Кинзбурская Инна. Один год в Израиле (записки репатрианта)

прихожу к нему, спрашиваю работу, он даже и головы не поднимет, еще и
помолчит, прежде чем скажет: "нет". Я обошел столько мест. Я для них --
человек с улицы, да еще без иврита, да еще и не восемнадцати лет.
Я поняла, что "он", "они", "для них" -- это собирательный образ хозяйчика.
Отношения с этим хозяйчиком не складывались.
-- А теперь вы стали самостоятельным хозяином, значит -- довольны.
Он посмотрел на меня с сожалением: какие глупости я говорю!
-- Выхода не было. Узнал, что продается лавка, назанимал денег и -- вперед.
-- Люди ходят?
-- Начинают ходить. Приучаю, чтоб поверили -- не обвешиваю и не обманываю.
-- Значит, все хорошо. Вы должны считать, что все хорошо.
Он пожал плечами: не знаю...
В нашем городке открылись лавки, где говорили по-русски, и мы перестали
ходить к Йоси за два километра. Но однажды, возвращаясь с моря, заглянули
сюда снова.
В помещении было наряднее и богаче, ассортимент пошире, а за прилавком у
весов стояла пышная ухоженная блондинка с ярко накрашенными губами. Она
улыбалась покупателям, обнажая золото коронок. Обслужили нас прекрасно.
Неужели такая метаморфоза произошла с кандидатом математических наук?
Соскучилась по мужу, примчалась укреплять семейные узы, улучшать финансовые
дела семьи и тренировать свои математические способности на счете денег?
Конечно, я не выдержала:
-- А где Йоси?
-- Зачем вам Йоси? Это теперь наша лавка.
Я ничего не понимала.
-- Мы купили лавку.
Ах, вот оно что! Йоси лавку продал.
-- Купили за наличные?
-- Нет, конечно. Взяли ссуду. Но мы все продумали, просчитали, расписали
по чекам. Знаем точно, когда все выплатим.
Я молчала, а моя собеседница, приняв молчание за интерес к себе,
продолжала свой монолог.
-- Мы ехали сюда и понимали, что никто нас не ждет, что рассчитывать нужно
на самих себя, никому мы тут не нужны. Ну, сами скажите, кому нужны здесь
советские инженеры?
К лавке подкатила маленькая машинка, вышел из нее худой длинный мужчина,
окликнул хозяйку, стал вынимать из кузова и заносить в магазин коробки.
-- У вас уже машина есть?
-- Да, как видите. Купили старенькую. Без машины в торговле нельзя. С нами
дедушка-пенсионер, живем на его пенсию, машину купили на его корзину.
Выплатим ссуду, все будет нормально.
-- Дедушку не обижаете?
-- Ну что вы...
Я все-таки решилась:
-- А где сейчас Йоси?
-- Не знаю. Точно не знаю. Кажется, пошел на стройку.
-- Знаете, -- сказала я, -- в Союзе мы работали в одной фирме. Он был
заместителем главного инженера крупного бюро.
Разговаривая, блондинка все время работала: брала коробки, открывала,
вынимала содержимое, раскладывала на полках. При моих последних словах она
вдруг остановилась.
-- Странно... Это правда? Мне вообще непонятно, как он мог кем-то быть.
По-моему, он даже не умеет считать.

V

Его зовут Рэувен. Но мы зовем его Рубэн -- нам трудно еще произносить
имена на ивритский манер. И, конечно, он не говорит по-русски ни слова.
Иногда мне кажется, что этого не может быть, он не может не знать русский.
Мы вполне могли бы встретить в Москве или в Киеве этого сероглазого
светлокожего седеющего мужчину. И при встрече вместо "Ма шломэх?" он должен
спрашивать меня: "Как поживаешь?"
Но нет. Он из Венгрии, знает идиш, но его язык -- иврит. На этой земле он
уже сорок пять лет. За его плечами Матхаузен и все, что выпало на долю алии
сороковых.
Мы немного знаем немецкий -- учили когда-то в школе, а значит, чуть-чуть
понимаем идиш. Но, в основном, мы объясняемся на пальцах и понимаем друг
друга. Или думаем, что понимаем. Обсудив какую-то проблему, мы улыбаемся
друг другу в знак того, что пришли к соглашению. Но проверить, пришли ли,
невозможно.
