Страница:
подарок судьбы, мы искали в магазинах хоть что-нибудь подходящее, но все
было не так удобно и стоило кучу денег. Абрам принес столик, разложил и
спросил небрежно:
-- Ну, ничего? Подходит?
И чтоб избежать благодарности и похвалы, стал рукой разглаживать еле
заметную неровность.
-- Еврейская работа...
Вообще мне нравится его ирония, его понимание шутки. И умение шутить.
Наверное, если бы мы могли свободно говорить на одном с ним языке, было бы
еще интереснее. Его манера шутить напоминает мне юмор моих интеллектуальных
друзей из страны исхода.
Мы рассказываем ему и Хане, как из аэропорта Бен-Гурион звонили знакомым,
не знали, что делать, куда ехать.
-- Почему не позвонил мне? -- спрашивает он мужа, смеясь только глазами.
Мы хотели навестить их, но не застали, идем от их дома, на углу улицы
встречаем Абрама и Хану.
-- Были у нас? -- спрашивает он, прищурив свои светлые глаза. -- Ну и как,
не знаете, мы дома?
-- Я тоже был красивый мальчик, -- сказал он как-то, когда я восхитилась
соседским ребенком. -- Мама даже завязывала мне на руке красную нитку -- от
сглаза. Не веришь? -- смеется он. -- Теперь я не такой красивый? Уже не надо
завязывать красную нитку?
Он много знает, ему все интересно, он в курсе всех политических событий,
немного читает газеты, но больше смотрит телевизор. У него есть своя любимая
программа -- "Новости" в половине восьмого вечера, ему нравится ведущая
программы. Где бы он ни был, торопится домой:
-- Там ждет меня моя девушка.
Но говорить подолгу о политике Абрам не любит, оно того не стоит. Спорят
себе сильные мира сего, а в стране тяжело. Зато всегда спрашивает у мужа о
разных вещах из истории, о народах, их судьбах, слушает с интересом, готов
слушать долго. К сожалению, у нас не хватает иврита, и муж, рассказывая о
чем-то, быстро переходит на язык пальцев. Тут уже становится неинтересно. На
том и кончаем, откладывая до лучших времен, когда мы заговорим на иврите
вовсю.
Как-то они зашли к нам, я накрываю стол -- все, что есть, мне хочется
угостить их получше. Но Абрам говорит:
-- Зачем столько? Нет места, -- и похлопывает себя по животу. -- То, что ты
наставила, хватит на неделю. Он худощав, ест мало.
-- Когда были молодые, -- вспоминает он, -- так хотелось есть, но не было
денег. Теперь есть деньги, но нужна диета.
Нет, он не болен, он энергичен, подвижен, но понимает, что в его возрасте
много кушать уже вредно. Зачем же делать себе во вред? Он относится к этому
спокойно. Раньше было хуже, когда хотелось есть, а купить было не на что.
-- У тебя нет работы, -- говорит Абрам моему мужу. -- У меня тоже не было. Я
тоже был оле хадаш. Хана работала, шила. Ходила на работу далеко, за
пятнадцать километров. Каждый день. Пешком. Что делать? Жить-то надо было.
Она любила читать и рисовать. Когда-то, до войны. Мечтала учиться и стать
художником-модельером. Но ее не приняли: в Венгрии тоже не любили евреев. Но
шить она научилась, и это спасло их в Израиле. Она ходила по богатым домам,
обшивала. И до сих пор шьет понемногу.
-- У нас не было съемной квартиры, нам не давали денег. Жили в сарае,
пришлось его самому построить. Сарайчик был маленький, тут спали, тут же
керосинка. Хана варила еду и до двенадцати часов каждый день шила -- при
керосиновой лампе.
Мне нравится, что они не ноют, не плачут, не жалуются, от других
старожилов я слышала много стонов по поводу старых времен. "Что делать? --
говорят Абрам и Хана. -- Время было такое". Они не завидуют нынешним олимам,
тому, что нам дают немного денег на прожитье. Понятно -- теперь время другое.
Понимают, что и нам не сладко совсем, хоть и заботятся о нас больше, чем
заботились о них. И, может, потому что они так хорошо все понимают, мне ста
новится неловко оттого, что я, в самом деле, ничего не вложила в эту страну,
что не приехала сюда раньше. Действительно, почему я не приехала?
Когда они начинали здесь с нуля? В конце сороковых? Что делала я в эти
годы?
Мы тоже не сытно ели, мы даже голодали, был страшный голод. Потом стало
немного легче. Но мы были очень молоды, учились, ходили на лекции, вечера
поэзии и диспуты. Мы верили в коммунизм и учились, чтобы его строить. Среди
моих друзей было много евреев. В самом деле, почему мы строили там, а не
тут? Кто повинен в том, что нас разбросало по вселенной? Там, где мы жили, и
приходилось работать. Ни у кого в то время не была легкой жизнь.
Евреи собираются здесь, у нас есть, у нас должна быть своя страна.
...Абраму тоже иногда перепадала работа, совсем, как теперь олимам: что-
нибудь починить, подрезать кусты. Как семейную реликвию хранят они эту
историю.
Хана ушла чуть свет на свою поденку. Он опять остался один, молодой,
неприкаянный, не у дел. Пришел сосед, предложил работенку на своем дворе.
Сможешь? Он все сможет, дайте только работу.
Солнце палило, как всегда летом, немилосердно. Абрам косил траву, убирал
двор. Соседу в доме тоже было жарко.
-- Зайди, выпьем.
Добро бы воду, нет, похоже, самогон. Выпил, пошел работать.
У соседа опять жажда:
-- Зайди, выпьем.
Вечером спросил:
-- Домой дойдешь?
Как не дойти? Выпрямился, приосанился. Больше ничего не помнит.
Хана пришла поздно, увидела, что Абрам лежит на постели поверх одеяла,
испугалась. Присела рядом, все поняла и заплакала. Он проснулся, открыл
глаза, тоже все понял, взял ее руку в свою, сказал:
-- Больше такого не будет.
-- И не было? -- спрашиваю.
-- Нет, не было.
Не то, чтобы он совсем трезвенник, он и сейчас, когда садимся за стол в
шаббат или в праздник, может выпить стопку-другую. Это нормально.
Жизнь была трудовая, трудная, вся в заботах. Открыли фабрику в городе,
повезло -- Абрама приняли на работу. Строили дом. На то, что она
зарабатывала, ели, а его деньги уходили на стройку.
Ну, что за чудо -- их дом, как он мне нравится!
...В первые месяцы нашей жизни в Израиле под вечер а иногда в тихий
безмашинный шаббат мы любили гулять по нашему городку. Гуляли втроем -- с
Алиной. Она водила нас по незнакомым улочкам: мы тут еще не были. Сюда.
Сюда. А теперь сюда. У нас сложилась игра: бездомные, мы выбирали себе
виллу.
-- Эту?
-- Нет, эта мне что-то не нравится.
-- Может, вон ту?
-- Ну что ты?! Разве не видишь: здесь негде поставить машину.
-- А эта?
-- Надо подумать. Эта вроде ничего.
Потом мы узнали, что эта игра увлекала не только нас, но и других
бездомных олимов.
