Страница:
Представление показалось Николь захватывающим. Она не испытывала особого доверия к словам доктора Бардолини, уверявшего, что состязание ведется честно и без подготовки, но это было не столь важно. Ее заинтересовал сам принцип, положенный в основу соревнования: умение манипулировать знаками и выявлять тенденции и в самом деле определяет уровень интеллекта. „Чем еще можно измерить этот синтез? — думала она. — В детях и во взрослых“.
Николь тоже попыталась участвовать в опыте наравне с соревнующимися людьми и дельфинами и правильно решила первые тринадцать задач, в четырнадцатой из-за невнимательности допустила элементарную ошибку, а пятнадцатую решила правильно — как раз к тому моменту, когда прозвенел звонок, извещая об окончании отведенного на решение времени. К шестнадцатой ей даже не было понятно как приступать. „Ну а вы, рамане? — думала она, глядя как возвратившаяся к микрофону Франческа представляет Жюльена Леклерка, зазнобу Женевьевы. — Сумели бы вы дать правильные ответы на все шестнадцать вопросов за одну десятую долю предложенного времени? Или за сотую? — Судорожно глотнув, она осознала весь диапазон возможностей. — А если за одну миллионную?“
„Я и не жил, пока не встретил тебя, я не любил, пока не видел тебя…“ Ласковая мелодия со старой записи напомнила Николь события пятнадцатилетней давности… она танцевала тогда с другим и еще верила, что любовь способна преобразить мир. Неправильно истолковав движения ее тела, Жюльен Леклерк поближе привлек ее к себе. Николь решила не сопротивляться. Она ощущала усталость, и если не стараться себя обмануть, было недурно впервые за последние несколько лет оказаться в объятиях мужчины.
Свое обещание Женевьеве она выполнила. Когда месье Леклерк закончил свое недолгое выступление, Николь подошла к французскому певцу и передала ему письмецо дочери. Как она и предполагала, тот истолковал ее поступок вполне определенным образом. Они проговорили до тех пор, пока Франческа не объявила, что официальные увеселения закончились и будут продолжены только после полуночи, а пока гости вольны есть, пить и плясать под записи. Жюльен предложил свою руку Николь и отвел ее к портику, где они и танцевали теперь.
Жюльену было чуть больше тридцати, но этот симпатичный и приятный мужчина не нравился Николь. Она считала, что он слишком самовлюблен, все время толковал о себе самом и не позволял перевести беседу на другие темы. Кроме голоса у несомненно одаренного певца не было иных заметных достоинств. „Но, — рассудила Николь, подмечая на себе взгляды прочих гостей, — танцор он неплохой: лучше танцевать, чем глядеть на танцующих“.
Когда музыка смолкла, к ним подошла Франческа.
— Рада за тебя, Николь, — проговорила она с вполне натуральной улыбкой, — просто счастлива видеть тебя развлекающейся. — Она протянула вперед небольшой поднос с дюжиной темных шоколадных шариков, покрытых легкой белой глазурью. — Фантастически вкусно. Я заказала их специально для экипажа „Ньютона“.
Николь взяла одну из шоколадок и отправила в рот. Вкус оказался восхитительным.
— Позволь попросить тебя кое о чем, — продолжила Франческа после некоторой паузы. — Я так и не сумела получить у тебя интервью, а наша почта свидетельствует, что миллионы людей хотели бы узнать о тебе побольше. Не могла бы ты сейчас зайти в нашу студию и уделить мне десять-пятнадцать минут перед наступлением Нового года?
Николь внимательно посмотрела на Франческу. Внутренний голос предупреждал о чем-то, но разум не хотел слышать сигнала тревоги.
— А я не против, — отвечал за нее Жюльен Леклерк, пока обе женщины глядели друг на друга. — Пресса вечно кличет вас „загадочной космической дамой“, „снежной королевой“. Докажите всем, что вы нормальная, здоровая женщина, я это уже ощутил сегодня.
„Почему бы и нет? — наконец решилась Николь, забывая про внутренний голос. — Во всяком случае здесь можно обойтись без папА и Женевьевы“.
И они отправились к временной студии. На другой стороне портика Николь заметила Такагиси. Прислонившись к колонне, он беседовал с тремя японскими бизнесменами в строгих деловых костюмах.
— Минуточку, — попросила Николь у спутников, — я скоро вернусь.
— Таносии син-нэн, Такагиси-сан [19], — приветствовала его Николь. Японский ученый вздрогнул и повернулся к ней с улыбкой. Он представил Николь своим собеседникам, и все поклонами выразили уважение красивой и многого добившейся даме. Такагиси начал вежливую беседу.
— О гэнки дэсу ка? [20]— спросил он.
— Окагэсама дэ [21], — ответила Николь и, склоняясь к уху японского космонавта, зашептала: — В моем распоряжении только минута. Я хотела сказать вам, что, тщательно исследовав все материалы, пришла к тому же выводу, что и ваш личный врач. О подобной аномалии сердца необязательно извещать медицинскую комиссию.
Выражение на лице доктора Такагиси было такое, словно он сию секунду узнал, что его жена разрешилась от бремени здоровым мальчишкой. Он начал говорить что-то приятное Николь, но потом вспомнил, что окружен соотечественниками.
— Домо арригато годзаимас [22], — ответил он уходящей Николь, теплым взглядом выражая всю глубину своих чувств.
Танцующим шагом впорхнув в студию между Франческой и Жюльеном Леклерком, Николь чувствовала себя просто изумительно. Она охотно позировала фотографам, пока синьора Сабатини не известила ее, что камеры подготовлены к интервью. Николь пригубила черносмородинного коктейля с шампанским, не переставая переговариваться с Жюльеном. Наконец она уселась возле Франчески под осветительными лампами. „Как это здорово, — вспомнила Николь короткий разговор с Такагиси, — что я имела возможность помочь этому блестящему ученому“.
Первый вопрос Франчески оказался достаточно невинным. Она спросила Николь, не опасается ли та приближающегося старта в космос.
— Конечно, — ответила Николь и живо описала тренировки, которыми занимался экипаж „Ньютона“, готовясь к полету. Разговор шел на английском. Вопросы следовали один за другим. Николь рассказала, какой видит свою роль в экспедиции, что надеется обнаружить на Раме II („Не представляю, знаю только, что все наши открытия окажутся чрезвычайно интересными“) и как попала в Космическую академию. Через пять минут Николь почувствовала себя раскованно и расслабилась; ей показалось, что они с Франческой попали в тон.