Правда, есть доказательства понимания. Когда мы забегаем к Рубэну в гости
и он спрашивает: "Кофе? Чай? Водка?", то никогда не перепутает, принесет,
что выберешь. Он вообще очень гостеприимен и радушен, встречает нас так,
будто мы принесли в его дом благословение.
Нам нравится Рубэн. По-моему, он вообще не может не вызывать симпатии, но
для нас он человек замечательный еще и потому, что это был первый
израильтянин, протянувший нам руку помощи. Хотя о помощи мы не просили. Мы
вообще стараемся не жаловаться и никого ни о чем не просить. Мы все, все
пятеро. В нас все равно сразу узнают олимов, но мы не хотим вызывать
жалость. Пусть нас не жалеют. У нас все нормально.
Впервые мы увидели их на углу нашей улицы -- Рубэна и его жену Эстер,
женщину моложавую, элегантную, одетую по-европейски аккуратно (о, эти
местные наряды женщин! Она идет на работу, а впечатление такое, что только
встала с постели). Познакомились, разговорились. С олимами знакомятся
запросто: "Откуда? Давно? Кто по профессии?"
Через час после того, как мы попрощались, в нашу дверь постучали, и
мальчишка передал огромный пакет лимонов и грейпфрутов. Потом мы узнали, что
собрали их для нас с деревьев в своем дворе.
День спустя Рубэн пришел к нам сам. Ходил по комнатам, осматривал нашу
квартиру, горестно качал головой, прикладывая руку к щеке, цокал языком и
пожимал плечами. Мы сказали ему по-немецки, а затем написали на бумажке,
сколько мы платим за такую невозможность, эта цифра в сочетании с тем, что
он видел, вызвала в нем возмущение.
-- Пятьсот долларов, пятьсот долларов, -- повторял он. -- О, майн гот!
Мы были с ним согласны, но что мы могли сделать? Рубэн ушел и вернулся
через полчаса, принес ящик с инструментом и электрическую дрель. Он
повозился в нашей душевой, почистил и починил слив, закрепил трубы, чтоб не
болтались.
-- Ну вот, -- потрогал, проверил, -- теперь порядок.
Через день он привез нам оконное стекло и вставил его вместо пленки,
которой Володя, чтоб не дуло, затянул окно, где стекла не было.
В нашей семье мужчины не из тех, кто не умеет забить гвоздь. Отнюдь. Но
весь инструмент остался по ту сторону границы. Там же осталось и умение
ориентироваться в окружающем пространстве. Где купить стекло? И сколько оно
стоит? Пока потерпим с пленкой.
Но стекло вставлено. Теплее -- ив комнате и на душе. Спасибо Рубэну.
У нас не было не только инструмента. Мы собирались поспешно, багаж не
отправляли, в чемоданы сложили только постели и одежду. Кухонная утварь
осталась там, в стране исхода. Нам говорили (ох, уж эти евреи, они все
знают!), что в Израиле все стоит гроши. Зачем тащить с собой кастрюли и
сковородки? Но первое же знакомство с ценами на посуду привело нас в уныние.
Мы не могли позволить себе купить посуду.
Рубэн осмотрел нашу кухню Вскоре он принес нам большой пакет с
кастрюлями, старенькими, но до блеска вычищенными. Он собрал их, наверное, у
своей многочисленной родни. Мы могли бы почистить их сами и все равно были
бы ему благодарны, но Рубэн не мог оскорбить нас грязной посудой. Наверное,
это сделала его элегантная строгая Эстер.
Среди принесенной утвари было уже забытое в Союзе с послевоенных времен
чудо, кастрюля в виде кольца, в которой пекут пироги. Мы с Алей тут же
принялись стряпать.
Телевидение показывало голодающих олимов, в самом деле, в ту зиму было
много попавших в беду матерей-одиночек, больных и слабых людей, которые жили
впроголодь.
