время, чтобы им перевели. Минуты четыре ушло у него на переваривание сказанного, потом он несколько воспрянул духом.
– А почему я должен это делать, скажите мне? Дама, она ведь со мной, или нет? Я играю даму в лотерею, вы играете. К чему это, сеньор? Вы скажете, а? К чему?
– Испугались, что ли?
Это ему уж совсем не понравилось. Он снова начал багроветь, а я почувствовал за своей спиной какое-то движение, и это мне тоже не понравилось. В Штатах, когда вы чувствуете, что у вас есть кто-то за спиной, это может оказаться официант с тарелкой супа, но в Мексике это может быть кто и что угодно, и чаще всего то, чего вы менее всего хотите. Примерно половина населения этой страны носит у пояса револьверы с перламутровыми рукоятками, а у револьверов есть один страшный недостаток – они стреляют. У этого парня полно приятелей. Он популярен, он бог и идол. К тому же по мне довольно трудно промахнуться. Я сидел неподвижно, глядя прямо на него, и боялся пошевельнуться.
Он заметил мой испуг, и его лицо приобрело насмешливое выражение. Я слегка подался вперед – стряхнуть пепел с рукава пиджака, и уголком глаза покосился назад и в сторону. По залу разгуливала пара распространителей билетов, и, когда он подходил к моему столику, они, как и все остальные, застыли на месте. Теперь же они медленно направлялись к нам и отчаянными жестами и гримасами уговаривали вытянуть из сумки хоть один билетик. Я не стал ждать. Я действовал напористо и решительно – главное, не дать ему опомниться.
– Так как, сеньор? Да или нет?
– Si, si[5]. Мы играть.
Тут они сорвались с места и бросились к нам, за ними последовала толпа человек в сорок-пятьдесят. Пока мы беседовали, они держались в стороне, но теперь, когда пошла игра, каждый считал себя вправе участвовать или наблюдать. Но прежде чем зрители успели обступить наш столик, один торговец уже совал мне розовый билетик, другой – ему, зеленый. В Мексике, знаете ли, сотни различных лотерей, каких-то розовых, зеленых, желтых и голубых, но только вряд ли когда что-нибудь с этого получишь. Во всяком случае, крайне редко. Оба торговца тщательно прикрывали салфетками номера, однако мой настойчивым шепотком и подмигиваниями давал понять, что на его билетике номера страшно большие. Типично индейская внешность – седые волосы, а лицо святого из шоколада; глядя на такое, трудно заподозрить человека во лжи. Я подумал о Кортесе, о том, что он видел их насквозь и легко разгадывал все их уловки. И о том, какими мерзкими должны быть эти уловки.
Но я не Кортес, я хотел быть обманутым. Сквозь толпу я видел девушку, она сидела с таким видом, словно ничего не происходит. Она была мне нужна, я старался ради нее, а вовсе не ради этого тупицы тореадора. И еще я знал, что в лотерею мне выигрывать никак нельзя. Итак, настроимся на поражение, а там видно будет.
Я махнул рукой, давая понять, что он может выбрать любой билетик, какой захочет. Он не нашел ничего лучше, как повторить мой жест. Я взял розовый, он стоил песо, и опустил монету на поднос. Тут есть такая странная традиция – разорванный билетик кладется почему-то на стол и прикрывается шляпой. Он вытащил зеленый, тот стоил полпесо. Зал громко расхохотался. Кто-то прикрыл и его билетик шляпой, а потом их подняли. У меня выпал № 7, у него – 100000 с чем-то. Естественно, прогремело громкое «Оlй!». Мне все же непонятна природа этих мексиканцев. Когда на арену выскакивает бык, все твердо знают, что ровно через пятнадцать минут он будет мертв. И тем не менее при каждом взмахе шпаги вопят, как ненормальные. Причем заметьте себе – один дохлый бык мало чем отличается от другого, такого же дохлого. Так вот и сегодня вечером в кафе не нашлось ни единого человека, который не понимал бы, что я приперт к стенке, и тем не менее, когда подняли шляпы, они орали, и приветствовали его, и хлопали по плечу, и так радостно хохотали, словно сама госпожа Фортуна принесла им победу.
– Ну вот. Теперь будете смотреть, а?
– Конечно нет. Вы выиграли, и я поздравляю вас de todo corazon[6]. Пожалуйста, передайте своей даме этот билетик с моими комплиментами и скажите, что я желаю ей выиграть в лотерею весь мексиканский банк.
– Si, si, si. А теперь, сеньор, adios[7].