Потом журналистка задала три личных вопроса: об отце, о матери Николь и племени сенуфо в Республике Берег Слоновой Кости [23], третий — об их жизни с Женевьевой. Особых усилий ответ не потребовал. Но к последнему вопросу Франчески Николь оказалась совершенно неподготовленной.
— Фотографии Женевьевы говорят, что ее кожа светлее вашей, — произнесла Франческа тем же тоном и в той же манере, в которой задавала все предыдущие вопросы. — Цвет кожи вашей дочери позволяет предполагать, что ее отец был белым. Кто он?
Николь ощутила учащенное биение сердца. И время словно остановилось. Внезапный поток эмоций вдруг охватил ее, она боялась, что вот-вот заплачет. В памяти всплыло зеркало и ясное отражение в нем двух сплетенных в пылу страсти тел. Николь тяжело вздохнула. Она поглядела вниз, пытаясь вновь почувствовать спокойствие.
„Глупая женщина, — укоряла она себя, сопротивляясь смешанному чувству гнева, боли и воспоминаний о прежней любви, волной нахлынувшему на нее. — Думать надо было“. Снова подступили слезы, и она попыталась успокоиться. Посмотрела на осветительные лампы и на Франческу. Золотые блестки на платье итальянки сами собой сложились в рисунок… или это лишь показалось Николь: голова кошки с горящими глазами и острыми зубами, проглядывающими из чуть приоткрытой пасти.
Наконец, когда, наверное, уже миновала целая вечность, Николь почувствовала, что владеет собой. Она сердито поглядела на Франческу.
— Non voglio parlare di quello, — спокойно отвечала Николь по-итальянски. — Abbiamo terminato questa intervista [24]. — Она встала и, почувствовав, что коленки трясутся, вновь села. Пленка в камерах еще крутилась. Николь глубоко вздохнула. Потом поднялась и вышла из импровизированной студии.
Ей хотелось бежать, бежать отсюда подальше, чтобы только оказаться наедине с собой. Но это было невозможно… немыслимо. Жюльен сразу сграбастал ее и, грозя пальцем Франческе, проговорил:
— Ну и сука!
Николь окружали люди. И все они говорили одновременно. Ей пришлось напрячь смятенные слух и зрение.
Вдали Николь расслышала полузнакомый мотив, но, только когда мелодия повторилась несколько раз, осознала, что это „Шотландская застольная“. Жюльен обнимал ее за плечи и страстно пел. За ними следовало еще человек с двадцать, подхватывавших припев. Механически Николь пропела последнюю строчку и попыталась удержать равновесие. К ее губам вдруг припал влажный жадный рот, и деловитый язык попытался разжать ее зубы и забраться внутрь. Жюльен лихорадочно целовал ее, фотографы вокруг с упоением щелкали, шум был невероятный. Голова Николь закружилась, она почувствовала, что вот-вот упадет в обморок. С трудом, отчаянно сопротивляясь, она наконец высвободилась из крепких объятий Жюльена.
Пошатнувшись, Николь отступила назад, столкнувшись с Реджи Уилсоном. Он отбросил ее в сторону, чтобы скорее добраться до другой пары, вкушавшей новогодний поцелуй во вспышках фотографов. Николь без всякого интереса смотрела ему вслед, словно вдруг оказалась в театре марионеток или в каком-то сне. Реджи растащил целующихся и уже занес руку, чтобы ударить мужчину. Франческа Сабатини остановила его, пока смущенный Дэвид Браун приходил в себя после ее объятий.
— Руки прочь, негодяй, — вопил Реджи, все еще угрожая американскому ученому. — Думаешь, я не знал, чем вы тут занимаетесь?
Николь не верила своим глазам. Все это не имело никакого смысла. Буквально через какие-то секунды комната заполнилась агентами службы безопасности.
Николь среди многих ускользнула из комнаты, пока в ней восстанавливали порядок. Выходя из студии, она прошла мимо Элейн Браун, сидевшей в портике прислонясь спиной к колонне. Николь уже случалось встречаться с Элейн в Далласе, они тогда понравились друг другу. Николь летала туда, чтобы переговорить с врачом Дэвида Брауна о его аллергии. Теперь же заметно пьяная Элейн не была настроена на разговор.
— А ты — дерьмо, — услыхала Николь ее бормотанье. — Зачем только я показала тебе результаты до публикации. Все было бы тогда иначе.
Николь оставила вечеринку, как только нашла транспорт до Рима. Трудно даже представить такое, но Франческа пыталась проводить ее до лимузина, словно ничего не случилось. Николь коротко и резко отклонила все ее услуги и вышла одна.
Когда она возвращалась в гостиницу, пошел снег. Сконцентрировав свое внимание на кружащих хлопьях, Николь скоро сумела в достаточной степени очистить рассудок и припомнить события недавнего вечера. В одном она была совершенно уверена. В предложенном ей шоколадном шарике было замешано нечто сильное и необычное. Николь никогда еще не была так близка к полной потере власти над собой. „Наверное, она дала конфету и Уилсону, — думала Николь. — Так еще можно объяснить эту бурю страстей. Но почему? — вновь спросила она себя. — Чего хотела добиться итальянка?“
Оказавшись в номере, она быстро приготовилась ко сну. Как только Николь собралась выключить свет, раздался легкий стук в дверь. Она прислушалась, но в течение нескольких секунд не было слышно ни звука. Николь уже решила, что это слух подвел ее, когда стук повторился. Запахнувшись в гостиничный халат, она осторожно приблизилась к запертой двери.
— Кто там? — спросила громко, но не слишком уверенно. — Назовитесь.
Она услышала легкое царапанье, и в щель под дверью вполз сложенный листок бумаги. Все еще с опаской, встревоженная Николь подобрала листок и развернула. Там алфавитом сенуфо, племени ее матери, написаны были три слова: Роната. Омэ. Здес ь. Среди сенуфо Николь звали Ронатой.
От волнения и испуга Николь распахнула дверь, даже не проверив на мониторе, кто стоит за ней. Футах в десяти от двери стоял древний старик с морщинистым лицом, разрисованным зелеными и белыми горизонтальными полосами. На нем было длинное зеленое одеяние племени, похожее на балахон, золотые завитушки и узоры которого вроде бы не складывались в осмысленный рисунок.
— Омэ! — проговорила Николь, ощущая, что сердце вот-вот выпрыгнет из груди. — Что ты здесь делаешь? — спросила она на сенуфо.
