Но у нее нет такого сокровища, так же как нет и надежды когда-нибудь увидеть любимые лица.
– Ничто не вечно, сэр. А вдруг вам перестанут писать? Вы захотите ответить, а будет некому. Тогда, уверяю вас, вы пожалеете, что оставляли все письма без ответа.
– Мое время принадлежит мне, мисс Грейстон. Я нанял вас для записи музыки, а не для того, чтобы вы вмешивались в мои дела.
Он отвернулся и пожал плечами.
– Однако, если вас так волнует содержание этих писем, вы можете прочитать мне их. Боюсь, мои глаза слишком утомлены после сочинения музыки по ночам.
Благодаря Бога за то, что ей удалось отвлечь его внимание от ее прошлого, Ханна подошла к письменному столу и взяла пачку писем.
Она сломала печать и поднесла письмо к свету. Оно пахло розами, почерк был женский.
– «Дорогой Остен, даже слов не нахожу, как ты груб! Ты должен приехать ко мне на свадьбу. Мое счастье не может быть полным без того, чтобы меня не поддразнивал мой любимый, мой самый чудесный на свете брат. Я вне себя от счастья, а мама занята подготовкой самой красивой свадьбы, которую здесь когда-либо праздновали. Она ничего не говорит, но я знаю, что она скучает по тебе гораздо сильнее, чем я. Иногда даже плачет.
Может, и не стоило тебе об этом писать, но клянусь, что готова на все, только бы увидеть тебя. Пожалуйста, Остен, приезжай!»
У Ханны болезненно сжалось сердце. Она подняла на него глаза. Он сидел на стуле, положив скрещенные ноги на стол, придавив каблуками громоздившиеся горой письма.
Он спокойно разглядывал картину с изображением охотничьих собак, никак не отреагировав на письмо, которое Ханна прочла ему.
– Летти склонна драматизировать события. Если с этим Фицхербертом у нее ничего не получится, она может стать неплохой актрисой. А теперь, раз уж вы начали, читайте дальше. По крайней мере я смогу сжечь все эти письма и убрать на столе.
Скрепя сердце Ханна закончила чтение. Она живо представила себе всех членов семьи Данте. Его сестра, четырнадцатилетняя Мэдлин, горевала о смерти старой собаки Пагсли и сообщала, что похоронила ее тайком на церковном дворе, когда все уже спали. Пусть даже она попадет за это в ад, зато Пагсли отправится в рай. Мэдлин жаловалась, что никто ее не понимает. А вот Остен наверняка понял бы.
Мнение родных о Данте ошеломило Ханну. Оно противоречило всему, что ей было о нем известно.
Особенно девушку поразили письма матери. Простые, бесхитростные, с описанием ежедневных домашних хлопот, многочисленных сплетен. Она не скрывала свою печаль и присоединялась к просьбам дочерей, умоляя сына вернуться домой.
Женщина, писавшая эти письма, никогда бы не воспользовалась основным материнским оружием – упреками и обвинениями. Не требовала бы от Остена, чтобы тот вернулся домой, как бы сильно ей этого ни хотелось. Она могла лишь просить.
Да будь у Ханны такая мать, девушке не пришлось бы бежать из дома.
И все же Ханна любила мать. Она была смешливой, красивой и веселой, пока любовь всей ее жизни не привезли домой на фермерской повозке раздавленным и сломленным.
Ханне хотелось встряхнуть Остена Данте и трясти до тех пор, пока он не поймет, что нельзя незаслуженно причинять матери боль. Да еще такой замечательной матери. Глаза Ханны наполнились слезами, когда она дочитала письмо.
Наступила тишина. Данте сидел, повернувшись лицом в тень, выстукивая крупным бриллиантом мелодию на столешнице. Откуда он взялся, этот камень?
Он совершенно не соответствовал остальным изысканным украшениям комнаты.
– Не думаю, что так уж трудно написать матери, хотя бы сообщить, что вы пока не свернули себе шею, – фыркнула Ханна.
Данте встал и указал на стул.
– Пожалуйста, если это доставит вам удовольствие, мисс Грейстон. Я продиктую, а вы напишете. Письменные принадлежности в среднем ящике.
Она хотела послать его к черту, но пожалела бедную женщину, которая с тоской ждет письма. Порывшись в столе, достала все необходимое и приготовилась писать.
Остен прошел к окну и стал диктовать:
– «Дорогая матушка, прими поздравления с последними достижениями! Я был поражен, когда услышал, что тебе наконец-то удалось обручить Летти. К сожалению, не осмеливаюсь прибыть на церемонию лично. Чтобы не испортить ее.
Не сомневаюсь, что рассказал бы Фицхерберту, какой у нее ужасный характер, или о том, сколько она тратит на портного, тогда жениху пришлось бы спасаться бегством. Кроме того, я уже обещал Фредрику Уолстону приехать в Шотландию поохотиться вместе с приятелями из Кембриджа.
Возьми у моего банкира денег, сколько потребуется, на какую-нибудь безделушку в подарок. Ты знаешь, что ей нравится.
Твой ужасно спешащий СЫН».
Данте повернулся к Ханне. Она была в ярости.
– Можете идти, – сказал он, махнув рукой. – Подпись я поставлю сам.
– Не стоит утруждаться.
Ханна поднялась, направилась к камину и, скомкав письмо, бросила его в огонь.
– Какого дьявола? – заорал он.
– В мои обязанности входит записывать музыку, – ответила она с презрением, – а не писать письма, которые могут разбить сердце вашей матери.
Данте отвернулся.
– Нет никакой необходимости разбивать сердце моей матери, мисс Грейстон. Я уже сделал это.
Глава 5
– Ничто не вечно, сэр. А вдруг вам перестанут писать? Вы захотите ответить, а будет некому. Тогда, уверяю вас, вы пожалеете, что оставляли все письма без ответа.
– Мое время принадлежит мне, мисс Грейстон. Я нанял вас для записи музыки, а не для того, чтобы вы вмешивались в мои дела.
Он отвернулся и пожал плечами.
– Однако, если вас так волнует содержание этих писем, вы можете прочитать мне их. Боюсь, мои глаза слишком утомлены после сочинения музыки по ночам.
Благодаря Бога за то, что ей удалось отвлечь его внимание от ее прошлого, Ханна подошла к письменному столу и взяла пачку писем.
Она сломала печать и поднесла письмо к свету. Оно пахло розами, почерк был женский.
– «Дорогой Остен, даже слов не нахожу, как ты груб! Ты должен приехать ко мне на свадьбу. Мое счастье не может быть полным без того, чтобы меня не поддразнивал мой любимый, мой самый чудесный на свете брат. Я вне себя от счастья, а мама занята подготовкой самой красивой свадьбы, которую здесь когда-либо праздновали. Она ничего не говорит, но я знаю, что она скучает по тебе гораздо сильнее, чем я. Иногда даже плачет.