Игра не мешала нам любоваться. Мы отдавали должное строителям -- виллы
были красивы. Иногда мы останавливались и замирали. Белые с красным в
окружении аккуратно подстриженной зелени, со ступенчатыми балконами, острыми
готическими крышами или крышами плоскими, как солярий, одно-, двух- или
трехэтажные, иные виллы были поистине творением художника. Одни были богаче,
другие скромнее, но что нас поражало -- не было двух одинаковых, похожих.
Выходцы из разных стран, хозяева этих вилл, принесли с собой свое
понимание красоты и стиля. Смешанное с израильскими традициями, местными
материалами и свободой строить, что хочешь (вспоминаю унылые ряды домов в
городах и деревнях страны моего исхода), оно взрастило красоту и своеобразие
нашего уходящего в гору городка.
Иногда мы останавливались возле какой-нибудь виллы и начинали другую игру
-- гадать, что за хозяин у этого терема. Можем ли мы узнать о хозяине по
фасаду дома? Что может рассказать дом и двор о тех, кто здесь живет?
Дом Абрама и Ханы стоит за невысоким, но и не низким зеленым забором -- из
кустарника, аккуратно подстриженного, словно подогнанного веточка к веточке,
листок к листку. Во двор впускает калитка (иначе и не скажешь -- калитка, как
там, на Украине), слева от входа под деревом вкопан стол, скамейки. За домом
аккуратный негустой сад, трава. Деревья -- лимоны, мандарины, орехи. Мне ка
жется, здесь должны бы расти вишни, черешни.
Сам дом в один этаж -- словно раскинулся вширь -- белый-белый с цветными
наличниками. Дом не очень велик, но весь улыбается, радует глаз. Внутрь
ведет крыльцо. Мне все хочется увидеть здесь строганное деревянное крыльцо,
но нет, оно из каменной крошки, гладкое и чистое. Как все внутри -- чистое-
пречистое.
-- Я люблю свой дом, -- говорит Хана. И это чувствуешь сразу. Мне хорошо в
их доме. Мне хорошо с ними.
И часто, бывая в их доме, я думаю о том, что неистребима в нас не только
принадлежность к нашему гонимому народу, нельзя истребить также дух и
культуру тех мест, где мы родились и жили. Как бы ни плавил нас котел аб
сорбции. Что делать? Такая у нас судьба.
...Звонил? -- спрашиваю я у Ханы осторожно, боясь причинить боль, но и
надеясь услышать, что да, звонил.
Она тихо, отрицательно качает головой. В глазах тоска.
-- Ничего, -- утешаю я, -- позвонит. У него много работы.
Она согласна, она сама себя спасает этой мыслью, что у него много работы.
Это прекрасно, что у него много работы, он и уехал за океан в поисках
работы. Здесь инженеру, даже хорошему специалисту по электронике, устроиться
не так-то просто, а устроишься -- платят мало. Там, за океаном, тоже не так
уж хорошо с работой, за которую прилично платят. Ездил с семьей с места на
место, три месяца вообще был не у дел. На что жил? Папа переводил шекели в
доллары, доллары с оказией передавал в Америку.
А сейчас все нормально. Много работы. Это хорошо. Но позвонить-то можно.
Это же не то, что писать письма.
В прошлый раз она сама не выдержала, позвонила.
-- Ах, мама, -- услышала голос Якова, сына, -- вот хорошо! А я как раз
собирался завтра звонить вам.
-- Ну вот, -- пыталась тогда шутить Хана. -- Когда ни позвоню: ах, я
собирался звонить завтра. Всегда -- завтра.
Вообще он не такой уж плохой сын, иногда звонит и сам, всегда
интересуется здоровьем и делами. Ко дню рождения Абрама прислал подарок. А
внук, тот самый подросток с пушком над верхней губою, и вовсе нежен с дедом
и бабушкой -- по телефону. Спрашивает у Ханы:
-- Плачешь? -- понимает. И чтоб доставить ей радость, говорит, что хочет к
ней, у нее самая вкусная в мире еда.
Внук, и в самом деле, с удовольствием проводит здесь каждое лето -- свежий
воздух, забота, бабушкины пироги. Молодые приезжают редко -- всей семьей
дорого. А мальчик спокойно позволяет старикам вращаться вокруг его оси. Его
ось -- это ось их вселенной. Он понимает, что доставляет им радость уже тем,
что он существует да еще приехал. С Абрамом и Ханой он снисходительно нежен,
смотрит на них с любовью, но уже чуть-чуть свысока.
-- Ах, дед, ну, что ты понимаешь...
Но разрешает ласково похлопать себя по плечу. Ему и самому это еще
приятно.
-- Ездишь к морю? -- как-то спросила я у него. Стояли жаркие, знойные дни.
-- Когда дед свободен.
-- А сам? На велосипеде.
Ответом меня не удостоили, только взглянули.
-- Как можно? -- смеясь объяснил Абрам. -- Только в машине и то не во
всякой.
-- Любишь Израиль? -- спрашиваю я у внука.
-- Да, -- отвечает он сразу же, но без эмоций. Любить Израиль -- это само
собой разумеется, это его страна, он здесь родился.
-- Ну вот, закончишь школу, приедешь сюда учиться в университете.
На меня опять взглянули -- Боже мой, ну, что за наивность!
-- Кем собираешься стать?
-- Хочу изучать физику.
О! Он уже знает, что хочет. А ведь этот мальчик только на год старше, чем
наша Аля.
-- И будет у тебя много денег? И машина не чета дедовой -- мерседес? -- Хотя
у Абрама машина хорошая, нормальная машина.
Подросток слегка улыбается:
-- У меня будет и свой самолет.
О! А я предлагаю ему -- на велосипеде.
...Уже третий месяц, как внук уехал, сразу же по приезде домой позвонил,
и с тех пор молчат. И жизнь -- сплошное ожидание звонка.
-- Я все время что-то делаю, делаю, я должна все время что-то делать, --
говорит Хана. Она всегда в хлопотах, словно на плечах семья, а не их двое,
она да Абрам. То сестре что-то сделает, то племянникам, то чужим людям. Он
тоже, где может, ищет работу -- и занятие и приработок, пенсия не так уж
велика. Он все умеет, может сделать любую работу -- починить водопровод,
поставить солнечный бойлер, подстричь траву. Целый день работает -- то по
дому, то у людей. У них много друзей, знакомых. Надо помочь -- пожалуйста.
-- На том и держусь, -- говорит Абрам. Узнав о нашей малейшей нужде, Абрам
и Хана тут же спешат на выручку. Помогут что-то сделать, подбросят утварь,
дадут инструмент кран починить, а то и вовсе отдадут хорошую вещь -- у них,
мол, стоит без дела, а нам нужна.
-- Я не дарю, -- улыбаясь, говорит Абрам. -- Даю, пользуйся. Когда
разбогатеешь, вернешь.
Он понимает, что я уже никогда не разбогатею, но он подбрасывает мне эту
игру, он знает, что так мне легче.
-- И вообще -- мы одна семья, -- добавляет Хана. Мы уже давно считаем, что
мой муж и Абрам -- братья, а когда приезжает Ирина, у нее есть дядя и тетя.
Это тоже игра, но игра приятная, мне она по сердцу. И мне очень хочется что-
нибудь для них сделать, что-нибудь доброе, ласковое. Но что я могу?