Рубэн не мог спросить нас, не голодаем ли мы, наверное, не только из-за
языкового барьера, скорее всего из чувства такта. Он принес нам пакет со
снедью, среди прочего там лежала большая лоснящаяся курица. Принес, коротко
улыбнулся, сказал что-то на идиш и ушел -- много дел.
Мы смотрели на курицу, и хотелось плакать. Мы нормально (пока) питались,
иногда покупали кур. Как ему объяснить, что не надо нам приносить еду?
-- Ничего, -- сказала Ирина, -- когда-нибудь я тоже смогу кому-нибудь
помочь, кому это будет нужно.
-- Купить курицу? -- спросила я, чтобы шуткой сбить готовые брызнуть слезы.
Потом мы все-таки убедили Рубэна, что не следует нам приносить продукты,
мы не голодаем. Но прежде он еще раз принес большой пакет. Это было в первые
дни войны. Война уже шла, и мы не могли понять, почему не видно Рубэна.
Пойти к нему сами в это тревожное время мы не решались -- наверное, ему не до
нас.
Он пришел на третий или четвертый день и опять -- с продуктами.
Оказалось, его мужественная Эстер уехала в Тель-Авив к дочери, у той муж
в армии, она одна с детьми, ей страшно. А другая дочь с ребенком прикатила к
отцу и не выпускала его из дома ни днем ни ночью. Но как только страх стал
чуть меньшим, его освободили из домашнего плена, он отправился за продуктами
и не забыл про нас -- мы ведь могли бояться выйти из дома. Мы сказали "спаси
бо", но открыли наш холодильник и показали ему, что внутри непусто. Он
удовлетворенно кивнул и улыбнулся.
Рубэн долго не мог понять, что у меня за профессия. Началось с того, что
Рубэн так же, как Ципора, увидев в нашей комнате бандероли с книгами,
спросил:
-- Что это?
И очень удивился, услышав ответ. Зачем? Книги в Израиле да еще на
русском? Мы объяснили ему, что любим читать. Вот тогда он и заинтересовался
моей профессией. Я показывала ему на пальцах, что мое занятие писать,
-- Служащая? -- посочувствовал он. -- Тяжело. -- То есть очень тяжело
устроиться на работу.
-- Нет, не то. -- Я подсунула ему газету. Так и не знаю, понял ли он что
пишу я -- в газету. Пришлось показать ему книжку и сказать, что она моя, я ее
написала. Кажется, он понял, спросил, есть ли в книжке про любовь: на
обложке силуэты мужчины и женщины. Я кивнула, тогда он сказал на идиш:
-- Я найду тебе человека, который знает русский и иврит. Он переведет твою
книгу, издашь ее, получишь деньги и, -- Рубэн оглядел нашу комнату и
остановил взгляд на разваленном еле дышащем ципорином шкафу, -- купишь себе
новый шкаф. -- Пошутил и улыбнулся.
Добрый человек, он не знает, что для того, чтобы перевести книгу,
недостаточно знать два языка. Но желание помочь было таким искренним!
Кто он, Рубэн?
Работал на фабрике лет тридцать. Кем работал, определить трудно,
спрашивать как-то неудобно. Во всяком случае, когда мы спросили, кем
работает Менахем, его младший сын, он не ответил, кем, а тоже сказал: "На
фабрике". Похоже, что фабрика -- это фирма, это хорошо, а кем работать, не
так уж важно, особенно в молодости.
Возраста Рубэн еще не пенсионного, но вышел на пенсию раньше. Я так и не
поняла, какие заслуги дают право в Израиле выйти на пенсию не в шестьдесят
пять, а немного раньше. Возможно, зачлось то, что Рубэн сколько-то лет
служил в армии.
Похоже, что он не богат, говорит, правда, что, когда ему исполнится
шестьдесят пять, то денег получать будет больше, но сам он считает, что ни в
чем не нуждается -- есть дом, машина, пятеро детей и куча внуков. Дети и
внуки вечно толкутся в их доме, и проворная Эстер подсовывает обед то
одному, то другому. Мы никак не можем запомнить, кто есть кто, невпопад
зовем по имени сменяющих друг друга на дедовых коленях черноглазых -- в ба
бушку -- малышей.