Может, и не стоило тебе об этом писать, но клянусь, что готова на все, только бы увидеть тебя. Пожалуйста, Остен, приезжай!»
У Ханны болезненно сжалось сердце. Она подняла на него глаза. Он сидел на стуле, положив скрещенные ноги на стол, придавив каблуками громоздившиеся горой письма.
Он спокойно разглядывал картину с изображением охотничьих собак, никак не отреагировав на письмо, которое Ханна прочла ему.
– Летти склонна драматизировать события. Если с этим Фицхербертом у нее ничего не получится, она может стать неплохой актрисой. А теперь, раз уж вы начали, читайте дальше. По крайней мере я смогу сжечь все эти письма и убрать на столе.
Скрепя сердце Ханна закончила чтение. Она живо представила себе всех членов семьи Данте. Его сестра, четырнадцатилетняя Мэдлин, горевала о смерти старой собаки Пагсли и сообщала, что похоронила ее тайком на церковном дворе, когда все уже спали. Пусть даже она попадет за это в ад, зато Пагсли отправится в рай. Мэдлин жаловалась, что никто ее не понимает. А вот Остен наверняка понял бы.
Мнение родных о Данте ошеломило Ханну. Оно противоречило всему, что ей было о нем известно.
Особенно девушку поразили письма матери. Простые, бесхитростные, с описанием ежедневных домашних хлопот, многочисленных сплетен. Она не скрывала свою печаль и присоединялась к просьбам дочерей, умоляя сына вернуться домой.
Женщина, писавшая эти письма, никогда бы не воспользовалась основным материнским оружием – упреками и обвинениями. Не требовала бы от Остена, чтобы тот вернулся домой, как бы сильно ей этого ни хотелось. Она могла лишь просить.
Да будь у Ханны такая мать, девушке не пришлось бы бежать из дома.
И все же Ханна любила мать. Она была смешливой, красивой и веселой, пока любовь всей ее жизни не привезли домой на фермерской повозке раздавленным и сломленным.
Ханне хотелось встряхнуть Остена Данте и трясти до тех пор, пока он не поймет, что нельзя незаслуженно причинять матери боль. Да еще такой замечательной матери. Глаза Ханны наполнились слезами, когда она дочитала письмо.
Наступила тишина. Данте сидел, повернувшись лицом в тень, выстукивая крупным бриллиантом мелодию на столешнице. Откуда он взялся, этот камень?
Он совершенно не соответствовал остальным изысканным украшениям комнаты.
– Не думаю, что так уж трудно написать матери, хотя бы сообщить, что вы пока не свернули себе шею, – фыркнула Ханна.
Данте встал и указал на стул.
– Пожалуйста, если это доставит вам удовольствие, мисс Грейстон. Я продиктую, а вы напишете. Письменные принадлежности в среднем ящике.
Она хотела послать его к черту, но пожалела бедную женщину, которая с тоской ждет письма. Порывшись в столе, достала все необходимое и приготовилась писать.
Остен прошел к окну и стал диктовать:
– «Дорогая матушка, прими поздравления с последними достижениями! Я был поражен, когда услышал, что тебе наконец-то удалось обручить Летти. К сожалению, не осмеливаюсь прибыть на церемонию лично. Чтобы не испортить ее.
Не сомневаюсь, что рассказал бы Фицхерберту, какой у нее ужасный характер, или о том, сколько она тратит на портного, тогда жениху пришлось бы спасаться бегством. Кроме того, я уже обещал Фредрику Уолстону приехать в Шотландию поохотиться вместе с приятелями из Кембриджа.
Возьми у моего банкира денег, сколько потребуется, на какую-нибудь безделушку в подарок. Ты знаешь, что ей нравится.
Твой ужасно спешащий СЫН».
Данте повернулся к Ханне. Она была в ярости.
– Можете идти, – сказал он, махнув рукой. – Подпись я поставлю сам.
– Не стоит утруждаться.
Ханна поднялась, направилась к камину и, скомкав письмо, бросила его в огонь.
– Какого дьявола? – заорал он.
– В мои обязанности входит записывать музыку, – ответила она с презрением, – а не писать письма, которые могут разбить сердце вашей матери.
Данте отвернулся.
– Нет никакой необходимости разбивать сердце моей матери, мисс Грейстон. Я уже сделал это.
Глава 5
Остен Данте был в ярости. Зачем он позволил Ханне Грейстон бередить раны, о существовании которых никто не знал?
С того самого дня, как он покинул Остен-Парк, ему ежедневно приходили письма от семьи. Они проследовали за ним через весь континент, потом в Рим и Венецию, Швейцарию и Испанию.
Боль была так велика, что он бросал их нераспечатанными в огонь, глядя, как шипят и плавятся восковые печати. Это было все равно что предать огню собственное сердце. Но выбора у него не было. Куда тяжелее смотреть день за днем на эти письма – свидетельства того, как сильно он их оскорбил.
Порой он распечатывал письма, чтобы провести пальцами по строчкам, почувствовать себя ближе к людям, которых любил и, несмотря на это, разочаровал. Ему хотелось знать, что пишут родные о своей жизни, частью которой он являлся когда-то.
Содержание писем могло стать для него радостью и одновременно пыткой, могло усилить чувство его вины. Вернуть его в прошлое – в тот ужасный день, когда он покинул их, поклявшись никогда больше не возвращаться.
Он взял со стола бриллиант, переливавшийся всеми цветами радуги. Это был его подарок матери ко дню ее рождения.
Она с благодарностью принимала подаренные отцом цепочки и жемчужные ожерелья, хвалила рукоделие дочерей.
Но никто, кроме Остена, не понимал, чего жаждет ее душа. Необычные бабочки, хранившиеся в склянках, спрессованные редкие красивые растения, располагавшиеся под стопками книг, камни, которые предстояло рассмотреть и изучить, а также исследовать с помощью научных журналов, над которыми она сосредоточенно проводила так много часов.
Камень, который он собирался подарить матери, находился у него кармане, завернутый в носовой платок, когда он покидал Остен-Парк тем мрачным утром.
Данте сделал свой выбор, выбор мужчины, пожертвовав восторгами юности.
Теперь этот выбор казался еще более мрачным на фоне того, как Летти восторженно писала о браке с человеком, которого Остен никогда не видел, и горя Мэдлин по поводу смерти обожаемой собаки. Остену следовало бы быть там, чтобы как следует заняться этим Фицхербертом и удостовериться, что он достоин руки его сестренки. Ему следовало быть там, чтобы утешить Мэдди. Самому прокрасться на церковный двор и похоронить ее любимца. Он подарил ей этого щенка на то последнее Рождество, которое они отпраздновали всей семьей.