Иногда в теплую погоду мы заходим за ними, и мы вместе гуляем.
-- Хорошо, что вы пришли, -- говорит Абрам.
-- Нам было приятно, -- добавляет Хана.
Хоть мы еще мало знаем иврит, но когда мы вместе, стараемся шутить, и они
тоже стараются шутить, и мы много смеемся. А смех, говорят, продлевает
жизнь.
А сегодня мы заглянули в их домик, и Хана, вся светясь, протянула мне --
смотри -- фотографии. Получила от сына письмо, он теперь живет в штате
Небраска, а на снимке купленный им в рассрочку дом. На фоне этого небольшого
красивого дома их Яков, мужчина высокий, светловолосый, со светлыми усами. А
на другом снимке, на лужайке в лучах солнца, стоит центр их вселенной -- гла
застый подросток. Пожалуй, за эти месяцы он повзрослел.
-- Совсем взрослый, -- сказала я Хане. Она радостно кивнула.
А мне больно. Мне зябко. Отчего сыновья покидают эту страну? Почему они
уезжают отсюда? Зачем старики остаются одни?..
Боже мой, что за навязчивая идея -- понять еврейскую душу? Или ее не
существует -- единообразной еврейской души?
-- Нет, -- сказала мне Ира, -- наша новая знакомая. -- Конечно, вы еще не
можете писать об израильтянах.
Мы сидим в уютной квартире на третьем этаже дома, расположенного в
верхней части нашего городка. Квартира далековата от центра, но зато из окон
видны просторы необъятные -- добрая часть Израиля. Ире нравится смотреть из
окна.
-- Меня волнует каждый пейзаж в Израиле, -- сказала она мне, глядя, как из-
за горы Кармель поднимаются облака.
-- Ну, а вы понимаете израильтян? -- спрашиваю я Абрама, мужа Иры.
Абрам и Ира немного старше нас, приехали из Риги, живут здесь двадцать
лет.
-- Конечно, -- протяжно говорит Абрам и немного вытягивается, довольный
тем, что это так, что он понимает. -- Я думаю и чувствую, как ваш квартирный
маклер, как хозяин вашей квартиры.
Абрам помогал нам с переводом, когда мы заключали договор на новую
квартиру. Он чувствовал себя неуютно оттого, что мы просили перевести еще
раз то или иное место, мы оказались тупицами и занудами и не обращали
внимания на то, что маклер посматривал на часы. Мы хотели знать все, понять
странные израильские законы: почему во главу угла в договоре ставят только
наши обязанности квартиросъемщиков?
Абрам нервничал. Он неспокойно как-то боком сидел на стуле, словно под
ним было несколько горячевато. Переводил пункты длинного договора быстрее,
чем нам бы хотелось, иногда даже не дословно, а смысл. Ему не терпелось
быстрее закончить это дело, не потому что он торопился. Время у него было,
но он считал, что мы ведем себя неприлично.
-- Уверяю вас, здесь все нормально, -- сказал тогда Абрам, и рука его
плашмя легла на лист договора.
Он испытывал неловкость от нашей занудливости, ему нравился наш
квартирный маклер, и адвокат внушал симпатию. Абрам хотел, чтобы они видели
-- он с ними, он свой.
Маклер нам тоже нравился, но мы хотели знать...
-- Если бы это я тогда заключал договор, -- говорил Абрам, -- мы составили
бы его за десять минут. Мне все было ясно.
-- Возможно, через двадцать лет нам тоже потребуется только десять минут.
Абрам усмехается и качает головой. Он не желает нам еще двадцать лет не
иметь своего угла.
-- Когда я приехал сюда, я думал и воспринимал все точно так же, как и вы.
Я ведь тоже был из той страны. Я вас уверяю: через несколько лет вы будете
думать точно так же, как я. Вы станете израильтянами.
Он не просто говорит, он выделяет каждое слово, поддерживая его
энергичным жестом руки и вдалбливая в наши несмышленые головы.
-- Значит, вы уверяете, -- не унимаюсь я, -- что думаете и чувствуете, как
наш квартирный маклер.
-- Конечно. -- На этот раз "конечно" он произносит коротко и убежденно. И
встряхивает головой. И разводит руками, удивляясь моей непонятливости.
Мне хочется сказать Абраму:
-- Неправда.
Это был Йоси, лучший и честнейший из встретившихся нам маклеров, из тех,
о которых мы слышали. Но я уверена: маклер -- это не только профессия, это
способность души. Лучший и честнейший спокойно положил перед нами бумаги для
подписи -- почти что смертный приговор. Улыбался, поздравил, отдал ключи. Все
по закону, спокойно и честно. Честно ли? По закону. Все с добровольного
согласия сторон. Но нам-то просто некуда деться, и этот вариант наименее
тяжкий. Возможен и не летальный исход.
-- Что поделаешь? -- говорит Абрам. -- Работа. Говоришь -- работа? Но каждый
ли может быть горным спасателем, каждый ли -- палачом? А ты, ты бы мог стать
маклером? Ах, ты не знаешь? А я знаю: не смог бы. Ты весь, как натянутый
нерв. Тебе хочется думать и чувствовать, как они, но ты не можешь. Ведь тебя
самого обманули, провели, как доверчивого ребенка. Но ты не любишь об этом
говорить, я знаю.
-- Да, конечно, меня обманули, соглашается Абрам. Руки его при этом не
двигаются, а покорно лежат на коленях. Он не возмущается, не кипятится, как
обычно, доказывая что-то из области политики, а просто признает печальный
факт -- обманули. Бывает. Хотя расхлебывает этот обман уже который год, и
будет расхлебывать до самой смерти, теперь уже ничего не исправишь. Может,
Абрам уже отвозмущался по этому поводу, и до меня дошли не волны -- тихая
рябь.
Я никак не могу разобраться в механике начисления пенсии здесь, в
Израиле. Что-то откладываешь сам, что-то хозяин (если человек порядочный),
что-то потом выплачивает институт национального страхования. Сколько и как,
я еще не знаю, и как можно: -- хочу -- плачу, не хочу -- не плачу, тоже понять
не могу. Но вот с Абрамом такое было. Начальство кооператива, где, приехав в
Израиль, работал Абрам, а работал он тяжело и по двенадцать часов в день,
как и нынче олимы, не хотело платить и не платило. А Абрам об этом не знал.
И остался он, выйдя на пенсию, практически без пенсии. Хорошо, что Ира
работает.
-- И сейчас такое случается, -- мы пытаемся загнать Абрама в угол. Недавно
по радио, когда адвокат давал консультации, женщина-врач, рассказала, что
работает в частной клинике уже семь лет и вдруг обнаружила, что хозяин за
нее не платит.
-- Да, -- соглашается Абрам, -- бывает. Надо быть внимательным. -- Руки его
все еще покорно лежат на коленях.
-- Но ведь это все евреи. Надо ли их любить?
-- Что вы хотите? Люди несовершенны.
В доме у Абрама и Иры хорошо и приятно. И чай вкусен. И говорить
интересно. Но договориться невозможно -- у каждого свой угол зрения.
