Страница:
продают, ты -- покупаешь.
-- Пожалуйста, госпожа, -- дюжий смуглолицый молодец протягивает мне пустой
нейлоновый пакет. Пожалуйста. Берите. Выбирайте, что вам нравится. Для него
это -- не чудо природы, для него это -- деньги. Живые, звенящие, шуршащие.
Правда, позже я поняла, что среди тех, кто предлагает мне эту желтую,
оранжевую, красную сладкую и сочную энергию солнца, тоже есть поэты. Мужчина
лет тридцати, он торгует всегда на одном и том же прилавке, кудрявый, словно
цыган, и быстрый, как юноша, с лицом улыбчивым и довольно красивым, кричит,
подбрасывая в руках округлые краснобокие помидоры:
-- Си-и-имфония-я! Всего три шекеля! Только сегодня -- три шекеля! Не
помидоры -- симфония-я!
Когда я уже могла объясняться на иврите настолько, что решалась вступать
в беседу на рынке, я спросила у этого веселого жонглера:
-- Почему "симфония"?
-- Помидоры прекрасны, как музыка, -- ответил он. А музыку, я поняла, он
слушает по телевизору. И нравится ему слушать симфонический оркестр.
Правда, веселость любителя симфонической музыки исчезала, лишь кто-нибудь
из олимов пытался предложить ему за помидоры не три, а два с полтиной.
-- Иди домой, -- резко кричал он. -- Завтра. Я машинально, завороженно, не
выбирая, кладу в сумку плоды. Рядом со мной бывалый покупатель, наверное,
сабра, привычно перекидывает красно-оранжевые шары, метко выхватывая из
холма плодов лучший, и отправляет его в свою сумку. Дюжий молодец глядит на
него уважительно и терпеливо, меня же окидывает понимающим взглядом. Он
знает, что у старожила денег побольше моего, но он не заплатит ему ни агоры
лишней, как и он сам не отдаст ни на агору дешевле. А я новичок. Он знает,
что денег у меня мало, но я заплачу ему столько, сколько он скажет.
Вынимаю из кошелька маленькие звенящие монетки-шекели и, в самом деле,
отсчитываю ему столько, сколько он сказал. Потом я соображаю, что можно было
купить дешевле. А спустя время я научусь, услышав цену, говорить "нет" и
отходить, не торгуясь, но и не покупая.
Разноцветье и разноголосье рынка сливается в один непрерывный вибрирующий
рев: "Ше-е-ке-е-ель!"
-- Ше-екель! -- орет, не умолкая, мальчишка лет одиннадцати. -- Ше-екель!
У мальчишки громкий голос бывалого торговца восточного базара, смоляные
волосы и черные-черные глаза. Лицо у него смуглое, наверное, естественный
цвет стал еще более темным -- мальчишка всегда под солнцем. Я вижу его на
базаре всякий раз, когда прихожу, кажется, он неотъемлемая часть этого
пестрого шумного скопища. Откуда его предки? Из Марокко? Из Грузии? Почему
он не ходит в школу и здесь проходит свои жизненные университеты?
Он не только орет, зазывая покупателей, но и весь в движении, непрерывно
работает, поднося ящики и подсыпая в лотки зеленые, оранжевые, красные
плоды, равняя плоды в лотках, чтобы выглядели красиво. Он научился уже быть
ловким хозяином и, глядя глаза в глаза, уговорит кого хочешь взять гору
каких-то овощей задешево -- их сегодня уже не продать, а везти обратно такую
малость нет смысла, себе дороже. Мальчишка проворно ссыпает с лотка в пакет
весь остаток -- плохое, хорошее -- и сует мне в руки:
-- Пять шекель, -- коротко, уже не нараспев произносит он на ломаном
русском и, получив деньги, мгновенно отворачивается, я его больше не
интересую.
А я тяну к себе домой эту тяжесть, которая -- о, Господи, сколько же здесь
килограммов? -- в таком количестве мне не нужна, но я знаю, что завтра почти
столько, сколько я заплатила за все, придется выложить за килограмм.
Из мальчишки вырастет достойная смена дюжим молодцам и седобородым
старцам, хозяйски стоящим за прилавками и привычно бросающим па чаши весов
пакеты с плодами. Время от времени то один из них, то другой вплетает свой
голос в общий базарный гул:
-- Ше-е-еке-ель!
Это слово выкрикивают тучные мужчины с лицами-масками, выкрикивают весомо
и зычно, сразу видно -- хозяева. Кричат и мужчины, что работают у хозяев,
грузят, привозят, подают, помогают продать. Это не их добро, но эти еще
хуже, они, как сторожевые псы, я обхожу их, мне кажется, они вот-вот укусят.
Они выкрикивают "шекель" хрипло и гнусаво, словно роботы.
-- Шекель, шекель? -- тускло и устало твердит немолодая женщина, сидя на
стуле возле прилавка. Ее муж, старый еврей из Грузии, торгует яблоками, а
она зачем-то каждый день тащится с ним на базар. Может быть, сторожить. Она
устало твердит свое "шекель", на это вряд ли кто-нибудь обращает внимание,
но она -- при деле.
Вообще, по-моему, крики как вид приманки, отнюдь не действенны. Шекельный
призыв достигает своей цели лишь тогда, когда оповещается, что цена снижена,
когда называется цена, меньшая, чем общерыночная. Тогда толпа покупателей
устремляется к желанному прилавку, и множество рук через головы и плечи
тянется к увядающим уцененным плодам. Это не только олимы, это и -- местная
беднота.
Я слушаю этот гул, смотрю на пестрое великолепие базара и чувствую, как
сердце сжимает жесткая холодная рука. Это -- все мои братья? Мы стоим по
разные стороны прилавка и вряд ли когда-нибудь сможем понять друг друга. Не
потому, что они продают, а я покупаю. В конце концов, продавать -- это просто
работа. И не потому, что у них много денег, а у меня их нет совсем. Но ведь
будут же. Пусть не столько, сколько у них, но достаточно на нормальную,
достойную человека жизнь -- я заработаю. Но я знаю, мы и тогда будем стоять
по разные стороны прилавка.
Я устаю от рева. Чем больше орут, тем мне нестерпимее. Скорее бы купить,
что нужно, и бежать. Бежать.
Ципорина квартира была в тихом районе. По утрам меня будили птицы -- за
этот рай, наверное, и надо было платить. Когда я ложилась спать, меня
убаюкивал сверчок, он поселился непонятно где -- в этом каменно-бетонном
склепе. Я привыкла к нему, и если вдруг его трель пропадала, я лежала без
сна и вслушивалась в тишину: где он, маленький музыкант?
Район, где мы сняли квартиру, уйдя от Ципоры, тоже не очень шумный, не
трасса, как в местах, где по неведению поселился кое-кто из наших знакомых и
теперь проводит бессонные ночи, слушая гул машин.
У нас район тихий, можно бы спать.
Но я не сплю. Надрывает сердце иногда истошный, иногда жалобный щенячий
вой. Лай собак, громкий, даже злобный, -- к нему можно привыкнуть. Но когда
под окнами каждую ночь скулит и жалуется собачонка, это вынести трудно.