Он пошел к своему столику, а я добавил в кофе горячего молока и стал ждать. Я не оборачивался. Но за баром висело зеркало, и в нем отчетливо было видно все, что надо, и в тот момент, когда он протягивал ей билетик и они застрекотали как сороки, она тоже посмотрела, один раз.
* * *
Прошло довольно много времени, прежде чем они собрались уходить. Они находились уже на полпути к двери, но головы я не повернул. А потом вдруг увидел, как они остановились и она что-то шепнула ему, а он шепнул в ответ и засмеялся. Что за черт? Он же меня отделал, верно? Мог бы позволить себе быть великодушным. Тут вдруг я ощутил ее запах и увидел, что она стоит рядом, но не шевельнулся, пока она не заговорила первой:– Сеньор…
Я встал и поклонился. Я смотрел на нее сверху вниз, почти касался ее. Она еще меньше ростом, чем казалось издали. Сбили с толку соблазнительные формы, а может, манера держать голову слегка закинутой назад.
– Сеньорита?
– Gracias, спасибо за билет.
– Не за что, сеньорита. Надеюсь, благодаря ему вы выиграете так же много, как я проиграл. Вы еще разбогатеете, предсказываю вам, будете muy rico[8].
Ей это понравилось. Она засмеялась, потупила глаза, снова подняла.
– Да. Muchas gracias[9].
– De nada[10]
Перед тем как отойти, она еще раз рассмеялась, а я сел и начал ломать голову над тем, что означал этот смешок. Похоже, она хотела сказать что-то и не сказала, но ощущение было такое, что за этим должно следовать какое-то продолжение. Набравшись смелости, я огляделся и увидел, что он все еще стоит у дверей с несколько огорченным и растерянным видом. По тому, как он озирал присутствующих и особенно дам, я понял, что она успела ускользнуть и что он далеко от этого не в восторге.
Через минуту подошла моя официантка и положила на стол счет – 60 сентаво. Она обслуживала меня и раньше, эта маленькая миловидная mistiza[11] лет под сорок с обручальным кольцом, которое норовила продемонстрировать при каждом удобном случае. Обручальные кольца в Мексике – модное новшество, однако они вовсе не означают, что свадьба состоялась. Она прижалась животом к краю стола, и я различил ее голос, хотя губы не двигались и смотрела она куда-то в сторону.
– Та дама, вы желаете ее direction[12], да? Знать, где она живет?
– А вы уверены, что знаете ее direction?
– Один paraquito[13] сказал мне, только что.
– Ну раз так, тогда давайте.
Я положил на счет песо. Ее маленькие черные глазки сощурились в дружеской улыбке, однако с места она не сдвинулась. Я добавил еще песо. Она достала карандаш, перевернула меню и начала писать. Но не успела изобразить на бумаге и трех букв, как карандаш из ее рук вырвали. Он уже был тут, с красным от ярости лицом. Он весь кипел и все те вещи, которые хотел сказать мне, но не сумел, начал выплескивать на нее, а она в ответ огрызалась. Я не понял ни единого слова, но общий смысл был ясен. Он обвинял ее в том, что она передавала мне записку, она же твердила, что записывает для меня адрес отеля, который я попросил у нее, отеля, где живут американос. Надо сказать, в Мексике обожают дурить голову. Тут же нашлось пять-шесть свидетелей, которые клялись и божились, что слышали, как я спрашиваю у нее адрес отеля, и что именно его она мне и давала. Впрочем, провести его не удалось. Теперь он чувствовал себя в своей тарелке, говорил на своем языке. Послал их всех, и тут среди всего этого гама и шума из круга дам возникла она. На нее он излил последние капли злости, схватил со стола меню и швырнул ей в лицо, а затем вышел. Она и бровью не повела и даже не проводила его взглядом. Только улыбнулась мне с таким видом, словно это была не более чем милая шутка, а я встал:
– Сеньорита, позвольте проводить вас домой.
В зале гул, смешки, возгласы «Оlй!». Не думаю, что мужчина такая уж бесчувственная скотина, чтобы его не охватило хотя бы легкое волнение, когда женщина говорит «да». И пока она брала меня под руку, а потом мы шли к двери, в голове моей пронеслась тысяча мыслей. Среди них превалировала одна: только что я потратил свой последний песо и теперь оказался в Мехико-Сити без гроша в кармане, не зная, что делать и как жить дальше. И еще: что я не поблагодарил их за это дурацкое «olй», что вообще ненавижу мексиканцев и все их штучки-дрючки, которые так глупы и примитивны, что все видно насквозь и выгоды им с этого никакой. Какой-нибудь француз может запросто обдурить вас на три франка, и сделает это так элегантно, что вам даже обидно не будет, мексиканцы же все поголовно тупицы. Но худшее то, что в этом «olй» звучал оттенок насмешки, словно они все это время смеялись надо мной. И еще: куда мы направимся, выйдя из этой двери? Что можно сказать о девушке, заигрывающей с тореадором? Ну уж явно не то, что она только что вышла из монастыря. И все равно до последней секунды до меня не доходило, что она просто-напросто торгует собой. Надеялся, что, выйдя на улицу, мы повернем направо. Направо находился центр, и, если мы завернем туда, есть разные варианты. Налево же Гуантемольцин, там никаких отношений, кроме купи-продай, не существует.