...Познакомились мы тоже случайно. Муж и Ирина шли по улице, впереди
торопливо поднималась в гору изящная немолодая женщина, видом и одеждой
похожая на только-только приехавших из Европы. Догнали, спросили, не говорит
ли она по-русски, и если говорит, то как пройти... По-русски она говорила
прекрасно, в разговор вступила охотно, расспросила, кто и откуда. Им было
чуть-чуть по пути, но "чуть-чуть" затянулось, они проболтали час, за это
время узнали друг о друге довольно много.
Теперь я понимаю, что свел нас отнюдь не случай. Закономерность
заключалась в том, что если мы нуждались в помощи сейчас или в будущем
ожидалась нужда в помощи, мы не могли не встретить Иру.
Тогда, правда, они разошлись, только обменявшись номерами телефонов.
-- Если что нужно, -- сказала Ира, -- звоните.
-- Мама, -- говорила мне с восторгом Ирина, когда вернулась домой. -- Какая
женщина! Она музыкант, преподает в музыкальной школе. Ты увидишь, вы с ней
подружитесь.
О дружбе не думалось, было не до того, да и слишком много друзей мы
оставили в стране исхода. Но вскоре нам понадобилась консультация, и муж
позвонил. Ира была приветлива, но сказала, что убегает на работу, а дома
будет ее муж, Абрам, он с удовольствием нам поможет. Муж застал Абрама за
чтением (это вообще был первый дом в нашем городе, где мы увидели книги).
Абрам отложил чтение, помог перевести принесенные мужем бумаги, объяснил,
что к чему, немного поговорили о политике.
Так бы, наверное, и тлело наше знакомство, но -- завыла первая сирена. Еще
она не успела отзвучать, раздался телефонный звонок, и я услышала в трубке
незнакомый еще голос Иры:
-- По радио говорят: надо зайти в загерметизированную комнату и надеть
противогазы. И не волнуйтесь, все будет хорошо.
Потом она позвонила еще раз:
-- Можно снять противогазы, выйти из комнаты. Спокойной ночи.
В течение нескольких дней я слышала ее уже знакомый голос каждый вечер --
в начале и в конце тревоги.
-- Как? -- удивилась она. -- У вас нет приемника? Надо что-то придумать.
У них был старенький приемник, который почему-то молчал, они отдали его
нам. Володя заставил приемник работать, с тех пор мы сами узнавали о
тревоге. Но Ира все равно звонила:
-- Вы слышали -- уже отбой. Спокойной ночи. Если было не очень поздно и она
никуда не спешила, мы болтали по телефону. Она всегда успокаивала.
-- Ну, а сами-то вы волнуетесь? -- спросила я как-то.
-- Конечно. Но все равно все будет хорошо. Посмотрите, скоро война
закончится. Вы знаете, из Швейцарии приехал мой знакомый пастор -- молиться
за Израиль.
Она всегда рассказывала о разных олимах, своих подопечных.
-- Ой, извините, -- вдруг спохватывалась она посреди разговора. -- Мне надо
еще позвонить Н. -- Называлось очередное имя.
-- Вы говорили, ваш знакомый где-то работает. Может, можно туда устроить
П.? -- спрашивала она в другой раз. -- Я понимаю, это далеко и тяжело, но он
согласен на любую работу. Они ужасно нуждаются. Представляете, что
получилось. С ними приехала бабушка, которая получала пенсию, значит было
две корзины плюс пенсия. Бабушка вдруг умерла, и теперь у них совсем нет
денег: все пожирает квартира. Да, конечно, им нужна квартира подешевле,
может быть, вы знаете, я у всех спрашиваю. Но главное -- работа.
Я назвала ей место, где, кажется, олимов берут на работу. Она прервала
наш разговор, не закончив:
-- Сейчас я ему позвоню.
Некоторое время спустя она говорила мне о новом своем знакомом олиме:
-- Ах, вы не представляете, А. такой несчастный. У него столько проблем.
Он совсем раскис. Я ему говорю: так нельзя, надо добиваться, надо что-то
делать.
-- Ну, а если бы вы не нянчили его, как бы он жил?
-- Не знаю. Но все равно, я должна помочь. И она куда-то звонила, куда-то
бежала, куда-то мчалась. Уже давно закончилась Буря в пустыне, мы были
знакомы уже не только по телефону, и каждую нашу встречу я узнавала о ее
новых заботах.
-- Ну, и как? -- спрашивала я. -- Помогли?
-- Не все получается, -- сожалела Ира. -- Не все получается, как хочешь. Что
поделаешь?
-- Ира, когда вы успеваете? Пора бросать работу. Шутки Ира понимает, но
такие не поддерживает.
-- Да, тяжело, совсем нет времени. Я сегодня не играла, а когда я не
играю, у меня плохое настроение. Зато Абрам эту тему поддерживает охотно:
-- Что вы... Работать будем, пока упадем.
Сам он вышел на пенсию и служит при Ире личным шофером.
-- Мой министр, -- с доброй усмешкой над собой и над обстоятельствами
говорит о жене Абрам. Иногда скромнее: -- Мой начальник.
Надо везти Иру в Хайфу на концерт или в соседний городок в музыкальную
школу на урок, или в какое-то учреждение решать олимовские дела, он садится
за руль и едет.
-- А вы, -- спросила я у Абрама, -- почему не так соучастливы?
-- О! -- ответил он с усмешкой. -- Нам вполне хватает Ириного соучастия -- на
двоих. -- Помолчал немного, стал рассказывать. -- Раньше, когда большая алия
только начиналась, я встречал людей из Союза и можно было чем-то помочь --
объяснить, перевести с иврита на иврит, позвонить по телефону, -- я это
делал. Но решать проблемы за другого? Их решить вообще не так просто, а за
другого невозможно. Я не могу, мне это тяжело.
-- А Ире?
-- Ну -- Ире...
Мы жили тогда недалеко от Сохнута, они неожиданно зашли к нам днем. Ира
опустилась на стул, с жадностью выпила стакан холодной воды. У нее было
усталое, постаревшее лицо.
-- Что с вами?
-- Я полдня провела в Сохнуте. Это кошмар!
В Сохнуте? Что делать там израильтянам с двадцатилетним стажем? Это
контора для олимов.
Оказалось, какая-то подопечная сама не смогла объясниться с тамошней
дамой. Нет пойти бы занять очередь, а Ира подошла бы попозже. Подопечная
вообще не пошла, у нее депрессия. Ира в сопровождении Абрама вошла в прием
ную Сохнута.
Эту сцену я хорошо представляю.
Битком набитое помещение, никому ни до кого нет дела, никто никого не
слушает, все галдят, каждый стремится протиснуться поближе к заветной двери,
за которой восседает начальственная дама. В углу сидит и тихо плачет ста
рушка.
Вот уж поистине, Господь послал ей Иру.
-- Что случилось?
Понятно, та разрыдалась совсем. Но Ира все выспросила.
Оказалось, живет с мужем, совсем стариком, и с детьми. Отдали детям все
деньги, всю корзину, а теперь дети гонят из дома. Сколько я наслышалась
подобных историй об олимах! Старушка пришла в Сохнут за советом, за помощью.
Заняла очередь пораньше, а ее оттеснили, оттерли. Теперь уже не попасть на
прием.
Ничего не оставалось делать, как сесть в угол и заплакать.