Зачем ее посадили на цепь? Может, был щенок любимцем детей, с ним играли,
его ласкали, кормили и баловали. И вдруг -- на цепь. И бросили одного. Днем
смотрю: во дворе ни души, взрослые на работе, дети в школе, маленькая
собачонка тихо лежит, от шеи тянется цепь. А ночью... Отчего она скулит и
воет? Хочет есть? Пить? Душно, как мне? Или просто ей одиноко?
Господи, выйти бы мне, накормить, напоить, погладить. Но рядом, где
собачонка, -- чужой двор. Частное владение. Есть хозяин. Нельзя.
Я поднимаюсь, подхожу к окну и смотрю в темень. И слушаю созвучный моему
сердцу вой.
-- Вам помочь?
Мы оглядываемся. Перед нами молодой человек, хочется сказать: "милый
мальчик", стройный, в облегающем сором свитере, росту среднего, но сложен
хорошо, прямые развернутые плечи, волосы темные, но лицо светлое, круглые
живые глаза цвета спелой-спелой вишни. Потом я поняла, что он совсем не
мальчик, в волосах залысины, только улыбка у него детская, добрая.
Мы стоим у большого шкафа-холодильника и пытаемся разобраться в
немыслимом ассортименте молочных продуктов. Все эти баночки, пакетики,
коробочки, украшенные рисунками, завитушками и буквами на непонятном языке,
рассыпаются перед нами, словно стекляшки в детской игрушке-трубочке, где при
каждом повороте складывается другой разноцветный узор. Мы снимаем по одному
пакеты и баночки, пытаемся по рисунку угадать, что это. Читаем написанное
латинскими буквами, но слова-то все равно незнакомые.
-- Вам помочь?
-- Да, пожалуйста, -- радуется Ирина. Молодой человек, словно фокусник,
стремглав проводил нас по этому изумительному великолепию. И советует:
-- Молоко возьмите вот это, трехпроцентное. Израильтяне пьют менее жирное,
оно дороже. А это дешевле и вкуснее, больше похоже на наше. Творог? Творог
вот этот. Как на киевском рынке у бабок. Всем творогам творог, -- говорит он
совсем по-нашенски.
-- Ты из Киева?
-- Да.
Земляки, значит. Мы не из Киева, но тоже с Украины.
-- Давно здесь?
-- Семь месяцев.
-- Настроение?
-- Нормальное.
Мы и видим, что нормальное.
Наш собеседник ведет нас вдоль шкафов-холодильников, называя салаты и
прочие диковинки. С нами он говорит по-русски, но к нему все время
обращаются другие, мы слышим его свободный иврит.
-- Учил дома?
-- Немного.
Его отзывают, он, извинившись, уходит. Мы берем рекомендованный им
творог, смотрим цену. Цена немалая, но все равно кладем в сумку. И потом не
жалеем, творог, действительно, вкусный.
Несколько дней спустя я разговорилась с женщиной, тоже олимкой, но с
большим стажем. Говорили о разных бытовых вещах, я спросила:
-- Где вы покупаете продукты?
-- В Юриной лавке.
Конечно, я сразу догадалась, что "Юрина лавка" -- это тот самый магазин,
где работает наш добрый гид, а Юра -- это его имя. Удивительно -- нам не
показалось странным, что лавку называют именем грузчика, мальчика на побе
гушках. Позднее мы убедились, что он стал магнитом, притягивающим сюда
русскоязычную публику нашего городка.
Я ходила сюда за покупками, но никогда не упускала возможности поговорить
с Юрой. Он все время кому-то нужен, все время занят, я стараюсь не мешать.
Но иногда, когда покупателей мало и Юра что-то делает на одном месте,
например, фасует котлеты, я останавливаюсь около.
-- Что ты сегодня такой хмурый? Устал?
-- Ребенок плохо спал ночью, -- он пожал плечами: бывает, на то и ребенок.
Я уже знаю, что Юра женат, что у него есть малыш, жена не может работать
-- не на кого оставить ребенка. Юра один кормилец.
-- Сколько ты получаешь?
-- Сейчас мало -- девятьсот. Но обещают вскоре дать больше.
Хозяева лавки, два брата, сыновья выходца из Грузии, по-моему, понимают,
что для них -- Юра. Я слышу, они говорят с ним по-дружески, как с ровней.
-- Юра, -- зовут его, когда не могут решить спор с кем-то из олимов, так
как спорят на разных языках. -- Вот Юра, он вам все объяснит.
Юра спокойно, приветливо все объясняет.
Но я уже знаю, что Юра -- артист. Артист цирка. Наверное, отсюда его
легкость в походке, пластика, ладная фигура.
-- А как же профессия? -- спрашиваю я однажды. -- Ведь тянет?
-- Но у нас же нет цирка, -- на последний вопрос Юра не отвечает.
-- А Тель-Авив?
Он смотрит на меня с сочувствием к моему неведению.
-- Вы знаете, сколько там стоят квартиры?
-- Ты не жалеешь, что уехал?
Опять тот же взгляд. Как я не понимаю: он увез своего ребенка от
Чернобыля и от возможных погромов. На землю, которая будет его землей, когда
он вырастет. Это будет его страна, и сыну здесь будет хорошо.
Юра быстро и ловко набрасывает мясные шарики в прозрачные пакеты затем
кладет на весы, припечатывает -- склеивает автоматом горла пакетов -- и
бросает готовые в корзину. Боже мой! И это на всю оставшуюся жизнь!
Но Юра спокоен, бодр и весел. Он знает, что ему повезло: есть работа.
Как-то, спустя время, мне показалось, что Юра сник. Он по-прежнему умело
работал, но все реже улыбался.
-- Ты заметила? -- спросила я у Ирины.
-- Конечно, их лавку купили соседи.
Ах, вот оно что! Я видела ремонтно-строительные работы в магазине, по не
обращала внимания. А Ирина новости узнавала в ульпане. Оказалось, что
владельцы магазина не расплатились с долгами, их магазинчик купил на корню
сосед, владелец овощной лавки, развалил стену и теперь переделывал все на
свой лад. Не только витрины и холодильники.
Прежние хозяева совсем не умели торговать, хоть и выросли в этой стране.
Если к вечеру оставалась клубника, которая до утра будет уже не очень-то
свежая, или еще что-то, например, помидоры, они продавали задешево или
отдавали просто так своим рабочим, Юре и его сменщику, тоже олиму. Не
выбрасывать же. Утром получат свежие плоды, а эти все равно не купят.
Как они заблуждались! Как раз и надо было выбрасывать, потому что иначе
покупателей становится меньше.
Теперь понятно... Теперь понятна мне та немая сцена. Юра метлой убирал
текущий из мусорного ящика кроваво-красный клубничный сок. Я тогда не
рискнула подойти.
Потом мы узнали: так делают всюду. В огромных суперах и в маленьких
лавках. И попробуй кто-нибудь из рабочих подобрать выброшенные (совсем же
хорошие!) продукты -- выгонят. Мы видели такое на базаре: непроданные
помидоры вываливались на землю и -- разойдись! Колеса машины проезжали по ним
туда-сюда. Колесами по этому кровавому месиву. Чтоб наверняка. Чтоб держать
цену. Чтоб не падал спрос.