Чернокожий старик молчал. В правой руке он держал камень и небольшой фиал. Немного помедлив, он направился прямо в комнату. С каждым его шагом Николь отступала назад. Глаза старика словно приковывали к себе ее взгляд. Когда оба оказались посреди ее номера, старик, стоя в трех или четырех футах от Николь, поднял глаза к потолку и заговорил нараспев. Это был ритуальный напев сенуфо, благословляющий, дарующий удачу. Шаманы племени веками отгоняли этим напевом злых духов.
Закончив речитатив, древний Омэ вновь поглядел на свою правнучку и очень медленно заговорил:
— Роната, — начал он, — Омэ знает, когда близка беда. В хрониках племени написано, что трехсотлетний старик оградит от злых демонов женщину, не имеющую друга. Но Омэ не сможет более охранять Ронату, когда она оставит королевство Минове. Вот, — сказал он, беря ее за руку и вкладывая в ладонь фиал и камень. — Пусть Роната не разлучается с ними.
Николь опустила глаза на камень — гладкий полированный овал около восьми дюймов длиной и четырех дюймов шириной. На молочно-белой поверхности камня змеились странные бурые линии. Маленький зеленый фиал величиной был с дорожный флакончик духов.
— Вода из озера Мудрости может помочь Ронате, — проговорил Омэ. — Роната сама узнает время пить.
Склонив голову набок, он снова дотошно повторил все заклинания, на этот раз с зажмуренными глазами. Николь, озадаченная и молчаливая, стояла возле него, сжимая камень и фиал в правой руке. Закончив пение, Омэ выкрикнул три слова, которых Николь не поняла, а потом резко повернулся и направился к двери. Вздрогнув, она бросилась следом за ним в коридор, чтобы увидеть, как за дверьми лифта исчезло зеленое пятно.
14. ПРОЩАЙ, ГЕНРИ
Николь тоже попыталась участвовать в опыте наравне с соревнующимися людьми и дельфинами и правильно решила первые тринадцать задач, в четырнадцатой из-за невнимательности допустила элементарную ошибку, а пятнадцатую решила правильно — как раз к тому моменту, когда прозвенел звонок, извещая об окончании отведенного на решение времени. К шестнадцатой ей даже не было понятно как приступать. „Ну а вы, рамане? — думала она, глядя как возвратившаяся к микрофону Франческа представляет Жюльена Леклерка, зазнобу Женевьевы. — Сумели бы вы дать правильные ответы на все шестнадцать вопросов за одну десятую долю предложенного времени? Или за сотую? — Судорожно глотнув, она осознала весь диапазон возможностей. — А если за одну миллионную?“
„Я и не жил, пока не встретил тебя, я не любил, пока не видел тебя…“ Ласковая мелодия со старой записи напомнила Николь события пятнадцатилетней давности… она танцевала тогда с другим и еще верила, что любовь способна преобразить мир. Неправильно истолковав движения ее тела, Жюльен Леклерк поближе привлек ее к себе. Николь решила не сопротивляться. Она ощущала усталость, и если не стараться себя обмануть, было недурно впервые за последние несколько лет оказаться в объятиях мужчины.
Свое обещание Женевьеве она выполнила. Когда месье Леклерк закончил свое недолгое выступление, Николь подошла к французскому певцу и передала ему письмецо дочери. Как она и предполагала, тот истолковал ее поступок вполне определенным образом. Они проговорили до тех пор, пока Франческа не объявила, что официальные увеселения закончились и будут продолжены только после полуночи, а пока гости вольны есть, пить и плясать под записи. Жюльен предложил свою руку Николь и отвел ее к портику, где они и танцевали теперь.
Жюльену было чуть больше тридцати, но этот симпатичный и приятный мужчина не нравился Николь. Она считала, что он слишком самовлюблен, все время толковал о себе самом и не позволял перевести беседу на другие темы. Кроме голоса у несомненно одаренного певца не было иных заметных достоинств. „Но, — рассудила Николь, подмечая на себе взгляды прочих гостей, — танцор он неплохой: лучше танцевать, чем глядеть на танцующих“.
Когда музыка смолкла, к ним подошла Франческа.
— Рада за тебя, Николь, — проговорила она с вполне натуральной улыбкой, — просто счастлива видеть тебя развлекающейся. — Она протянула вперед небольшой поднос с дюжиной темных шоколадных шариков, покрытых легкой белой глазурью. — Фантастически вкусно. Я заказала их специально для экипажа „Ньютона“.
Николь взяла одну из шоколадок и отправила в рот. Вкус оказался восхитительным.
— Позволь попросить тебя кое о чем, — продолжила Франческа после некоторой паузы. — Я так и не сумела получить у тебя интервью, а наша почта свидетельствует, что миллионы людей хотели бы узнать о тебе побольше. Не могла бы ты сейчас зайти в нашу студию и уделить мне десять-пятнадцать минут перед наступлением Нового года?
Николь внимательно посмотрела на Франческу. Внутренний голос предупреждал о чем-то, но разум не хотел слышать сигнала тревоги.
— А я не против, — отвечал за нее Жюльен Леклерк, пока обе женщины глядели друг на друга. — Пресса вечно кличет вас „загадочной космической дамой“, „снежной королевой“. Докажите всем, что вы нормальная, здоровая женщина, я это уже ощутил сегодня.
„Почему бы и нет? — наконец решилась Николь, забывая про внутренний голос. — Во всяком случае здесь можно обойтись без папА и Женевьевы“.
И они отправились к временной студии. На другой стороне портика Николь заметила Такагиси. Прислонившись к колонне, он беседовал с тремя японскими бизнесменами в строгих деловых костюмах.
— Минуточку, — попросила Николь у спутников, — я скоро вернусь.
— Таносии син-нэн, Такагиси-сан [19], — приветствовала его Николь. Японский ученый вздрогнул и повернулся к ней с улыбкой. Он представил Николь своим собеседникам, и все поклонами выразили уважение красивой и многого добившейся даме. Такагиси начал вежливую беседу.
— О гэнки дэсу ка? [20]— спросил он.
— Окагэсама дэ [21], — ответила Николь и, склоняясь к уху японского космонавта, зашептала: — В моем распоряжении только минута. Я хотела сказать вам, что, тщательно исследовав все материалы, пришла к тому же выводу, что и ваш личный врач. О подобной аномалии сердца необязательно извещать медицинскую комиссию.