Ошеломленные олимы даже притихли, такой гневной была в их адрес Ирина
было не так удобно и стоило кучу денег. Абрам принес столик, разложил и
спросил небрежно:
-- Ну, ничего? Подходит?
И чтоб избежать благодарности и похвалы, стал рукой разглаживать еле
заметную неровность.
-- Еврейская работа...
Вообще мне нравится его ирония, его понимание шутки. И умение шутить.
Наверное, если бы мы могли свободно говорить на одном с ним языке, было бы
еще интереснее. Его манера шутить напоминает мне юмор моих интеллектуальных
друзей из страны исхода.
Мы рассказываем ему и Хане, как из аэропорта Бен-Гурион звонили знакомым,
не знали, что делать, куда ехать.
-- Почему не позвонил мне? -- спрашивает он мужа, смеясь только глазами.
Мы хотели навестить их, но не застали, идем от их дома, на углу улицы
встречаем Абрама и Хану.
-- Были у нас? -- спрашивает он, прищурив свои светлые глаза. -- Ну и как,
не знаете, мы дома?
-- Я тоже был красивый мальчик, -- сказал он как-то, когда я восхитилась
соседским ребенком. -- Мама даже завязывала мне на руке красную нитку -- от
сглаза. Не веришь? -- смеется он. -- Теперь я не такой красивый? Уже не надо
завязывать красную нитку?
Он много знает, ему все интересно, он в курсе всех политических событий,
немного читает газеты, но больше смотрит телевизор. У него есть своя любимая
программа -- "Новости" в половине восьмого вечера, ему нравится ведущая
программы. Где бы он ни был, торопится домой:
-- Там ждет меня моя девушка.
Но говорить подолгу о политике Абрам не любит, оно того не стоит. Спорят
себе сильные мира сего, а в стране тяжело. Зато всегда спрашивает у мужа о
разных вещах из истории, о народах, их судьбах, слушает с интересом, готов
слушать долго. К сожалению, у нас не хватает иврита, и муж, рассказывая о
чем-то, быстро переходит на язык пальцев. Тут уже становится неинтересно. На
том и кончаем, откладывая до лучших времен, когда мы заговорим на иврите
вовсю.
Как-то они зашли к нам, я накрываю стол -- все, что есть, мне хочется
угостить их получше. Но Абрам говорит:
-- Зачем столько? Нет места, -- и похлопывает себя по животу. -- То, что ты
наставила, хватит на неделю. Он худощав, ест мало.
-- Когда были молодые, -- вспоминает он, -- так хотелось есть, но не было
денег. Теперь есть деньги, но нужна диета.
Нет, он не болен, он энергичен, подвижен, но понимает, что в его возрасте
много кушать уже вредно. Зачем же делать себе во вред? Он относится к этому
спокойно. Раньше было хуже, когда хотелось есть, а купить было не на что.
-- У тебя нет работы, -- говорит Абрам моему мужу. -- У меня тоже не было. Я
тоже был оле хадаш. Хана работала, шила. Ходила на работу далеко, за
пятнадцать километров. Каждый день. Пешком. Что делать? Жить-то надо было.
Она любила читать и рисовать. Когда-то, до войны. Мечтала учиться и стать
художником-модельером. Но ее не приняли: в Венгрии тоже не любили евреев. Но
шить она научилась, и это спасло их в Израиле. Она ходила по богатым домам,
обшивала. И до сих пор шьет понемногу.
-- У нас не было съемной квартиры, нам не давали денег. Жили в сарае,
пришлось его самому построить. Сарайчик был маленький, тут спали, тут же
керосинка. Хана варила еду и до двенадцати часов каждый день шила -- при
керосиновой лампе.
Мне нравится, что они не ноют, не плачут, не жалуются, от других
старожилов я слышала много стонов по поводу старых времен. "Что делать? --
говорят Абрам и Хана. -- Время было такое". Они не завидуют нынешним олимам,
тому, что нам дают немного денег на прожитье. Понятно -- теперь время другое.
Понимают, что и нам не сладко совсем, хоть и заботятся о нас больше, чем
заботились о них. И, может, потому что они так хорошо все понимают, мне ста
новится неловко оттого, что я, в самом деле, ничего не вложила в эту страну,
что не приехала сюда раньше. Действительно, почему я не приехала?
Когда они начинали здесь с нуля? В конце сороковых? Что делала я в эти
годы?
Мы тоже не сытно ели, мы даже голодали, был страшный голод. Потом стало
немного легче. Но мы были очень молоды, учились, ходили на лекции, вечера
поэзии и диспуты. Мы верили в коммунизм и учились, чтобы его строить. Среди
моих друзей было много евреев. В самом деле, почему мы строили там, а не
тут? Кто повинен в том, что нас разбросало по вселенной? Там, где мы жили, и
приходилось работать. Ни у кого в то время не была легкой жизнь.
Евреи собираются здесь, у нас есть, у нас должна быть своя страна.
...Абраму тоже иногда перепадала работа, совсем, как теперь олимам: что-
нибудь починить, подрезать кусты. Как семейную реликвию хранят они эту
историю.
Хана ушла чуть свет на свою поденку. Он опять остался один, молодой,
неприкаянный, не у дел. Пришел сосед, предложил работенку на своем дворе.
Сможешь? Он все сможет, дайте только работу.
Солнце палило, как всегда летом, немилосердно. Абрам косил траву, убирал
двор. Соседу в доме тоже было жарко.
-- Зайди, выпьем.
Добро бы воду, нет, похоже, самогон. Выпил, пошел работать.
У соседа опять жажда:
-- Зайди, выпьем.
Вечером спросил:
-- Домой дойдешь?
Как не дойти? Выпрямился, приосанился. Больше ничего не помнит.
Хана пришла поздно, увидела, что Абрам лежит на постели поверх одеяла,
испугалась. Присела рядом, все поняла и заплакала. Он проснулся, открыл
глаза, тоже все понял, взял ее руку в свою, сказал:
-- Больше такого не будет.
-- И не было? -- спрашиваю.
-- Нет, не было.
Не то, чтобы он совсем трезвенник, он и сейчас, когда садимся за стол в
шаббат или в праздник, может выпить стопку-другую. Это нормально.
Жизнь была трудовая, трудная, вся в заботах. Открыли фабрику в городе,
повезло -- Абрама приняли на работу. Строили дом. На то, что она
зарабатывала, ели, а его деньги уходили на стройку.
Ну, что за чудо -- их дом, как он мне нравится!
...В первые месяцы нашей жизни в Израиле под вечер а иногда в тихий
безмашинный шаббат мы любили гулять по нашему городку. Гуляли втроем -- с
Алиной. Она водила нас по незнакомым улочкам: мы тут еще не были. Сюда.
Сюда. А теперь сюда. У нас сложилась игра: бездомные, мы выбирали себе
виллу.
-- Эту?
-- Нет, эта мне что-то не нравится.
-- Может, вон ту?
-- Ну что ты?! Разве не видишь: здесь негде поставить машину.
-- А эта?
-- Надо подумать. Эта вроде ничего.
Потом мы узнали, что эта игра увлекала не только нас, но и других
бездомных олимов.