Вдруг разнесся слух, что Юра ушел из магазина. Слух подтвердился, и нам
расхотелось ходить туда за покупками. Все в этом магазине было наряднее и
красивее, чем раньше, можно купить, что надо, но я шла мимо, дальше. Здесь
все было не так. Меня коробил пристальный взгляд, который преследовал меня,
когда я клала продукты в пакеты. Подойдя к кассе, я сама быстро раскрывала
сумку и подсовывала ее кассиру, чтобы меня не оскорбили проверкой. Но
главное -- не было Юры. Его нам не хватало.
Неожиданно мы увидели Юру на улице... Он ехал на смешном, похожем на
детский велосипеде, привезенном из Союза. Юра легко и быстро крутил педали и
очень прямо держал спину -- ехал словно по арене цирка. Заметив нас, он
тормознул, соскочил с седла и, улыбнувшись, предстал перед нами, на миг
похожий на того милого мальчика, которого мы увидели месяцев восемь тому.
-- Ты куда пропал, Юра?
-- Открываю лавку. Свою. Через неделю -- милости прошу, -- он назвал адрес.
Делайте рекламу.
Вот это сальто! Из мальчика на подхвате -- во владельцы собственного
магазина.
-- Один -- лавку?
-- Нет, с компаньоном.
-- Деньги?
-- Деньги -- в долг. Откуда у меня деньги?
-- Компаньон надежный?
Секунду помедлил, кивнул: да.
-- Не боишься?
-- Нет. Поработал в магазине, опыт есть. Думаю, будет нормально.
Он весело вскочил на своего маленького железного конька и махнул нам
рукой.
Конечно, в первый же день, что распахнулись двери магазина, мы были тут
как тут. Теперь за покупками мы ходили только сюда, с полным правом называя
это заведение "Юрина лавка".
Это была маленькая двухкомнатная лавчонка, где в аккуратной пестрой
тесноте на стеллажах имелось все, что предлагали и большие магазины. Цены
были ниже, чем в супере, и в лавку сразу же проторили дорожку не только оли
мы, но и туземное население. За лоснящуюся от жира толстобокую копченую
селедку здесь платили пятерку, в супере такая тянула на все десять. Здесь
можно было купить подешевле приличное мясо, палку колбасы и многое другое.
Но самое замечательное -- это был Юра. Он царил в этом мире, легко
двигаясь от стеллажа к стеллажу, к кассе, весам, одаривая всех улыбкой и
всякими вкусностями.
-- Хотите огурчики? Чудо огурчики! -- говорил он. -- Попробуйте. -- Юра мигом
нарезал маленький соленый огурец и один кусочек отправлял себе в рот. На
лице его написано удовольствие. Ну, как не купить такие хрустящие чудо-
огурчики?
-- Хотите печенку? Только привезли. Американская Вку-у-усная... --
аппетитно говорит Юра, вынимая из холодильника пакет и подбрасывая его в
руке.
-- Взвесить?
Конечно, взвесить.
В лавке он был не один. Здесь работала милая пышноволосая Ирочка, жена
Юры, были их компаньоны, Миша и Светлана, совсем молодая пара, смуглые,
чернявые -- с Кавказа. Они тоже отпускали и взвешивали, резали и объясняли.
Миша, как и Юра, привозил продукты, таскал коробки и мешки, но все остальные
владельцы магазина блекли в юрином свете. Покупатели тянулись к нему, у него
спрашивали, с ним говорили. Только и слышно было: "Юра! Юра! Юрочка!"
Он как-то умудрялся всем отвечать, всех обслуживать.
-- Светик, взвесь... Сейчас Ирочка вам все подсчитает. Правда, Ирочка?
Иногда мы заходили в магазин перед закрытием. Юрина лавка закрывалась
позже других, и, забыв днем купить молоко или хлеб, мы бежали сюда.
-- Устал? -- как-то спросила я его, глядя, как он медленно нарезает мне
сыр.
Он молча кивнул, и я вдруг заметила, как Юра постарел. Это особенно
видно, когда он не улыбается, как сейчас. Мне стало его жаль. В другой раз
вот так же перед концом работы, когда в лавке было пусто, я спросила:
-- Как провел праздники? -- уж не помню, какие.
-- Ездил в Тель-Авив к друзьям.
-- Ну и как они? Тоже свой бизнес?
-- Что вы... У них все нормально -- работают. В магазинчике все еще было
слышно: "Юра! Юрочка!", но все больше вперед выступал Миша. Он был красивый
мальчик с усами, за те месяцы, что работала лавка, повзрослел и поднаторел в
торговле, теперь он старался подойти к покупателю первым:
-- Что вам?
Появились какие-то новые люди -- постарше. Потом я узнала, что это Мишины
родители. Стал приходить сюда однорукий старик с орденскими колодками на
пиджаке. Он перебирал овощи и всех уговаривал купить сдобные сладкие булочки
с повидлом, говорил, что вкусно и дешево -- всего за шекель. Это был Мишин
дедушка.
Как-то несколько дней подряд я не видела Юры и спросила у Светы:
-- Где Юра?
-- Он больше не будет работать здесь.
-- Почему? Что-то случилось?
-- Кажется, уезжает, -- ответила Светлана небрежно, будто и в самом деле не
знает, будто Юра ей едва знаком.
-- Куда?
-- Не знаю, кажется (опять "кажется"), в Эйлат. Разговор был исчерпан, но
мне невозможно было не узнать что-нибудь о Юре. В другой раз, когда Светланы
не было в магазине, я сочувственно сказала Мише:
-- Без Юры тебе будет труднее.
-- Как сказать, -- горделиво отрезал Миша.
-- Странно, вы так хорошо работали вместе...
-- Значит, не так уж хорошо.
И здесь разговора не получилось.
Больше всего я узнала от Мишиной мамы. Как все на свете мамы, из каких бы
они ни были краев, Мишина мама, как могла, помогала детям, до упаду
хлопотала в магазине. В ней чувствовалась доброта -- и не только к своим де
тям.
-- Ему было тяжело здесь, -- сказала она, когда я спросила ее о Юре. -- Это
не его дело, понимаете. Ну, не его. Он хотел бы открыть цирковую студию. Но
как? Нужны деньги, а денег у него нет.
В лавку мы ходим по-прежнему, там дешевле и говорят по-русски -- удобно.
Покупателей там и теперь немало, но ходить стало скучно, будто что-то
погасло.
Юру с тех пор я не встречала. Он исчез с нашего горизонта, может, и
вправду, уехал в Эйлат в поисках Музы. Или заработка. Дай Бог ему удачи! Дай
Бог!
В нашем городке, в разных его концах, в течение полугода открылись
маленькие магазинчики, которые мы называем "олимовские лавки" -- хозяева в
них олимы. Еще раньше, чем Юра, в самом центре городка основал свою лавку
Шмуль из Ташкента. Он рыжеват, веснушчат, упитан и округл. Круглый его рот
замкнут в улыбке, а светлые прозрачные глаза не улыбаются. Он двигается
быстро и энергично, а толстые руки поднимают тяжелые коробки довольно легко.
Лавка его всегда полным-полна людьми и снедью. Здесь есть все на любой вкус,
даже печень трески и шпроты: он знает, что названия этих деликатесов еще не
успели забыть олимы. У Шмуля можно купить дешевые сигареты, есть и водка на
любой карман.
