Кинзбурская Инна. Один год в Израиле (записки репатрианта)

Естественно, Миша никому не дал выскочить вперед. Он сбросил свою куртку
и предстал перед публикой в клетчатой рубашке, высокий, грузный живот
свисает над поясом, лицо полное, туго налитое.
-- Та-ак, -- говорит Марк, -- сейчас замерим энергию, -- и взял знакомые
изогнутые под прямым углом спицы. -- Та-ак, -- Марк с серьезным видом
перемещает спицы. -- Голова в порядке. Сердце... Сердце пошаливает.
Печенка... Сейчас проверим половую чакру... -- Мы заметили, как Миша
напрягся. "Господи, -- смеясь, сказал он нам, когда мы возвращались домой, --
я думал: сейчас опозорит". Спицы останавливаются параллельно друг другу. --
Нормальный мужчина, -- спокойно констатирует Марк.
Он солидно, со знанием дела просветил замершую публику:
-- Посмотрите, у этого человека -- красные жилки у крыльев носа, это
свидетельствует о повышенном кровяном давлении.
Миша кивает, действительно, у него повышенное кровяное давление, а
публике совсем не обязательно знать, даже лучше не знать, что они с доктором
приятели и вообще -- знакомы.
После этого представления женщины -- и мужчины, но в основном, женщины --
посбрасывали свои пальто и куртки и выстроились в очередь для определения
энергии чакр.
Первой вышла брюнетка лет сорока, полная, с объемистым животом и жирной
холкой на спине. Марк обошел женщину несколько раз и объявил:
-- Смотрите, у женщины сколиоз... -- Господи, это и мне видно: спина-то
согнута, одно плечо выше другого. Но зрители восприняли это, как диагноз,
доступный только провидцу.
-- Та-а-к, -- Марк взялся за спицы. -- Проверим энергию. Голова... сердце...
печенка... все не в порядке, все пошаливает.
Оно и мне из дальнего ряда видно, что не в порядке. И сердце и прочее.
-- Ниже не надо, -- умоляюще шепчет женщина, но Марк уже вошел в раж. Он
нацеливает острия спиц ниже живота. Так и есть. Энергия половой чакры уходит
далеко. Женщина съежилась. Зал замер.
-- Это надо срочно поправить, -- спокойно говорит Марк. Он отходит в угол и
поднимает руки кверху. Ну, точно -- шаман! Марк, кажется, просит энергии у
солнца, но оно-то давно на покое: вечер. Но шаманская поза производит впе
чатление на публику. Сидят тихо. Ждут.
Марк возвращается к своей жертве и отсекает от нее всех злых духов. После
каждого взмаха руками он делает ими еще одно движение: как бы стряхивает все
скверное и со своих рук. О, Марк!
-- Все в порядке. -- Марк берет спицы и демонстрирует возвращение энергии
важнейшей из человеческих чакр.
-- А печенка? -- умоляюще, с надеждой спрашивает женщина.
-- С печенкой еще надо поработать, -- весомо произносит исцелитель. Это
значит: "Приходите ко мне в кабинет, который обещали помочь открыть в
профсоюзном клубе. Или звоните по телефону, я приду к вам домой". Он пишет
на доске номер своего телефона.
Я смотрю на все, что происходит, и думаю.
Развел бы Марк всю эту бодягу там, в том городе, откуда приехал...
Пожалуй, его парадную тройку Рите бы пришлось нести в химчистку. В лучшем
случае зал бы давно опустел. А здесь -- сидят и слушают. И даже просят уточ
нить насчет дерева -- не успели записать. Наверное, людям необходимо верить в
чудо. Потому что им скверно.
...Наслышанные о всемогущей израильской медицине, многие ехали сюда за
исцелением. Но увы... увы...
Моя соученица по ульпану привезла сюда дочь, прикованную к креслу-
каталке. Вся большая семья приехала сюда, надеясь, что кудесники-врачи
Израиля поставят на ноги несчастную женщину. Надежды уже нет.
Знакомый парень из нашего украинского города, спортсмен, штангист,
человек здоровый и крепкий, вдруг заболел глазами. Он ездил в Москву, как-то
его лечили. Собравшись ехать в Израиль, он перестал пользоваться услугами
советских врачей.