Игра не мешала нам любоваться. Мы отдавали должное строителям -- виллы
были красивы. Иногда мы останавливались и замирали. Белые с красным в
окружении аккуратно подстриженной зелени, со ступенчатыми балконами, острыми
готическими крышами или крышами плоскими, как солярий, одно-, двух- или
трехэтажные, иные виллы были поистине творением художника. Одни были богаче,
другие скромнее, но что нас поражало -- не было двух одинаковых, похожих.
Выходцы из разных стран, хозяева этих вилл, принесли с собой свое
понимание красоты и стиля. Смешанное с израильскими традициями, местными
материалами и свободой строить, что хочешь (вспоминаю унылые ряды домов в
городах и деревнях страны моего исхода), оно взрастило красоту и своеобразие
нашего уходящего в гору городка.
Иногда мы останавливались возле какой-нибудь виллы и начинали другую игру
-- гадать, что за хозяин у этого терема. Можем ли мы узнать о хозяине по
фасаду дома? Что может рассказать дом и двор о тех, кто здесь живет?
Дом Абрама и Ханы стоит за невысоким, но и не низким зеленым забором -- из
кустарника, аккуратно подстриженного, словно подогнанного веточка к веточке,
листок к листку. Во двор впускает калитка (иначе и не скажешь -- калитка, как
там, на Украине), слева от входа под деревом вкопан стол, скамейки. За домом
аккуратный негустой сад, трава. Деревья -- лимоны, мандарины, орехи. Мне ка
жется, здесь должны бы расти вишни, черешни.
Сам дом в один этаж -- словно раскинулся вширь -- белый-белый с цветными
наличниками. Дом не очень велик, но весь улыбается, радует глаз. Внутрь
ведет крыльцо. Мне все хочется увидеть здесь строганное деревянное крыльцо,
но нет, оно из каменной крошки, гладкое и чистое. Как все внутри -- чистое-
пречистое.
-- Я люблю свой дом, -- говорит Хана. И это чувствуешь сразу. Мне хорошо в
их доме. Мне хорошо с ними.
И часто, бывая в их доме, я думаю о том, что неистребима в нас не только
принадлежность к нашему гонимому народу, нельзя истребить также дух и
культуру тех мест, где мы родились и жили. Как бы ни плавил нас котел аб
сорбции. Что делать? Такая у нас судьба.
...Звонил? -- спрашиваю я у Ханы осторожно, боясь причинить боль, но и
надеясь услышать, что да, звонил.
Она тихо, отрицательно качает головой. В глазах тоска.
-- Ничего, -- утешаю я, -- позвонит. У него много работы.
Она согласна, она сама себя спасает этой мыслью, что у него много работы.
Это прекрасно, что у него много работы, он и уехал за океан в поисках
работы. Здесь инженеру, даже хорошему специалисту по электронике, устроиться
не так-то просто, а устроишься -- платят мало. Там, за океаном, тоже не так
уж хорошо с работой, за которую прилично платят. Ездил с семьей с места на
место, три месяца вообще был не у дел. На что жил? Папа переводил шекели в
доллары, доллары с оказией передавал в Америку.
А сейчас все нормально. Много работы. Это хорошо. Но позвонить-то можно.
Это же не то, что писать письма.
В прошлый раз она сама не выдержала, позвонила.
-- Ах, мама, -- услышала голос Якова, сына, -- вот хорошо! А я как раз
собирался завтра звонить вам.
-- Ну вот, -- пыталась тогда шутить Хана. -- Когда ни позвоню: ах, я
собирался звонить завтра. Всегда -- завтра.
Вообще он не такой уж плохой сын, иногда звонит и сам, всегда
интересуется здоровьем и делами. Ко дню рождения Абрама прислал подарок. А
внук, тот самый подросток с пушком над верхней губою, и вовсе нежен с дедом
и бабушкой -- по телефону. Спрашивает у Ханы:
-- Плачешь? -- понимает. И чтоб доставить ей радость, говорит, что хочет к
ней, у нее самая вкусная в мире еда.
Внук, и в самом деле, с удовольствием проводит здесь каждое лето -- свежий
воздух, забота, бабушкины пироги. Молодые приезжают редко -- всей семьей
дорого. А мальчик спокойно позволяет старикам вращаться вокруг его оси. Его
ось -- это ось их вселенной. Он понимает, что доставляет им радость уже тем,
что он существует да еще приехал. С Абрамом и Ханой он снисходительно нежен,
смотрит на них с любовью, но уже чуть-чуть свысока.
-- Ах, дед, ну, что ты понимаешь...
Но разрешает ласково похлопать себя по плечу. Ему и самому это еще
приятно.
-- Ездишь к морю? -- как-то спросила я у него. Стояли жаркие, знойные дни.
-- Когда дед свободен.
-- А сам? На велосипеде.
Ответом меня не удостоили, только взглянули.
-- Как можно? -- смеясь объяснил Абрам. -- Только в машине и то не во
всякой.
-- Любишь Израиль? -- спрашиваю я у внука.
-- Да, -- отвечает он сразу же, но без эмоций. Любить Израиль -- это само
собой разумеется, это его страна, он здесь родился.
-- Ну вот, закончишь школу, приедешь сюда учиться в университете.
На меня опять взглянули -- Боже мой, ну, что за наивность!
-- Кем собираешься стать?
-- Хочу изучать физику.
О! Он уже знает, что хочет. А ведь этот мальчик только на год старше, чем
наша Аля.
-- И будет у тебя много денег? И машина не чета дедовой -- мерседес? -- Хотя
у Абрама машина хорошая, нормальная машина.
Подросток слегка улыбается:
-- У меня будет и свой самолет.
О! А я предлагаю ему -- на велосипеде.
...Уже третий месяц, как внук уехал, сразу же по приезде домой позвонил,
и с тех пор молчат. И жизнь -- сплошное ожидание звонка.
-- Я все время что-то делаю, делаю, я должна все время что-то делать, --
говорит Хана. Она всегда в хлопотах, словно на плечах семья, а не их двое,
она да Абрам. То сестре что-то сделает, то племянникам, то чужим людям. Он
тоже, где может, ищет работу -- и занятие и приработок, пенсия не так уж
велика. Он все умеет, может сделать любую работу -- починить водопровод,
поставить солнечный бойлер, подстричь траву. Целый день работает -- то по
дому, то у людей. У них много друзей, знакомых. Надо помочь -- пожалуйста.
-- На том и держусь, -- говорит Абрам. Узнав о нашей малейшей нужде, Абрам
и Хана тут же спешат на выручку. Помогут что-то сделать, подбросят утварь,
дадут инструмент кран починить, а то и вовсе отдадут хорошую вещь -- у них,
мол, стоит без дела, а нам нужна.
-- Я не дарю, -- улыбаясь, говорит Абрам. -- Даю, пользуйся. Когда
разбогатеешь, вернешь.
Он понимает, что я уже никогда не разбогатею, но он подбрасывает мне эту
игру, он знает, что так мне легче.
-- И вообще -- мы одна семья, -- добавляет Хана. Мы уже давно считаем, что
мой муж и Абрам -- братья, а когда приезжает Ирина, у нее есть дядя и тетя.
Это тоже игра, но игра приятная, мне она по сердцу. И мне очень хочется что-
нибудь для них сделать, что-нибудь доброе, ласковое. Но что я могу?