Мы повернули налево.
Мы повернули налево, но шла она так чинно и так мило что-то стрекотала, что я снова начал надеяться. Все же не поймешь их, этих индейцев. Индеец может жить в хижине, слепленной из палок и грязи, а палки и грязь – это ведь палки и грязь, ничего более, верно? Но он вводит вас в хижину с таким видом, словно это дворец, и обволакивает изысканными манерами, и преисполнен большего чувства достоинства, чем целая дюжина каких-нибудь американских дантистов, владельцев чистеньких оштукатуренных бунгало стоимостью 10000 долларов каждый, дети которых учатся в частных школах, у которых имеются счета в банках, а перед домом – лужайка. А она все шла, держа меня под руку, ступая, словно какая-нибудь герцогиня. Немного пошутила над тем, что не попадает мне в ногу, пару раз подняла глаза, пару раз улыбнулась, а затем спросила, давно ли я в Мексике.
– Месяца три-четыре.
– О! И нравится?
– Очень. – Мне совсем не нравилось, но не хотелось уступать ей в вежливости. – Очень красиво.
– Да. – Как смешно она говорит это «да», протяжно и с придыханием, как все местные. – Много цветов.
– И птиц.
– И сеньорит.
– Ну, с ними я малознаком.
– Нет? Ни чуточки?
– Нет.
Какая-нибудь американская девица истерзала бы тут расспросами до полусмерти, но она заметила, что мне неприятна эта тема, улыбнулась, заговорила о Ксогимилко, о том, что именно там растут лучшие цветы. И спросила, был ли я там. Я сказал «нет», но, может, когда-нибудь она сводит меня туда? Тут она отвернулась и промолчала. Интересно почему? Наверное, я слишком поторопился. Сегодня – это сегодня, будет у нас еще время поговорить о Ксогимилко. Мы добрались до Гуантемольцина. Я надеялся, что мы пройдем этот район насквозь. Она завернула за угол. Не пройдя и двадцати ярдов, она остановилась возле какой-то развалюхи.
Не знаю, известно ли вам, как у них в Мексике обставлены эти дела. Домов как таковых нет, нет и непременной мадам, прихожей, электрического пианино, во всяком случае в этой части города. Лишь цепочка глинобитных одноэтажных хибар со стенами, выкрашенными голубой, розовой или зеленой краской, какая оказалась под рукой. Они стоят, тесно сбившись в ряд, и напоминают бараки. В каждой всего лишь одна комната и дверь с подобием полуоконца, что напоминает кабину для примерки шляп. Закон запрещает им держать дверь открытой, поэтому клиентов зазывают из окна, но, когда они уверены, что фараона поблизости нет, и из-за полураскрытой двери. Эта дверь была распахнута настежь, в проеме стояли три девушки, две совсем еще молоденькие, лет по четырнадцать, не больше, и еще одна – огромная и толстая, лет двадцати пяти. Они пропустили меня в комнату, но я тут же оказался в ней один, так как все они вышли на переговоры, с улицы доносились лишь обрывки фраз. Из них я понял, что комнату эту они снимают вчетвером, и всякий раз, когда кто-нибудь приводит клиента, остальным приходится ждать снаружи. Но я, похоже, особый случай, и если захочу остаться на всю ночь, то ее подружкам придется приткнуться где-нибудь в другом месте. Вскоре в этом обсуждении принимала участие уже вся улица – фараон, хозяйка кафе на углу и целая стайка девиц из соседних домов. Никто не был удивлен или обижен, никто не позволял себе никаких грязных намеков. На подобной улице должны были бы царить жестокие нравы, однако эти дамы беседовали, словно члены некой женской благотворительной организации, прикидывающие, куда пристроить на ночь неожиданно приехавшего в их город шурина священника. Обсуждали естественно и просто.
