– Сегодня я не собираюсь никого убивать, пожалуй, перенесу это на завтра.
Симмонз издал низкий звук.
– Уж лучше будьте осторожнее, мисс Грейстон. Хозяин – человек горячий.
Ханна поморщилась.
– Я поняла это, увидев, как бедный Уиллоби спасался бегством.
– Уиллоби не первый, кто сбежал.
– Я не убегу, – пообещала Ханна, когда Симмонз с величественным видом покинул комнату.
Ей не придется бежать. Нет никакого сомнения, что хозяин завтра собственноручно вышвырнет ее. Если только она не найдет способ водить его за нос чуть подольше.
Она выудила чудом оставшуюся сухой ночную рубашку из саквояжа и натянула на Пипа.
– Отправляйтесь в постель, молодой человек, укройтесь этими прекрасными одеялами, а я принесу поднос с пирогом, и вы сможете поесть.
Она ожидала, что Пип, как и любой другой ребенок, будет в восторге оттого, что его так балуют. Но вместо этого он закусил нижнюю губу и настороженно взглянул на кровать.
– Что, если я накрошу в постель? Этот псих окончательно рехнется.
– Хозяин, мой дорогой. Мы должны называть его хозяином. Он не узнает, что ты накрошил. У него под лестницей живет целая армия слуг, которая за ним убирает. Не волнуйся, милый. Ну, давай полезай, а то еще больше простудишься.
Мальчик в который раз нерешительно взглянул на нее и вскарабкался на кровать с такой осторожностью, как будто покрывала на ней были сотканы из стекла.
И все же, подавая ему большой кусок пирога, Ханна не могла не признать, что именно она вызовет утром гнев хозяина поместья Рейвенскар.
Как же отреагирует Остен Данте, когда поймет, что она его обманула? Будет орать? Бушевать? Гнаться за ней полдороги до Ноддинг-Кросс, как гнался за своим предыдущим помощником?
Ханна вздрогнула.
Нет. Этот человек не запугает ее, разразившись проклятиями. Считает себя вправе проклинать любого более низкого происхождения, чем он, вымещать на ней свое раздражение и подчинять своей воле? Но она не подчинится ему.
Однако страх не покидал Ханну.
Она видела, каким опустошительным может быть гнев человека, обладающего огромной властью.
– Нанна, – раздался из огромной кровати голосок Пипа. – Как ты думаешь, этот псих из Ревен не выгонит нас ночью? Няня говорила, что сассенаки так поступают с плохими мальчиками. С тех пор как появился этот страшный Кромвель, англичанам понравилось пожирать ирландских мальчиков.
Ханна с радостью отказалась бы от причитающегося ей куска мясного пирога, если бы получила в обмен на это возможность высказать этой няньке все, что о ней думает.
– Ну, это всего лишь выдумка, Пип. Подлые взрослые нарочно пугают детей, чтобы заставить их что-то сделать. Ты самый лучший мальчик во всей Англии. Что же до мистера Данте, у него слишком изысканный вкус, чтобы прельститься нами, малыш.
Пип слизнул последние крошки пирога с нижней губы и расплылся в улыбке, такой трогательной, что сердце Ханны дрогнуло.
– Я думаю, на небесах есть теплый очаг и мясные пироги, которые можно есть в кровати. – Он схватил руку Ханны и крепко сжал. – Я боюсь сумасшедших, Нанна.
– Я знаю. Но тебе не придется с ним встречаться. Ты можешь оставаться здесь и учиться писать и читать свою книгу, как я тебя учила. А когда я закончу мою работу, покажешь мне все, чему научился.
Она взяла у ребенка поднос, отставила в сторону и укутала мальчика одеялом до самого подбородка.
– Думаешь, мы останемся здесь надолго?
– Нет, дорогой, – призналась она, – но постараемся в полной мере использовать это время! А теперь спи, мой милый.
Она тихо запела ребенку ирландскую песню, которую выучила давным-давно, когда была счастлива и чувствовала себя в безопасности. Тогда она верила, что в ее жизни ничего никогда не изменится.
Пип засыпал.
Ханна откинула с его лба влажные локоны, поцеловала.
Затем переоделась в ночную рубашку, еще немного влажную, развесила мокрые вещи у камина.
Она чувствовала, что приободрилась. Два часа назад она стояла на дороге. Сейчас оба они сыты и в тепле. И все же сегодняшняя удача лишь заставила ее осознать, насколько унылым стало их существование. Сама мысль, что придется к нему вернуться, была невыносима.
В это мгновение порыв ветра ударил в оконное стекло, шевельнув бумагу на столе. Ханна прикрыла окно поплотнее.
Она подошла к столу и принялась рассматривать разбросанные листы бумаги. Они были покрыты строчками, точками, палочками и странными символами. Такие записи она видела довольно часто когда ее сестра Элизабет училась игре на фортепиано, еще до того как умер их отец.
Она схватила несколько листов. Ее сердце стучало как молот.
Может, она и не в состоянии обещать Пипу, что у него всегда будут теплый очаг и мясные пироги, но чем точнее она сможет воспроизвести то, что написано на этих листах, тем дольше у ребенка будут крыша над головой и еда.
Ее глаза слипались от усталости, пальцы были такими усталыми и замерзшими, что дрожали, но она все-таки села за стол, несмотря на боль во всем теле. Рассматривая одну из страниц, покрытых кляксами, она с горечью подумала, что никак не сможет разобраться к утру в этих нотных значках.
Но несколько лет назад она самостоятельно выучила латынь и греческий по нескольким книгам, которые стащила из библиотеки отца. Она взяла на себя управление скудными семейными финансами и выучилась вести домашнее хозяйство, хотя до этого самостоятельно могла лишь расстегнуть платье.
Сжав карандаш настолько крепко, чтобы унять дрожь в пальцах, Ханна выписывала каракули и черкала, сажая кляксы и чертыхаясь, до тех пор пока знаки не заплясали у нее перед глазами.
Она не заметила, как уронила голову на стопку бумаги.
Во сне ее преследовал человек с глазами, синими, как молнии, волосами, подобными полуночному морю, и лицом ангела, изгнанного из рая.
Этот человек едва сдерживал овладевшие им чувства – страсть, гнев и нечто большее, нечто тайное и загадочное, от чего захватывало дух. В ее сердце обосновался страх, а в голове проносились многочисленные вопросы.
Что будет, когда владелец поместья Рейвенскар раскроет ее обман? Нашли ли они с Пипом в этих стенах прибежище от бури?
Или они попали в самый центр урагана?
Глава 2
Симмонз издал низкий звук.