-- Ты так уверен, что тебя вылечат в Израиле? -- спросила я. -- Знаешь, что
там медицина очень дорогая?
-- Дорогая, -- ответил парень, но она есть. -- Подразумевалось, что в
стране, из которой он уезжает, врачебная помощь отсутствует вообще.
-- Как у тебя с глазами? -- спросила я, встретив его полгода спустя после
приезда.
-- Никак. Как было, так и есть. -- То есть, я поняла, не лечат. Но хуже
пока не стало. Правда, парень этот забросил спорт и подался в ученики к
раввину. Может, Всевышний ему поможет.
Слышу по русскоязычной израильской радиостанции, рассказывает слепая
женщина. Она приехала в Израиль со слепым мужем и таким же сыном. Надеялись,
что хоть сына избавят от ужаса мрака. Нет, говорят, операция ему не
показана. Но вот деньги, правда, крошечные положены им всем -- для оплаты
сопровождающих. Но деньги не платят, требуется преодолеть жуткие преграды
бюрократии. Преодолеть -- слепым.
Но я знаю и другое.
У сына моей подруги в Хайфе на одном из глаз отслоилась сетчатка. Всю
жизнь я знала, что отслоение сетчатки -- это конец, слепота.
-- Точно, -- говорит подруга, сама врач, -- там бы он потерял глаз.
А здесь на следующий день после того, как пришел к врачу, лежал на
операционном столе. Глаз возвратили к жизни.
В Нацрат-Илите у меня живет другая подруга. Тоже олимка. И есть у нее
старая мать. Ей много лет, больше восьмидесяти. Но когда уходит мать, даже
старая, даже с испортившимся характером, это всегда горе. Дочь не хотела
этого горя, она вызвала скорую помощь, когда матери стало очень плохо и,
казалось, уже ничего не поможет.
-- Кто бы в Союзе, -- говорит подруга, -- возился с ней, да еще так, как
возились здесь. Ей поставили кардиостимулятор. Несколько дней поддерживали
сердце аппаратурой -- пока нельзя было ставить стимулятор: у нее была
температура. И кому бы в голову пришло непрерывно делать анализы, чтобы
определить, какой бактерией вызывается температура, чтобы убить эту
бактерию? Старухе...
О! Я это хорошо знаю. В таком же возрасте умерла моя мама. С тяжелым
сердечным приступом ее привезли в больницу ночью, и дежурный врач ее принял.
А утром пришла заведующая отделением. Говорили, что она прекрасный спе
циалист. Может быть. Но дежурному врачу была выволочка. Я думаю, он уже не
станет принимать старух, даже больных.
Маму быстренько выписали, она умерла. Возможно, ее часы уже пробили
полночь, и она все равно умерла бы.
А здесь... Я видела это сама.
Мы шли по улице, было темно, холодно, сыро. Вдруг рядом резко затормозила
машина, оттуда выпала немолодая женщина, стала кричать:
-- Помогите! Плохо!
Ее мужу, человеку пожилому, стало плохо за рулем. Я побежала к знакомым,
что жили рядом -- позвонить, но телефон у них почему-то не работал, и скорую
помощь я не вызвала, но минуты через три вернулась с валидолом и каким-то
еще сердечным лекарством. Всего этого уже не нужно было. Пока я бегала, кто-
то высунулся из окна, понял в чем дело, вызвал скорую. Когда я пришла,
крепкие парни дежурной скорой уже вытаскивали из машины на асфальт грузное
тело. В ту же минуту подъехала еще одна скорая -- с бригадой врачей, их
вызвали по рации. Мы смотрели, как человек пять или шесть, не теряя ни
мгновения, колдовали над распростертым телом. У них все было под рукой,
какие-то незнакомые нам приборы были подключены к проводкам, проводки
прикреплены к телу больного. Наконец, мы увидели, как поднялся живот. Еще
раз. Еще. Задышал. Мы облегченно вздохнули: может, спасут. Больного быстро и
бережно положили на носилки, носилки -- в машину. Гудок. Маген-Давид,
разрезая вечернюю темень, помчался в больницу.
-- Ну вот, -- сказал кто-то в толпе сострадающих, -- а у меня мать умерла в
Минске потому, что сделали не тот укол. Чего-то там не было.