Через какое-то время приемлемый вариант был найден, кому куда идти – распределено, и она вернулась и затворила за собой дверь и окно. В комнате находилась кровать, комод в стиле «Гранд-Рэпидз» [14], умывальник с зеркалом и несколько набитых травой матрацев, скатанных в углу. Была и пара стульев, на один из которых я уселся, и она тут же поднесла мне сигарету. И сама взяла одну. Ну вот все и стало на свои места! И нечего больше ломать голову над тем, почему этот самый Триеска не снял шляпы. Моя возлюбленная оказалась дешевой проституткой, и цена ей была три песо.
Она поднесла мне спичку, потом прикурила сама, втянула дым, затем выпустила его и задула спичку. Мы курили, и это возбуждало, почти как езда в автомобиле, набирающем скорость. На той стороне улицы у входа в кафе играли mariachis[15], и она несколько раз качнула головой в такт мелодии.
– Цветы, и птицы, и mariachis.
– Да, их тут много.
– Ты нравятся mariachi? У нас есть. У нас здесь тоже есть.
– Сеньорита…
– Да?
– У меня нет и пятидесяти сентаво. Чтоб заплатить mariachi. Я…
Я вывернул карманы наизнанку – показать ей. Пусть все будет честно, чтоб не думала, что подцепила какого-нибудь богатенького американского папочку и потом не разочаровалась.
– О… Как мило.
– Просто я хочу сказать, что на мели. Полностью. Ни сентаво за душой. Так что я, пожалуй, пойду.
– Нет денег, а сам купить мне billete.
– Это были последние.
– У меня есть деньги. Немножко… Пятьдесят сентаво. Как раз на mariachi. Отвернись… ты так смотришь.
Она развернулась, приподняла черную юбку, пошарила в чулке. Мне, знаете ли, было вовсе ни к чему, чтобы какие-то mariachis пели у нас под окном серенаду. Из всех вещей, ненавистных в Мексике, мне более всего ненавистны именно mariachis, они как бы символизировали собой страну и все творящиеся в ней безобразия. Это кодла бездельников, обычно человек из пяти, и было бы куда больше проку, если б они занялись хоть какой-то работой, но вместо этого они всю свою жизнь только и делают, что валяют дурака, от младенчества и до глубокой старости. Шляются по улицам, бряцая на струнах для любого, кто готов им заплатить. Цена невелика – 50 сентаво за песню, так что на каждого приходится сентаво по 10, или по 3 цента. Трое играют на скрипках, один на гитаре и, наконец, пятый – на неком подобии бас-гитары. Но это еще не самое страшное, хуже всего то, что они еще и поют. Поют – это мягко сказано. Они верещат фальшивыми голосами так мерзко, что всякое терпение лопнет, впрочем, музыка, под которую они поют, того заслуживает, и именно это пение больше всего бесит меня. Почему-то считается, что мексиканцы музыкальны. Ничего подобного! Они ничего не делают, кроме как визжат с утра до ночи, и их музыка – самое скучное и ничтожное, что есть на этом свете, и не заслуживает, чтоб даже одна нота из нее попала на бумагу. Да, я знаю о Чавесе[16]. Но его музыка была типично испанской. Она прошла через уши индейцев, вышла наружу, и если вы думаете, что после этого она не изменилась, то глубоко заблуждаетесь. Индеец, он же отстал от всей остальной человеческой расы лет эдак на восемьсот, по сравнению с ним наши первобытные люди само совершенство. Он просто никудышный человек, ничтожество. Современный человек, несмотря на болтовню о том, что он якобы слаб и изнежен, бегает быстрее, стреляет точнее, ест больше и живет дольше и куда лучше, чем все вместе взятые дикари. И это отражается и в музыке. Индеец, даже если и играет нормальную мелодию, похож на тюленя, выводящего «Это ты, моя страна» где-нибудь на арене цирка, а когда начинает играть чисто национальное, не каждый может слушать.
Вы, наверное, думаете: что это он завелся из-за какой-то ерунды, но слишком уж я настрадался в этой Мексике. Я понимал, что если стану слушать этих пятерых шутов за окном, то неприятностей не миновать. С другой стороны, хотелось доставить ей удовольствие. Уж не знаю, в чем тут было дело, то ли в том, как она приняла известие о моих финансовых возможностях, то ли глаза ее загорелись особенным блеском при мысли, что можно будет послушать музыку, то ли подействовало мелькание ослепительно белого кусочка плоти, когда она обнажила ногу, а я должен был в это время отвернуться, – не знаю. Но как бы там ни было, ее ремесло уже, похоже, не имело для меня значения. Я снова испытывал к ней те же чувства, что и в кафе, и страшно хотел, чтобы она улыбнулась мне еще раз или слегка подалась вперед, слушая, что я говорю.