– Уж лучше будьте осторожнее, мисс Грейстон. Хозяин – человек горячий.
Ханна поморщилась.
– Я поняла это, увидев, как бедный Уиллоби спасался бегством.
– Уиллоби не первый, кто сбежал.
– Я не убегу, – пообещала Ханна, когда Симмонз с величественным видом покинул комнату.
Ей не придется бежать. Нет никакого сомнения, что хозяин завтра собственноручно вышвырнет ее. Если только она не найдет способ водить его за нос чуть подольше.
Она выудила чудом оставшуюся сухой ночную рубашку из саквояжа и натянула на Пипа.
– Отправляйтесь в постель, молодой человек, укройтесь этими прекрасными одеялами, а я принесу поднос с пирогом, и вы сможете поесть.
Она ожидала, что Пип, как и любой другой ребенок, будет в восторге оттого, что его так балуют. Но вместо этого он закусил нижнюю губу и настороженно взглянул на кровать.
– Что, если я накрошу в постель? Этот псих окончательно рехнется.
– Хозяин, мой дорогой. Мы должны называть его хозяином. Он не узнает, что ты накрошил. У него под лестницей живет целая армия слуг, которая за ним убирает. Не волнуйся, милый. Ну, давай полезай, а то еще больше простудишься.
Мальчик в который раз нерешительно взглянул на нее и вскарабкался на кровать с такой осторожностью, как будто покрывала на ней были сотканы из стекла.
И все же, подавая ему большой кусок пирога, Ханна не могла не признать, что именно она вызовет утром гнев хозяина поместья Рейвенскар.
Как же отреагирует Остен Данте, когда поймет, что она его обманула? Будет орать? Бушевать? Гнаться за ней полдороги до Ноддинг-Кросс, как гнался за своим предыдущим помощником?
Ханна вздрогнула.
Нет. Этот человек не запугает ее, разразившись проклятиями. Считает себя вправе проклинать любого более низкого происхождения, чем он, вымещать на ней свое раздражение и подчинять своей воле? Но она не подчинится ему.
Однако страх не покидал Ханну.
Она видела, каким опустошительным может быть гнев человека, обладающего огромной властью.
– Нанна, – раздался из огромной кровати голосок Пипа. – Как ты думаешь, этот псих из Ревен не выгонит нас ночью? Няня говорила, что сассенаки так поступают с плохими мальчиками. С тех пор как появился этот страшный Кромвель, англичанам понравилось пожирать ирландских мальчиков.
Ханна с радостью отказалась бы от причитающегося ей куска мясного пирога, если бы получила в обмен на это возможность высказать этой няньке все, что о ней думает.
– Ну, это всего лишь выдумка, Пип. Подлые взрослые нарочно пугают детей, чтобы заставить их что-то сделать. Ты самый лучший мальчик во всей Англии. Что же до мистера Данте, у него слишком изысканный вкус, чтобы прельститься нами, малыш.
Пип слизнул последние крошки пирога с нижней губы и расплылся в улыбке, такой трогательной, что сердце Ханны дрогнуло.
– Я думаю, на небесах есть теплый очаг и мясные пироги, которые можно есть в кровати. – Он схватил руку Ханны и крепко сжал. – Я боюсь сумасшедших, Нанна.
– Я знаю. Но тебе не придется с ним встречаться. Ты можешь оставаться здесь и учиться писать и читать свою книгу, как я тебя учила. А когда я закончу мою работу, покажешь мне все, чему научился.
Она взяла у ребенка поднос, отставила в сторону и укутала мальчика одеялом до самого подбородка.
– Думаешь, мы останемся здесь надолго?
– Нет, дорогой, – призналась она, – но постараемся в полной мере использовать это время! А теперь спи, мой милый.
Она тихо запела ребенку ирландскую песню, которую выучила давным-давно, когда была счастлива и чувствовала себя в безопасности. Тогда она верила, что в ее жизни ничего никогда не изменится.
Пип засыпал.
Ханна откинула с его лба влажные локоны, поцеловала.
Затем переоделась в ночную рубашку, еще немного влажную, развесила мокрые вещи у камина.
Она чувствовала, что приободрилась. Два часа назад она стояла на дороге. Сейчас оба они сыты и в тепле. И все же сегодняшняя удача лишь заставила ее осознать, насколько унылым стало их существование. Сама мысль, что придется к нему вернуться, была невыносима.
В это мгновение порыв ветра ударил в оконное стекло, шевельнув бумагу на столе. Ханна прикрыла окно поплотнее.
Она подошла к столу и принялась рассматривать разбросанные листы бумаги. Они были покрыты строчками, точками, палочками и странными символами. Такие записи она видела довольно часто когда ее сестра Элизабет училась игре на фортепиано, еще до того как умер их отец.
Она схватила несколько листов. Ее сердце стучало как молот.
Может, она и не в состоянии обещать Пипу, что у него всегда будут теплый очаг и мясные пироги, но чем точнее она сможет воспроизвести то, что написано на этих листах, тем дольше у ребенка будут крыша над головой и еда.
Ее глаза слипались от усталости, пальцы были такими усталыми и замерзшими, что дрожали, но она все-таки села за стол, несмотря на боль во всем теле. Рассматривая одну из страниц, покрытых кляксами, она с горечью подумала, что никак не сможет разобраться к утру в этих нотных значках.
Но несколько лет назад она самостоятельно выучила латынь и греческий по нескольким книгам, которые стащила из библиотеки отца. Она взяла на себя управление скудными семейными финансами и выучилась вести домашнее хозяйство, хотя до этого самостоятельно могла лишь расстегнуть платье.
Сжав карандаш настолько крепко, чтобы унять дрожь в пальцах, Ханна выписывала каракули и черкала, сажая кляксы и чертыхаясь, до тех пор пока знаки не заплясали у нее перед глазами.
Она не заметила, как уронила голову на стопку бумаги.
Во сне ее преследовал человек с глазами, синими, как молнии, волосами, подобными полуночному морю, и лицом ангела, изгнанного из рая.
Этот человек едва сдерживал овладевшие им чувства – страсть, гнев и нечто большее, нечто тайное и загадочное, от чего захватывало дух. В ее сердце обосновался страх, а в голове проносились многочисленные вопросы.
Что будет, когда владелец поместья Рейвенскар раскроет ее обман? Нашли ли они с Пипом в этих стенах прибежище от бури?
Или они попали в самый центр урагана?
