Страница:
(Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 28. Примечания, с. 607).] и германским
героическим эпосом"[Там же, с. 210.].
Естественно, что сказания об одних и тех же или близких по имени
и "жизнеописанию" персонажах, безотносительно к тому, имеют они
исторических прототипов или нет, сложившиеся у народов, родственных по
происхождению, но затем разошедшихся и проложивших каждый
самостоятельный путь развития, могут быть во многом несхожими. И если
у одного из них то или другое сказание записано раньше, а у другого -
позднее, то несправедливо, сравнивая их, отдавать первенство тому, у
которого оно зафиксировано в более раннее время. Объективное изучение,
казалось бы, должно исходить из равноценности любой версии, каждого
варианта и выявлять, какой из них и чем обогащает это сказание или,
напротив, обедняет его, что за национальный или племенной колорит в
нем отразился, а не из того, какой из вариантов раньше записан.
Последнее вместе с тем не означает, что время, обстоятельства и
характер любой записи, как и родственной ей версии или варианта, не
имеют значения. Однако, как это ни странно, при сравнении сходных
эпизодов из книг, признанных в различных религиях священными, эти,
казалось бы, логичные и гуманные требования, как правило, не
принимались и не принимаются во внимание. При сравнении коранических
сюжетов с библейскими за редкими исключениями эти элементарные условия
игнорируются. Между тем они принимаются во внимание, когда речь идет
об устном или письменном наследии других племен и народов, каждый из
которых также имеет свой самостоятельный путь развития и язык которого
принадлежит к одной из языковых семей (например, тюркской), к той или
другой ее ветви.
Скажем, у узбеков, казахов, каракалпаков есть эпос о народном
герое, богатыре, великане, "алпе" - "Алпамыш", "Алпамыс",
"Алпамыс-батыр", каждая национальная версия которого глубоко
самобытна, своеобразна, хотя имеет и некоторые общие черты. Однако
никто не противопоставляет эти версии, не возвышает одну и не
принижает другие, не судит о них, исходя из того, которая раньше
записана. Серьезные исследователи не поступают так и в отношении эпоса
ираноязычных народов - персов, таджиков, курдов, пушту и др.
Мотивы отношения, проявляемого к интересующим нас здесь
произведениям племен и народов семитской ветви афразийской семьи
языков (иначе называемой семито-хамитской), таким образом, находятся в
значительной мере вне пределов науки. Они неидентичны и в оценке
Корана в православии, католицизме и других направлениях христианства,
а также в зороастризме и других культах. Правда, в христианских
направлениях, как и у представителей иудаизма, сравнительно долгое
время не было достаточной ясности, что за религия ислам и чему учит
Коран. Весьма распространенным было представление о том, будто новая
религия - еще одна христианская секта или ересь. Порой, правда,
подобное заблуждение поддерживалось и в XX веке, например в изданиях
Ватикана, исходивших из текущих политических соображений[Так, в 1932
г. теоретический журнал Ватикана "Civilta Cattolica" в пяти номерах
напечатал четыре анонимные статьи, сравнивающие христианство и ислам.
Во второй из них - "Ислам и христианство с точки зрения божественного
откровения" - Коран выдан за ухудшенную версию Евангелия, а пророк
охарактеризован "не как создатель новой религии, а как восстановитель
древней веры патриархов и Евангелия Иисуса Христа" (Civilta Cattolica,
1932, 6. VIII, p. 242-244). Подробнее см.: Беляев Е. Ватикан и ислам
(Приемы и цели современного католического "исламоведения"). -
Антирелигиозник, 1932, э 23-24, с. 6-9.].
Слухи же о небывалой пышности, которой обставляли свои приемы
некоторые из халифов, позднее породили представление, что у арабов
возник культ бога Махомы[На основе уменьшительной формы имени
Мухаммеда (Casanova P. Mahom, Jupin, Apolion, Tervagant, dieux des
Arabes. - Melanges Hartwing Derenbourg. P., 1909, p. 391-395).],
заместителями или наместниками которого считались халифы[Впрочем, как
подтверждает, например, багдадская надпись 1221-1222 гг. (618 г.