А мать, Господи, ее смелость, ее печаль... он ощущал их, ему так ее не хватало.
Черт бы побрал эту Ханну Грейстон! Он позвал ее для того, чтобы задать вопросы, на которые он имел полное право, ведь она живет у него в доме. Но она отразила его удары, как опытный фехтовальщик, обратив против него его же собственные слова, вызвав воспоминания и усилив чувство вины. Зачем он согласился прослушать эти письма?
Он надеялся вопреки здравому смыслу получить хоть несколько строчек от человека, который ни разу не напомнил ему о себе за все это долгое время.
Но Данте слишком хорошо знал своего отца – его непомерная гордость передалась Остену по наследству вместе с музыкальным даром, который явился для Данте своего рода проклятием.
Данте бросил камень на стол.
Какой же он дурак! Не сжигал письма лишь потому, что среди них могла оказаться весточка от отца.
На что он надеялся? На прощение?
Остен сунул руки в карманы и устремился к окну.
Гораздо проще было бы порвать с отцом, окажись тот жестоким ублюдком, как муж Ханны.
Данте закрыл глаза, вспомнив мальчика, который лежал на большой кровати. Теперь он понял, почему ребенок так пуглив. Он прятался от незнакомых людей, в том числе и от Остена.
Остену так хочется узнать, что скрывает Ханна Грейстон. Но почему? Ведь у него множество слуг, он даже не знает всех по именам. А эта девушка раздразнила его, пробудила в нем того избалованного мальчишку, каким он когда-то был. Он терпеть не мог, когда ему перечили, и обладал удивительной способностью добиваться желаемого.
Если Ханна Грейстон не ответит на интересующие его вопросы, на них ответит мальчик. Остен как-нибудь отвлечет ее, попросит помочь Бекке. А сам в это время займется мальчиком.
При мысли об этом Остену стало не по себе. Впрочем, Ханна сама виновата. Не хочет рассказать правду. И Остену не остается ничего другого, как использовать ребенка. Но он постарается доставить мальчику удовольствие.
Остен позвал лакея и задумался. Чтобы завоевать доверие Пипа, потребуются некоторые усилия, но к этому он готов.
Есть способ завоевать доверие любого мальчишки.
Четыре часа спустя Данте прислонился к стене у парадной двери, рассматривая лестницу. Он нетерпеливо постукивал по бедру хлыстом с серебряным набалдашником для верховой езды.
Грум в это время прогуливал двух лошадей по каретному кругу. Огнеборца, жеребца Данте, и лоснящегося мерина цвета заката, приготовленного для мальчика.
Остен довольно кивнул. Когда ему было столько же лет, сколько Пипу, он согласился бы стать убийцей, лишь бы получить возможность покататься на таком красивом животном.
Тут Остен увидел направлявшегося к дому Аттика.
Час от часу не легче! Этот человек становится надоедливым, как пчелиный рой.
– Остен, как хорошо, что вы еще не ускакали. Я привез вам все нужные детали, но, кажется, с экспериментальным баком что-то не так. Энок Дигвид говорит, что он не того веса.
– Разберусь с этим попозже, я сейчас занят. Потрясенный, Аттик уставился на хозяина.
– Так заняты, что не можете обсудить трудности с баком? Случилось нечто непредвиденное, о чем я должен знать? Разумеется, я в вашем распоряжении.
– Нет, ничего непредвиденного. Я отправляюсь на прогулку.
– На прогулку? – поразился Аттик, взглянув на лошадь.
Меньше всего он ожидал такого ответа.
– Сэр... – начал он, но замолчал, когда из дома вышел Симмонз.
Симмонз остановился перед Данте и поклонился.
– Простите, сэр, но вы распорядились доложить, как только все будет готово. Я послал мисс Грейстон помогать Бекке в розовой гостиной. Окна комнаты выходят в сад, и оттуда она ничего не увидит. Луи пошел за мальчиком.
– Мальчиком? – повторил Аттик, вопросительно подняв брови.
– У мисс Грейстон есть сын, о котором я вспомнил только сегодня поутру. Хочу взять его на прогулку.
– Ребенка служанки?
– И вы этого не одобряете, не так ли, старый грубиян?
– Простите, Остен, но я должен предостеречь вас. Это едва ли соответствует... Я хочу сказать, проявление любого предпочтения кому бы то ни было может быть опасно для спокойствия, царящего в поместье.
Аттик покраснел.
– Ах, но в этом-то и вся прелесть, Аттик. Ваша задача состоит в сохранении «спокойствия, царящего в поместье». Я же волен поступать так, как пожелаю.
Аттик не спускал с него глаз, и Данте почувствовал, что старик выискивает еще какой-либо аргумент.
– Вам следовало бы спросить разрешения у матери, прежде чем...
– Прежде чем взять его с собой, чтобы он прыгал через изгороди, рискуя сломать себе шею? Поверьте, у меня еще осталась капля здравого смысла. Закат, может, и выглядит как демон, но он кроток как ягненок. Мальчик будет в восторге. Кроме того, Аттик, едва ли в ваши обязанности входит проповедь приличий. Разве не вы говорили мне, что состоятельный землевладелец должен поступать по собственному усмотрению?
– Да! Но я не имел в виду житейские заботы по управлению поместьем. Эти заботы вы должны предоставить мне. А сами вольны заниматься тем, чем пожелаете.
– Сегодня я желаю покататься с Пипом на лошади. А теперь, будьте так добры, займитесь каким-нибудь полезным делом. Встретимся позже.
Аттик замер. Данте явно задел гордость старого слуги.
– Как вам угодно.
Он отвесил поклон, повернулся и пошел прочь.
В это мгновение появился Луи, но мальчик не держался за его руку, как ожидал Данте. Плечи Пипа были прямыми, лицо бледным, а в глазах притаился страх.
Он то и дело оглядывался, видимо, ожидая, что вот-вот появится мать.
Остен, ощутив укол совести, расплылся в улыбке и направился к мальчику.
– Спасибо, что составил мне компанию, – произнес он с поклоном. – Ты знаешь, кто я такой?
Ребенок судорожно сглотнул.
– Вы псих из Рейвенскара! – выпалил мальчик и побледнел. – Ой, нет, Нанна сказала, что я не должен так говорить.
Слова мальчика развеселили Остена, и он рассмеялся.
– Кажется, в вашей семье все обладают острым языком, юный мистер Пип. Но может быть, вам не стоит называть меня так во всеуслышание? А то ведь и слуги станут меня так называть, верно?