Еще там, в стране исхода, мы читали рекламу о распростертых объятиях,
которые открывают новым репатриантам повсюду, в том числе и в поликлиниках.
Не успеешь приехать, тебя сразу же обследуют, выявят, где хворь, будут
лечить, чтоб был здоров. Стране нужны люди здоровые.
Кто откажется от такого комфорта? Тем более, что кто из нас грешит
прекрасным здоровьем? И к тому же -- доктора, которого в Союзе называли как-
то не очень эстетично, словно милиционера: участковый, здесь именуют любовно
и интимно: семейный врач.
Измотанная скоропалительными сборами, дорогой и устройством, я пришла на
прием к нашему семейному врачу. Его звали доктор Рубинштайн, и он говорил
по-русски. Он сидел за своим столом, кругленький и лысоватый, брезгливо
оттопырив нижнюю губу и потирая друг о друга небольшие кругленькие ручки.
-- Что вы хотите? -- спросил он меня, выдержав достаточно длинную паузу.
Но мне уже ничего не хотелось. Муж, зная мой характер и предвидя
возможные осложнения, зашел со мной в кабинет. Он-то и ответил:
-- Ей нужно обследоваться.
-- Ax, -- сказал наш семейный доктор, еще больше выпятив нижнюю губу, -- вы
все русские, чтоб вы мне все были здоровы, все хотите обследоваться. А
израильтяне не могут из-за этого лечиться.
-- А вы -- израильтянин?
-- Я здесь семнадцать лет.
Все-таки он дал мне направление на кардиограмму. Но я была и в больничных
делах сущей невеждой, не знала здешних порядков. Я зашла к медсестре, как и
полагалось, ровно в восемь утра и подала направление, которое выписал мне
вчера доктор, сидящий в кабинете рядом.
-- Паспорт, -- потребовала у меня медсестра.
-- Зачем? -- я не взяла паспорта.
Сестра гневно взглянула на меня, ничего не сказала больше и вышла в
кабинет доктора Рубинштайна -- туда ведет дверь из ее комнаты. Они громко и
бурно говорили на иврите, которого я еще совсем не понимала. Не глядя на
меня, из другой комнаты, наш семейный доктор произнес:
-- Я вам всем, русским, русским языком говорил, что, когда вы идете в
поликлинику даже только поздороваться с доктором, все равно берите с собой
паспорт.
Я вышла в коридор. Я больше не хожу к врачу. Мы привезли с собой много
разных советских таблеток, потом нам прислали еще. Пока -- слава Богу.
Может быть, нам просто не повезло с семейным врачом. Я знаю, что могу
отказаться от доктора Рубинштайна и выбрать себе другого семейного врача.
Говорят, есть внимательные. Может быть, когда-нибудь я так и сделаю.
...Я слышу по русскоязычной радиостанции (идет беседа со слушателями),
рассказывает какая-то женщина:
-- Муж болен, тяжело болен. Он упал на улице, его увезли в больницу, а на
следующий день выписали -- больного, без денег, чтобы доехать домой, не
позвонив мне, жене, чтобы я за ним приехала. Он мог опять упасть на улице.
Это поступок врача? Это соответствует нормам гуманности?
-- Нет, конечно, если говорить о гуманности, -- соглашается с несчастной
женщиной журналист-комментатор, -- но врач поступил по инструкции, он
поступил в соответствии с законом. И судить его не за что.
Увы... увы... Нет для широкой публики всемогущей и гуманной медицины,
хотя каждый исправно платит свои шекели в больничную кассу. Есть очереди в
поликлиниках, антибиотики и аспирин -- только под другим названием -- на все
случаи жизни. И домой к тебе врач не придет, даже если у тебя температура
сорок, а если придет, плати отдельно, а уж если скорая потребуется,
выписывай чек на солидную сумму. Скорая помощь здесь служба отдельная, до
рогая, дешевле вызвать такси.
...Людям скверно. И они слушают Марка. Неважно, что он тоже олим и тоже
приехал оттуда, может, даже лучше, что он -- оттуда. Издалека кажется, что
тамошнее было лучше.
-- На черта тебе нужна была вся эта мистика? -- спрашиваю я Марка, когда
идем домой.