Глава 2
Ханна вздрогнула и проснулась, как от удара молнии, ослепленная солнечным светом, с любопытством настойчиво проникавшим под ее слипшиеся ресницы. Все ее тело пронзила боль. Голова закружилась, она почувствовала испуг и смущение, когда вскочила и чуть было не опрокинула стул, на котором продремала всю ночь. К ее влажной правой щеке прилип лист бумаги. Она отлепила его и одновременно откинула с лица спутавшиеся волосы.
Да где же это она? Она перевела взгляд с догорающего пламени в камине на то, что осталось от ужина, а потом взглянула на страницу, усеянную кляксами, которая все еще была зажата в ее руке.
Сердце ушло в пятки, когда в памяти всплыли события прошлого вечера. Мистер Данте, запись нот... он приказал ей быть в музыкальной комнате рано утром.
– Боже милостивый! – с трудом выговорила она, вставая, чтобы облачиться в относительно сухую, но безнадежно измятую одежду. – Пип! Пип, мне пора! Я опаздываю.
Даже не взглянув в зеркало, она небрежно провела руками по спутанным волосам, заколов их в узел на затылке.
Пип вылез из-под покрывала с широко раскрытыми глазами. Несмотря на свой юный возраст, ребенок слишком хорошо понимал, что случилась беда.
– Но псих сказал, что ты должна быть там рано, или еще...
– Пип, не называй его так, – взмолилась она. Прыгая то на одной, то на другой ноге, она натянула грязные полусапожки, не побеспокоившись о том, чтобы надеть чулки. При взгляде на раздосадованное лицо ребенка ее охватило раскаяние.
– Не волнуйся, дорогой! Думаю, он и в самом деле псих, если не хуже. – Она поморщилась. – Все будет хорошо. Когда принесут завтрак, съешь все, что сможешь.
– Может, не стоит? Может, стоит поесть немного, а остальное завернуть в салфетку и спрятать к тебе в саквояж, как ты это сделала на постоялом дворе.
Ханна одарила его улыбкой.
– Не беспокойся по этому поводу. Ешь сколько влезет. Я тебя люблю.
Она поцеловала его в макушку и схватила стопку линованной бумаги.
– Наина, подожди... тебе нужно...
– Что бы там ни было, это может подождать до моего возвращения, – ответила она, устремляясь в коридор.
Повернув три раза не в ту сторону, она наконец-то нашла музыкальную комнату. Из-за двери доносились звуки музыки, и Ханна впала в отчаяние. Музыка была громкой, в ней звучали досада и гнев. Ясно было одно: Данте в бешенстве.
Ханна расправила плечи и торопливо вошла в комнату. В тот момент, когда она закрывала дверь, Данте повернулся на стуле, придвинутом к великолепному инструменту.
Звуки музыки навели ее на мысль, что и сам он будет похож на ураган – взъерошенный и неопрятный.
Но выглядел Данте безупречно. Элегантный костюм, волнистые волосы приглажены, выбилась лишь одна непокорная прядь. Как же этот человек с буйным нравом мог выглядеть таким лощеным? Лишь его взгляд выдавал кипевшие в нем страсти.
– Мисс Грейстон, – произнес он с едкой насмешкой, – а что, в Ирландии слова «рано утром» имеют другое значение, не такое, как в Англии?
– Простите меня, сэр.
– Ни за что. Вы заставили меня мучиться в одиночестве целых четыре часа, и вы за это поплатитесь.
Ханна затаила дыхание. Нет. Он не может уволить ее еще до того, как она хотя бы попытается... попытается что? Обмануть его? Одурачить?
– Сэр, я...
– Не волнуйтесь, девушка. Я не собираюсь выбрасывать вас на улицу. По крайней мере пока. А теперь доставайте чернила и перо, пока я не забыл арию.
Ханна присела за столик рядом с фортепиано. Столик был установлен так, чтобы она видела его пальцы. Но разве можно записать движение ветра? Его пальцы бегали по клавишам с такой скоростью, что у нее потемнело в глазах. Его челюсти были сжаты, а брови сосредоточенно опущены.
Она выписывала символы, над которыми трудилась всю ночь, так быстро, как только могла, но в них не было ни малейшего смысла. Вместо того чтобы напоминать быстрый поток, они выглядели искаженными и замаранными, размазанными и разбросанными со строчки на строчку.
– Вы успели? – поинтересовался Данте по завершении первого пассажа и как-то странно посмотрел на нее.
Она поцарапала бумагу еще немного и подняла голову.
– По-моему, да. Проиграйте, пожалуйста, еще раз для верности.
Он начал, потом резко остановился, снова уставившись на нее. Лицо его побагровело, на нем отразилось недовольство, синие глаза потемнели. Ханна недоумевала. Она не сделала ничего такого, что могло бы вызвать его гнев.
– Я успела, – солгала она, надеясь, что выражение его лица смягчится.
Он извлек еще несколько звуков, но они плохо сочетались между собой. Он перестал играть и разразился проклятиями.
– Мало того что вы опоздали, так еще явились в таком виде!
Ханна бросила перо и провела рукой по мятому платью.
– Я не хотела тратить время на внешний вид, поскольку опаздывала.
– Глядя на вас, можно сказать, что вы не стали бы этим заниматься, будь у вас даже три дня.
– Но если я всего лишь записываю музыку, какое это имеет значение?
– Это имеет значение для меня. Черт побери, вашего теперешнего вида достаточно, чтобы уничтожить мое любое творческое начинание. Вы заставляете меня кипеть от гнева.
– Тогда, может быть, вам следует смотреть только на клавиши?
– Так я и делаю, но когда смотрю на них, вижу лишь жуткое выражение вашего лица.
Ее никогда не считали красавицей ни поклонники, ни она сама. Ее сестер природа одарила прекрасными локонами, щеками, похожими на лепестки роз, приятными улыбками, от которых на щеках появлялись ямочки, и голосами, звучавшими, словно серебряные колокольчики. И все же в презрении этого невыносимого человека было нечто, что проникло ей под кожу подобно ядовитым крапивным колючкам.
– Сожалею, что не отвечаю вашим представлениям. Может быть, вы могли бы найти для меня мушки для маскировки?
– В этом не будет ни малейшего смысла. Я вас уже видел.
Он встал и зашагал к тому месту, где на деревянной подставке стояли графин с водой и два стакана. Он вынул из кармана носовой платок, смочил его водой, вернулся обратно и навис над ней.
– Воспользуйтесь зеркалом, – резко произнес он и сунул ей в руки влажную ткань.
Мучимая унижением и оскорбленная, но все-таки осознающая, что уже подвергла себя опасности из-за собственной медлительности и что рискует слишком многим, чтобы продолжать его сердить, она направилась к зеркалу в золоченой раме, висевшему рядом на стене. Она всматривалась в собственное отражение и раздумывала о том, можно ли скончаться от смущения. Если бы такая возможность была, она уже ожидала бы собственные похороны.