– Да, сэр. А теперь я, пожалуй, пойду наверх, пока Нанна меня не хватилась.
– Нанна? Ты называешь мать Наиной?
Мальчик окончательно растерялся.
– Я часто путаю имена. Я называл ее так, когда был совсем маленьким, а теперь вырос, но все равно называю ее Нанна.
– Понятно.
Мальчик готов был удрать.
– Подожди. У меня есть для тебя работа.
Данте осторожно взял ребенка за руку. Он был поражен худобой этой руки и смущен тем, как Пип вздрогнул. И все же мальчик не двинулся с места, в его облике чувствовалась спокойная покорность. Да он будто смотрел на палача!
Остен ощутил странное сходство с мальчиком. Он вспомнил, как другой мальчик вот так же стоял, как будто ожидая удара, удара, который так и не последовал. Однако страх не прошел.
Данте испытал досаду, когда понял, что именно он причиняет мальчику страдания. Надо как-то успокоить его.
– Я подумал, как бы получше использовать тебя, пока ты живешь в Рейвенскар-Хаусе. В конце концов, здесь все зарабатывают себе на хлеб.
– Я... я мало на что гожусь. Папа всегда говорил...
Ребенок замолчал и испуганно посмотрел на Остена.
– С этим поручением ты справишься, малыш, – поспешно заверил его Данте.
Пип вздохнул. Данте положил руку на узкую спину ребенка.
– Ты справишься, малыш, – повторил он. – Я уверен. Пошли.
Мальчик неохотно последовал за Остеном.
– Ты мог бы ухаживать за Закатом. Последнее время я очень занят и не успеваю тренировать его.
Пип посмотрел на небо.
– Нанна рассказывала мне легенду о человеке, который возит солнце в колеснице.
– Я не настолько всемогущ. Закат – это лошадь.
– Э-э... лошадь?
Данте ожидал, что мальчик обрадуется, однако глаза ребенка наполнились ужасом.
Мальчики обычно садились на лошадей еще до того, как начинали ходить. Неужели этот бедняжка никогда не ездил на лошади? Ну что ж, Остен быстро его научит.
Лучше всего побыстрее посадить его на лошадь, пока он не сообразил, с какой высоты придется падать. Если Остен что-то и знает о мальчиках, то не пройдет и десяти минут, как Пип будет ликовать.
Данте махнул хлыстом, и грум подвел лошадей. Остен сжал поводья своей лошади.
– Уидерз, помогите Пипу сесть в седло.
– П-п-пожалуйста, – заикаясь, произнес Пип, – я...
– Ты прекрасно справишься, мальчик. Закат кроток, как ягненок.
Данте взлетел в седло и повернулся, чтобы посмотреть, как Уидерз сажает мальчика на лошадь. Лицо малыша стало серым, глаза наполнились ужасом.
Данте нахмурился. Неужели он совершил ошибку? Но времени на раздумья не было.
В это мгновение из груди ребенка вырвался какой-то странный звук.
Данте охватила тревога.
– Какого черта? Уидерз, снимите его, что-то не так!
Грум попытался сделать это, но пальцы мальчика вцепились в гриву коня, словно абордажные крюки. Мерин качнулся в сторону, поднимая и опуская голову и дергая поводья, которые все еще держал грум.
Данте соскочил на землю.
– Подержите Заката, – приказал Данте груму и схватил руки Пипа. Они были ледяными.
Данте с трудом их разжал и снял ребенка с лошади. Пип задыхался, его губы посинели.
– Позовите мисс Грейстон! – завопил Данте. – Уидерз, возьмите Огнеборца и поезжайте за врачом. Скорее!
Данте прижал мальчика к груди и вбежал в дом.
Он положил ребенка на диванчик, пытаясь расстегнуть ему рубашку. В этот момент вбежала Ханна. Ее лицо окаменело от испуга, но она схватила руки Пипа, нисколько не удивившись.
– Черт, с ним что-то случилось! – воскликнул Данте.
– Это одышка.
– С ним раньше такое бывало?
– О, много раз. Так много... но, Пип, ты же так хорошо себя чувствовал, ангел мой! Что тебя взволновало?
– Л... лошадь, – прохрипел ребенок, прижав кулачок к груди. – Я...
– Снова кошмар? Никто больше не заставит тебя подходить к лошади. Разве я тебе этого не обещала?
– Я просто посадил его на эту проклятую лошадь, – сказал Данте.
– Вы посадили его на лошадь? Не спросив меня? Как вы могли? – Ханна едва сдерживала гнев.
У Остена горели щеки.
– Я просто хотел вывести его на солнце! – оправдывался Данте. – Господи, ведь он прячется в комнате, как привидение! Откуда мне было знать...
На ресницах Ханны блеснули слезы. Она восприняла слова Данте как оскорбление.
– Разве он не сказал вам, что боится?
Он пытался. Теперь Остен был в этом уверен. Но Данте так рвался к цели, что не обратил на это внимания.
– Прости... Нанна... Хотел быть мужчиной... боялся... – Пип прохрипел его же собственные слова. Неужели он забыл, насколько пагубным может оказаться бездумный приказ? – Боялся, что он... он будет тебя бить.
– Матерь Божья. – Данте изумленно разинул рот. – Ее бить? Я никогда бы...
Он вспомнил слова Ханны: «Отец Пипа был самым жестоким человеком из всех, кого я когда-либо знала». Неужели ребенок сел на лошадь, движимый ужасом? Неужели он боялся, что Данте будет бить мать, если он не подчинится?
Он не знал, не подозревал... но это не важно. Вина за случившееся лежит на нем.
– Ничего страшного, милый, – произнесла Ханна. – Постарайся успокоиться.
– Успокоиться? Да мальчишка задыхается! Вы что, не видите?..
Но Ханна не слушала его – она баюкала ребенка и гладила по голове.
– Я знаю, у тебя болит грудь, ангел мой. Держись за меня. Я спою твою любимую песню. Станет тебе от этого легче?
– Разумеется, нет, и вы прекрасно это знаете! Надо принять какие-то меры!
Она посмотрела на него, ее глаза были полны ненависти и страха.
– Я ничего не могу сделать! Господи, я никогда не видела, чтобы он так... чтобы ему было так плохо. И от вашего крика становится только хуже. Неужели вы еще недостаточно навредили?
– Мой грум поехал за врачом, но, возможно, он доберется сюда лишь через несколько часов. Надо что-то делать.
Он задумался, отчаянно пытаясь вспомнить что-то, что могло бы облегчить страдания ребенка. Может быть, какое-то лекарство, какие-то травы, которыми пользуются арендаторы.