Как-то я встретила на улице сияющих Рубэна и Эстер. Родился еще один
продолжатель их рода, в этот день ему сделали брит-милу, семья отмечала
праздник.
В другой раз мы повстречали Рубэна в центре города. Он был с внуком-
школьником, покупали лотерейные билеты.
-- Играете в лотерею? -- мы удивились.
-- А как же! Все время.
-- Собираетесь выиграть миллион? Рубэн рассмеялся. Неплохо бы,
-- Может, что-нибудь выиграю. А нет -- что делать? Все равно интересно.
Мне нравится, как Рубэн ходит.
Я думаю, по походке можно разгадать человека. Походка выдает его с
головой. Сколько мы видели важноходящих и неторопливовходящих. И тех, кто
бежит -- успеть, успеть, ухватить. И тех, кто катится. Одни катятся, будто
скользят, быстро-быстро, другие лениво перекатываются с боку на бок.
Рубэн ходит как-то очень спокойно. Надо быстро -- пожалуйста, ускорит шаг,
спешить некуда, вот как сейчас -- он гуляет с внуком, -- идет медленно,
наслаждается ходьбой. Голова его не задрана, не опущена, он просто нормально
держится, человек на своей земле.
Как-то он предложил повезти нас в Акко, посмотреть старый город.
Наслышанные и начитанные уже об интифаде и терроризме, мы побаивались ехать,
а согласившись, тоже немного ежились и поглядывали на белотканные головные
уборы арабов с опаской и интересом. Люди па улицах старого Акко были
одновременно из сказок Шехерезады и из газетных статей.
Мы ходили по узеньким таинственным мощенным камнем улочкам, было
интересно, но как-то не очень уютно. А Рубэн словно не замечал нашего
внутреннего дискомфорта, он был у себя дома в этом арабском районе, на
арабском рынке. Он останавливался и разговаривал с арабами, даже шутил. Мы
не понимали, о чем, но видели, шутил -- собеседники улыбались. Наверное, ему
и в голову не приходило, что можно вести себя иначе. Он у себя дома, какой
может быть дискомфорт?
Эта спокойная уверенность хозяина земли, где он живет, где ходит, где
ступает сейчас, в эту минуту, поразила нас однажды особенно. В нашем доме,
этажом ниже, живет семья -- муж, жена, трое детей, один из них солдат. Они ни
с кем не здороваются, не разговаривают с соседями, в подъезде они смотрят на
нас в упор и молча проходят мимо. Заходят в квартиру и быстро закрывают за
собой дверь, будто отгораживаются от мира. Младший из их семьи, мальчишка
лет десяти, бросал камни в бродячих кошек, что рылись в нашем мусорном
ящике. Это совсем доконало Алину.
-- Какой ужас! -- сказала она. -- Я видеть его не могу.
В этой квартире живет большая собака. Мне кажется, она похожа на своих
хозяев. Хотя, в отличие от хозяев, собака всегда приветствует нас: когда мы
подходим к дому и поднимаемся по лестнице, она сопровождает нас злобным
лаем. Я всегда знаю, когда мои возвращаются домой -- мне знак подает собака.
Иногда ее выпускают гулять по двору, и тогда я, съежившись, стараюсь
прошмыгнуть побыстрее. Но и остальные мои не радуются встрече с четвероногой
соседкой, а, посторонившись, вежливо уступают дорогу.
Как-то Рубэн в чем-то помогал мужу во дворе, а это четвероногое как раз
было выпущено хозяевами погулять. Собака подошла к мужчинам, злобно
ощерилась. Муж говорил потом, что стало несколько не по себе. А Рубэн по
смотрел на нее спокойно, уверенный властный жест рукой, и короткая, тоже
властная, команда:
-- Домой!
Собака потупилась, попятилась, отошла. Может, так от силы отступает зло.
А собака Рубэна мне нравится. Больше всех собак, что я видела здесь. Она
приземистая, черная-черная с белыми башмачками и большими игрушечными
добрыми ушами. Она не лает по пустякам, но уж если хозяев нет дома, в дом
никого не впустит.