Сначала у кассы стояла улыбчивая рыжеволосая Людочка, сестра Шмуля.
Людочка убеждала покупать только у них -- здесь все самое вкусное и самое
дешевое. Она знала постоянных покупателей и встречала входящих:
-- Вот ваши сигареты... Есть ваши любимые крылышки...
Неожиданно у кассы появилась другая девушка, тоже олимка, но не родня
Шмулю. Девушка не улыбается, не убеждает, просто работает. Шмуль относится к
этому спокойно: его лавка все равно процветает. Место бойкое, речь русская,
товары чуть дешевле. Кушать людям все равно надо.
Рассказывают, что Шмуль привез с собой машину, яхту и миллион. Чего --
долларов? Шекелей? Не знают. Но машину и яхту -- точно. Авто работает на
развитие торговли, а яхта, прикрытая брезентом, ждет своего часа во дворе
виллы, которую снимает Шмуль. Возможно, он и в самом деле открыл свое дело
не в долг -- умеет парень жить. Полгода спустя он открыл еще одну лавчонку --
в соседнем городке -- взял туда на работу тоже олимку.
Возле бюро по трудоустройству я встретила Люду: она пришла отмечаться как
безработная.
-- Почему ушла из магазина?
-- Работала с семи до девяти. В восемь закроешь, пока подсчитаешь,
наведешь порядок. И все за тысячу. Добавлять не хотел.
-- А сколько он платит новой?
-- Столько же. Она долго была без работы. Рада и этому.
-- А как же ты?
-- Я так устала. Сейчас только отдохнуть.
Самая первая из известных нам олимовских лавок появилась не в нашем
городке, а на окраине соседнего, в двух километрах от нашего дома. Мы
возвращались с моря, как всегда, пешком и зашли в этот магазинчик купить
что-нибудь на ужин. Спросили на иврите и вдруг услышали родное:
-- Можете говорить по-русски.
Естественно, начались вопросы-ответы.
Хозяин лавки был невысокий плотный человек, по внешнему виду, похоже, лет
пятидесяти, глаза умные, а лицо уныло, вроде помято. И плечи у него унылые --
опущенные. Звали хозяина Иосиф, и лавку для себя мы стали называть "Йосина
лавка". Это название осталось для нас и до сих пор, хотя прежнего хозяина
давно уже там нет.
Я не помню, в тот ли раз или, может, позднее -- мы иногда заходили в эту
торговую обитель русской речи -- Йоси показал нам свое сокровище.
-- Я купил ее сравнительно дешево -- за девять тысяч. Но работать здесь
было невозможно. Прежний хозяин выжал из нее все, что мог. Место было
бойкое, хозяин умел рассказывать байки, встречал приветливо, забавлял
покупателя разговорчиками, забивал голову и при том обманывал безбожно.
Раскусили его не сразу, ходить стали меньше, но он уже кое-что успел.
Построил всем детям квартиры, купил им машины. К тому времени оборудование
все пришло в негодность, хозяину выгоднее было продать лавку и купить себе
что-нибудь в другом месте.
-- А почему же вы купили эту развалюху? Он посмотрел на меня с обидой. В
самом деле, слово "развалюха" здесь не подходило. Во всяком случае, то, что
я сейчас видела, выглядело прилично, хотя и небогато. Лавчонка была
маленькая однокомнатная, перегородкой служил большой холодильный шкаф,
далеко не современный, не такой, как в новых лавках. За шкафом были
оборудованы закрома. Помещение не такое уж нарядное, но все чисто,
аккуратно.
-- Для меня главное было, -- рассказывал Йоси, -- что дело уже существует,
магазинчик открыт, зарегистрирован. Иначе все эти бюрократические
формальности сожрали бы у меня куда больше денег. Но, конечно, вы бы видели,
что здесь было! Пришлось делать ремонт и не только помещения. Не работали
холодильники.
-- Ремонтировать старые холодильники? Не дешевле ли купить новые?
Он опять посмотрел на меня с обидой.
-- Что. у меня рук нет?
И он показал свои не очень красивые, обыкновенные мужские руки с мозолями
и ссадинами.
-- Сам?
-- Понятно, сам.
-- Работают?
-- Как видите. Работают, как звери.
Время было позднее, Йоси спросил, куда нам, узнал, что нам по дороге,
закрыл лавку и мы вместе побрели вдоль шоссе.
-- Кто вы? -- я не могу удержаться от своего вопроса.
-- Инженер. Вообще-то я радиоинженер. Но много лет руководил
производством.
И Йоси рассказал нам свою историю. А может быть, не сразу рассказал всю
историю. Скорее всего, я узнала ее по частям.
-- Лет пятнадцать назад я был начальником, номенклатурой. Меня назначили
директором небольшого отстающего, совсем разваленного завода. Я сделал его
краснознаменным. Мы получали первые места по отрасли, а рабочие хорошо
зарабатывали. Меня приглашали в президиум. А потом мама поехала в гости к
сестре в Израиль. Я просил ее: "Не надо ехать", но она не послушалась. Меня
вызвали в горком, сняли с работы. Пришлось начинать все сначала. Благо, руки
есть. Я пошел в цех мастером, потом стал заместителем начальника цеха. На
первые роли уже рассчитывать не приходилось.
Задумчиво, словно вспоминая о чем-то давнем-давнем и таком хорошем, Йоси
сказал:
-- Я люблю работать. Я мог решить любой вопрос. В последние годы я был
заместителем главного инженера, -- он бегло назвал фирму, я не поняла, Йоси
порылся в кармане, достал оттуда и протянул мне свою -- бывшую свою --
визитную карточку. Я прочитала его фамилию и название фирмы... Вот это да!
Ведь мы с ним сослуживцы! Он работал в другом городе, в России, в дочернем
бюро нашего украинского объединения. Мы стали вспоминать с Йоси общих
знакомых, больших и малых начальников. Мы перебирали ситуации, которые оба
знали. Он говорил о тех временах с самоуважением и грустью. Он решал
вопросы. Сам генеральный директор лично жал ему руку за то, что Йоси однажды
нашел возможность спасти план объединения и не оставить людей без премии.
Йоси так живо рассказывал о своих поездках к нам в город, что мне начало
казаться, будто я, и в самом деле, видела в коридорах нашего огромного
стеклобетонного здания круглую, немного косолапую фигуру Йоси. А может, и
вправду, видела.
-- Я не хотел ехать, -- сокрушенно поведал Йоси. -- Жена уговорила. Она
уговаривала меня пять лет.
-- Кто она?
-- Математик. Кандидат наук. Ей легче, она еще дома освоила иврит. Сейчас
ее пригласили в университет под Тель-Авивом. А мне язык не дается.
-- Как же общаетесь с поставщиками?
-- На идиш. Я хорошо знаю идиш.
-- Дети есть?
-- Дочка-десятиклассница. Она в интернате.
-- Что за жизнь -- все врозь? Он пожал плечами -- что делать?