Арендаторы... Он неожиданно вспомнил полутемное помещение в доме арендатора и лицо матери, обезумевшей от страха, когда ребенок задыхался от кашля.
– Бекка, принесите горячей воды и одеяло, – приказал Данте служанке, топтавшейся у двери.
– Да, сэр.
Девушка поспешно удалилась.
– Зачем? Что вы собираетесь делать? – требовательно спросила Ханна.
– Будь я проклят, если буду стоять здесь как идиот до самого приезда врача! Я знаю одно средство, оно может ему помочь.
Казалось, прошла целая вечность, прежде чем появился лакей с большой бадьей воды, а за ним – Бекка, прижимавшая к груди одеяло.
Данте выхватил Пипа из объятий Ханны, посадил на стул перед бадьей.
– Пип, я укрою тебя с головой одеялом...
– Нанна! – прохрипел мальчик, пытаясь дотянуться до ее руки. – Больно, я боюсь...
– Вы его задушите! – воскликнула Ханна.
– Он уже не может дышать! Одеяло будет удерживать пар внизу. Это поможет...
Данте натянул над ребенком одеяло.
– Вдыхай, малыш, – поторопил лакей.
– Это бессмысленно! – воскликнула Ханна. – А что, если он обожжется паром?
– Не обожжется! – заверил ее Данте. – Не приближайся слишком сильно, Пип. Просто наклонись. Доверься мне!
– Довериться вам? – произнесла Ханна. – С какой это стати? Вы берете Пипа без моего разрешения и сажаете на лошадь. Это вы во всем виноваты!
Остен и без нее это знал и терзался сознанием собственной вины.
– Давай, Пип, – настаивал Данте, – дыши.
А что, если усиленно работающие легкие ребенка потерпят поражение в этой борьбе? И все из-за того, что Данте вел себя как упрямый дурак. Есть ли более страшное наказание, чем наблюдать, как мальчик борется за каждый вдох?
Он взглянул на Ханну. Как он мог подумать, что она суровая, холодная? Сейчас ее глаза были нежными, словно анютины глазки, и светились любовью. И еще в них были страдание, страх за жизнь ребенка, которого она обожала.
Он вспомнил тот вечер, когда она умоляла его о приюте. Пип скрывался в это время в тени и кашлял...
Увидев, что Ханна спит за столом, Данте задумался: что могло заставить такую гордую женщину умолять незнакомца о помощи? Теперь он это знал. Данте заключил бы любую сделку с дьяволом, только бы малыш почувствовал облегчение.
«Пожалуйста, Господи, – молился про себя Данте. – Не дай ему...»
Умереть?
Данте боялся даже думать об этом. Он был уверен, что его усилия не пропали даром, что он изменился. Но он ошибся. Все осталось по-прежнему. Любой ценой он готов добиваться своего.
Он провел пальцами по волосам и подошел к столу, не отрывая глаз от ребенка, укрытого одеялом.
Данте три раза добавлял в бадью горячую воду, пока Ханна терла ребенку спину и пела ему ирландскую колыбельную.
В этой прекрасной мелодии, такой печальной и нежной, казалось, сосредоточилась любовь всех матерей.
Остен замер, прислушиваясь к дыханию ребенка.
В какой-то момент Ханна подняла глаза, и их взгляды встретились.
– По-моему... по-моему, ему...
Лучше. Данте понял, что она боится произнести это слово, будто некий злой дух только и ждет момента, чтобы наложить на мальчика злые чары. Данте положил руку мальчику на спину. Напряжение, в котором находился ребенок, несколько спало. Дыхание стало спокойнее.
– Слава Богу!
Данте закрыл глаза, к горлу подкатил комок.
– Пип, ангел мой, как ты себя чувствуешь?
– Я устал, я так устал... Очень хочется спать.
Ханна откинула одеяло со взъерошенных локонов, и Данте увидел слезы облегчения у нее на ресницах. Огромные темные круги все еще оставались у Пипа под глазами, но губы снова стали розовыми.
Данте ощутил необъяснимую потребность взять ребенка на руки, отнести в комнату наверху и уложить в постель. Но он уже достаточно напугал мальчика. Боже избави вызвать у Пипа новый приступ. Он сцепил руки за спиной.
Ханна обняла ребенка. Пип прижался к ней, обвив руками ее шею.
– Мне было страшно, – пробормотал он. – Не люблю темноту...
Данте заметил многочисленные тени на этом юном и чистом лице. Это были тени других страхов: может быть, тени кого-то жестокого, того, кто мог ударить женщину, ударить ребенка?
Ханна направилась с мальчиком к себе в комнату, но Данте поймал ее за руку. Она остановилась и взглянула на него поверх кудрявой головки Пипа, в ее глазах он прочел укор.
Но Остен смотрел в лицо мальчику.
– Я не понимал, насколько сильно ты боишься, Пип, – произнес Данте. – Иначе не посадил бы тебя на лошадь.
Ребенок взглянул на него. Очень серьезно. Совсем как взрослый.
– Открыть вам секрет? Я всего боюсь. А вы, мистер псих, ничего не боитесь. – В голосе малыша прозвучали нотки зависти.
Остен подумал, что чувство страха известно ему гораздо лучше, чем мог себе представить этот малыш. Но как ему об этом сказать?
– Пип, чувство страха присуще всем, – вмешалась Ханна. – Даже величественному и могущественному мистеру Данте, просто у него не хватает смелости в этом признаться.
Данте побагровел. Эта женщина, как всегда, бьет быстро и точно в цель.
Он отвернулся, глубоко засунув руки в карманы, она выскользнула из комнаты с яростью львицы, защищающей своего детеныша.
Открыть вам секрет? Слова Пипа отдались эхом у него в голове.
С того самого дня, как он покинул Остен-Парк, ему ежедневно приходили письма от семьи. Они проследовали за ним через весь континент, потом в Рим и Венецию, Швейцарию и Испанию.
Боль была так велика, что он бросал их нераспечатанными в огонь, глядя, как шипят и плавятся восковые печати. Это было все равно что предать огню собственное сердце. Но выбора у него не было. Куда тяжелее смотреть день за днем на эти письма – свидетельства того, как сильно он их оскорбил.
Порой он распечатывал письма, чтобы провести пальцами по строчкам, почувствовать себя ближе к людям, которых любил и, несмотря на это, разочаровал. Ему хотелось знать, что пишут родные о своей жизни, частью которой он являлся когда-то.
Содержание писем могло стать для него радостью и одновременно пыткой, могло усилить чувство его вины. Вернуть его в прошлое – в тот ужасный день, когда он покинул их, поклявшись никогда больше не возвращаться.
Он взял со стола бриллиант, переливавшийся всеми цветами радуги. Это был его подарок матери ко дню ее рождения.