Выражение на лице доктора Такагиси было такое, словно он сию секунду узнал, что его жена разрешилась от бремени здоровым мальчишкой. Он начал говорить что-то приятное Николь, но потом вспомнил, что окружен соотечественниками.
— Домо арригато годзаимас [22], — ответил он уходящей Николь, теплым взглядом выражая всю глубину своих чувств.
Танцующим шагом впорхнув в студию между Франческой и Жюльеном Леклерком, Николь чувствовала себя просто изумительно. Она охотно позировала фотографам, пока синьора Сабатини не известила ее, что камеры подготовлены к интервью. Николь пригубила черносмородинного коктейля с шампанским, не переставая переговариваться с Жюльеном. Наконец она уселась возле Франчески под осветительными лампами. „Как это здорово, — вспомнила Николь короткий разговор с Такагиси, — что я имела возможность помочь этому блестящему ученому“.
Первый вопрос Франчески оказался достаточно невинным. Она спросила Николь, не опасается ли та приближающегося старта в космос.
— Конечно, — ответила Николь и живо описала тренировки, которыми занимался экипаж „Ньютона“, готовясь к полету. Разговор шел на английском. Вопросы следовали один за другим. Николь рассказала, какой видит свою роль в экспедиции, что надеется обнаружить на Раме II („Не представляю, знаю только, что все наши открытия окажутся чрезвычайно интересными“) и как попала в Космическую академию. Через пять минут Николь почувствовала себя раскованно и расслабилась; ей показалось, что они с Франческой попали в тон.
Потом журналистка задала три личных вопроса: об отце, о матери Николь и племени сенуфо в Республике Берег Слоновой Кости [23], третий — об их жизни с Женевьевой. Особых усилий ответ не потребовал. Но к последнему вопросу Франчески Николь оказалась совершенно неподготовленной.
— Фотографии Женевьевы говорят, что ее кожа светлее вашей, — произнесла Франческа тем же тоном и в той же манере, в которой задавала все предыдущие вопросы. — Цвет кожи вашей дочери позволяет предполагать, что ее отец был белым. Кто он?
Николь ощутила учащенное биение сердца. И время словно остановилось. Внезапный поток эмоций вдруг охватил ее, она боялась, что вот-вот заплачет. В памяти всплыло зеркало и ясное отражение в нем двух сплетенных в пылу страсти тел. Николь тяжело вздохнула. Она поглядела вниз, пытаясь вновь почувствовать спокойствие.
„Глупая женщина, — укоряла она себя, сопротивляясь смешанному чувству гнева, боли и воспоминаний о прежней любви, волной нахлынувшему на нее. — Думать надо было“. Снова подступили слезы, и она попыталась успокоиться. Посмотрела на осветительные лампы и на Франческу. Золотые блестки на платье итальянки сами собой сложились в рисунок… или это лишь показалось Николь: голова кошки с горящими глазами и острыми зубами, проглядывающими из чуть приоткрытой пасти.
Наконец, когда, наверное, уже миновала целая вечность, Николь почувствовала, что владеет собой. Она сердито поглядела на Франческу.
— Non voglio parlare di quello, — спокойно отвечала Николь по-итальянски. — Abbiamo terminato questa intervista [24]. — Она встала и, почувствовав, что коленки трясутся, вновь села. Пленка в камерах еще крутилась. Николь глубоко вздохнула. Потом поднялась и вышла из импровизированной студии.
Ей хотелось бежать, бежать отсюда подальше, чтобы только оказаться наедине с собой. Но это было невозможно… немыслимо. Жюльен сразу сграбастал ее и, грозя пальцем Франческе, проговорил:
— Ну и сука!
Николь окружали люди. И все они говорили одновременно. Ей пришлось напрячь смятенные слух и зрение.
Вдали Николь расслышала полузнакомый мотив, но, только когда мелодия повторилась несколько раз, осознала, что это „Шотландская застольная“. Жюльен обнимал ее за плечи и страстно пел. За ними следовало еще человек с двадцать, подхватывавших припев. Механически Николь пропела последнюю строчку и попыталась удержать равновесие. К ее губам вдруг припал влажный жадный рот, и деловитый язык попытался разжать ее зубы и забраться внутрь. Жюльен лихорадочно целовал ее, фотографы вокруг с упоением щелкали, шум был невероятный. Голова Николь закружилась, она почувствовала, что вот-вот упадет в обморок. С трудом, отчаянно сопротивляясь, она наконец высвободилась из крепких объятий Жюльена.
Пошатнувшись, Николь отступила назад, столкнувшись с Реджи Уилсоном. Он отбросил ее в сторону, чтобы скорее добраться до другой пары, вкушавшей новогодний поцелуй во вспышках фотографов. Николь без всякого интереса смотрела ему вслед, словно вдруг оказалась в театре марионеток или в каком-то сне. Реджи растащил целующихся и уже занес руку, чтобы ударить мужчину. Франческа Сабатини остановила его, пока смущенный Дэвид Браун приходил в себя после ее объятий.
— Руки прочь, негодяй, — вопил Реджи, все еще угрожая американскому ученому. — Думаешь, я не знал, чем вы тут занимаетесь?
Николь не верила своим глазам. Все это не имело никакого смысла. Буквально через какие-то секунды комната заполнилась агентами службы безопасности.
Николь среди многих ускользнула из комнаты, пока в ней восстанавливали порядок. Выходя из студии, она прошла мимо Элейн Браун, сидевшей в портике прислонясь спиной к колонне. Николь уже случалось встречаться с Элейн в Далласе, они тогда понравились друг другу. Николь летала туда, чтобы переговорить с врачом Дэвида Брауна о его аллергии. Теперь же заметно пьяная Элейн не была настроена на разговор.
— А ты — дерьмо, — услыхала Николь ее бормотанье. — Зачем только я показала тебе результаты до публикации. Все было бы тогда иначе.
Николь оставила вечеринку, как только нашла транспорт до Рима. Трудно даже представить такое, но Франческа пыталась проводить ее до лимузина, словно ничего не случилось. Николь коротко и резко отклонила все ее услуги и вышла одна.
Когда она возвращалась в гостиницу, пошел снег. Сконцентрировав свое внимание на кружащих хлопьях, Николь скоро сумела в достаточной степени очистить рассудок и припомнить события недавнего вечера. В одном она была совершенно уверена. В предложенном ей шоколадном шарике было замешано нечто сильное и необычное. Николь никогда еще не была так близка к полной потере власти над собой. „Наверное, она дала конфету и Уилсону, — думала Николь. — Так еще можно объяснить эту бурю страстей. Но почему? — вновь спросила она себя. — Чего хотела добиться итальянка?“
Оказавшись в номере, она быстро приготовилась ко сну. Как только Николь собралась выключить свет, раздался легкий стук в дверь. Она прислушалась, но в течение нескольких секунд не было слышно ни звука. Николь уже решила, что это слух подвел ее, когда стук повторился. Запахнувшись в гостиничный халат, она осторожно приблизилась к запертой двери.