-- Когда я согласился ехать, я думал: ну, начальником я не буду,
бизнесменом тоже -- не тот возраст, чтоб начинать. Но обыкновенным рабочим
где-нибудь я устроюсь. Я все могу. Но они же меня за человека не считают. Я
-- Пожалуйста, госпожа, -- дюжий смуглолицый молодец протягивает мне пустой
нейлоновый пакет. Пожалуйста. Берите. Выбирайте, что вам нравится. Для него
это -- не чудо природы, для него это -- деньги. Живые, звенящие, шуршащие.
Правда, позже я поняла, что среди тех, кто предлагает мне эту желтую,
оранжевую, красную сладкую и сочную энергию солнца, тоже есть поэты. Мужчина
лет тридцати, он торгует всегда на одном и том же прилавке, кудрявый, словно
цыган, и быстрый, как юноша, с лицом улыбчивым и довольно красивым, кричит,
подбрасывая в руках округлые краснобокие помидоры:
-- Си-и-имфония-я! Всего три шекеля! Только сегодня -- три шекеля! Не
помидоры -- симфония-я!
Когда я уже могла объясняться на иврите настолько, что решалась вступать
в беседу на рынке, я спросила у этого веселого жонглера:
-- Почему "симфония"?
-- Помидоры прекрасны, как музыка, -- ответил он. А музыку, я поняла, он
слушает по телевизору. И нравится ему слушать симфонический оркестр.
Правда, веселость любителя симфонической музыки исчезала, лишь кто-нибудь
из олимов пытался предложить ему за помидоры не три, а два с полтиной.
-- Иди домой, -- резко кричал он. -- Завтра. Я машинально, завороженно, не
выбирая, кладу в сумку плоды. Рядом со мной бывалый покупатель, наверное,
сабра, привычно перекидывает красно-оранжевые шары, метко выхватывая из
холма плодов лучший, и отправляет его в свою сумку. Дюжий молодец глядит на
него уважительно и терпеливо, меня же окидывает понимающим взглядом. Он
знает, что у старожила денег побольше моего, но он не заплатит ему ни агоры
лишней, как и он сам не отдаст ни на агору дешевле. А я новичок. Он знает,
что денег у меня мало, но я заплачу ему столько, сколько он скажет.
Вынимаю из кошелька маленькие звенящие монетки-шекели и, в самом деле,
отсчитываю ему столько, сколько он сказал. Потом я соображаю, что можно было
купить дешевле. А спустя время я научусь, услышав цену, говорить "нет" и
отходить, не торгуясь, но и не покупая.
Разноцветье и разноголосье рынка сливается в один непрерывный вибрирующий
рев: "Ше-е-ке-е-ель!"
-- Ше-екель! -- орет, не умолкая, мальчишка лет одиннадцати. -- Ше-екель!
У мальчишки громкий голос бывалого торговца восточного базара, смоляные
волосы и черные-черные глаза. Лицо у него смуглое, наверное, естественный
цвет стал еще более темным -- мальчишка всегда под солнцем. Я вижу его на
базаре всякий раз, когда прихожу, кажется, он неотъемлемая часть этого
пестрого шумного скопища. Откуда его предки? Из Марокко? Из Грузии? Почему
он не ходит в школу и здесь проходит свои жизненные университеты?
Он не только орет, зазывая покупателей, но и весь в движении, непрерывно
работает, поднося ящики и подсыпая в лотки зеленые, оранжевые, красные
плоды, равняя плоды в лотках, чтобы выглядели красиво. Он научился уже быть
ловким хозяином и, глядя глаза в глаза, уговорит кого хочешь взять гору
каких-то овощей задешево -- их сегодня уже не продать, а везти обратно такую
малость нет смысла, себе дороже. Мальчишка проворно ссыпает с лотка в пакет
весь остаток -- плохое, хорошее -- и сует мне в руки:
-- Пять шекель, -- коротко, уже не нараспев произносит он на ломаном
русском и, получив деньги, мгновенно отворачивается, я его больше не
интересую.
А я тяну к себе домой эту тяжесть, которая -- о, Господи, сколько же здесь
килограммов? -- в таком количестве мне не нужна, но я знаю, что завтра почти
столько, сколько я заплатила за все, придется выложить за килограмм.
Из мальчишки вырастет достойная смена дюжим молодцам и седобородым
старцам, хозяйски стоящим за прилавками и привычно бросающим па чаши весов
пакеты с плодами. Время от времени то один из них, то другой вплетает свой
голос в общий базарный гул:
-- Ше-е-еке-ель!
Это слово выкрикивают тучные мужчины с лицами-масками, выкрикивают весомо
и зычно, сразу видно -- хозяева. Кричат и мужчины, что работают у хозяев,
грузят, привозят, подают, помогают продать. Это не их добро, но эти еще
хуже, они, как сторожевые псы, я обхожу их, мне кажется, они вот-вот укусят.
Они выкрикивают "шекель" хрипло и гнусаво, словно роботы.
-- Шекель, шекель? -- тускло и устало твердит немолодая женщина, сидя на
стуле возле прилавка. Ее муж, старый еврей из Грузии, торгует яблоками, а
она зачем-то каждый день тащится с ним на базар. Может быть, сторожить. Она
устало твердит свое "шекель", на это вряд ли кто-нибудь обращает внимание,
но она -- при деле.
Вообще, по-моему, крики как вид приманки, отнюдь не действенны. Шекельный
призыв достигает своей цели лишь тогда, когда оповещается, что цена снижена,
когда называется цена, меньшая, чем общерыночная. Тогда толпа покупателей
устремляется к желанному прилавку, и множество рук через головы и плечи
тянется к увядающим уцененным плодам. Это не только олимы, это и -- местная
беднота.
Я слушаю этот гул, смотрю на пестрое великолепие базара и чувствую, как
сердце сжимает жесткая холодная рука. Это -- все мои братья? Мы стоим по
разные стороны прилавка и вряд ли когда-нибудь сможем понять друг друга. Не
потому, что они продают, а я покупаю. В конце концов, продавать -- это просто
работа. И не потому, что у них много денег, а у меня их нет совсем. Но ведь
будут же. Пусть не столько, сколько у них, но достаточно на нормальную,
достойную человека жизнь -- я заработаю. Но я знаю, мы и тогда будем стоять
по разные стороны прилавка.
Я устаю от рева. Чем больше орут, тем мне нестерпимее. Скорее бы купить,
что нужно, и бежать. Бежать.
Ципорина квартира была в тихом районе. По утрам меня будили птицы -- за
этот рай, наверное, и надо было платить. Когда я ложилась спать, меня
убаюкивал сверчок, он поселился непонятно где -- в этом каменно-бетонном
склепе. Я привыкла к нему, и если вдруг его трель пропадала, я лежала без
сна и вслушивалась в тишину: где он, маленький музыкант?
Район, где мы сняли квартиру, уйдя от Ципоры, тоже не очень шумный, не
трасса, как в местах, где по неведению поселился кое-кто из наших знакомых и
теперь проводит бессонные ночи, слушая гул машин.
У нас район тихий, можно бы спать.
Но я не сплю. Надрывает сердце иногда истошный, иногда жалобный щенячий
вой. Лай собак, громкий, даже злобный, -- к нему можно привыкнуть. Но когда
под окнами каждую ночь скулит и жалуется собачонка, это вынести трудно.