хиджры), халиф Насир называл себя "имамом, повиноваться которому
предписано всем людям", "халифом господа миров". Даже халифы, лишенные
в Багдаде светской власти, обставляли свои дворцовые приемы с большой
пышностью. Академик Бартольд привел данные историка Кутб ад-дина, как
один из таких багдадских халифов в конце 979 - начале 980 г. "принимал
египетского посла; халиф сидел на престоле с плащом (бурда) пророка на
плечах, с мечом пророка на поясе и с посохом пророка в руке; на вопрос
пораженного таким великолепием посла: "Не сам ли это Аллах?" -
буидский государь будто бы ответил: "Это - заместитель Аллаха на земле
его" (Бартольд В.В. Сочинения, т. 6, с. 42).
Подобное высокомерие, чванливость и показная роскошь халифов в
средние века были высмеяны видным иранским писателем Низамаддином
Убейдом Закани (ум. в 1370 или 1371 г.). В сборнике "Латаиф"
("Анекдоты") сатирик противопоставил феодальной пышности простоту
народных нравов: "Бедуина привезли к халифу. Увидя, что халиф сидит на
возвышении, а остальные стоят внизу, бедуин сказал: "Мир тебе, о
боже!" Халиф ответил: "Я не бог". Бедуин сказал: "О Джебраиль!" Халиф
ответил: "Я не Джебраиль". Бедуин сказал: "Ты не бог и не Джебраиль.
Так зачем же ты поднялся наверх и сидишь один? Сойди вниз и садись с
людьми" (Климович Л.И. Литература народов СССР. Хрестоматия для вузов,
3-е изд. М., 1971, ч. 1, с. 296).]. В основном негативное отношение
католицизма и других направлений христианства к исламу определялось
наличием в его учении и "священной книге" - Коране - уже известных нам
резко отрицательных оценок догматов о троице, об Иисусе Христе как
богочеловеке, сыне божьем, Марии как богородице и т. п.
Однако тому же папе римскому и главам других христианских церквей
пришлось считаться с тем, что ислам стал государственной религией
крупных феодальных держав. Ведь ислам был официальной идеологией ряда
халифатов, в их числе суннитских Омейядского с центром в Дамаске
(661-750), Аббасидского с центром в Багдаде (750-1258), Омейядского с
центром в Кордове (912- 1031), исмаилитского Фатимидского с центром в
Каире (909-1171), суннитского, второго Аббасидского, с центром в Каире
(1261-1517), суннитского Османского с центром в Стамбуле, во главе с
султаном-халифом (1517-1923 и, после свержения султаната, до 3 марта
1924) и др. Из названных халифатов многие распространяли свою власть
на огромные территории, не раз обостряли отношения с соседними
государствами, прибегали к угрозам или вели войны, стремясь склонить
их на свою сторону. Не случайно еще в раннем средневековье появляются
рассказы о посольствах, отправлявшихся в государства, где
господствовали мировые религии, в том числе христианство и ислам, "для
испытания вер", в частности, чтобы проведать, какая из них сподручнее
для развязывания агрессивных столкновений, войн. Известны, например,
сообщения и даже довольно детальные рассказы о таких посольствах из
Киевской Руси. Они содержатся в сочинениях среднеазиатского
врача-естествоиспытателя Шарафа аз-Замана Тахира Мервези XI-XII веков
и известного персоязычного литератора Мухаммеда Ауфи, служившего при
дворе самаркандских Илекханов в первой половине XIII века, а также в
русской Лаврентьевской летописи начала XIV века под годами 6494 и 6495
(986-987)[Sharaf al-Zaman Tahir Marvazi on China, the Turks and India.
L., 1942; Ауфи M. Джавами аль-хикаят ва лавами ар-риваят. Тегеран,
1335 г. х. (1956); Летопись по Лаврентьевскому списку, 3-е изд. Спб.,
1897; Бартольд В.В. Сочинения. М" 1963, т. 2, ч. 1, с. 805-858;
Толстов С.П. По следам древнехорезмийской цивилизации. M.- Л., 1948,
с. 256-262.].