-- Почему мистика? -- обижается Марк.
-- Ты многое можешь, вот и говори об этом, делай это. Зачем напускать
туман?
-- Людям нужен туман. -- Наверное, он лучше разбирается в том, что людям
нужно.
Марк верит в свое чародейство. Может быть, мы просто недооцениваем Марка,
и чародейство существует в самом деле. Он поставил на ноги девочку,
маленькую десятилетнюю сабру, которую врачи считали обреченной на непод
вижность. Ее лечили в больнице и отказались продолжать лечение -- безнадежно.
Марк творил этого ребенка, каждый день оставляя в нем немалую частицу самого
себя. После каждого сеанса он заглядывал по дороге к нам, усталый и
выпотрошенный, опускался на стул. Ему наливали то стопку водки, то чашку
кофе -- что хотел.
-- Ну, как? -- я всегда спрашивала о девочке, мне так хотелось, чтобы она
выздоровела.
-- Сегодня подняла руку.
-- Ну, как?
-- Подняла ножку... Встала... Держится за стенку... Открыла мне дверь...
Сегодня она танцевала со мной. Понимаешь, прихожу, а мама говорит, что Тамар
ждет меня, она хочет со мной танцевать. Конечно, еще слабенькая. Надо
тренировать мышцы....
-- Ну, как?
-- Пошла в школу...
-- Слушай, они заплатили тебе нормально? -- спросила я, наслышанная об
обещании золотых гор Марку, если вылечит девочку.
-- Как же, -- усмехнулся Марк. -- Даже не доплатили то, что положено за
сеансы, как договаривались. А обещали -- написать в газету и на телевидение и
сверх того еще полторы тысячи. И кабинет открыть...
-- Да плюнь ты на родителей. Ты же знаешь, что это за люди. Из тех, кто за
двадцать лет здесь разбогател. Они удавятся за шекель.
-- Но отец клялся мне здоровьем собственного ребенка.
-- Вот видишь, для них нет ничего святого. Плюнь на них. Вылечил девочку --
радуйся. Там, -- я показываю рукой на небеса, -- тебе зачтется.
Он рад за девочку. Он вложил в нее все, что мог, и дай Бог ей здоровья.
Но ему так хотелось немного славы. И денег. Деньги -- это возможность открыть
свой кабинет, а не мотаться в любую даль в любую погоду -- куда позовут. И
без машины. На машину денег тоже нет. Все-таки уже не мальчик. Он хочет
нормально работать. Когда работаешь, жизнь кажется не такой уж мрачной.
Хуже всего, когда вдруг исчезают клиенты. Пойдет дождь или подует ветер,
клиенты пропадают. Они ленивы и боятся плохой погоды, хотя Марк готов
тащиться, куда угодно, куда скажут. Это тяжко, если его не зовут, тогда он
понуро сидит в плетеном хозяйском кресле и говорит сам себе:
-- Не может быть.
Когда мы приходим, он нам говорит то же самое.
-- Я все думаю: не может быть, чтобы люди не шли ко мне, если я могу им
помочь.
Конечно, он не всех ставит на ноги с первого раза и вообще -- не всех. Но
кто поставит на ноги тяжело больного в один присест? И -- или нет безнадежно
больных?
А потом вдруг кто-то звонит и на иврите просит доктора Марка приехать. У
жены болит голова, ничего не помогает. Марк подхватывается, мрачность с лица
исчезает. Через час возвращается, в руке полсотни.
-- Помог?
-- А как же! -- он доволен. -- Женщина готова была биться головой о стенку.
-- Чем лечил?
-- Всем. Болевые точки. Энергия.
Рита усмехается. Она не верит в чародейство своего мужа. Поистине нет
великого человека для его жены. Рите не нравится, что Марк мотается по
городам и весям.
-- Если я буду сидеть дома около тебя, мы сдохнем с голоду.
-- Делай себе потихоньку массаж. Массажем тоже можно заработать на жизнь.
Но почему только массаж, если он владеет энергией солнца?
-- Вот видишь, -- жалуется Марк, -- не верит. А заболеет кто-нибудь из детей
-- "иди лечи". И воспринимает, как должное, когда у ребенка проходит насморк.