Иногда в теплую погоду мы заходим за ними, и мы вместе гуляем.
-- Хорошо, что вы пришли, -- говорит Абрам.
-- Нам было приятно, -- добавляет Хана.
Хоть мы еще мало знаем иврит, но когда мы вместе, стараемся шутить, и они
тоже стараются шутить, и мы много смеемся. А смех, говорят, продлевает
жизнь.
А сегодня мы заглянули в их домик, и Хана, вся светясь, протянула мне --
смотри -- фотографии. Получила от сына письмо, он теперь живет в штате
Небраска, а на снимке купленный им в рассрочку дом. На фоне этого небольшого
красивого дома их Яков, мужчина высокий, светловолосый, со светлыми усами. А
на другом снимке, на лужайке в лучах солнца, стоит центр их вселенной -- гла
застый подросток. Пожалуй, за эти месяцы он повзрослел.
-- Совсем взрослый, -- сказала я Хане. Она радостно кивнула.
А мне больно. Мне зябко. Отчего сыновья покидают эту страну? Почему они
уезжают отсюда? Зачем старики остаются одни?..
Боже мой, что за навязчивая идея -- понять еврейскую душу? Или ее не
существует -- единообразной еврейской души?
-- Нет, -- сказала мне Ира, -- наша новая знакомая. -- Конечно, вы еще не
можете писать об израильтянах.
Мы сидим в уютной квартире на третьем этаже дома, расположенного в
верхней части нашего городка. Квартира далековата от центра, но зато из окон
видны просторы необъятные -- добрая часть Израиля. Ире нравится смотреть из
окна.
-- Меня волнует каждый пейзаж в Израиле, -- сказала она мне, глядя, как из-
за горы Кармель поднимаются облака.
-- Ну, а вы понимаете израильтян? -- спрашиваю я Абрама, мужа Иры.
Абрам и Ира немного старше нас, приехали из Риги, живут здесь двадцать
лет.
-- Конечно, -- протяжно говорит Абрам и немного вытягивается, довольный
тем, что это так, что он понимает. -- Я думаю и чувствую, как ваш квартирный
маклер, как хозяин вашей квартиры.
Абрам помогал нам с переводом, когда мы заключали договор на новую
квартиру. Он чувствовал себя неуютно оттого, что мы просили перевести еще
раз то или иное место, мы оказались тупицами и занудами и не обращали
внимания на то, что маклер посматривал на часы. Мы хотели знать все, понять
странные израильские законы: почему во главу угла в договоре ставят только
наши обязанности квартиросъемщиков?
Абрам нервничал. Он неспокойно как-то боком сидел на стуле, словно под
ним было несколько горячевато. Переводил пункты длинного договора быстрее,
чем нам бы хотелось, иногда даже не дословно, а смысл. Ему не терпелось
быстрее закончить это дело, не потому что он торопился. Время у него было,
но он считал, что мы ведем себя неприлично.
-- Уверяю вас, здесь все нормально, -- сказал тогда Абрам, и рука его
плашмя легла на лист договора.
Он испытывал неловкость от нашей занудливости, ему нравился наш
квартирный маклер, и адвокат внушал симпатию. Абрам хотел, чтобы они видели
-- он с ними, он свой.
Маклер нам тоже нравился, но мы хотели знать...
-- Если бы это я тогда заключал договор, -- говорил Абрам, -- мы составили
бы его за десять минут. Мне все было ясно.
-- Возможно, через двадцать лет нам тоже потребуется только десять минут.
Абрам усмехается и качает головой. Он не желает нам еще двадцать лет не
иметь своего угла.
-- Когда я приехал сюда, я думал и воспринимал все точно так же, как и вы.
Я ведь тоже был из той страны. Я вас уверяю: через несколько лет вы будете
думать точно так же, как я. Вы станете израильтянами.
Он не просто говорит, он выделяет каждое слово, поддерживая его
энергичным жестом руки и вдалбливая в наши несмышленые головы.
-- Значит, вы уверяете, -- не унимаюсь я, -- что думаете и чувствуете, как
наш квартирный маклер.
-- Конечно. -- На этот раз "конечно" он произносит коротко и убежденно. И
встряхивает головой. И разводит руками, удивляясь моей непонятливости.
Мне хочется сказать Абраму:
-- Неправда.
Это был Йоси, лучший и честнейший из встретившихся нам маклеров, из тех,
о которых мы слышали. Но я уверена: маклер -- это не только профессия, это
способность души. Лучший и честнейший спокойно положил перед нами бумаги для
подписи -- почти что смертный приговор. Улыбался, поздравил, отдал ключи. Все
по закону, спокойно и честно. Честно ли? По закону. Все с добровольного
согласия сторон. Но нам-то просто некуда деться, и этот вариант наименее
тяжкий. Возможен и не летальный исход.
-- Что поделаешь? -- говорит Абрам. -- Работа. Говоришь -- работа? Но каждый
ли может быть горным спасателем, каждый ли -- палачом? А ты, ты бы мог стать
маклером? Ах, ты не знаешь? А я знаю: не смог бы. Ты весь, как натянутый
нерв. Тебе хочется думать и чувствовать, как они, но ты не можешь. Ведь тебя
самого обманули, провели, как доверчивого ребенка. Но ты не любишь об этом
говорить, я знаю.
-- Да, конечно, меня обманули, соглашается Абрам. Руки его при этом не
двигаются, а покорно лежат на коленях. Он не возмущается, не кипятится, как
обычно, доказывая что-то из области политики, а просто признает печальный
факт -- обманули. Бывает. Хотя расхлебывает этот обман уже который год, и
будет расхлебывать до самой смерти, теперь уже ничего не исправишь. Может,
Абрам уже отвозмущался по этому поводу, и до меня дошли не волны -- тихая
рябь.
Я никак не могу разобраться в механике начисления пенсии здесь, в
Израиле. Что-то откладываешь сам, что-то хозяин (если человек порядочный),
что-то потом выплачивает институт национального страхования. Сколько и как,
я еще не знаю, и как можно: -- хочу -- плачу, не хочу -- не плачу, тоже понять
не могу. Но вот с Абрамом такое было. Начальство кооператива, где, приехав в
Израиль, работал Абрам, а работал он тяжело и по двенадцать часов в день,
как и нынче олимы, не хотело платить и не платило. А Абрам об этом не знал.
И остался он, выйдя на пенсию, практически без пенсии. Хорошо, что Ира
работает.
-- И сейчас такое случается, -- мы пытаемся загнать Абрама в угол. Недавно
по радио, когда адвокат давал консультации, женщина-врач, рассказала, что
работает в частной клинике уже семь лет и вдруг обнаружила, что хозяин за
нее не платит.
-- Да, -- соглашается Абрам, -- бывает. Надо быть внимательным. -- Руки его
все еще покорно лежат на коленях.
-- Но ведь это все евреи. Надо ли их любить?
-- Что вы хотите? Люди несовершенны.
В доме у Абрама и Иры хорошо и приятно. И чай вкусен. И говорить
интересно. Но договориться невозможно -- у каждого свой угол зрения.