В повествованиях подобного характера, даже сочиненных в
сравнительно недавнее время в мусульманской среде, особое значение
придавалось наличию в числе почитаемых в исламе лиц, удостоенных
прозвания аль-фатих, то есть "завоеватель", а также гази - борец за
веру и т. п. Ссылались при этом на Коран, где под прозвищем
"Зу-ль-Карнайн", то есть "владелец двух рогов", "двурогий" (в смысле
"обладатель символа божественного могущества"), почитается в качестве
пророка знаменитый полководец и государь древности Александр
Македонский (Искандер). Легенда о нем, изложенная в Коране (18:82-97),
во многом перекликается с сирийским сказанием об Александре
Македонском, относимым к VI-VII векам, то есть ко времени, близкому к
годам составления Корана[Horovitz J. Koranische Untersuchungen.
Berlin-Leipzig, 1926, S. 111-113; Пигулевская H. Сирийская легенда об
Александре Македонском. - Палестинский сборник. Вып. 3 (66). M.-Л.,
1958, с. 75-97; Климович. Л. Из истории литератур Советского Востока.
M., 1959, с. 54-77; его же. Наследство и современность, 2-е изд. M.,
1975, с. 276-295.].
В отношении деятелей римско-католической церкви к Корану и исламу
не раз проявлялись немалые колебания. Политические соображения порой
заслоняли теологические постулаты, оттесняли на задний план даже
обличительно-миссионерские задачи. Беспокоила, естественно, угрожающая
близость держав, где ислам стал государственным вероучением. Вспомним
обстановку: на юго-западе - Испания, Кордовский халифат, удельные
правители (мулюк ат-тава'иф) XI-XII веков, в Средиземноморье - все
государства Магриба, Северной Африки, многочисленные пиратские базы
(впрочем, не только мусульман, но и христиан), а с образованием
Османской империи да еще с падением не только Иерусалимского
королевства, но позднее и Константинополя, продвижением турок на
Балканы и в Центральную Европу, взятием ими Боснии и Герцеговины
создалась прямая угроза не только Греции, но и Италии, территориям
папы римского. И действительно, войска османского султана Мехмеда II в
1480 году предприняли завоевание Южной Италии. Турецкий флот пересек
пролив Отранто и взял одноименный город, где вырезал почти все мужское
население: "12 тыс. из 22 тыс. жителей... 800 человек, отказавшихся
принять ислам, были казнены, около 8 тыс. жителей из оставшихся в
живых было угнано в рабство"[Новичев А.Д. История Турции. Эпоха
феодализма (XIXVIII века). Л., 1963, т. 1, с. 50.]. Наступил момент,
когда вступления турок ожидали не только в Риме, но и в Париже...
За пять лет до захвата турками Отранто в Тревизо было
опубликовано обширное письмо-эпистола папы римского Пия II (1458-1464,
в миру Энеа Сильвио Пикколомини), сочиненное им на латинском языке еще
в начале 60-х годов XV века, менее чем через десять лет после падения
Константинополя.
Известно, что Пий II был в числе тех, кто мечтал об организации
шестого крестового похода. Он и "умер в 1464 г. на пути в Анкону,
куда... направлялся, чтобы благословить крестовый поход, который так и
не был собран"[Рансимен С. Падение Константинополя в 1453 году. M.,
1983, с. 149.].
Эпистола Пия II показывает, как политические интересы главы
католической церкви заслоняли и оттесняли на задний план "великие
таинства" церкви, которую он незадолго до этого возглавил. Эта
эпистола трудно согласуется с утверждением современного английского
византиниста о том, что Пий II, "наверное, вполне искренно сокрушался"
по поводу того, что "всякий раз, когда дело доходило до конкретных
действий, Запад оставался пассивным"[Рансимен С. Падение
Константинополя в 1453 году, с. 149.]. Документ свидетельствует о
лицемерии и язвительности папы. "Достаточно одной малой вещи, - писал
наместник апостола Петра султану Мехмеду II аль-Фатиху, - чтобы ты
сделался могущественнейшим из всех живущих. Что за малая вещь?