А у Анютки (это их внучка) судороги были. Кто-то ее сглазил. Я же ее спас.
-- Да, -- кивает головой Рита. С Анюткой было. Но -- верит, не верит, деньги
у Марка она берет, без них было бы совсем туго. До пенсии обоим далеко, а у
нее работы -- всего два подъезда, и те достались по блату. Протекция, даже в
таком деле, как мытье подъездов, в Израиле необходима.
Рита женщина худощавая, энергичная, грубоватая. Она выдает суждения в
момент с решительностью человека, много лет проработавшего с маленькими
детьми. Дети не ждут, пока ты обдумаешь, что сказать, они нетерпеливы. А
может, Рита такой уродилась -- решительной и скорой на язык. Ей ничего не
стоит в сердцах сказать непристойное слово, если нет ничего более весомого и
конкретного, а сказать все равно хочется, для нее это просто необходимо, она
произносит:
-- Ну, ты даешь... А иногда наоборот:
-- Ишь какая -- порядочная.
Но вообще-то она все подмечает. Это уже, наверное, чисто женское: все
подмечать.
-- Посмотри, -- говорю я, -- только олимы тащат сумки. Только олимов можно
увидеть на улицах с полными сумками. Местных почти не видно. Как-то неловко
за олимов -- никак не могут наесться.
-- Хм... -- удивляется Рита моей наивности и пожимает плечами. -- Ты что, не
видела, как они в супере покупают продукты? По три полных телеги -- и в
машину. А мы прем сумки в руках.
В самом деле, я видела. Я вижу это всякий раз, когда бываю в супере. Я
стою в очереди в кассу, передо мной только одна женщина, но ее обслуживают
долго-долго. Она вынимает из тележек на колесах бесконечные коробочки,
пакеты, бутылки. После такой покупательницы мне неловко подходить к кассе с
буханкой хлеба и пакетом молока.
-- ...Твари, -- говорит Рита, -- что делают! -- Это она уже по другому
поводу. Второй месяц не выдают чек на деньги, что положены им, как
безработным. Она исправно ходит за чеком в Сохнут, там ничего не объясняют,
говорят, чтобы пришла завтра или послезавтра, может быть, чек уже придет.
Рита иврит совсем не знает, почему и в чем дело, спросить не может. Дай
Бог запомнить, когда, сказали, надо заглянуть еще раз. Она всю дорогу
твердит про себя услышанную фразу. Дома эту фразу переводит ей Марк. От
сутствие иврита сдерживает Риту, иначе она бы показала им характер женщины
из России. Да и в самом деле -- как жить? Даже жалкие гроши, что положены по
безработице, и те не получишь. Хорошо, что хоть немного подрабатывают они с
Марком.
-- Твари, -- говорит Рита, -- сволочи. -- Но, конечно, говорит не им, а мне --
о них. О тех, кто сидит в теплых кабинетах и кому нет дела, есть ли у Риты
сегодня обед или нет его.
Но тем, кто знает русский, достается от нее сполна. Особенно мужу.
Мечтатель и фантазер, Марк, когда мы гуляем, подходит к каждой стоящей на
шоссе машине, щупает ее и вздыхает.
-- Все, -- говорит он, -- покупаю машину.
-- На какие шиши, извините? -- резонно спрашивает Рита.
-- Куплю старенькую, -- уже не так вдохновенно мечтает Марк. -- И на
старенькой можно ездить. Клиент позвонил, я бджик -- и там. Бджик -- и в
другом месте. А то тащусь на автобусе, пока доедешь.
-- Ну, ну... Давай. Денег в банке много?
-- Ты же знаешь -- пять тысяч.
-- Даже на старенькую приличную не хватит, -- это вставляю я.
-- Возьму ссуду в банке.
-- Прекрасно, -- отрезвляет его Рита. -- Как раз через месяц надо отдать
хозяину за квартиру -- за полгода. Марк уныло замолкает. Не дают человеку и
помечтать. В другой раз мы гуляем, он ведет нас по какой-то улочке...
-- Чего ты сюда завернул?
-- Сейчас покажу, где будет мой кабинет.
-- Какой кабинет? Тебе же обещали в клубе открыть.