...Как-то мы были в гостях у Рубэна. Пришел из школы внук -- мама на
работе, куда же идти? Эстер поднялась и пошла греть внуку обед. Рубэн с
грустной и мудрой улыбкой сказал:
-- Одна мать прокормит десять детей, а десять детей не могут прокормить
одну мать.
-- Но у вас же не такие дети.
-- Конечно, конечно, у нас не такие дети. Надеюсь, что мне не придется
просить у них кушать.
Я тоже надеюсь.
У них небольшая вилла, небольшой чистенький дворик, немного деревьев. В
доме большой нарядный салон, много воздуха, высокие потолки и большие окна.
Двери из салона ведут в маленькие спальни, где скромно и чисто, здесь не
живут, здесь спят.
Они приехали сюда вдвоем. Без денег, без барахла. Ни родных -- никого.
Начали строить -- жизнь и дом. Эстер поведала нам историю дома. Говорила
Эстер на иврите, слова мы понимали не все, но она ходила и показывала, руки
ее дотрагивались то до одной стены, то до другой, то касались окна или
двери. И мы все понимали.
Сначала соорудили что-то маленькое, жили пока вдвоем.
Родился первенец, достроили комнату. Родился второй ребенок -- расширили
салон. Третий -- достроили еще. Сразу не было денег, все делали постепенно,
много лет ушло. Эстер любит свой дом и гордится им. С особой гордостью пока
зывает она сооружение в углу салона, нечто похожее на бар с полированной
деревянной стойкой.
-- Это сделал сам Рубэн.
Мне нравится смотреть, как умело расправляется Эстер с ватагой малышей и
как ласково смотрит Рубэн на нее и на них.
-- Знаешь, -- сказала я как-то мужу, когда мы возвращались от них, -- Эстер
кажется счастливой женщиной.
-- Да -- согласился муж, -- Похоже.

VI

Когда в нашем активе появилась семья Леви -- Абрам и Хана, мы тут же стали
именовать главу семьи "Абрам второй", потому что у нас уже был добрый
знакомый Абрам, муж Иры.
...Вчера она показалась мне совсем старенькой -- широкое, но худое серое
лицо, серые волосы, опущенные плечи. Иногда она -- ничего, бодрая, лицо
светлое, живое.
-- Она-таки была блондинка, -- сказал как-то Абрам о жене с теплой улыбкой.
Вспомнились дни молодости. Она была тяжелая, страшная, но -- молодость. Он
вообще говорит с Ханой и о Хане с теплой улыбкой, но при этом и чуть-чуть с
усмешкой -- над самим собой. Что за чудак -- до сих пор благодарен судьбе за
такой подарок, как Хана.
-- Слушай, -- спросила я у Абрама, -- а как ты объяснился в любви? Как
предложил замуж? На каком языке?
Она была из Венгрии и знала только венгерский, а он -- украинский, чуть-
чуть польский, чуть-чуть идиш. Они встретились на послевоенных дорогах в
буреломе судеб.
-- Соседский мальчишка учил меня по-венгерски. Чего не сделаешь ради
любви!
Видя, как муж закуривает, он вспомнил, что дымил в молодости самокруткой.
-- Как бросил? -- спрашиваю я с надеждой: муж курит очень уж много.
-- Хана сказала: "Или я или табак". Жалко было терять Хану. Бросил курить.
Я разочарованно вздыхаю, и он смеется: "Попробуй и ты так. Или уже
поздно?"
У Ханы светлые глаза на круглом лице, нос широковат, приподнят немного.
Что тут еврейского?
-- Да, -- говорит Абрам, -- немцы пропустили ее, она сошла за венгерку.
Хана была в Освенциме.
-- Как уцелела? -- спрашиваю я.
-- Повезло, -- отвечает. Она говорит на иврите "йеш мазаль", обычный
перевод: "есть везение". Но я уже знаю оттенки слов. На иврите "мазаль" --
это не просто везение, это -- судьба.
-- А Абрам?
-- Он был в другом лагере. Не всех же сразу загоняли в газовые камеры.
Многих раньше отправляли на работы. -- О подробностях вспоминать нет желания,
да и что вспоминать. У Абрама тоже "йеш мазаль".
-- У нашего соседа погибла вся семья, -- сказал муж.