Волосы, приглаженные второпях, выбились из пучка, а щеки, которые тяжкие испытания последних недель покрыли восковой бледностью, казалось, несли на себе печать какой-то ужасной инфекции. Черные пятна от этой инфекции тянулись через всю правую сторону лица. Не пятна... кляксы.
Господи! Наверное, когда она заснула вчера вечером, написанные ею ноты еще не высохли. Именно это сделало ее более уязвимой, чем любой взгляд Остена Данте. Какое мерзкое ощущение.
– У вас есть какое-нибудь средство для выведения пятен? – поинтересовалась она, стараясь сохранить достоинство, насколько это было возможно в данный момент.
Он озадаченно посмотрел на нее.
– Мне нужно вывести чернила.
Он покраснел, затем нахмурился.
– Сейчас нет. Слуга должен его привезти, кроме всего прочего. Придется воспользоваться водой.
Она стиснула зубы, расправила платок и принялась так яростно оттирать чернила, что еще немного и кожа была бы стерта вместе с ними. Но ужаснее всего то, что она все время чувствовала на себе взгляд человека, отражавшегося в уголке зеркала. Его руки были сложены на груди, упрямая квадратная челюсть подчеркивала великолепие белоснежного шейного платка с безупречными складками, а выражение глаз было таким, будто он считал, что она нарочно расписала чернилами собственное лицо.
Ее щеки стали огненно-красными, но, несмотря на все усилия, кляксы лишь немного посветлели.
– Гром и молния! – прорычал он. – Такими темпами до следующего четверга мы не закончим. Дайте сюда эту проклятую тряпку.
Она повернулась и увидела, что Данте приближается к ней, словно крадущийся волк. Он выхватил у нее из руки перепачканный платок. Поняв, что он намерен делать, она откинулась назад, но он опередил ее.
Сжав ее подбородок удивительно мозолистыми пальцами, он поднял ее голову и повернул к свету.
– Вы навели еще больший беспорядок, если это вообще возможно, – сказал он, принимаясь за работу.
Вне всякого сомнения, он ожидал, что кляксы пропадут, как только ощутят гнев столь высокопоставленной персоны. Но кляксы принадлежали Ханне. Поэтому «напугать» их оказалось не так-то просто.
Ханна охотнее соскребла бы глубокие следы кузнечных щипцов, чем подверглась насилию этого человека.
Он находился слишком близко. Энергия, исходившая от него, была подобна разбушевавшейся буре, и сердце Ханны бешено застучало, а дыхание участилось.
От него пахло недорогими духами, а болотным ветром, лавровым ромом и кожей. Ханна и представить себе не могла, что этот грубиян и невежда разбудит в ней доселе дремавшие чувства, о которых она и не подозревала.
Он сдвинул брови и сжал губы.
– Проклятие! – Данте отбросил испачканный платок. – Не стирается!
– Тогда, пожалуй, надо оставить все как есть, – ответила Ханна. – Разумеется, если мои кляксы более важны, чем та ария, которую вы сочиняли.
Данте отпустил ее подбородок.
– Тут ничем не поможешь. Просто... просто передвиньте стол к другой стороне фортепиано, по крайней мере хоть часть вашего лица будет скрыта.
Ханна плюхнулась на стул. Кажется, этот человек хочет очистить ее лицо с помощью музыки. Он решительно заиграл, словно пустился вскачь, увлекая за собой Ханну.
Ее пальцы свела судорога, а челюсти болели – так сильно она их сжимала, чтобы не произнести вслух какое-нибудь едкое замечание из тех, что приходили на ум. Но он не обращал на нее внимания, лишь ударял по клавишам жестами Тора, мечущего молнии.
Не прошло и часа, как Ханна поняла причину побега Уиллоби. Непонятно лишь, как этот человек вообще нашел в себе силы открыть дверь.
Время шло, живот болел от напряжения – она пыталась скрыть свои каракули от мистера Данте так долго, как это было возможно. Она молилась, чтобы Пип получил завтрак и чай, потому что сама она не получила ни того ни другого.
Служанка принесла поднос, но возвышенный и могущественный мистер Данте лишь взглянул на восхитительно пахнущие блюда, от которых у Ханны потекли слюнки.
Ей удавалось отвлечь его всякий раз, как он пытался взглянуть на ее записи. Она то прикрывала их рукой, то просила повторить последний отрывок – словом, пустила в ход все хитрости, какие только смогла придумать.
Каждая нацарапанная нота усиливала ее страх. Еще немного – и мистер Данте обнаружит, что она может записывать ноты не лучше, чем смывать чернила с лица.
И он это обнаружил...
Но Ханне было уже все равно. Она вытащила перо из судорожно сжатой руки и поднялась. Ей было плохо, она устала, глаза слипались.
– Ну что? – прозвучал его голос в наступившей тишине.
– Что – что?
– Что вы думаете о моем сочинении?
– Полагаю, для вас это не имеет никакого значения.
– Ловкая увертка, мадам, но вам не удастся так просто уйти от ответа.
– По-моему, это неплохо, но не хватает воображения! – выпалила она.
Ох уж этот язык! Когда наконец она научится говорить приятную ложь, легко слетавшую с языка многих молодых женщин? Могла же сказать: «Вы – выдающийся талант... музыка завораживает... о великий и могучий бог фортепиано, позвольте мне преклонить перед вами колени...»
Так нет же. Теперь он вышвырнет ее с Пипом на улицу. Прямо сейчас. Тем более когда увидит те значки, над которыми она трудилась весь день.
Она подняла глаза, посмотрела ему в лицо и замерла, пораженная. Его синие глаза были широко распахнуты, челюсть отвисла, и в следующее мгновение он разразился хохотом. Он хохотал до слез.
Ханна с опаской отступила. Интересно, когда он перестанет хохотать и начнет швырять ей вазы в голову? Кажется, прошла целая вечность, пока он, задыхаясь, не вытер следы слез кончиками пальцев.
– Недостаток опрятности восполняется вашей смелостью, мисс Грейстон. Поздравляю, вы первая, кто отважился сказать мне правду. – Он поморщился. – Как будто я не знаю, что сочиняю чушь. Но буду довольствоваться этим, пока не научусь писать лучше. А вам придется забыть о своем великолепном музыкальном вкусе и слушать эту чушь.
На этом мрачное веселье закончилось, он прошел к окну и принялся разглядывать зеленые рощи, простиравшиеся за ним. В каждом мускуле его тела ощущалось нетерпение.
Остен Данте был одержим сочинительством музыки, оно сводило его с ума.