-- Нет, там уже -- нет. Вот здесь будет, в спортивном комплексе. Смотрите,
вот здесь будет мое окно.
-- Как же, будет, -- комментирует Рита.
-- Это уже точно, -- уверяет Марк. -- Через три недели я прихожу, мы
заключаем договор...
-- Жди...
Надо сказать, что до сих пор Рита всегда была права.
А недавно Марка осенила новая идея.
-- Покупаем землю.
-- ???
-- Да. Покупаем землю. Вот мы -- четыре семьи. Строим четырехквартирный
дом. Здорово! Представляешь -- каждый живет в своей квартире. И все вместе.
Я, единственная, поддерживаю его игру. Не можем же мы о покупке земли
говорить всерьез.
-- Так... Входы в квартиры делаем на четыре стороны света, чтобы
интереснее было ходить друг к другу в гости.
-- Ну да! Ты захочешь -- выход на север, и я -- тоже.
-- Бросим жребий.
-- Сейчас?
Рита в нашей игре не участвует, скептически молчит. Иногда, правда, и мы,
женщины, затеваем какую-нибудь игру. Вокруг столько людей открывают свой
бизнес. Почему бы и нам не попробовать? Или хотя бы не помечтать? И мы уже
открываем пельменную или вареничную. Мы ведь отлично умеем делать русские
пельмени и украинские вареники -- с любой начинкой. Возможно, это бы имело
успех и принесло бы немалый доход. Но мы никогда не откроем ни пельменную,
ни вареничную. Потому что не умеем торговать, этому нас не учили. Мы только
работали. Всю жизнь.
А Марк все равно ждет чуда. Он верит в чудо. Но его нет. Правда, если и
случается, то чудеса в решете. Остается только удивляться, что вытворяет с
нами жизнь в этой богоизбранной стране. И крепиться. Чтобы выстоять. Рита
так и говорит:
-- Что же теперь делать? Приехали. Надо жить. Надо держаться. Слава Богу,
не голодаем. Бывает и похуже.
Одно из чудес в решете стряслось вчера. Марк зашел к нам днем совсем
унылый.
-- Что случилось?
А случилось вот что. Сотворил подлость хозяин, у которого Ритины
родители, старики, раньше снимали квартиру. Мама заболела, Рита стариков
забрала к себе, с хозяином рассчитались полностью, о чем тот и расписку дал.
Но вот чек, выписанный раньше, еще когда въезжали, на будущее, остался у
хозяина. И тот -- подлец! -- снял с родительского счета две тысячи с лишком.
Украл. Не осталось у стариков на счету ни шекеля.
-- Почему счет не аннулировали? -- спрашиваем мы, пораженные происшедшим.
-- А откуда я знал?
-- Но старики-то и подавно не знали. Как много еще наук мы должны освоить
в этой стране, чтобы выжить.
-- Родители остались совсем без денег. Выходит, мне теперь платить вместо
них за все. Уходя, Марк печально говорит:
-- Теперь уже не куплю машину, даже старенькую. Но ничего, куплю видик, на
видик хватит. Буду крутить фильмы. Тоже хорошо.
-- Тварь, -- это уже вечером говорит Рита. -- Ведь это он втравил нас в эту
историю. Он нашел такого хозяина -- жулика и наркомана. Он выписывал чек,
заключал договор. -- Я понимаю, что Рита говорит о своем зяте. Обычно она
называет его "мой дорогой зять".
...Я смотрю на цветное чуть поблекшее фото -- краски на сделанных в Союзе
фотографиях недолговечны. Но все равно я с удовольствием и долго смотрю на
знакомое прелестное лицо женщины, оно тонкое с изящным овалом, глазами
небольшими, но лучистыми, в пушистых ресницах. Лицо молодое и счастливое. На
руках у женщины младенец. А рядом мужчина. Даже на фото видно, что он высок
и плотен, черты лица у него крупные, усы холеные. Это лицо человека,
знающего, что делать. Возле мужчины мальчик, очень на него похожий.
Прелестная женщина -- это Лариса, дочь Марка и Риты. А с нею ее муж и
дети. Младенец на маминых руках -- Юлька, та самая Юлька, которую очень
приятно потрогать за щечку, только теперь она подросла, ей уже шесть. А
мальчик -- Сашок. Он изменился мало, только стал старше. Мало изменился и
Леня, дорогой Ритин зять.