спросишь ты. Ах, она у тебя под рукою, и найти ее нетрудно, и искать
далеко не надо, и во всякой местности она имеется: это - немножечко
воды для крещения, aquae раuxillum, quo baptizeris! Согласись на нее -
и мы тебя именуем императором греческим и всего Востока"[Цит. по:
Крымский А. История Турции и ее литературы. - Труды по востоковедению,
издаваемые Лазаревским институтом восточных языков. Вып. 28, А. М.,
1916, т. 1, с. 216.].
Трудно сказать, дошла ли эта эпистола Пия II до Мехмеда II, но
издавалась она не раз, в том числе в третьем приложении к латинскому
переводу Корана, вышедшему в Базеле в 1543 году в книге "Machumetis
Saracenorum principis uita ас doctrina omnis... et Alcoranum
dicitur...".
Сколь далеки были слова главы церкви от дум и чаяний
мирян-католиков, можно судить по тому, что когда Мехмед II вскоре
(1481) умер, "отравленный лечащим его врачом по поручению собственного
сына Баязида (Баязида II)"[Новичев А.Д. История Турции, т. 1, с. 51.
Последнее, впрочем, было в духе закона, изданного самим же Мехмедом II
в канун-намэ (кодексе законов) 1478 г.: "Тот из моих сыновей, который
вступит на престол, вправе убить своих братьев, чтобы был порядок на
земле". Естественно, однако, что столь чудовищный закон привел в
султанской среде лишь к еще большей сваре и коварству. Подсчитано, что
после Мехмеда II не менее 60 принцев Османского султаната в XVI и XVII
вв. окончили жизнь по воле их властвовавших братьев. Не избежал этого
и брат Баязида II - Джем, которого прочили в преемники Мехмеда II. В
возникшей между ними борьбе Джем вынужден был бежать раньше в Египет,
затем на остров Родос, после во Францию и Италию, где оказался в руках
папы римского Александра VI (Борджа), решившего извлечь из этого
выгоду. Он направил Баязиду послов с предложением либо содержать Джема
за 40 тысяч дукатов (венецианская золотая монета), ежегодно вносимых
султаном, либо умертвить за 300 тысяч дукатов. "Султан принял второе
предложение, и в 1494 г. по приказу папы Джем был отравлен в Неаполе.
Труп его был отослан в Бурсу, где похоронен со всеми подобающими как
сыну султана почестями" (там же, с. 70). Таков был нравственный облик
османского султана и папы римского - лиц, которые должны были являть
собой высший духовный образец и в то же время творивших суд и расправу
над миллионами мусульман и христиан и готовых на самые гнусные
преступления ради своих личных выгод.], то весть о его смерти вызвала
в католических кругах ликование. Те, кто ожидал близкого нашествия
Мехмеда II не только на Рим, но и на Париж, приветствовали его кончину
"благодарственными обеднями, молитвами, торжественными речами. На
острове Родосе, где недавнее нашествие султанского флота слишком
помнилось... вице-канцлер рыцарей-иоаннитов на общем собрании ордена
высказал сомнение, чтобы "такой преступный, такой зловонный, такой
свирепый труп", как Мехмеда II, мог быть принят землею; недавно все
слышали землетрясение, - ну, это и значит, что земля разверзлась и
труп султана провалился прямо в глубину преисподней, к чертям на
вечную муку"[Крымский А. История Турции и ее литературы, т. 1, с.
209.]. Другой могла быть реакция на эту смерть в среде православных
греков, которые имели возможность сравнить "иго латинское и иго
турецкое". Ибо не прошло и трех десятилетий, как эти люди, "...народ в
своем отвращении к насильно навязываемому папизму кричал: "Лучше
туркам достаться, чем франкам!" Причины этого были существенными:
"поборы, налоги и подати, требуемые с греков в турецкой державе, были
меньше, чем у греков, живших рядом под властью
эксплуататоров-венецианцев или иных франков"[Там же, с. 66, 85-86.].