— Кто там? — спросила громко, но не слишком уверенно. — Назовитесь.
Она услышала легкое царапанье, и в щель под дверью вполз сложенный листок бумаги. Все еще с опаской, встревоженная Николь подобрала листок и развернула. Там алфавитом сенуфо, племени ее матери, написаны были три слова: Роната. Омэ. Здес ь. Среди сенуфо Николь звали Ронатой.
От волнения и испуга Николь распахнула дверь, даже не проверив на мониторе, кто стоит за ней. Футах в десяти от двери стоял древний старик с морщинистым лицом, разрисованным зелеными и белыми горизонтальными полосами. На нем было длинное зеленое одеяние племени, похожее на балахон, золотые завитушки и узоры которого вроде бы не складывались в осмысленный рисунок.
— Омэ! — проговорила Николь, ощущая, что сердце вот-вот выпрыгнет из груди. — Что ты здесь делаешь? — спросила она на сенуфо.
Чернокожий старик молчал. В правой руке он держал камень и небольшой фиал. Немного помедлив, он направился прямо в комнату. С каждым его шагом Николь отступала назад. Глаза старика словно приковывали к себе ее взгляд. Когда оба оказались посреди ее номера, старик, стоя в трех или четырех футах от Николь, поднял глаза к потолку и заговорил нараспев. Это был ритуальный напев сенуфо, благословляющий, дарующий удачу. Шаманы племени веками отгоняли этим напевом злых духов.
Закончив речитатив, древний Омэ вновь поглядел на свою правнучку и очень медленно заговорил:
— Роната, — начал он, — Омэ знает, когда близка беда. В хрониках племени написано, что трехсотлетний старик оградит от злых демонов женщину, не имеющую друга. Но Омэ не сможет более охранять Ронату, когда она оставит королевство Минове. Вот, — сказал он, беря ее за руку и вкладывая в ладонь фиал и камень. — Пусть Роната не разлучается с ними.
Николь опустила глаза на камень — гладкий полированный овал около восьми дюймов длиной и четырех дюймов шириной. На молочно-белой поверхности камня змеились странные бурые линии. Маленький зеленый фиал величиной был с дорожный флакончик духов.
— Вода из озера Мудрости может помочь Ронате, — проговорил Омэ. — Роната сама узнает время пить.
Склонив голову набок, он снова дотошно повторил все заклинания, на этот раз с зажмуренными глазами. Николь, озадаченная и молчаливая, стояла возле него, сжимая камень и фиал в правой руке. Закончив пение, Омэ выкрикнул три слова, которых Николь не поняла, а потом резко повернулся и направился к двери. Вздрогнув, она бросилась следом за ним в коридор, чтобы увидеть, как за дверьми лифта исчезло зеленое пятно.
14. ПРОЩАЙ, ГЕНРИ
Николь с Женевьевой шагали под руку вверх по склону. Шел легкий снежок.
— А ты видела физиономию этого америкашки, когда я объяснила ему, кто ты? — рассмеялась Женевьева.
Подойдя к отелю, Николь переложила на другое плечо лыжи и палки. Guten Abend [25], проговорил ковылявший мимо старичок, как две капли воды похожий на Санта-Клауса.
— Знаешь, о таком не нужно сразу говорить людям, — отвечала Николь с легким укором. — Иногда лучше оставаться неузнанной.
Небольшой навес возле входа в отель был предназначен для лыж. Николь с Женевьевой остановились возле него, чтобы убрать снаряжение в шкаф. Сменив лыжные ботинки на мягкие снежные шлепанцы, они повернули назад в сгущающийся сумрак. Мать и дочь постояли рядом, поглядели с горы на деревню Давос.
— Знаешь, — заметила Николь, — когда мы сегодня катили вниз по этой задней лыжне к Клостерсу, в какой-то миг я даже поверить не могла, что скоро, менее чем через две недели, окажусь там, — она махнула в сторону неба, — где меня ждет встреча с таинственным космическим кораблем чужаков. Иногда человеческий разум не в силах представить правду.
— Ну а если это всего только сон, — легко проговорила дочь.
Николь улыбнулась. Ей нравилось в Женевьеве это чувство игры. Когда дневные труды и хлопоты начинали утомлять, она всегда могла положиться на легкую натуру дочери, умевшую развеселить ее. Все они трое из Бовуа в жизни воистину сливались в троицу: каждый не мог представить своей жизни без двух других. Николь даже не хотела думать, как трехмесячная разлука может повлиять на гармонию их взаимоотношений.
— А тебя не волнует, что меня так долго не будет дома? — спросила Николь у Женевьевы, входя в гостиную. Возле ревущего огня в центре комнаты сидели с дюжину человек. Не предупредительный, но расторопный официант-швейцарец подавал горячее питье усталым лыжникам. Роботов в отеле „Моросани“ не терпели ни для каких надобностей.
— Знаешь, по-моему, все будет не так, — жизнерадостно отозвалась дочка.
— В конце концов я сумею почти каждый вечер разговаривать с тобой по видеотелефону. А запаздывание сигналов только делает разговор забавным и занимательным. — Они миновали старомодный стол регистратора. — К тому же, — добавила Женевьева, — все время твоего полета я буду в школе в центре внимания. И тему для классной работы мне уже утвердили — создать психологический портрет раман по нашим с тобой разговорам.
Николь улыбнулась и качнула головой, оптимизм Женевьевы всегда заражал ее. Право же, стыдно…
— О, мадам де Жарден, — прервал ее мысли некий голос. Управляющий отелем делал ей знаки от стола. Николь обернулась. — Для вас есть послание, — продолжал управляющий. — Мне было нелепо передать его вам в руки.
Он вручил ей маленький простой конверт. Открыв его, Николь успела заметить лишь крошечную часть герба на визитной карточке. Сердце ее отчаянно забилось, и Николь вновь закрыла конверт.
— Что это, мама? — поинтересовалась Женевьева. — Что-нибудь особенное, раз в собственные руки? Сейчас никто так не поступает.
Николь попыталась скрыть свои чувства от дочери.