Я смотрю на лицо женщины, которую прекрасно знаю, верю и не верю, что это
она. У меня сжимается сердце. Лариса и теперь приятная и молодая, те же
черты, тот же изящный овал лица. Но где счастье в глазах? Да и черты, пожа
луй, не те -- заострились, лицо исхудало. Бледное, усталое, всегда усталое
лицо.
Лариса приехала раньше нас и раньше мамы, вот уже второй год она убирает
и моет в богатых домах, каждый день -- по квартире или по вилле, иногда по
две. Одну уберет до обеда, другую -- после. Платят прилично, бывает, даже
покормят. Так изо дня в день. Она очень устала, Лариса. Но что делать.
Вообще Лариса в нашем городе очень популярна, как убиральщица. Вздумает
отказаться от дома: тяжело, ее уговаривают, замену брать не хотят.
Рекомендуют друг другу.
-- Чем ты их покорила? -- спрашиваю я. -- Скоростью или качеством?
-- Главное, -- смеется Лариса, -- чтобы образование соответствующее и
человек был интеллигентный.
Эти качества у Ларисы есть. Она пианистка. Вполне подходящее образование,
чтобы мыть чужие полы.
Мне так хочется ей помочь. Помочь я не могу. Но хотя бы поговорить, что-
нибудь посоветовать.
-- Лариса, а что дальше? Надо же подумать о будущем. Ну, еще год, еще два.
Нельзя же так всю жизнь. У тебя просто не хватит сил.
-- А что думать? -- спокойно говорит Лариса. -- Нет ничего. А семью кормить
надо.
-- Но может, все-таки попытаться найти учеников? Пусть меньше денег.
-- Учеников? Смотрите, -- Лариса протягивает мне руки, я вижу стертые в
кровь пальцы. Я молчу -- мне больно смотреть на эти руки. И я понимаю, что
найти учеников тоже не так-то просто.
Сверкающее коричневое пианино стоит в углу -- его для дочки привезла из
Союза Рита. Я не видела, чтобы пианино это открывали.
-- Надо пойти на курсы, -- решительно заявляет Рита. Ей очень жаль дочь, и
она выходит из себя от своей беспомощности.
-- Какие, мама?
-- Воспитателей детских садов.
Лариса усмехается. Да и сама Рита отлично знает, что курсы отнюдь не
гарантируют работу -- тебе. Зато это неплохая работенка для тех, кто
преподает на курсах. Читают лекции, много, долго. Деньги за это получают
немалые. А для слушателей толку -- что? Окончишь, получишь бумажку и опять
отправишься на безбрежный свободный рынок труда -- искать работу. Без
протекции бесполезно.
-- Надо ребенка устроить на работу, -- требовательно говорит Рита мужу.
Как-никак у Марка уже есть кое-какие знакомства.
-- Я уже устроил.
Что правда, то правда. Устроил. У хозяина одного ресторанчика заболела
спина, к нему срочно вызвали Марка. Папа и сосватал свою трудолюбивую дочь.
Теперь Лариса еще и официантка, работает по вечерам, обслуживает свадьбы,
бар-мицвы и другие веселые праздники.
Эту свою работу Лариса не то чтобы любит, но идет в ресторан пока с
удовольствием. Надо выглядеть. И она одевается красиво, накладывает макияж,
чувствует себя женщиной. Приятно скользить по гладкому полу на каблучках,
коротенькой юбке, черных натянутых чулках. Держать поднос прямо перед собой,
ловко раскладывать по тарелкам мясо, чувствовать, что на тебя смотрят,
слушать комплименты. И еще приносить домой чаевые.
Чаевые, правда, в основном, отбирает мама.
-- Знаю я тебя, -- говорит Рита, -- спустишь на жратву. У меня будут целее,
купим сапоги.
-- Посмотри, -- хвастается мне Рита некоторое время спустя и гладит сапожки
на дочкиных ножках. -- Ничего?
Сапожки, и в самом деле красивые -- мягкие, легкие, ловко обтягивают ноги.
Рита с радостью купила бы их на свои, как не раз покупала там, откуда