Издание названного выше латинского перевода Корана, напечатанного
Т. Библиандром в 1543 году в Швейцарии, в Базеле, положило начало
переводам "слова Аллаха" в Европе. Однако история этого издания была
весьма длительной. Она началась в XII веке, когда аббат известного
своими реформами Клюнийского монастыря в Бургундии (Франция) Петр
Достопочтенный, приятель проповедника второго крестового похода
Бернара Клервоского, побывав в 1141-1143 годах в Испании, нашел трех
изучивших арабский язык астрологов, которые по его заказу перевели с
арабского на латинский язык Коран и еще две рукописи о пророке
Мухаммеде и споре мусульманина с христианином. Главным среди
переводчиков был обыспанившийся англичанин Роберт Ретинский (R.
Retenensis), вскоре ставший архидиаконом одной из церквей.
Однако в описанных выше условиях, и учитывая весьма большие
вольности, допущенные в этом переводе Корана, он был предан папской
проскрипции - публичному осуждению. Вместе с тем необходимость в
изучении Корана оставалась большой, и поэтому в 1560 году последовало
новое издание этой книги, напечатанной снова в Швейцарии, но на этот
раз в Цюрихе (Tiguri). Не изменили отношения к этой книге, а,
возможно, наоборот, даже осложнили его со стороны папства
предпосланные изданию предисловия идеологов Реформации в Европе
Мартина Лютера (1483-1546) и его сподвижника Филиппа Меланхтона
(1497-1560), а также приписка, сделанная в конце перевода[Перевод этой
приписки вместе с латинским текстом в миссионерских целях позднее
печатался и в царской России. Начало ее гласило: "Конец книги
диавольского закона Сарацин, которая по-арабски называется
Алькоран..." Впрочем, справедливости ради, следует отметить, что в
русской книге был помещен также отзыв на перевод Р. Ретинского,
содержащийся в предисловии английского переводчика Корана 1734 г. Дж.
Сэйла, где об издании 1543 г. сказано: "Перевод не заслуживает имени
перевода: непонятная вольность, какую он брал, бесчисленные ошибки,
пропуски и прибавки не оставляют почти никакого сходства с
подлинником" (Саблуков Г. Сведения о Коране, законоположительной книге
мохаммеданского вероучения. Казань, 1884, с. 54, 55. Саблуков указал
при этом, что отзыв Сэйла он привел "из предисловия перевода его на
русский яз.").].
Однако, сколь бы сильными ни оставались пережитки феодальной
эпохи, в странах Запада и Востока к этому времени все более
укреплялись ростки нового. "С падением Константинополя неразрывно
связан конец средневековья"[Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 20, с.
507.], - писал Ф. Энгельс. На Руси примерно в это же время, в 1480
году, было окончательно покончено с монголо-татарским игом. Наперекор
феодальным усобицам, фанатизму, розни и нетерпимости к людям иной
веры, разжигавшейся ретроградами, ширились торговые и культурные связи
между народами. Написанное в одной стране все чаще получало отклик в
других странах, более стойкими становились культурные связи,
проявлявшиеся в схожих стилистических чертах искусства, архитектуры. В
ряде стран Западной и Центральной Европы XV-XVI веков - это эпоха
Возрождения (в Италии начавшаяся еще раньше, в XIV веке); одновременно
это и эпоха великих географических открытий, способствовавших
утверждению идеи шарообразности Земли. В это же время и на Востоке, и
на Западе рушатся многие задерживавшие развитие человечества
ретроградные представления.
Прокладывавшие себе путь требования Нового времени то и дело
сталкивались со стремлением духовной и светской реакции удержать
человечество во власти глухой ночи средневековья.
Истина, однако, всегда конкретна. О том, сколь расширился
кругозор людей, свидетельствуют труды того времени, даже созданные в
весьма сложных условиях. Примером может служить творчество мавра
аль-Хасана ибн Мухаммеда аль-Ваззана аз-Заййати аль-Фаси, получившего
в Европе широкую известность под именем Льва Африканского, автора
обширного "Описания Африки и достопримечательностей, которые в ней
есть". Этот труд, впервые изданный в Венеции в 1550 году, и в наш век
публикуется на разных языках немалыми тиражами. Сравнительно недавно
вышел его первый русский перевод[См.: Лев Африканский. Африка - третья
часть света. Описание Африки и достопримечательностей, которые в ней
есть. Л. 1983.].