Она с благодарностью принимала подаренные отцом цепочки и жемчужные ожерелья, хвалила рукоделие дочерей.
Но никто, кроме Остена, не понимал, чего жаждет ее душа. Необычные бабочки, хранившиеся в склянках, спрессованные редкие красивые растения, располагавшиеся под стопками книг, камни, которые предстояло рассмотреть и изучить, а также исследовать с помощью научных журналов, над которыми она сосредоточенно проводила так много часов.
Камень, который он собирался подарить матери, находился у него кармане, завернутый в носовой платок, когда он покидал Остен-Парк тем мрачным утром.
Данте сделал свой выбор, выбор мужчины, пожертвовав восторгами юности.
Теперь этот выбор казался еще более мрачным на фоне того, как Летти восторженно писала о браке с человеком, которого Остен никогда не видел, и горя Мэдлин по поводу смерти обожаемой собаки. Остену следовало бы быть там, чтобы как следует заняться этим Фицхербертом и удостовериться, что он достоин руки его сестренки. Ему следовало быть там, чтобы утешить Мэдди. Самому прокрасться на церковный двор и похоронить ее любимца. Он подарил ей этого щенка на то последнее Рождество, которое они отпраздновали всей семьей.
А мать, Господи, ее смелость, ее печаль... он ощущал их, ему так ее не хватало.
Черт бы побрал эту Ханну Грейстон! Он позвал ее для того, чтобы задать вопросы, на которые он имел полное право, ведь она живет у него в доме. Но она отразила его удары, как опытный фехтовальщик, обратив против него его же собственные слова, вызвав воспоминания и усилив чувство вины. Зачем он согласился прослушать эти письма?
Он надеялся вопреки здравому смыслу получить хоть несколько строчек от человека, который ни разу не напомнил ему о себе за все это долгое время.
Но Данте слишком хорошо знал своего отца – его непомерная гордость передалась Остену по наследству вместе с музыкальным даром, который явился для Данте своего рода проклятием.
Данте бросил камень на стол.
Какой же он дурак! Не сжигал письма лишь потому, что среди них могла оказаться весточка от отца.
На что он надеялся? На прощение?
Остен сунул руки в карманы и устремился к окну.
Гораздо проще было бы порвать с отцом, окажись тот жестоким ублюдком, как муж Ханны.
Данте закрыл глаза, вспомнив мальчика, который лежал на большой кровати. Теперь он понял, почему ребенок так пуглив. Он прятался от незнакомых людей, в том числе и от Остена.
Остену так хочется узнать, что скрывает Ханна Грейстон. Но почему? Ведь у него множество слуг, он даже не знает всех по именам. А эта девушка раздразнила его, пробудила в нем того избалованного мальчишку, каким он когда-то был. Он терпеть не мог, когда ему перечили, и обладал удивительной способностью добиваться желаемого.
Если Ханна Грейстон не ответит на интересующие его вопросы, на них ответит мальчик. Остен как-нибудь отвлечет ее, попросит помочь Бекке. А сам в это время займется мальчиком.
При мысли об этом Остену стало не по себе. Впрочем, Ханна сама виновата. Не хочет рассказать правду. И Остену не остается ничего другого, как использовать ребенка. Но он постарается доставить мальчику удовольствие.
Остен позвал лакея и задумался. Чтобы завоевать доверие Пипа, потребуются некоторые усилия, но к этому он готов.
Есть способ завоевать доверие любого мальчишки.
Четыре часа спустя Данте прислонился к стене у парадной двери, рассматривая лестницу. Он нетерпеливо постукивал по бедру хлыстом с серебряным набалдашником для верховой езды.
Грум в это время прогуливал двух лошадей по каретному кругу. Огнеборца, жеребца Данте, и лоснящегося мерина цвета заката, приготовленного для мальчика.
Остен довольно кивнул. Когда ему было столько же лет, сколько Пипу, он согласился бы стать убийцей, лишь бы получить возможность покататься на таком красивом животном.
Тут Остен увидел направлявшегося к дому Аттика.
Час от часу не легче! Этот человек становится надоедливым, как пчелиный рой.
– Остен, как хорошо, что вы еще не ускакали. Я привез вам все нужные детали, но, кажется, с экспериментальным баком что-то не так. Энок Дигвид говорит, что он не того веса.
– Разберусь с этим попозже, я сейчас занят. Потрясенный, Аттик уставился на хозяина.
– Так заняты, что не можете обсудить трудности с баком? Случилось нечто непредвиденное, о чем я должен знать? Разумеется, я в вашем распоряжении.
– Нет, ничего непредвиденного. Я отправляюсь на прогулку.
– На прогулку? – поразился Аттик, взглянув на лошадь.
Меньше всего он ожидал такого ответа.
– Сэр... – начал он, но замолчал, когда из дома вышел Симмонз.
Симмонз остановился перед Данте и поклонился.
– Простите, сэр, но вы распорядились доложить, как только все будет готово. Я послал мисс Грейстон помогать Бекке в розовой гостиной. Окна комнаты выходят в сад, и оттуда она ничего не увидит. Луи пошел за мальчиком.
– Мальчиком? – повторил Аттик, вопросительно подняв брови.
– У мисс Грейстон есть сын, о котором я вспомнил только сегодня поутру. Хочу взять его на прогулку.
– Ребенка служанки?
– И вы этого не одобряете, не так ли, старый грубиян?
– Простите, Остен, но я должен предостеречь вас. Это едва ли соответствует... Я хочу сказать, проявление любого предпочтения кому бы то ни было может быть опасно для спокойствия, царящего в поместье.
Аттик покраснел.
– Ах, но в этом-то и вся прелесть, Аттик. Ваша задача состоит в сохранении «спокойствия, царящего в поместье». Я же волен поступать так, как пожелаю.
Аттик не спускал с него глаз, и Данте почувствовал, что старик выискивает еще какой-либо аргумент.
– Вам следовало бы спросить разрешения у матери, прежде чем...
– Прежде чем взять его с собой, чтобы он прыгал через изгороди, рискуя сломать себе шею? Поверьте, у меня еще осталась капля здравого смысла. Закат, может, и выглядит как демон, но он кроток как ягненок. Мальчик будет в восторге. Кроме того, Аттик, едва ли в ваши обязанности входит проповедь приличий. Разве не вы говорили мне, что состоятельный землевладелец должен поступать по собственному усмотрению?
– Да! Но я не имел в виду житейские заботы по управлению поместьем. Эти заботы вы должны предоставить мне. А сами вольны заниматься тем, чем пожелаете.
– Сегодня я желаю покататься с Пипом на лошади. А теперь, будьте так добры, займитесь каким-нибудь полезным делом. Встретимся позже.