Зачем ее посадили на цепь? Может, был щенок любимцем детей, с ним играли,
его ласкали, кормили и баловали. И вдруг -- на цепь. И бросили одного. Днем
смотрю: во дворе ни души, взрослые на работе, дети в школе, маленькая
собачонка тихо лежит, от шеи тянется цепь. А ночью... Отчего она скулит и
воет? Хочет есть? Пить? Душно, как мне? Или просто ей одиноко?
Господи, выйти бы мне, накормить, напоить, погладить. Но рядом, где
собачонка, -- чужой двор. Частное владение. Есть хозяин. Нельзя.
Я поднимаюсь, подхожу к окну и смотрю в темень. И слушаю созвучный моему
сердцу вой.
-- Вам помочь?
Мы оглядываемся. Перед нами молодой человек, хочется сказать: "милый
мальчик", стройный, в облегающем сором свитере, росту среднего, но сложен
хорошо, прямые развернутые плечи, волосы темные, но лицо светлое, круглые
живые глаза цвета спелой-спелой вишни. Потом я поняла, что он совсем не
мальчик, в волосах залысины, только улыбка у него детская, добрая.
Мы стоим у большого шкафа-холодильника и пытаемся разобраться в
немыслимом ассортименте молочных продуктов. Все эти баночки, пакетики,
коробочки, украшенные рисунками, завитушками и буквами на непонятном языке,
рассыпаются перед нами, словно стекляшки в детской игрушке-трубочке, где при
каждом повороте складывается другой разноцветный узор. Мы снимаем по одному
пакеты и баночки, пытаемся по рисунку угадать, что это. Читаем написанное
латинскими буквами, но слова-то все равно незнакомые.
-- Вам помочь?
-- Да, пожалуйста, -- радуется Ирина. Молодой человек, словно фокусник,
стремглав проводил нас по этому изумительному великолепию. И советует:
-- Молоко возьмите вот это, трехпроцентное. Израильтяне пьют менее жирное,
оно дороже. А это дешевле и вкуснее, больше похоже на наше. Творог? Творог
вот этот. Как на киевском рынке у бабок. Всем творогам творог, -- говорит он
совсем по-нашенски.
-- Ты из Киева?
-- Да.
Земляки, значит. Мы не из Киева, но тоже с Украины.
-- Давно здесь?
-- Семь месяцев.
-- Настроение?
-- Нормальное.
Мы и видим, что нормальное.
Наш собеседник ведет нас вдоль шкафов-холодильников, называя салаты и
прочие диковинки. С нами он говорит по-русски, но к нему все время
обращаются другие, мы слышим его свободный иврит.
-- Учил дома?
-- Немного.
Его отзывают, он, извинившись, уходит. Мы берем рекомендованный им
творог, смотрим цену. Цена немалая, но все равно кладем в сумку. И потом не
жалеем, творог, действительно, вкусный.
Несколько дней спустя я разговорилась с женщиной, тоже олимкой, но с
большим стажем. Говорили о разных бытовых вещах, я спросила:
-- Где вы покупаете продукты?
-- В Юриной лавке.
Конечно, я сразу догадалась, что "Юрина лавка" -- это тот самый магазин,
где работает наш добрый гид, а Юра -- это его имя. Удивительно -- нам не
показалось странным, что лавку называют именем грузчика, мальчика на побе
гушках. Позднее мы убедились, что он стал магнитом, притягивающим сюда
русскоязычную публику нашего городка.
Я ходила сюда за покупками, но никогда не упускала возможности поговорить
с Юрой. Он все время кому-то нужен, все время занят, я стараюсь не мешать.
Но иногда, когда покупателей мало и Юра что-то делает на одном месте,
например, фасует котлеты, я останавливаюсь около.
-- Что ты сегодня такой хмурый? Устал?
-- Ребенок плохо спал ночью, -- он пожал плечами: бывает, на то и ребенок.
Я уже знаю, что Юра женат, что у него есть малыш, жена не может работать
-- не на кого оставить ребенка. Юра один кормилец.
-- Сколько ты получаешь?
-- Сейчас мало -- девятьсот. Но обещают вскоре дать больше.
Хозяева лавки, два брата, сыновья выходца из Грузии, по-моему, понимают,
что для них -- Юра. Я слышу, они говорят с ним по-дружески, как с ровней.
-- Юра, -- зовут его, когда не могут решить спор с кем-то из олимов, так
как спорят на разных языках. -- Вот Юра, он вам все объяснит.
Юра спокойно, приветливо все объясняет.
Но я уже знаю, что Юра -- артист. Артист цирка. Наверное, отсюда его
легкость в походке, пластика, ладная фигура.
-- А как же профессия? -- спрашиваю я однажды. -- Ведь тянет?
-- Но у нас же нет цирка, -- на последний вопрос Юра не отвечает.
-- А Тель-Авив?
Он смотрит на меня с сочувствием к моему неведению.
-- Вы знаете, сколько там стоят квартиры?
-- Ты не жалеешь, что уехал?
Опять тот же взгляд. Как я не понимаю: он увез своего ребенка от
Чернобыля и от возможных погромов. На землю, которая будет его землей, когда
он вырастет. Это будет его страна, и сыну здесь будет хорошо.
Юра быстро и ловко набрасывает мясные шарики в прозрачные пакеты затем
кладет на весы, припечатывает -- склеивает автоматом горла пакетов -- и
бросает готовые в корзину. Боже мой! И это на всю оставшуюся жизнь!
Но Юра спокоен, бодр и весел. Он знает, что ему повезло: есть работа.
Как-то, спустя время, мне показалось, что Юра сник. Он по-прежнему умело
работал, но все реже улыбался.
-- Ты заметила? -- спросила я у Ирины.
-- Конечно, их лавку купили соседи.
Ах, вот оно что! Я видела ремонтно-строительные работы в магазине, по не
обращала внимания. А Ирина новости узнавала в ульпане. Оказалось, что
владельцы магазина не расплатились с долгами, их магазинчик купил на корню
сосед, владелец овощной лавки, развалил стену и теперь переделывал все на
свой лад. Не только витрины и холодильники.
Прежние хозяева совсем не умели торговать, хоть и выросли в этой стране.
Если к вечеру оставалась клубника, которая до утра будет уже не очень-то
свежая, или еще что-то, например, помидоры, они продавали задешево или
отдавали просто так своим рабочим, Юре и его сменщику, тоже олиму. Не
выбрасывать же. Утром получат свежие плоды, а эти все равно не купят.
Как они заблуждались! Как раз и надо было выбрасывать, потому что иначе
покупателей становится меньше.
Теперь понятно... Теперь понятна мне та немая сцена. Юра метлой убирал
текущий из мусорного ящика кроваво-красный клубничный сок. Я тогда не
рискнула подойти.
Потом мы узнали: так делают всюду. В огромных суперах и в маленьких
лавках. И попробуй кто-нибудь из рабочих подобрать выброшенные (совсем же
хорошие!) продукты -- выгонят. Мы видели такое на базаре: непроданные
помидоры вываливались на землю и -- разойдись! Колеса машины проезжали по ним
туда-сюда. Колесами по этому кровавому месиву. Чтоб наверняка. Чтоб держать
цену. Чтоб не падал спрос.