Однако его страсть не походила на страсть человека, отчаянно пытающегося записать музыку, которая слишком быстро и живо звучала в его сознании. Это была скорее бурная страсть запертого в слишком тесном стойле дикого жеребца, рвущегося на волю. Интересно, какие невидимые барьеры удерживают хозяина поместья Рейвенскар?
В дверь тихонько постучали. Данте повернулся.
– Войдите.
Появился лакей. Он нес серебряный поднос, на котором возвышалась целая стопка писем.
– Свежая почта, сэр.
Данте небрежно пожал плечами:
– Ничего не могу с этим поделать.
– Сэр, здесь письма от вашей матери и несколько от сестер.
Радость на лице Данте сменилась унынием. Может быть, он опасался дурных вестей?
– Положите их к остальным, – распорядился он, махнув рукой в сторону стола, стоявшего в углу. Ханна обернулась и с удивлением увидела, как лакей складывает принесенную пачку писем поверх целой горы нераспечатанных посланий.
Мистер Данте подошел к стойке красного дерева, взял графин с бренди, налил стакан и залпом осушил.
– Полагаю, для первого дня достаточно, мисс Грейстон. Идите и дайте вашим бедным оскорбленным ушам отдохнуть до утра.
Она присела в неуклюжем реверансе и принялась собирать исписанные листы, с трудом веря в собственное везение. Если бы ей удалось удрать, не показав ему ту тарабарщину, которую она написала, Пип смог бы провести в теплой постели еще одну ночь.
Она едва не побежала к двери.
– Мисс Грейстон! – резким тоном произнес он. – Не уходите, дайте мне посмотреть листы.
Ханна ощутила дрожь в коленях.
– Вы играли так быстро, что некоторые фразы просто усеяны кляксами, – солгала Ханна, прижимая к груди стопку бумаги. – Я подумала, что перепишу их до утра.
– Вы либо очень усердны, либо слишком небрежны.
Он устремился к ней и взял листы. Ханна густо покраснела.
Данте внимательно просмотрел листы. Молчание затягивалось, словно петля вокруг ее шеи. Наконец Ханна не выдержала:
– Сэр, я... я могу все объяснить. Я несколько подзабыла ноты, а вы так быстро играете...
Он посмотрел на нее. Она ожидала гневной тирады и чуть не упала в обморок, когда он одарил ее слабой улыбкой.
– Вполне сносно, мисс Грейстон. Вы будете служить у меня, пока сможете выносить мой ритм работы. Но предлагаю вам получать жалованье, а не поступать, как этот дурак Уиллоби.
Она отступила на шаг, пораженная. Он пытается усыпить ее бдительность, прежде чем наброситься на нее с кулаками и швырнуть в камин ту чушь, которую она нацарапала?
– Я... вы шутите? – спросила она.
– Значит, вам не нужна работа?
– Да! То есть, разумеется, нужна, – ответила она с чувством облегчения и вины. – Похоже... вы... довольны мной?
– Так оно и есть. Можете идти, мисс Грейстон. Надеюсь, завтра я буду иметь честь встретить вас в гостиной несколько раньше.
– Да, сэр. Разумеется, сэр. «Вы что, с ума сошли, сэр?»
Она тихонько проговорила это, когда собирала пачки нотных листов. Видимо, она скопировала их куда лучше, чем предполагала.
Или это злая шутка с его стороны, месть за ее обман?
Но разве она не поддалась тогда странным эмоциям, совсем ей несвойственным? Эти ощущения напоминали надвигающийся шторм. Или все дело было в том, что он, несмотря на желание проверить ее работу, видел перед собой лишь набор клякс, смысл которых был ему непонятен? Неужели он различал ноты не лучше Ханны?
Нелепо. Смешно. И все же только так можно логически объяснить то, что он нанял ее. В этом случае ее с Пипом шансы остаться здесь возрастали в тысячи раз. Господь услышал ее молитвы. Сотворил чудо.
Дойдя до двери, она обернулась и посмотрела на мистера Данте. В этот момент он показался ей таким одиноким, таким ранимым.
Он вернулся к фортепиано. Ханна вдруг поняла, почему задержалась в тот момент, когда он снова сел к инструменту, а его пальцы забегали по клавишам.
В этот раз она была просто ошеломлена. С кончиков его пальцев как будто струились и складывались в песню чувства. От этого дикого, стремительного полета к облакам захватывало дух.
В середине пассажа он вдруг остановился, на лице его отразилось отчаяние, когда он ударил кулаком по клавишам.
Ханна никогда не смогла бы объяснить, почему она поступила именно так, а не иначе. Она отважилась вернуться в комнату.
– Мистер Данте, я ошибалась, когда говорила так о вашей музыке! – выпалила она. – Это было... прелестно.
Раздался горький смешок.
– Это не моя мелодия. Ее сочинил мой отец, когда ему было всего шесть лет. Как вы думаете, на него произвело бы впечатление то, что я сочинил сегодня?
Кровь прилила к лицу Ханны, когда она увидела боль в его синих глазах.
– Я... я не знаю вашего отца и не могу ответить на ваш вопрос...
– Уверен, что можете, мисс Грейстон. Если только мой отец вдруг не разучился читать ноты.
С этими словами он вскочил, выбежал из комнаты и позвал лакея.
– Скажите Уидерзу, чтобы немедленно оседлали и привели Огнеборца.
– Конечно, сэр. Но... ваш обед. Кухарка приготовила ваше любимое блюдо.
– К дьяволу обед. Есть дела поважнее.
Ханна подошла к окну, чтобы посмотреть, как он взлетел на поджарого чалого жеребца. После такого изнурительного дня у него больше сил, чем у нее в тот момент, когда она торопилась утром в музыкальную комнату.
И куда же он направляется в столь неурочный час? Почему не падает от усталости? Ведь он исчерпал все силы, какие только могут быть у простого смертного, и вдобавок ничего не ел.
Лакей вернулся в дом и обратился к Ханне:
– Не знаю, зачем кухарка ему готовит. В большинстве случаев он не ест. Ну и хорошо. От этого стол в людской становится более изысканным. Вы и ваш мальчик сами убедитесь в этом сегодня. Это будет очередной праздник.
– А куда... куда направился мистер Данте?
Ханна не смогла сдержать любопытства, хотя знала, что это ее не касается, если бы даже он отправился на луну. Лакей пожал плечами:
– Кто знает? К каменоломне, к мельнице, да мало ли куда. Может, он отправился со своими сочинениями к меднику и вернется только на рассвете. А может, через несколько часов. После того как спадет жар.