Аттик замер. Данте явно задел гордость старого слуги.
– Как вам угодно.
Он отвесил поклон, повернулся и пошел прочь.
В это мгновение появился Луи, но мальчик не держался за его руку, как ожидал Данте. Плечи Пипа были прямыми, лицо бледным, а в глазах притаился страх.
Он то и дело оглядывался, видимо, ожидая, что вот-вот появится мать.
Остен, ощутив укол совести, расплылся в улыбке и направился к мальчику.
– Спасибо, что составил мне компанию, – произнес он с поклоном. – Ты знаешь, кто я такой?
Ребенок судорожно сглотнул.
– Вы псих из Рейвенскара! – выпалил мальчик и побледнел. – Ой, нет, Нанна сказала, что я не должен так говорить.
Слова мальчика развеселили Остена, и он рассмеялся.
– Кажется, в вашей семье все обладают острым языком, юный мистер Пип. Но может быть, вам не стоит называть меня так во всеуслышание? А то ведь и слуги станут меня так называть, верно?
– Да, сэр. А теперь я, пожалуй, пойду наверх, пока Нанна меня не хватилась.
– Нанна? Ты называешь мать Наиной?
Мальчик окончательно растерялся.
– Я часто путаю имена. Я называл ее так, когда был совсем маленьким, а теперь вырос, но все равно называю ее Нанна.
– Понятно.
Мальчик готов был удрать.
– Подожди. У меня есть для тебя работа.
Данте осторожно взял ребенка за руку. Он был поражен худобой этой руки и смущен тем, как Пип вздрогнул. И все же мальчик не двинулся с места, в его облике чувствовалась спокойная покорность. Да он будто смотрел на палача!
Остен ощутил странное сходство с мальчиком. Он вспомнил, как другой мальчик вот так же стоял, как будто ожидая удара, удара, который так и не последовал. Однако страх не прошел.
Данте испытал досаду, когда понял, что именно он причиняет мальчику страдания. Надо как-то успокоить его.
– Я подумал, как бы получше использовать тебя, пока ты живешь в Рейвенскар-Хаусе. В конце концов, здесь все зарабатывают себе на хлеб.
– Я... я мало на что гожусь. Папа всегда говорил...
Ребенок замолчал и испуганно посмотрел на Остена.
– С этим поручением ты справишься, малыш, – поспешно заверил его Данте.
Пип вздохнул. Данте положил руку на узкую спину ребенка.
– Ты справишься, малыш, – повторил он. – Я уверен. Пошли.
Мальчик неохотно последовал за Остеном.
– Ты мог бы ухаживать за Закатом. Последнее время я очень занят и не успеваю тренировать его.
Пип посмотрел на небо.
– Нанна рассказывала мне легенду о человеке, который возит солнце в колеснице.
– Я не настолько всемогущ. Закат – это лошадь.
– Э-э... лошадь?
Данте ожидал, что мальчик обрадуется, однако глаза ребенка наполнились ужасом.
Мальчики обычно садились на лошадей еще до того, как начинали ходить. Неужели этот бедняжка никогда не ездил на лошади? Ну что ж, Остен быстро его научит.
Лучше всего побыстрее посадить его на лошадь, пока он не сообразил, с какой высоты придется падать. Если Остен что-то и знает о мальчиках, то не пройдет и десяти минут, как Пип будет ликовать.
Данте махнул хлыстом, и грум подвел лошадей. Остен сжал поводья своей лошади.
– Уидерз, помогите Пипу сесть в седло.
– П-п-пожалуйста, – заикаясь, произнес Пип, – я...
– Ты прекрасно справишься, мальчик. Закат кроток, как ягненок.
Данте взлетел в седло и повернулся, чтобы посмотреть, как Уидерз сажает мальчика на лошадь. Лицо малыша стало серым, глаза наполнились ужасом.
Данте нахмурился. Неужели он совершил ошибку? Но времени на раздумья не было.
В это мгновение из груди ребенка вырвался какой-то странный звук.
Данте охватила тревога.
– Какого черта? Уидерз, снимите его, что-то не так!
Грум попытался сделать это, но пальцы мальчика вцепились в гриву коня, словно абордажные крюки. Мерин качнулся в сторону, поднимая и опуская голову и дергая поводья, которые все еще держал грум.
Данте соскочил на землю.
– Подержите Заката, – приказал Данте груму и схватил руки Пипа. Они были ледяными.
Данте с трудом их разжал и снял ребенка с лошади. Пип задыхался, его губы посинели.
– Позовите мисс Грейстон! – завопил Данте. – Уидерз, возьмите Огнеборца и поезжайте за врачом. Скорее!
Данте прижал мальчика к груди и вбежал в дом.
Он положил ребенка на диванчик, пытаясь расстегнуть ему рубашку. В этот момент вбежала Ханна. Ее лицо окаменело от испуга, но она схватила руки Пипа, нисколько не удивившись.
– Черт, с ним что-то случилось! – воскликнул Данте.
– Это одышка.
– С ним раньше такое бывало?
– О, много раз. Так много... но, Пип, ты же так хорошо себя чувствовал, ангел мой! Что тебя взволновало?
– Л... лошадь, – прохрипел ребенок, прижав кулачок к груди. – Я...
– Снова кошмар? Никто больше не заставит тебя подходить к лошади. Разве я тебе этого не обещала?
– Я просто посадил его на эту проклятую лошадь, – сказал Данте.
– Вы посадили его на лошадь? Не спросив меня? Как вы могли? – Ханна едва сдерживала гнев.
У Остена горели щеки.
– Я просто хотел вывести его на солнце! – оправдывался Данте. – Господи, ведь он прячется в комнате, как привидение! Откуда мне было знать...
На ресницах Ханны блеснули слезы. Она восприняла слова Данте как оскорбление.
– Разве он не сказал вам, что боится?
Он пытался. Теперь Остен был в этом уверен. Но Данте так рвался к цели, что не обратил на это внимания.
– Прости... Нанна... Хотел быть мужчиной... боялся... – Пип прохрипел его же собственные слова. Неужели он забыл, насколько пагубным может оказаться бездумный приказ? – Боялся, что он... он будет тебя бить.
– Матерь Божья. – Данте изумленно разинул рот. – Ее бить? Я никогда бы...
Он вспомнил слова Ханны: «Отец Пипа был самым жестоким человеком из всех, кого я когда-либо знала». Неужели ребенок сел на лошадь, движимый ужасом? Неужели он боялся, что Данте будет бить мать, если он не подчинится?
Он не знал, не подозревал... но это не важно. Вина за случившееся лежит на нем.
– Ничего страшного, милый, – произнесла Ханна. – Постарайся успокоиться.