-- У Абрама тоже. Уцелела только сестра. А у меня погибли отец, мать,
сестра.
Мы немного молчим. А потом я все-таки произношу слова, которые слышала от
Абрама первого, от соседа со второго этажа и которые мучают меня самое:
-- Где был Господь, когда убивали шесть миллионов из избранного им народа?
Я вижу -- ей неприятны мои слова, она верующая.
-- Мы уцелели, -- тихо произносит Хана. И замолкает. Я знаю, они не только
уцелели там, но и выдержали все здесь, они -- это алия сороковых. "Странно, --
думаю я, -- ищу еврейскую душу, а, может, вот она сейчас передо мной. Хотя
облик совсем не привычно еврейский, да и он тоже мог бы сойти за не еврея,
светлый, глаза светлые, нос прямой чуть картошкой".
Когда мы только познакомились и зашли к ним впервые, Хана показала мне
фотографию внука -- широколицый глазастый подросток с пушком над верхней
губою.
-- Симпатичный, -- сказала я.
Ей приятно, что он мне нравится. Но она понимает, что он пока еще не
красавец, редко встретишь красавца в таком возрасте.
-- Мой, -- сказала Хана. -- Значит, симпатичный.
Потом был разговор о стране, о трудностях, с которыми встречаются олимы.
Видно, Хана уловила в том, что я говорила, некоторое олимовское
недовольство. Провожая нас, она остановилась около порога, произнесла тихо,
серьезно, глядя мне прямо в глаза:
-- Внук -- не красивый, не хороший, но -- мой. Страна -- не такая прекрасная,
не такая хорошая, но -- моя, -- и прижала руки к груди.
Она сказала "шели", но "шели", хоть и переводится "мой, моя", это совсем
не то, что вкладывается в это слово на русском. А в том, как Хана произнесла
"шели", было столько сокровенного, личного, что у меня сдавило в груди.
Сколько лет мы пели "Страна моя, Москва моя...", но ни разу от этой песни не
защемило сердце. Пели и пели, такие у песни слова. А тут я вдруг поняла, что
эта страна -- моя, и что мне никуда не деться, не так она хороша, как
хотелось бы, как виделось издалека. Но что делать? Дети и внуки мои тоже --
не самые лучшие.
...Познакомились мы случайно. Хотя нет, я думаю, что нет ничего
случайного на земле. Кто-то согласится со мной и скажет, что да, это так,
потому что все заранее задумано всевышним. Кто-то сошлется на книгу судеб. Я
все списываю на человеческие характеры, на свойства человеческих душ.
Встречаясь с обстоятельствами, характеры проявляются, встречаясь с другими
характерами, взаимодействуют, и из этого вытекают или не вытекают события и
взаимоотношения людей.
В ту первую весну нашей жизни в Израиле, когда муж с бригадой олимов
приводил в порядок город, в один из дней ему пришлось выкашивать бурьян на
небольшом пустырьке возле высотных домов, среди которых отдельно и как-то
очень независимо стоял небольшой одноэтажный домик за живым зеленым забором.
Таких и побольше пустырьков он выкосил уже немало. Бывало, что хозяева
выглядывали из своих домов. Некоторые настороженно: чего можно ждать от
олимов? Некоторые были равнодушно любопытны. Встречались и злые, жестокие
люди. Один из бригады как-то, устав, присел под тенистой изгородью --
отдохнуть. Вышел к воротам хозяин изгороди.
-- Здесь сидеть нельзя, здесь частное владение, -- непреклонно и твердо
заявил он.
И тут из домика вышла немолодая женщина и вынесла кружку воды. Вода была
холодная, кисловатая от лимонного сока и искрилась пузырьками газа. Кружка
воды казалась чудом в этот знойный день, но еще чудесней было доброе лицо
женщины, принесшей напиток.
Потом вышел мужчина, тоже немолодой, но поджарый и, видно, не слабый.
Постоял немного, наблюдая, как муж справляется с работой, понятно,
непривычной для него, по всему видно -- не из косарей.