– Значит, мистер Данте болен? – удивилась Ханна.
– Ну да. Но его не сможет вылечить ни один врач, благослови его Бог.
Да где же это она? Она перевела взгляд с догорающего пламени в камине на то, что осталось от ужина, а потом взглянула на страницу, усеянную кляксами, которая все еще была зажата в ее руке.
Сердце ушло в пятки, когда в памяти всплыли события прошлого вечера. Мистер Данте, запись нот... он приказал ей быть в музыкальной комнате рано утром.
– Боже милостивый! – с трудом выговорила она, вставая, чтобы облачиться в относительно сухую, но безнадежно измятую одежду. – Пип! Пип, мне пора! Я опаздываю.
Даже не взглянув в зеркало, она небрежно провела руками по спутанным волосам, заколов их в узел на затылке.
Пип вылез из-под покрывала с широко раскрытыми глазами. Несмотря на свой юный возраст, ребенок слишком хорошо понимал, что случилась беда.
– Но псих сказал, что ты должна быть там рано, или еще...
– Пип, не называй его так, – взмолилась она. Прыгая то на одной, то на другой ноге, она натянула грязные полусапожки, не побеспокоившись о том, чтобы надеть чулки. При взгляде на раздосадованное лицо ребенка ее охватило раскаяние.
– Не волнуйся, дорогой! Думаю, он и в самом деле псих, если не хуже. – Она поморщилась. – Все будет хорошо. Когда принесут завтрак, съешь все, что сможешь.
– Может, не стоит? Может, стоит поесть немного, а остальное завернуть в салфетку и спрятать к тебе в саквояж, как ты это сделала на постоялом дворе.
Ханна одарила его улыбкой.
– Не беспокойся по этому поводу. Ешь сколько влезет. Я тебя люблю.
Она поцеловала его в макушку и схватила стопку линованной бумаги.
– Наина, подожди... тебе нужно...
– Что бы там ни было, это может подождать до моего возвращения, – ответила она, устремляясь в коридор.
Повернув три раза не в ту сторону, она наконец-то нашла музыкальную комнату. Из-за двери доносились звуки музыки, и Ханна впала в отчаяние. Музыка была громкой, в ней звучали досада и гнев. Ясно было одно: Данте в бешенстве.
Ханна расправила плечи и торопливо вошла в комнату. В тот момент, когда она закрывала дверь, Данте повернулся на стуле, придвинутом к великолепному инструменту.
Звуки музыки навели ее на мысль, что и сам он будет похож на ураган – взъерошенный и неопрятный.
Но выглядел Данте безупречно. Элегантный костюм, волнистые волосы приглажены, выбилась лишь одна непокорная прядь. Как же этот человек с буйным нравом мог выглядеть таким лощеным? Лишь его взгляд выдавал кипевшие в нем страсти.
– Мисс Грейстон, – произнес он с едкой насмешкой, – а что, в Ирландии слова «рано утром» имеют другое значение, не такое, как в Англии?
– Простите меня, сэр.
– Ни за что. Вы заставили меня мучиться в одиночестве целых четыре часа, и вы за это поплатитесь.
Ханна затаила дыхание. Нет. Он не может уволить ее еще до того, как она хотя бы попытается... попытается что? Обмануть его? Одурачить?
– Сэр, я...
– Не волнуйтесь, девушка. Я не собираюсь выбрасывать вас на улицу. По крайней мере пока. А теперь доставайте чернила и перо, пока я не забыл арию.
Ханна присела за столик рядом с фортепиано. Столик был установлен так, чтобы она видела его пальцы. Но разве можно записать движение ветра? Его пальцы бегали по клавишам с такой скоростью, что у нее потемнело в глазах. Его челюсти были сжаты, а брови сосредоточенно опущены.
Она выписывала символы, над которыми трудилась всю ночь, так быстро, как только могла, но в них не было ни малейшего смысла. Вместо того чтобы напоминать быстрый поток, они выглядели искаженными и замаранными, размазанными и разбросанными со строчки на строчку.
– Вы успели? – поинтересовался Данте по завершении первого пассажа и как-то странно посмотрел на нее.
Она поцарапала бумагу еще немного и подняла голову.
– По-моему, да. Проиграйте, пожалуйста, еще раз для верности.
Он начал, потом резко остановился, снова уставившись на нее. Лицо его побагровело, на нем отразилось недовольство, синие глаза потемнели. Ханна недоумевала. Она не сделала ничего такого, что могло бы вызвать его гнев.
– Я успела, – солгала она, надеясь, что выражение его лица смягчится.
Он извлек еще несколько звуков, но они плохо сочетались между собой. Он перестал играть и разразился проклятиями.
– Мало того что вы опоздали, так еще явились в таком виде!
Ханна бросила перо и провела рукой по мятому платью.
– Я не хотела тратить время на внешний вид, поскольку опаздывала.
– Глядя на вас, можно сказать, что вы не стали бы этим заниматься, будь у вас даже три дня.
– Но если я всего лишь записываю музыку, какое это имеет значение?
– Это имеет значение для меня. Черт побери, вашего теперешнего вида достаточно, чтобы уничтожить мое любое творческое начинание. Вы заставляете меня кипеть от гнева.
– Тогда, может быть, вам следует смотреть только на клавиши?
– Так я и делаю, но когда смотрю на них, вижу лишь жуткое выражение вашего лица.
Ее никогда не считали красавицей ни поклонники, ни она сама. Ее сестер природа одарила прекрасными локонами, щеками, похожими на лепестки роз, приятными улыбками, от которых на щеках появлялись ямочки, и голосами, звучавшими, словно серебряные колокольчики. И все же в презрении этого невыносимого человека было нечто, что проникло ей под кожу подобно ядовитым крапивным колючкам.
– Сожалею, что не отвечаю вашим представлениям. Может быть, вы могли бы найти для меня мушки для маскировки?
– В этом не будет ни малейшего смысла. Я вас уже видел.
Он встал и зашагал к тому месту, где на деревянной подставке стояли графин с водой и два стакана. Он вынул из кармана носовой платок, смочил его водой, вернулся обратно и навис над ней.
– Воспользуйтесь зеркалом, – резко произнес он и сунул ей в руки влажную ткань.
Мучимая унижением и оскорбленная, но все-таки осознающая, что уже подвергла себя опасности из-за собственной медлительности и что рискует слишком многим, чтобы продолжать его сердить, она направилась к зеркалу в золоченой раме, висевшему рядом на стене. Она всматривалась в собственное отражение и раздумывала о том, можно ли скончаться от смущения. Если бы такая возможность была, она уже ожидала бы собственные похороны.