— Просто секретный материал, касающийся моей работы, — соврала она. — Курьер допустил грубую ошибку, конверт нельзя было оставлять у герра Граффа. Следовало сразу же отдать мне.
— Новые конфиденциальные материалы о здоровье членов экипажа? — спросила Женевьева. Ей уже приходилось беседовать с матерью о деликатной роли офицера службы жизнеобеспечения в космической экспедиции.
Николь кивнула.
— Дорогая, — обратилась она к дочери, — сбегай, пожалуйста, наверх к дедушке и скажи ему, что я сию минуту приду. Обед в семь тридцать. А я тем временем прочту это сообщение и посмотрю, нужен ли ответ.
Поцеловав Женевьеву, Николь проследила за ней, пока девочка не оказалась в лифте, а потом вышла обратно на улицу под легкий снежок. Стоя под уличным фонарем, она холодными пальцами открыла конверт. Пальцы тряслись. „Дурак, — думала она, — беззаботный дурак. Дождалась, написал. Что, если девочка заметила герб?“
Он выглядел точно так же, как и пятнадцать с половиной лет назад, в то утро, когда Даррен Хиггинс вручал ей в помещении прессы на олимпийском стадионе приглашение на обед. Сила собственных чувств удивила Николь. Наконец успокоившись, она прочла то, что было написано под гербом: „Извини, что обращаюсь в последний момент. Должен увидеть тебя завтра. Ровно в полдень. Хижина для обогрева N8 на Вейсфлухйох. Приходи одна. Генри“.
На следующее утро Николь оказалась в голове очереди к кабинке канатной дороги, поднимавшей лыжников на вершину Вейсфлухйох. В вагончик из полированного пластика она поднялась среди первых двадцати человек и, отвернувшись к окну, стала дожидаться, пока закроются двери. „За эти пятнадцать лет я видела его лишь однажды, — думала она, — и все-таки…“
Вагончик поднимался в горы, и Николь надвинула очки на глаза. Утро было ослепительным, почти как в январе семь лет назад в Бовуа, когда отец позвал ее из виллы. Небывалое дело — тогда за ночь выпал глубокий снег, и после долгих уговоров она согласилась оставить Женевьеву дома поиграть в снежки. В то время Николь работала в Туре в госпитале и ждала извещения о приеме в Космическую академию.
Она как раз учила семилетнюю дочку лепить снежную бабу, когда Пьер второй раз позвал их:
— Николь, Женевьева, я нашел в нашей почте совсем необычное письмо, — начал он, — должно быть, пришло вечером.
Николь и Женевьева в лыжных костюмах побежали к дому, а Пьер тем временем вывел весь текст послания на настенный видеоэкран.
— Невероятно, — сказал Пьер, — выходит, что все мы приглашены на коронацию в Англию, а потом и на неофициальный прием. Весьма неожиданно.
— Ой, гранд-папа, — взволнованно проговорила Женевьева. — Я хочу в Англию. Мы едем, да? И я увижу настоящего короля и королеву?
— Сейчас королевы еще нет, дорогая, — ответил дедушка, — если ты не имеешь в виду королеву-мать. Король еще не женился.
Николь перечитала приглашение несколько раз, но ничего не сказала. Когда Женевьева успокоилась и выбежала из комнаты, отец обнял Николь.
— Я хочу поехать, — тихо проговорила она.
— Ты уверена? — спросил он, отодвигаясь и разглядывая ее проницательным взором.
— Да, — уверенно подтвердила она.
„Генри еще не видел Женевьевы до того вечера, — вспоминала Николь, глядя на часы, а потом на лыжное снаряжение — ей предстояло спуститься с вершины. — Отец вел себя просто изумительно. Он сделал так, что в Бовуа меня больше не увидели, и о том, что у меня ребенок, узнали, когда Женевьеве исполнился год. А Генри про нее и не заподозрил до того вечера в Букингемском дворце“.
Николь словно видела себя стоящей в цепочке гостей на прием. Король запаздывал, Женевьева капризничала. Наконец Генри оказался перед ней.
— Достопочтенный Пьер де Жарден из Бовуа, Франция, с дочерью Николь и внучкой Женевьевой.
— Так, значит, это Женевьева, — проговорил король.
На мгновение он пригнулся, взял девочку за подбородок. Она подняла личико, и король увидел в ее чертах нечто знакомое. Генри вопросительно поглядел на Николь. Та ограничилась улыбкой. Впереди уже выкликали имена следующих гостей. Король прошел дальше.
„И тогда ты послал в гостиницу Даррена, — спускаясь с невысокого склона, вспоминала Николь, собираясь к прыжку… и во время недолгого полета потом. — Он гудел и охал, наконец спросил, не приду ли я на чай“. Николь резко затормозила рантами лыж. „Скажите Генри, что я не приду“, — ответила она семь лет назад Даррену.
Возле небольшого шале на опушке леса Николь появилась в две минуты первого. Сняла лыжи, воткнула их в снег и направилась к двери, не обращая внимания на таблички, предупредительно извещавшие „EINTRITT VERBOTTEN“ [26]. Из ниоткуда вынырнули двое коренастых мужчин, один из них прямо-таки появился из снега между Николь и дверью хижины. „Все правильно, — услыхала она знакомый голос, — мы ждем ее“. Охрана исчезла еще быстрее, чем появилась, и Николь увидела в дверях шале Даррена, улыбавшегося как и тогда.
— Привет, Николь, — дружески проговорил он. Постарел. Возле висков появилась седина, в короткой рыжей бороде с перцем мешалась соль. — Как поживаешь?
— Отлично, Даррен, — ответила она, чувствуя, что начинает нервничать, невзирая на все собственные назидания. Пришлось напомнить себе, что с тех пор она поумнела, достигла определенного положения в обществе в меру своих возможностей и, конечно, вправе испытывать такую же уверенность в себе, как и ждущий ее король. В шале Николь вступила уверенным шагом.
Внутри было тепло. Генри стоял спиной к маленькому очагу. Даррен затворил за ней дверь, оставляя их вдвоем. Николь автоматически развязала шарф, расстегнула парку. Сняла снегозащитные очки. Двадцать, может быть, тридцать секунд, не говоря ни слова, они глядели друг на друга, не пытаясь перевести в слова воспоминания о двух жгучих, исполненных наслаждения и страсти, незабываемых днях, что они подарили друг другу пятнадцать лет назад.
— Привет, Николь, — наконец проговорил король, голос его был нежным и мягким.