Не знаю, что он думал тогда, в первый раз, оценивая работу. Наверное,
видел, что человек перед ним не хилый, крепкий, что, хоть и нелегко,
старается и не халтурит. Если бы понял, что косарь хлипок и ему себя жаль,
возможно, не подошел бы, не заговорил, а может, и подошел бы, но только,
чтобы помочь. А тут -- заговорил, да еще с шуткой, простой почти деревенской
шуткой. Они поговорили, как два соперничающих мужика. Сколько тебе лет? А
мне вон сколько! А какой ты молодой? Вот я -- молодой. Посмотри, как я
работаю. А какие мускулы? А руки? Ну-ка, чья рука крепче?
Говорили они на смеси языков украинского, иврита, идиш. У одного --
хороший украинский, а иврит -- увы! У другого иврит хорош, а украинский давно
забыт, с трудом вспоминается. И идиш оба почти не знают. Но выручил язык
жестов. Он до сих пор нас выручает.
Попрощались -- заходи, буду рад.
Муж вспомнил об этом, когда, собираясь уйти от Ципоры, мы искали
квартиру.
-- Зайдем, может, помогут. Они старожилы, многих знают.
Мы зашли сразу после обеда, еще не зная местных законов о
неприкосновенности двух послеобеденных часов. Потом мы узнали, что Абрам и
Хана не всегда в это время отдыхают, но в тот раз, видно, утомившись,
прикорнули. На наш стук вышел Абрам, еще полусонный, остановился на пороге,
рассматривал нас, словно припоминая, кто мы, и не понимал, что нам от него
нужно.
Он вяло стоял на пороге своего дома, невысокий, с неприбранными после сна
редкими седыми волосами, в распахнутой рубашке, а светлые чуть прищуренные
глаза его смотрели на нас оценивающе. Вообще-то, когда тебя оценивают, не
очень приятно, но мы почему-то не испытывали этого чувства, возможно потому,
что вся процедура длилась недолго. Хозяин так же, как стоял, не выражая
никаких эмоций, спокойно посторонился, давая дорогу -- заходите. Но тут на
пороге появилась Хана и все обволокла добротой и приветливостью.
Потом мы сидели в их доме, рассказывали друг другу о себе. В ход был
пущен наш еще очень плохой иврит, забытый Абрамом украинский, руки, пальцы,
телодвижения. Мы понимали друг друга. Квартиру мы подыскали без них, но в
них нашли близких людей. Как-то сразу и без оговорок.
Они старались нам помочь, чем могли, и делали это ненавязчиво, часто с
шуткой. Абраму нравилось, что муж за все берется, умеет не умеет -- берется.
И Абрам никогда не забывал похвалить мужа. Мы делали ремонт в нашей съемной
квартире, Абрам давал советы, какую покупать краску, шпаклевку, инструмент.
Он предлагал свои услуги в работе, но не был огорчен, что мы отказались и
стали делать все сами.
-- Лучше, когда человек не может, но хочет, чем может, но не хочет, --
высказал он свое кредо.
-- А еще лучше, когда и может и хочет...
-- Верно.
Мы покрасили первую комнату, сделано было неплохо, но и не Бог весть, как
хорошо. Абрам пришел, походил по комнате, прищурив свои светлые глаза,
изображая придирчивый осмотр работы, потрогал углы и выразил удовлетворение:
-- Мастер -- первый класс, -- сказал он на ломаном украинском и похлопал
мужа по плечу, подняв для этого руку. Он был ниже ростом, но -- старший.
"Мастер -- первый класс" -- говорит он мужу всякий раз, осматривая
сделанную работу. Приходилось ремонтировать краны, прочищать канализацию,
ставить новые розетки. Абрам все трогал руками, проверял, высказывал одоб
рение. Он не обращал внимания на мои слова о том, что муж и в Союзе все это
делал сам. Абраму нравилось, что человек берется за всякую работу, хоть и
ученый.
Зато своей работой Абрам никогда не выхваляется. Он принес мне в подарок
маленький складной столик, за которым я и сейчас работаю. Столик этот не Бог
весть какой нарядный, но прочный и легкий, а главное, он очень удобен в
нашей тесной квартире, где ни для чего нет места. Столик можно сдвинуть, а
то и вовсе сложить и убрать, когда приходят гости. Этот столик был мне, как