Волосы, приглаженные второпях, выбились из пучка, а щеки, которые тяжкие испытания последних недель покрыли восковой бледностью, казалось, несли на себе печать какой-то ужасной инфекции. Черные пятна от этой инфекции тянулись через всю правую сторону лица. Не пятна... кляксы.
Господи! Наверное, когда она заснула вчера вечером, написанные ею ноты еще не высохли. Именно это сделало ее более уязвимой, чем любой взгляд Остена Данте. Какое мерзкое ощущение.
– У вас есть какое-нибудь средство для выведения пятен? – поинтересовалась она, стараясь сохранить достоинство, насколько это было возможно в данный момент.
Он озадаченно посмотрел на нее.
– Мне нужно вывести чернила.
Он покраснел, затем нахмурился.
– Сейчас нет. Слуга должен его привезти, кроме всего прочего. Придется воспользоваться водой.
Она стиснула зубы, расправила платок и принялась так яростно оттирать чернила, что еще немного и кожа была бы стерта вместе с ними. Но ужаснее всего то, что она все время чувствовала на себе взгляд человека, отражавшегося в уголке зеркала. Его руки были сложены на груди, упрямая квадратная челюсть подчеркивала великолепие белоснежного шейного платка с безупречными складками, а выражение глаз было таким, будто он считал, что она нарочно расписала чернилами собственное лицо.
Ее щеки стали огненно-красными, но, несмотря на все усилия, кляксы лишь немного посветлели.
– Гром и молния! – прорычал он. – Такими темпами до следующего четверга мы не закончим. Дайте сюда эту проклятую тряпку.
Она повернулась и увидела, что Данте приближается к ней, словно крадущийся волк. Он выхватил у нее из руки перепачканный платок. Поняв, что он намерен делать, она откинулась назад, но он опередил ее.
Сжав ее подбородок удивительно мозолистыми пальцами, он поднял ее голову и повернул к свету.
– Вы навели еще больший беспорядок, если это вообще возможно, – сказал он, принимаясь за работу.
Вне всякого сомнения, он ожидал, что кляксы пропадут, как только ощутят гнев столь высокопоставленной персоны. Но кляксы принадлежали Ханне. Поэтому «напугать» их оказалось не так-то просто.
Ханна охотнее соскребла бы глубокие следы кузнечных щипцов, чем подверглась насилию этого человека.
Он находился слишком близко. Энергия, исходившая от него, была подобна разбушевавшейся буре, и сердце Ханны бешено застучало, а дыхание участилось.
От него пахло недорогими духами, а болотным ветром, лавровым ромом и кожей. Ханна и представить себе не могла, что этот грубиян и невежда разбудит в ней доселе дремавшие чувства, о которых она и не подозревала.
Он сдвинул брови и сжал губы.
– Проклятие! – Данте отбросил испачканный платок. – Не стирается!
– Тогда, пожалуй, надо оставить все как есть, – ответила Ханна. – Разумеется, если мои кляксы более важны, чем та ария, которую вы сочиняли.
Данте отпустил ее подбородок.
– Тут ничем не поможешь. Просто... просто передвиньте стол к другой стороне фортепиано, по крайней мере хоть часть вашего лица будет скрыта.
Ханна плюхнулась на стул. Кажется, этот человек хочет очистить ее лицо с помощью музыки. Он решительно заиграл, словно пустился вскачь, увлекая за собой Ханну.
Ее пальцы свела судорога, а челюсти болели – так сильно она их сжимала, чтобы не произнести вслух какое-нибудь едкое замечание из тех, что приходили на ум. Но он не обращал на нее внимания, лишь ударял по клавишам жестами Тора, мечущего молнии.
Не прошло и часа, как Ханна поняла причину побега Уиллоби. Непонятно лишь, как этот человек вообще нашел в себе силы открыть дверь.
Время шло, живот болел от напряжения – она пыталась скрыть свои каракули от мистера Данте так долго, как это было возможно. Она молилась, чтобы Пип получил завтрак и чай, потому что сама она не получила ни того ни другого.
Служанка принесла поднос, но возвышенный и могущественный мистер Данте лишь взглянул на восхитительно пахнущие блюда, от которых у Ханны потекли слюнки.
Ей удавалось отвлечь его всякий раз, как он пытался взглянуть на ее записи. Она то прикрывала их рукой, то просила повторить последний отрывок – словом, пустила в ход все хитрости, какие только смогла придумать.
Каждая нацарапанная нота усиливала ее страх. Еще немного – и мистер Данте обнаружит, что она может записывать ноты не лучше, чем смывать чернила с лица.
И он это обнаружил...
Но Ханне было уже все равно. Она вытащила перо из судорожно сжатой руки и поднялась. Ей было плохо, она устала, глаза слипались.
– Ну что? – прозвучал его голос в наступившей тишине.
– Что – что?
– Что вы думаете о моем сочинении?
– Полагаю, для вас это не имеет никакого значения.
– Ловкая увертка, мадам, но вам не удастся так просто уйти от ответа.
– По-моему, это неплохо, но не хватает воображения! – выпалила она.
Ох уж этот язык! Когда наконец она научится говорить приятную ложь, легко слетавшую с языка многих молодых женщин? Могла же сказать: «Вы – выдающийся талант... музыка завораживает... о великий и могучий бог фортепиано, позвольте мне преклонить перед вами колени...»
Так нет же. Теперь он вышвырнет ее с Пипом на улицу. Прямо сейчас. Тем более когда увидит те значки, над которыми она трудилась весь день.
Она подняла глаза, посмотрела ему в лицо и замерла, пораженная. Его синие глаза были широко распахнуты, челюсть отвисла, и в следующее мгновение он разразился хохотом. Он хохотал до слез.
Ханна с опаской отступила. Интересно, когда он перестанет хохотать и начнет швырять ей вазы в голову? Кажется, прошла целая вечность, пока он, задыхаясь, не вытер следы слез кончиками пальцев.
– Недостаток опрятности восполняется вашей смелостью, мисс Грейстон. Поздравляю, вы первая, кто отважился сказать мне правду. – Он поморщился. – Как будто я не знаю, что сочиняю чушь. Но буду довольствоваться этим, пока не научусь писать лучше. А вам придется забыть о своем великолепном музыкальном вкусе и слушать эту чушь.
На этом мрачное веселье закончилось, он прошел к окну и принялся разглядывать зеленые рощи, простиравшиеся за ним. В каждом мускуле его тела ощущалось нетерпение.
Остен Данте был одержим сочинительством музыки, оно сводило его с ума.