— Привет, Генри, — ответила она. Он хотел было обойти кушетку, подойти к ней, возможно, и прикоснуться, но гордым движением плеч она остановила короля. Тот предложил ей сесть. Николь качнула головой.
— Я предпочла бы постоять, если ты не против. — Она подождала еще несколько секунд. Взгляды их вновь встретились. Николь влекло к королю, что бы там ни подсказывал разум. — Генри, — наконец выпалила она, — почему ты вызвал меня сюда? У тебя ко мне, наверное, что-нибудь важное? Король Англии не станет попусту тратить время в хижине на склоне швейцарской горы.
Генри направился в угол комнаты.
— Я привез тебе подарок к тридцатишестилетию, — сказал он, нагибаясь спиной к Николь.
Николь рассмеялась. Скованность начинала оставлять ее.
— Это будет завтра, — проговорила она, — ты ошибся на день. Но с чего…
Он протянул ей компьютерный кубик.
— Это самый ценный подарок, который я сумел для тебя подыскать, и, поверь, он обошелся королевской казне в изрядное количество марок [27].
Она вопросительно глядела на короля.
— Ваша экспедиция меня уже давно беспокоит, и я даже не сразу понял почему. Но четыре месяца назад, играя с принцем Чарлзом и принцессой Элеонорой, я вдруг понял, что именно тревожит меня. Интуиция подсказывает мне, что вас ждут неприятности. И я знаю, это звучит глупо, особенно в моих устах, но волнуют меня не рамане. Скорее всего окажется прав этот ваш мегаломан Браун: в нас, землянах, для них нет ничего интересного. Тебе придется провести сотню дней в небольшом корабле с одиннадцатью…
— А ты видела физиономию этого америкашки, когда я объяснила ему, кто ты? — рассмеялась Женевьева.
Подойдя к отелю, Николь переложила на другое плечо лыжи и палки. Guten Abend [25], проговорил ковылявший мимо старичок, как две капли воды похожий на Санта-Клауса.
— Знаешь, о таком не нужно сразу говорить людям, — отвечала Николь с легким укором. — Иногда лучше оставаться неузнанной.
Небольшой навес возле входа в отель был предназначен для лыж. Николь с Женевьевой остановились возле него, чтобы убрать снаряжение в шкаф. Сменив лыжные ботинки на мягкие снежные шлепанцы, они повернули назад в сгущающийся сумрак. Мать и дочь постояли рядом, поглядели с горы на деревню Давос.
— Знаешь, — заметила Николь, — когда мы сегодня катили вниз по этой задней лыжне к Клостерсу, в какой-то миг я даже поверить не могла, что скоро, менее чем через две недели, окажусь там, — она махнула в сторону неба, — где меня ждет встреча с таинственным космическим кораблем чужаков. Иногда человеческий разум не в силах представить правду.
— Ну а если это всего только сон, — легко проговорила дочь.
Николь улыбнулась. Ей нравилось в Женевьеве это чувство игры. Когда дневные труды и хлопоты начинали утомлять, она всегда могла положиться на легкую натуру дочери, умевшую развеселить ее. Все они трое из Бовуа в жизни воистину сливались в троицу: каждый не мог представить своей жизни без двух других. Николь даже не хотела думать, как трехмесячная разлука может повлиять на гармонию их взаимоотношений.
— А тебя не волнует, что меня так долго не будет дома? — спросила Николь у Женевьевы, входя в гостиную. Возле ревущего огня в центре комнаты сидели с дюжину человек. Не предупредительный, но расторопный официант-швейцарец подавал горячее питье усталым лыжникам. Роботов в отеле „Моросани“ не терпели ни для каких надобностей.
— Знаешь, по-моему, все будет не так, — жизнерадостно отозвалась дочка.
— В конце концов я сумею почти каждый вечер разговаривать с тобой по видеотелефону. А запаздывание сигналов только делает разговор забавным и занимательным. — Они миновали старомодный стол регистратора. — К тому же, — добавила Женевьева, — все время твоего полета я буду в школе в центре внимания. И тему для классной работы мне уже утвердили — создать психологический портрет раман по нашим с тобой разговорам.
Николь улыбнулась и качнула головой, оптимизм Женевьевы всегда заражал ее. Право же, стыдно…
— О, мадам де Жарден, — прервал ее мысли некий голос. Управляющий отелем делал ей знаки от стола. Николь обернулась. — Для вас есть послание, — продолжал управляющий. — Мне было нелепо передать его вам в руки.
Он вручил ей маленький простой конверт. Открыв его, Николь успела заметить лишь крошечную часть герба на визитной карточке. Сердце ее отчаянно забилось, и Николь вновь закрыла конверт.
— Что это, мама? — поинтересовалась Женевьева. — Что-нибудь особенное, раз в собственные руки? Сейчас никто так не поступает.
Николь попыталась скрыть свои чувства от дочери.
— Просто секретный материал, касающийся моей работы, — соврала она. — Курьер допустил грубую ошибку, конверт нельзя было оставлять у герра Граффа. Следовало сразу же отдать мне.
— Новые конфиденциальные материалы о здоровье членов экипажа? — спросила Женевьева. Ей уже приходилось беседовать с матерью о деликатной роли офицера службы жизнеобеспечения в космической экспедиции.
Николь кивнула.
— Дорогая, — обратилась она к дочери, — сбегай, пожалуйста, наверх к дедушке и скажи ему, что я сию минуту приду. Обед в семь тридцать. А я тем временем прочту это сообщение и посмотрю, нужен ли ответ.
Поцеловав Женевьеву, Николь проследила за ней, пока девочка не оказалась в лифте, а потом вышла обратно на улицу под легкий снежок. Стоя под уличным фонарем, она холодными пальцами открыла конверт. Пальцы тряслись. „Дурак, — думала она, — беззаботный дурак. Дождалась, написал. Что, если девочка заметила герб?“
Он выглядел точно так же, как и пятнадцать с половиной лет назад, в то утро, когда Даррен Хиггинс вручал ей в помещении прессы на олимпийском стадионе приглашение на обед. Сила собственных чувств удивила Николь. Наконец успокоившись, она прочла то, что было написано под гербом: „Извини, что обращаюсь в последний момент. Должен увидеть тебя завтра. Ровно в полдень. Хижина для обогрева N8 на Вейсфлухйох. Приходи одна. Генри“.