Вдруг разнесся слух, что Юра ушел из магазина. Слух подтвердился, и нам
расхотелось ходить туда за покупками. Все в этом магазине было наряднее и
красивее, чем раньше, можно купить, что надо, но я шла мимо, дальше. Здесь
все было не так. Меня коробил пристальный взгляд, который преследовал меня,
когда я клала продукты в пакеты. Подойдя к кассе, я сама быстро раскрывала
сумку и подсовывала ее кассиру, чтобы меня не оскорбили проверкой. Но
главное -- не было Юры. Его нам не хватало.
Неожиданно мы увидели Юру на улице... Он ехал на смешном, похожем на
детский велосипеде, привезенном из Союза. Юра легко и быстро крутил педали и
очень прямо держал спину -- ехал словно по арене цирка. Заметив нас, он
тормознул, соскочил с седла и, улыбнувшись, предстал перед нами, на миг
похожий на того милого мальчика, которого мы увидели месяцев восемь тому.
-- Ты куда пропал, Юра?
-- Открываю лавку. Свою. Через неделю -- милости прошу, -- он назвал адрес.
Делайте рекламу.
Вот это сальто! Из мальчика на подхвате -- во владельцы собственного
магазина.
-- Один -- лавку?
-- Нет, с компаньоном.
-- Деньги?
-- Деньги -- в долг. Откуда у меня деньги?
-- Компаньон надежный?
Секунду помедлил, кивнул: да.
-- Не боишься?
-- Нет. Поработал в магазине, опыт есть. Думаю, будет нормально.
Он весело вскочил на своего маленького железного конька и махнул нам
рукой.
Конечно, в первый же день, что распахнулись двери магазина, мы были тут
как тут. Теперь за покупками мы ходили только сюда, с полным правом называя
это заведение "Юрина лавка".
Это была маленькая двухкомнатная лавчонка, где в аккуратной пестрой
тесноте на стеллажах имелось все, что предлагали и большие магазины. Цены
были ниже, чем в супере, и в лавку сразу же проторили дорожку не только оли
мы, но и туземное население. За лоснящуюся от жира толстобокую копченую
селедку здесь платили пятерку, в супере такая тянула на все десять. Здесь
можно было купить подешевле приличное мясо, палку колбасы и многое другое.
Но самое замечательное -- это был Юра. Он царил в этом мире, легко
двигаясь от стеллажа к стеллажу, к кассе, весам, одаривая всех улыбкой и
всякими вкусностями.
-- Хотите огурчики? Чудо огурчики! -- говорил он. -- Попробуйте. -- Юра мигом
нарезал маленький соленый огурец и один кусочек отправлял себе в рот. На
лице его написано удовольствие. Ну, как не купить такие хрустящие чудо-
огурчики?
-- Хотите печенку? Только привезли. Американская Вку-у-усная... --
аппетитно говорит Юра, вынимая из холодильника пакет и подбрасывая его в
руке.
-- Взвесить?
Конечно, взвесить.
В лавке он был не один. Здесь работала милая пышноволосая Ирочка, жена
Юры, были их компаньоны, Миша и Светлана, совсем молодая пара, смуглые,
чернявые -- с Кавказа. Они тоже отпускали и взвешивали, резали и объясняли.
Миша, как и Юра, привозил продукты, таскал коробки и мешки, но все остальные
владельцы магазина блекли в юрином свете. Покупатели тянулись к нему, у него
спрашивали, с ним говорили. Только и слышно было: "Юра! Юра! Юрочка!"
Он как-то умудрялся всем отвечать, всех обслуживать.
-- Светик, взвесь... Сейчас Ирочка вам все подсчитает. Правда, Ирочка?
Иногда мы заходили в магазин перед закрытием. Юрина лавка закрывалась
позже других, и, забыв днем купить молоко или хлеб, мы бежали сюда.
-- Устал? -- как-то спросила я его, глядя, как он медленно нарезает мне
сыр.
Он молча кивнул, и я вдруг заметила, как Юра постарел. Это особенно
видно, когда он не улыбается, как сейчас. Мне стало его жаль. В другой раз
вот так же перед концом работы, когда в лавке было пусто, я спросила:
-- Как провел праздники? -- уж не помню, какие.
-- Ездил в Тель-Авив к друзьям.
-- Ну и как они? Тоже свой бизнес?
-- Что вы... У них все нормально -- работают. В магазинчике все еще было
слышно: "Юра! Юрочка!", но все больше вперед выступал Миша. Он был красивый
мальчик с усами, за те месяцы, что работала лавка, повзрослел и поднаторел в
торговле, теперь он старался подойти к покупателю первым:
-- Что вам?
Появились какие-то новые люди -- постарше. Потом я узнала, что это Мишины
родители. Стал приходить сюда однорукий старик с орденскими колодками на
пиджаке. Он перебирал овощи и всех уговаривал купить сдобные сладкие булочки
с повидлом, говорил, что вкусно и дешево -- всего за шекель. Это был Мишин
дедушка.
Как-то несколько дней подряд я не видела Юры и спросила у Светы:
-- Где Юра?
-- Он больше не будет работать здесь.
-- Почему? Что-то случилось?
-- Кажется, уезжает, -- ответила Светлана небрежно, будто и в самом деле не
знает, будто Юра ей едва знаком.
-- Куда?
-- Не знаю, кажется (опять "кажется"), в Эйлат. Разговор был исчерпан, но
мне невозможно было не узнать что-нибудь о Юре. В другой раз, когда Светланы
не было в магазине, я сочувственно сказала Мише:
-- Без Юры тебе будет труднее.
-- Как сказать, -- горделиво отрезал Миша.
-- Странно, вы так хорошо работали вместе...
-- Значит, не так уж хорошо.
И здесь разговора не получилось.
Больше всего я узнала от Мишиной мамы. Как все на свете мамы, из каких бы
они ни были краев, Мишина мама, как могла, помогала детям, до упаду
хлопотала в магазине. В ней чувствовалась доброта -- и не только к своим де
тям.
-- Ему было тяжело здесь, -- сказала она, когда я спросила ее о Юре. -- Это
не его дело, понимаете. Ну, не его. Он хотел бы открыть цирковую студию. Но
как? Нужны деньги, а денег у него нет.
В лавку мы ходим по-прежнему, там дешевле и говорят по-русски -- удобно.
Покупателей там и теперь немало, но ходить стало скучно, будто что-то
погасло.
Юру с тех пор я не встречала. Он исчез с нашего горизонта, может, и
вправду, уехал в Эйлат в поисках Музы. Или заработка. Дай Бог ему удачи! Дай
Бог!
В нашем городке, в разных его концах, в течение полугода открылись
маленькие магазинчики, которые мы называем "олимовские лавки" -- хозяева в
них олимы. Еще раньше, чем Юра, в самом центре городка основал свою лавку
Шмуль из Ташкента. Он рыжеват, веснушчат, упитан и округл. Круглый его рот
замкнут в улыбке, а светлые прозрачные глаза не улыбаются. Он двигается
быстро и энергично, а толстые руки поднимают тяжелые коробки довольно легко.
Лавка его всегда полным-полна людьми и снедью. Здесь есть все на любой вкус,
даже печень трески и шпроты: он знает, что названия этих деликатесов еще не
успели забыть олимы. У Шмуля можно купить дешевые сигареты, есть и водка на
любой карман.