Однако его страсть не походила на страсть человека, отчаянно пытающегося записать музыку, которая слишком быстро и живо звучала в его сознании. Это была скорее бурная страсть запертого в слишком тесном стойле дикого жеребца, рвущегося на волю. Интересно, какие невидимые барьеры удерживают хозяина поместья Рейвенскар?
В дверь тихонько постучали. Данте повернулся.
– Войдите.
Появился лакей. Он нес серебряный поднос, на котором возвышалась целая стопка писем.
– Свежая почта, сэр.
Данте небрежно пожал плечами:
– Ничего не могу с этим поделать.
– Сэр, здесь письма от вашей матери и несколько от сестер.
Радость на лице Данте сменилась унынием. Может быть, он опасался дурных вестей?
– Положите их к остальным, – распорядился он, махнув рукой в сторону стола, стоявшего в углу. Ханна обернулась и с удивлением увидела, как лакей складывает принесенную пачку писем поверх целой горы нераспечатанных посланий.
Мистер Данте подошел к стойке красного дерева, взял графин с бренди, налил стакан и залпом осушил.
– Полагаю, для первого дня достаточно, мисс Грейстон. Идите и дайте вашим бедным оскорбленным ушам отдохнуть до утра.
Она присела в неуклюжем реверансе и принялась собирать исписанные листы, с трудом веря в собственное везение. Если бы ей удалось удрать, не показав ему ту тарабарщину, которую она написала, Пип смог бы провести в теплой постели еще одну ночь.
Она едва не побежала к двери.
– Мисс Грейстон! – резким тоном произнес он. – Не уходите, дайте мне посмотреть листы.
Ханна ощутила дрожь в коленях.
– Вы играли так быстро, что некоторые фразы просто усеяны кляксами, – солгала Ханна, прижимая к груди стопку бумаги. – Я подумала, что перепишу их до утра.
– Вы либо очень усердны, либо слишком небрежны.
Он устремился к ней и взял листы. Ханна густо покраснела.
Данте внимательно просмотрел листы. Молчание затягивалось, словно петля вокруг ее шеи. Наконец Ханна не выдержала:
– Сэр, я... я могу все объяснить. Я несколько подзабыла ноты, а вы так быстро играете...
Он посмотрел на нее. Она ожидала гневной тирады и чуть не упала в обморок, когда он одарил ее слабой улыбкой.
– Вполне сносно, мисс Грейстон. Вы будете служить у меня, пока сможете выносить мой ритм работы. Но предлагаю вам получать жалованье, а не поступать, как этот дурак Уиллоби.
Она отступила на шаг, пораженная. Он пытается усыпить ее бдительность, прежде чем наброситься на нее с кулаками и швырнуть в камин ту чушь, которую она нацарапала?
– Я... вы шутите? – спросила она.
– Значит, вам не нужна работа?
– Да! То есть, разумеется, нужна, – ответила она с чувством облегчения и вины. – Похоже... вы... довольны мной?
– Так оно и есть. Можете идти, мисс Грейстон. Надеюсь, завтра я буду иметь честь встретить вас в гостиной несколько раньше.
– Да, сэр. Разумеется, сэр. «Вы что, с ума сошли, сэр?»
Она тихонько проговорила это, когда собирала пачки нотных листов. Видимо, она скопировала их куда лучше, чем предполагала.
Или это злая шутка с его стороны, месть за ее обман?
Но разве она не поддалась тогда странным эмоциям, совсем ей несвойственным? Эти ощущения напоминали надвигающийся шторм. Или все дело было в том, что он, несмотря на желание проверить ее работу, видел перед собой лишь набор клякс, смысл которых был ему непонятен? Неужели он различал ноты не лучше Ханны?
Нелепо. Смешно. И все же только так можно логически объяснить то, что он нанял ее. В этом случае ее с Пипом шансы остаться здесь возрастали в тысячи раз. Господь услышал ее молитвы. Сотворил чудо.
Дойдя до двери, она обернулась и посмотрела на мистера Данте. В этот момент он показался ей таким одиноким, таким ранимым.
Он вернулся к фортепиано. Ханна вдруг поняла, почему задержалась в тот момент, когда он снова сел к инструменту, а его пальцы забегали по клавишам.
В этот раз она была просто ошеломлена. С кончиков его пальцев как будто струились и складывались в песню чувства. От этого дикого, стремительного полета к облакам захватывало дух.
В середине пассажа он вдруг остановился, на лице его отразилось отчаяние, когда он ударил кулаком по клавишам.
Ханна никогда не смогла бы объяснить, почему она поступила именно так, а не иначе. Она отважилась вернуться в комнату.
– Мистер Данте, я ошибалась, когда говорила так о вашей музыке! – выпалила она. – Это было... прелестно.
Раздался горький смешок.
– Это не моя мелодия. Ее сочинил мой отец, когда ему было всего шесть лет. Как вы думаете, на него произвело бы впечатление то, что я сочинил сегодня?
Кровь прилила к лицу Ханны, когда она увидела боль в его синих глазах.
– Я... я не знаю вашего отца и не могу ответить на ваш вопрос...
– Уверен, что можете, мисс Грейстон. Если только мой отец вдруг не разучился читать ноты.
С этими словами он вскочил, выбежал из комнаты и позвал лакея.
– Скажите Уидерзу, чтобы немедленно оседлали и привели Огнеборца.
– Конечно, сэр. Но... ваш обед. Кухарка приготовила ваше любимое блюдо.
– К дьяволу обед. Есть дела поважнее.
Ханна подошла к окну, чтобы посмотреть, как он взлетел на поджарого чалого жеребца. После такого изнурительного дня у него больше сил, чем у нее в тот момент, когда она торопилась утром в музыкальную комнату.
И куда же он направляется в столь неурочный час? Почему не падает от усталости? Ведь он исчерпал все силы, какие только могут быть у простого смертного, и вдобавок ничего не ел.
Лакей вернулся в дом и обратился к Ханне:
– Не знаю, зачем кухарка ему готовит. В большинстве случаев он не ест. Ну и хорошо. От этого стол в людской становится более изысканным. Вы и ваш мальчик сами убедитесь в этом сегодня. Это будет очередной праздник.
– А куда... куда направился мистер Данте?
Ханна не смогла сдержать любопытства, хотя знала, что это ее не касается, если бы даже он отправился на луну. Лакей пожал плечами:
– Кто знает? К каменоломне, к мельнице, да мало ли куда. Может, он отправился со своими сочинениями к меднику и вернется только на рассвете. А может, через несколько часов. После того как спадет жар.
– Значит, мистер Данте болен? – удивилась Ханна.
– Ну да. Но его не сможет вылечить ни один врач, благослови его Бог.