На следующее утро Николь оказалась в голове очереди к кабинке канатной дороги, поднимавшей лыжников на вершину Вейсфлухйох. В вагончик из полированного пластика она поднялась среди первых двадцати человек и, отвернувшись к окну, стала дожидаться, пока закроются двери. „За эти пятнадцать лет я видела его лишь однажды, — думала она, — и все-таки…“
Вагончик поднимался в горы, и Николь надвинула очки на глаза. Утро было ослепительным, почти как в январе семь лет назад в Бовуа, когда отец позвал ее из виллы. Небывалое дело — тогда за ночь выпал глубокий снег, и после долгих уговоров она согласилась оставить Женевьеву дома поиграть в снежки. В то время Николь работала в Туре в госпитале и ждала извещения о приеме в Космическую академию.
Она как раз учила семилетнюю дочку лепить снежную бабу, когда Пьер второй раз позвал их:
— Николь, Женевьева, я нашел в нашей почте совсем необычное письмо, — начал он, — должно быть, пришло вечером.
Николь и Женевьева в лыжных костюмах побежали к дому, а Пьер тем временем вывел весь текст послания на настенный видеоэкран.
— Невероятно, — сказал Пьер, — выходит, что все мы приглашены на коронацию в Англию, а потом и на неофициальный прием. Весьма неожиданно.
— Ой, гранд-папа, — взволнованно проговорила Женевьева. — Я хочу в Англию. Мы едем, да? И я увижу настоящего короля и королеву?
— Сейчас королевы еще нет, дорогая, — ответил дедушка, — если ты не имеешь в виду королеву-мать. Король еще не женился.
Николь перечитала приглашение несколько раз, но ничего не сказала. Когда Женевьева успокоилась и выбежала из комнаты, отец обнял Николь.
— Я хочу поехать, — тихо проговорила она.
— Ты уверена? — спросил он, отодвигаясь и разглядывая ее проницательным взором.
— Да, — уверенно подтвердила она.
„Генри еще не видел Женевьевы до того вечера, — вспоминала Николь, глядя на часы, а потом на лыжное снаряжение — ей предстояло спуститься с вершины. — Отец вел себя просто изумительно. Он сделал так, что в Бовуа меня больше не увидели, и о том, что у меня ребенок, узнали, когда Женевьеве исполнился год. А Генри про нее и не заподозрил до того вечера в Букингемском дворце“.
Николь словно видела себя стоящей в цепочке гостей на прием. Король запаздывал, Женевьева капризничала. Наконец Генри оказался перед ней.
— Достопочтенный Пьер де Жарден из Бовуа, Франция, с дочерью Николь и внучкой Женевьевой.
— Так, значит, это Женевьева, — проговорил король.
На мгновение он пригнулся, взял девочку за подбородок. Она подняла личико, и король увидел в ее чертах нечто знакомое. Генри вопросительно поглядел на Николь. Та ограничилась улыбкой. Впереди уже выкликали имена следующих гостей. Король прошел дальше.
„И тогда ты послал в гостиницу Даррена, — спускаясь с невысокого склона, вспоминала Николь, собираясь к прыжку… и во время недолгого полета потом. — Он гудел и охал, наконец спросил, не приду ли я на чай“. Николь резко затормозила рантами лыж. „Скажите Генри, что я не приду“, — ответила она семь лет назад Даррену.
Возле небольшого шале на опушке леса Николь появилась в две минуты первого. Сняла лыжи, воткнула их в снег и направилась к двери, не обращая внимания на таблички, предупредительно извещавшие „EINTRITT VERBOTTEN“ [26]. Из ниоткуда вынырнули двое коренастых мужчин, один из них прямо-таки появился из снега между Николь и дверью хижины. „Все правильно, — услыхала она знакомый голос, — мы ждем ее“. Охрана исчезла еще быстрее, чем появилась, и Николь увидела в дверях шале Даррена, улыбавшегося как и тогда.
— Привет, Николь, — дружески проговорил он. Постарел. Возле висков появилась седина, в короткой рыжей бороде с перцем мешалась соль. — Как поживаешь?
— Отлично, Даррен, — ответила она, чувствуя, что начинает нервничать, невзирая на все собственные назидания. Пришлось напомнить себе, что с тех пор она поумнела, достигла определенного положения в обществе в меру своих возможностей и, конечно, вправе испытывать такую же уверенность в себе, как и ждущий ее король. В шале Николь вступила уверенным шагом.
Внутри было тепло. Генри стоял спиной к маленькому очагу. Даррен затворил за ней дверь, оставляя их вдвоем. Николь автоматически развязала шарф, расстегнула парку. Сняла снегозащитные очки. Двадцать, может быть, тридцать секунд, не говоря ни слова, они глядели друг на друга, не пытаясь перевести в слова воспоминания о двух жгучих, исполненных наслаждения и страсти, незабываемых днях, что они подарили друг другу пятнадцать лет назад.
— Привет, Николь, — наконец проговорил король, голос его был нежным и мягким.
— Привет, Генри, — ответила она. Он хотел было обойти кушетку, подойти к ней, возможно, и прикоснуться, но гордым движением плеч она остановила короля. Тот предложил ей сесть. Николь качнула головой.
— Я предпочла бы постоять, если ты не против. — Она подождала еще несколько секунд. Взгляды их вновь встретились. Николь влекло к королю, что бы там ни подсказывал разум. — Генри, — наконец выпалила она, — почему ты вызвал меня сюда? У тебя ко мне, наверное, что-нибудь важное? Король Англии не станет попусту тратить время в хижине на склоне швейцарской горы.
Генри направился в угол комнаты.
— Я привез тебе подарок к тридцатишестилетию, — сказал он, нагибаясь спиной к Николь.
Николь рассмеялась. Скованность начинала оставлять ее.
— Это будет завтра, — проговорила она, — ты ошибся на день. Но с чего…
Он протянул ей компьютерный кубик.
— Это самый ценный подарок, который я сумел для тебя подыскать, и, поверь, он обошелся королевской казне в изрядное количество марок [27].
Она вопросительно глядела на короля.
— Ваша экспедиция меня уже давно беспокоит, и я даже не сразу понял почему. Но четыре месяца назад, играя с принцем Чарлзом и принцессой Элеонорой, я вдруг понял, что именно тревожит меня. Интуиция подсказывает мне, что вас ждут неприятности. И я знаю, это звучит глупо, особенно в моих устах, но волнуют меня не рамане. Скорее всего окажется прав этот ваш мегаломан Браун: в нас, землянах, для них нет ничего интересного. Тебе придется провести сотню дней в небольшом корабле с одиннадцатью…