– Успокоиться? Да мальчишка задыхается! Вы что, не видите?..
Но Ханна не слушала его – она баюкала ребенка и гладила по голове.
– Я знаю, у тебя болит грудь, ангел мой. Держись за меня. Я спою твою любимую песню. Станет тебе от этого легче?
– Разумеется, нет, и вы прекрасно это знаете! Надо принять какие-то меры!
Она посмотрела на него, ее глаза были полны ненависти и страха.
– Я ничего не могу сделать! Господи, я никогда не видела, чтобы он так... чтобы ему было так плохо. И от вашего крика становится только хуже. Неужели вы еще недостаточно навредили?
– Мой грум поехал за врачом, но, возможно, он доберется сюда лишь через несколько часов. Надо что-то делать.
Он задумался, отчаянно пытаясь вспомнить что-то, что могло бы облегчить страдания ребенка. Может быть, какое-то лекарство, какие-то травы, которыми пользуются арендаторы.
Арендаторы... Он неожиданно вспомнил полутемное помещение в доме арендатора и лицо матери, обезумевшей от страха, когда ребенок задыхался от кашля.
– Бекка, принесите горячей воды и одеяло, – приказал Данте служанке, топтавшейся у двери.
– Да, сэр.
Девушка поспешно удалилась.
– Зачем? Что вы собираетесь делать? – требовательно спросила Ханна.
– Будь я проклят, если буду стоять здесь как идиот до самого приезда врача! Я знаю одно средство, оно может ему помочь.
Казалось, прошла целая вечность, прежде чем появился лакей с большой бадьей воды, а за ним – Бекка, прижимавшая к груди одеяло.
Данте выхватил Пипа из объятий Ханны, посадил на стул перед бадьей.
– Пип, я укрою тебя с головой одеялом...
– Нанна! – прохрипел мальчик, пытаясь дотянуться до ее руки. – Больно, я боюсь...
– Вы его задушите! – воскликнула Ханна.
– Он уже не может дышать! Одеяло будет удерживать пар внизу. Это поможет...
Данте натянул над ребенком одеяло.
– Вдыхай, малыш, – поторопил лакей.
– Это бессмысленно! – воскликнула Ханна. – А что, если он обожжется паром?
– Не обожжется! – заверил ее Данте. – Не приближайся слишком сильно, Пип. Просто наклонись. Доверься мне!
– Довериться вам? – произнесла Ханна. – С какой это стати? Вы берете Пипа без моего разрешения и сажаете на лошадь. Это вы во всем виноваты!
Остен и без нее это знал и терзался сознанием собственной вины.
– Давай, Пип, – настаивал Данте, – дыши.
А что, если усиленно работающие легкие ребенка потерпят поражение в этой борьбе? И все из-за того, что Данте вел себя как упрямый дурак. Есть ли более страшное наказание, чем наблюдать, как мальчик борется за каждый вдох?
Он взглянул на Ханну. Как он мог подумать, что она суровая, холодная? Сейчас ее глаза были нежными, словно анютины глазки, и светились любовью. И еще в них были страдание, страх за жизнь ребенка, которого она обожала.
Он вспомнил тот вечер, когда она умоляла его о приюте. Пип скрывался в это время в тени и кашлял...
Увидев, что Ханна спит за столом, Данте задумался: что могло заставить такую гордую женщину умолять незнакомца о помощи? Теперь он это знал. Данте заключил бы любую сделку с дьяволом, только бы малыш почувствовал облегчение.
«Пожалуйста, Господи, – молился про себя Данте. – Не дай ему...»
Умереть?
Данте боялся даже думать об этом. Он был уверен, что его усилия не пропали даром, что он изменился. Но он ошибся. Все осталось по-прежнему. Любой ценой он готов добиваться своего.
Он провел пальцами по волосам и подошел к столу, не отрывая глаз от ребенка, укрытого одеялом.
Данте три раза добавлял в бадью горячую воду, пока Ханна терла ребенку спину и пела ему ирландскую колыбельную.
В этой прекрасной мелодии, такой печальной и нежной, казалось, сосредоточилась любовь всех матерей.
Остен замер, прислушиваясь к дыханию ребенка.
В какой-то момент Ханна подняла глаза, и их взгляды встретились.
– По-моему... по-моему, ему...
Лучше. Данте понял, что она боится произнести это слово, будто некий злой дух только и ждет момента, чтобы наложить на мальчика злые чары. Данте положил руку мальчику на спину. Напряжение, в котором находился ребенок, несколько спало. Дыхание стало спокойнее.
– Слава Богу!
Данте закрыл глаза, к горлу подкатил комок.
– Пип, ангел мой, как ты себя чувствуешь?
– Я устал, я так устал... Очень хочется спать.
Ханна откинула одеяло со взъерошенных локонов, и Данте увидел слезы облегчения у нее на ресницах. Огромные темные круги все еще оставались у Пипа под глазами, но губы снова стали розовыми.
Данте ощутил необъяснимую потребность взять ребенка на руки, отнести в комнату наверху и уложить в постель. Но он уже достаточно напугал мальчика. Боже избави вызвать у Пипа новый приступ. Он сцепил руки за спиной.
Ханна обняла ребенка. Пип прижался к ней, обвив руками ее шею.
– Мне было страшно, – пробормотал он. – Не люблю темноту...
Данте заметил многочисленные тени на этом юном и чистом лице. Это были тени других страхов: может быть, тени кого-то жестокого, того, кто мог ударить женщину, ударить ребенка?
Ханна направилась с мальчиком к себе в комнату, но Данте поймал ее за руку. Она остановилась и взглянула на него поверх кудрявой головки Пипа, в ее глазах он прочел укор.
Но Остен смотрел в лицо мальчику.
– Я не понимал, насколько сильно ты боишься, Пип, – произнес Данте. – Иначе не посадил бы тебя на лошадь.
Ребенок взглянул на него. Очень серьезно. Совсем как взрослый.
– Открыть вам секрет? Я всего боюсь. А вы, мистер псих, ничего не боитесь. – В голосе малыша прозвучали нотки зависти.
Остен подумал, что чувство страха известно ему гораздо лучше, чем мог себе представить этот малыш. Но как ему об этом сказать?
– Пип, чувство страха присуще всем, – вмешалась Ханна. – Даже величественному и могущественному мистеру Данте, просто у него не хватает смелости в этом признаться.
Данте побагровел. Эта женщина, как всегда, бьет быстро и точно в цель.
Он отвернулся, глубоко засунув руки в карманы, она выскользнула из комнаты с яростью львицы, защищающей своего детеныша.
Открыть вам секрет? Слова Пипа отдались эхом у него в голове.