...Познакомились мы тоже случайно. Муж и Ирина шли по улице, впереди
торопливо поднималась в гору изящная немолодая женщина, видом и одеждой
похожая на только-только приехавших из Европы. Догнали, спросили, не говорит
ли она по-русски, и если говорит, то как пройти... По-русски она говорила
прекрасно, в разговор вступила охотно, расспросила, кто и откуда. Им было
чуть-чуть по пути, но "чуть-чуть" затянулось, они проболтали час, за это
время узнали друг о друге довольно много.
Теперь я понимаю, что свел нас отнюдь не случай. Закономерность
заключалась в том, что если мы нуждались в помощи сейчас или в будущем
ожидалась нужда в помощи, мы не могли не встретить Иру.
Тогда, правда, они разошлись, только обменявшись номерами телефонов.
-- Если что нужно, -- сказала Ира, -- звоните.
-- Мама, -- говорила мне с восторгом Ирина, когда вернулась домой. -- Какая
женщина! Она музыкант, преподает в музыкальной школе. Ты увидишь, вы с ней
подружитесь.
О дружбе не думалось, было не до того, да и слишком много друзей мы
оставили в стране исхода. Но вскоре нам понадобилась консультация, и муж
позвонил. Ира была приветлива, но сказала, что убегает на работу, а дома
будет ее муж, Абрам, он с удовольствием нам поможет. Муж застал Абрама за
чтением (это вообще был первый дом в нашем городе, где мы увидели книги).
Абрам отложил чтение, помог перевести принесенные мужем бумаги, объяснил,
что к чему, немного поговорили о политике.
Так бы, наверное, и тлело наше знакомство, но -- завыла первая сирена. Еще
она не успела отзвучать, раздался телефонный звонок, и я услышала в трубке
незнакомый еще голос Иры:
-- По радио говорят: надо зайти в загерметизированную комнату и надеть
противогазы. И не волнуйтесь, все будет хорошо.
Потом она позвонила еще раз:
-- Можно снять противогазы, выйти из комнаты. Спокойной ночи.
В течение нескольких дней я слышала ее уже знакомый голос каждый вечер --
в начале и в конце тревоги.
-- Как? -- удивилась она. -- У вас нет приемника? Надо что-то придумать.
У них был старенький приемник, который почему-то молчал, они отдали его
нам. Володя заставил приемник работать, с тех пор мы сами узнавали о
тревоге. Но Ира все равно звонила:
-- Вы слышали -- уже отбой. Спокойной ночи. Если было не очень поздно и она
никуда не спешила, мы болтали по телефону. Она всегда успокаивала.
-- Ну, а сами-то вы волнуетесь? -- спросила я как-то.
-- Конечно. Но все равно все будет хорошо. Посмотрите, скоро война
закончится. Вы знаете, из Швейцарии приехал мой знакомый пастор -- молиться
за Израиль.
Она всегда рассказывала о разных олимах, своих подопечных.
-- Ой, извините, -- вдруг спохватывалась она посреди разговора. -- Мне надо
еще позвонить Н. -- Называлось очередное имя.
-- Вы говорили, ваш знакомый где-то работает. Может, можно туда устроить
П.? -- спрашивала она в другой раз. -- Я понимаю, это далеко и тяжело, но он
согласен на любую работу. Они ужасно нуждаются. Представляете, что
получилось. С ними приехала бабушка, которая получала пенсию, значит было
две корзины плюс пенсия. Бабушка вдруг умерла, и теперь у них совсем нет
денег: все пожирает квартира. Да, конечно, им нужна квартира подешевле,
может быть, вы знаете, я у всех спрашиваю. Но главное -- работа.
Я назвала ей место, где, кажется, олимов берут на работу. Она прервала
наш разговор, не закончив:
-- Сейчас я ему позвоню.
Некоторое время спустя она говорила мне о новом своем знакомом олиме:
-- Ах, вы не представляете, А. такой несчастный. У него столько проблем.
Он совсем раскис. Я ему говорю: так нельзя, надо добиваться, надо что-то
делать.
-- Ну, а если бы вы не нянчили его, как бы он жил?
-- Не знаю. Но все равно, я должна помочь. И она куда-то звонила, куда-то
бежала, куда-то мчалась. Уже давно закончилась Буря в пустыне, мы были
знакомы уже не только по телефону, и каждую нашу встречу я узнавала о ее
новых заботах.
-- Ну, и как? -- спрашивала я. -- Помогли?
-- Не все получается, -- сожалела Ира. -- Не все получается, как хочешь. Что
поделаешь?
-- Ира, когда вы успеваете? Пора бросать работу. Шутки Ира понимает, но
такие не поддерживает.
-- Да, тяжело, совсем нет времени. Я сегодня не играла, а когда я не
играю, у меня плохое настроение. Зато Абрам эту тему поддерживает охотно:
-- Что вы... Работать будем, пока упадем.
Сам он вышел на пенсию и служит при Ире личным шофером.
-- Мой министр, -- с доброй усмешкой над собой и над обстоятельствами
говорит о жене Абрам. Иногда скромнее: -- Мой начальник.
Надо везти Иру в Хайфу на концерт или в соседний городок в музыкальную
школу на урок, или в какое-то учреждение решать олимовские дела, он садится
за руль и едет.
-- А вы, -- спросила я у Абрама, -- почему не так соучастливы?
-- О! -- ответил он с усмешкой. -- Нам вполне хватает Ириного соучастия -- на
двоих. -- Помолчал немного, стал рассказывать. -- Раньше, когда большая алия
только начиналась, я встречал людей из Союза и можно было чем-то помочь --
объяснить, перевести с иврита на иврит, позвонить по телефону, -- я это
делал. Но решать проблемы за другого? Их решить вообще не так просто, а за
другого невозможно. Я не могу, мне это тяжело.
-- А Ире?
-- Ну -- Ире...
Мы жили тогда недалеко от Сохнута, они неожиданно зашли к нам днем. Ира
опустилась на стул, с жадностью выпила стакан холодной воды. У нее было
усталое, постаревшее лицо.
-- Что с вами?
-- Я полдня провела в Сохнуте. Это кошмар!
В Сохнуте? Что делать там израильтянам с двадцатилетним стажем? Это
контора для олимов.
Оказалось, какая-то подопечная сама не смогла объясниться с тамошней
дамой. Нет пойти бы занять очередь, а Ира подошла бы попозже. Подопечная
вообще не пошла, у нее депрессия. Ира в сопровождении Абрама вошла в прием
ную Сохнута.
Эту сцену я хорошо представляю.
Битком набитое помещение, никому ни до кого нет дела, никто никого не
слушает, все галдят, каждый стремится протиснуться поближе к заветной двери,
за которой восседает начальственная дама. В углу сидит и тихо плачет ста
рушка.
Вот уж поистине, Господь послал ей Иру.
-- Что случилось?
Понятно, та разрыдалась совсем. Но Ира все выспросила.
Оказалось, живет с мужем, совсем стариком, и с детьми. Отдали детям все
деньги, всю корзину, а теперь дети гонят из дома. Сколько я наслышалась
подобных историй об олимах! Старушка пришла в Сохнут за советом, за помощью.
Заняла очередь пораньше, а ее оттеснили, оттерли. Теперь уже не попасть на
прием.
Ничего не оставалось делать, как сесть в угол и заплакать.
Ошеломленные олимы даже притихли, такой гневной была в их адрес Ирина