Сначала у кассы стояла улыбчивая рыжеволосая Людочка, сестра Шмуля.
Людочка убеждала покупать только у них -- здесь все самое вкусное и самое
дешевое. Она знала постоянных покупателей и встречала входящих:
-- Вот ваши сигареты... Есть ваши любимые крылышки...
Неожиданно у кассы появилась другая девушка, тоже олимка, но не родня
Шмулю. Девушка не улыбается, не убеждает, просто работает. Шмуль относится к
этому спокойно: его лавка все равно процветает. Место бойкое, речь русская,
товары чуть дешевле. Кушать людям все равно надо.
Рассказывают, что Шмуль привез с собой машину, яхту и миллион. Чего --
долларов? Шекелей? Не знают. Но машину и яхту -- точно. Авто работает на
развитие торговли, а яхта, прикрытая брезентом, ждет своего часа во дворе
виллы, которую снимает Шмуль. Возможно, он и в самом деле открыл свое дело
не в долг -- умеет парень жить. Полгода спустя он открыл еще одну лавчонку --
в соседнем городке -- взял туда на работу тоже олимку.
Возле бюро по трудоустройству я встретила Люду: она пришла отмечаться как
безработная.
-- Почему ушла из магазина?
-- Работала с семи до девяти. В восемь закроешь, пока подсчитаешь,
наведешь порядок. И все за тысячу. Добавлять не хотел.
-- А сколько он платит новой?
-- Столько же. Она долго была без работы. Рада и этому.
-- А как же ты?
-- Я так устала. Сейчас только отдохнуть.
Самая первая из известных нам олимовских лавок появилась не в нашем
городке, а на окраине соседнего, в двух километрах от нашего дома. Мы
возвращались с моря, как всегда, пешком и зашли в этот магазинчик купить
что-нибудь на ужин. Спросили на иврите и вдруг услышали родное:
-- Можете говорить по-русски.
Естественно, начались вопросы-ответы.
Хозяин лавки был невысокий плотный человек, по внешнему виду, похоже, лет
пятидесяти, глаза умные, а лицо уныло, вроде помято. И плечи у него унылые --
опущенные. Звали хозяина Иосиф, и лавку для себя мы стали называть "Йосина
лавка". Это название осталось для нас и до сих пор, хотя прежнего хозяина
давно уже там нет.
Я не помню, в тот ли раз или, может, позднее -- мы иногда заходили в эту
торговую обитель русской речи -- Йоси показал нам свое сокровище.
-- Я купил ее сравнительно дешево -- за девять тысяч. Но работать здесь
было невозможно. Прежний хозяин выжал из нее все, что мог. Место было
бойкое, хозяин умел рассказывать байки, встречал приветливо, забавлял
покупателя разговорчиками, забивал голову и при том обманывал безбожно.
Раскусили его не сразу, ходить стали меньше, но он уже кое-что успел.
Построил всем детям квартиры, купил им машины. К тому времени оборудование
все пришло в негодность, хозяину выгоднее было продать лавку и купить себе
что-нибудь в другом месте.
-- А почему же вы купили эту развалюху? Он посмотрел на меня с обидой. В
самом деле, слово "развалюха" здесь не подходило. Во всяком случае, то, что
я сейчас видела, выглядело прилично, хотя и небогато. Лавчонка была
маленькая однокомнатная, перегородкой служил большой холодильный шкаф,
далеко не современный, не такой, как в новых лавках. За шкафом были
оборудованы закрома. Помещение не такое уж нарядное, но все чисто,
аккуратно.
-- Для меня главное было, -- рассказывал Йоси, -- что дело уже существует,
магазинчик открыт, зарегистрирован. Иначе все эти бюрократические
формальности сожрали бы у меня куда больше денег. Но, конечно, вы бы видели,
что здесь было! Пришлось делать ремонт и не только помещения. Не работали
холодильники.
-- Ремонтировать старые холодильники? Не дешевле ли купить новые?
Он опять посмотрел на меня с обидой.
-- Что. у меня рук нет?
И он показал свои не очень красивые, обыкновенные мужские руки с мозолями
и ссадинами.
-- Сам?
-- Понятно, сам.
-- Работают?
-- Как видите. Работают, как звери.
Время было позднее, Йоси спросил, куда нам, узнал, что нам по дороге,
закрыл лавку и мы вместе побрели вдоль шоссе.
-- Кто вы? -- я не могу удержаться от своего вопроса.
-- Инженер. Вообще-то я радиоинженер. Но много лет руководил
производством.
И Йоси рассказал нам свою историю. А может быть, не сразу рассказал всю
историю. Скорее всего, я узнала ее по частям.
-- Лет пятнадцать назад я был начальником, номенклатурой. Меня назначили
директором небольшого отстающего, совсем разваленного завода. Я сделал его
краснознаменным. Мы получали первые места по отрасли, а рабочие хорошо
зарабатывали. Меня приглашали в президиум. А потом мама поехала в гости к
сестре в Израиль. Я просил ее: "Не надо ехать", но она не послушалась. Меня
вызвали в горком, сняли с работы. Пришлось начинать все сначала. Благо, руки
есть. Я пошел в цех мастером, потом стал заместителем начальника цеха. На
первые роли уже рассчитывать не приходилось.
Задумчиво, словно вспоминая о чем-то давнем-давнем и таком хорошем, Йоси
сказал:
-- Я люблю работать. Я мог решить любой вопрос. В последние годы я был
заместителем главного инженера, -- он бегло назвал фирму, я не поняла, Йоси
порылся в кармане, достал оттуда и протянул мне свою -- бывшую свою --
визитную карточку. Я прочитала его фамилию и название фирмы... Вот это да!
Ведь мы с ним сослуживцы! Он работал в другом городе, в России, в дочернем
бюро нашего украинского объединения. Мы стали вспоминать с Йоси общих
знакомых, больших и малых начальников. Мы перебирали ситуации, которые оба
знали. Он говорил о тех временах с самоуважением и грустью. Он решал
вопросы. Сам генеральный директор лично жал ему руку за то, что Йоси однажды
нашел возможность спасти план объединения и не оставить людей без премии.
Йоси так живо рассказывал о своих поездках к нам в город, что мне начало
казаться, будто я, и в самом деле, видела в коридорах нашего огромного
стеклобетонного здания круглую, немного косолапую фигуру Йоси. А может, и
вправду, видела.
-- Я не хотел ехать, -- сокрушенно поведал Йоси. -- Жена уговорила. Она
уговаривала меня пять лет.
-- Кто она?
-- Математик. Кандидат наук. Ей легче, она еще дома освоила иврит. Сейчас
ее пригласили в университет под Тель-Авивом. А мне язык не дается.
-- Как же общаетесь с поставщиками?
-- На идиш. Я хорошо знаю идиш.
-- Дети есть?
-- Дочка-десятиклассница. Она в интернате.
-- Что за жизнь -- все врозь? Он пожал плечами -- что делать?
-- Когда я согласился ехать, я думал: ну, начальником я не буду,
бизнесменом тоже -- не тот возраст, чтоб начинать. Но обыкновенным рабочим
где-нибудь я устроюсь. Я все могу. Но они же меня за человека не считают. Я