Лев Африканский, полагают, родился в 1489 году в Гранаде
(Испания). В раннем детстве, когда объединенные силы католических
Кастилии и Арагона в ходе реконкисты разгромили Гранадский эмират и
изгнали его мусульманское население, он вместе с родителями оказался в
Марокко. Здесь, окончив медресе в Маракеше, он начал многотрудную
жизнь, связанную с дальними, полными опасностей путешествиями, в ходе
одного из которых попал в плен к корсарам из христиан и был ими
подарен римскому папе Льву Х Медичи. Тот, оценив познания пленника,
ведшего в своих поездках обширный дневник на арабском языке, окрестил
его в Риме в 1520 году. При этом папа дал ему свое имя - Лев Джованни.
Вскоре Лев Африканский стал преподавать в Болонье арабский язык и,
изучив итальянский, написал на нем несколько трудов, в том числе
названное "Описание Африки". Завершив задуманное, он около 1528 года
вернулся в Тунис, в Африку, где его след теряется. По мнению
переводчика и исследователя "Описания Африки" В.В. Матвеева, "следует
полагать, что, возвратившись в Африку, он вновь вернулся к исламу, так
как ислам позволяет в исключительных условиях (выполняя требование
"осторожности", "спасения" - такыйя. - Л.К.) отказываться от своей
веры и возвращаться к ней при наступлении возможности"[Лев
Африканский. Африка - третья часть света, с. 407.].
"Описание Африки" Льва Африканского показывает, как высоко этот
талантливый человек поднялся над конфессиональной ограниченностью в
понимании захватнических войн средневековья, сколь чуждо ему было
духовное и физическое рабство, насилие, деление людей на "верных" и
"неверных", "чистых" и "нечистых", опирающаяся на Коран концепция
исторического процесса. Между тем взгляды, отброшенные им как отсталые
еще в XVI веке, подчас и до наших дней пытаются культивировать люди,
действующие под маской служения высшей "истине".
"Арабские историки придерживаются твердого мнения, - писал Лев
Африканский, - что африканцы не обладали иной письменностью, кроме
латинской... Некоторые другие наши историки говорят, что африканцы
имели собственную письменность, но потом, когда Берберией правили
римляне, а затем в течение долгого времени ее синьорами были бежавшие
из Италии христиане и затем готы (имеются в виду вандалы, религией
которых было арианство. - Л.К.), они потеряли ее, ибо подданным
полагается следовать обычаям господ, если они желают быть им угодными.
То же самое произошло с персами, которые были под властью арабов. Они
также потеряли свою письменность, и все их книги были сожжены по
приказанию магометанских первосвященников. Они считали, что персы не
могут быть добрыми и правоверными магометанами, пока они владеют
книгами, посвященными естественным наукам, законам и вере в идолов.
Сжегши книги, они, таким образом, наложили запрет на их науки"[Лев
Африканский. Африка - третья часть света, с. 40.].
Трудно сказать, знал ли и видел Лев Африканский образцы древней
"берберской письменности тифинаг, которая старше латинской и считается
коренной берберской по происхождению и которая развилась из
письменности ливо-финикийской"[Там же, с. 448.]. Но явно, что суждения
его были определены чувством обиды за полюбившийся ему народ, болью за
свою вторую родину. Не случайно он тут же писал: "Мне ясно, что для
меня самого постыдно признавать и раскрывать порочные качества
африканцев, так как Африка была моей землей-кормилицей, где я вырос и
провел большую и лучшую часть моих лет. Но меня оправдывает перед
всеми долг историка, который обязан говорить без стеснения истину о
вещах, а не угождать ничьим желаниям"[Там же, с. 53.]. То, что он
писал о "персах" и их книгах, посвященных "естественным наукам",
также, быть может, не всегда точно, но, очевидно, вызвано знакомством
с тем, что происходило не только на Востоке, но и на Западе, в родной
ему по происхождению арабской Испании. Если в 1160 году в Багдаде по
приказу аббасидского халифа была публично сожжена знаменитая
семнадцатитомная энциклопедия Абу Али ибн Сины (980-1037), ставшего в
Европе известным под именем Авиценны, его "Книга исцеления" ("Китаб
аш-шифа"), то 35 лет спустя уже кордовский халиф повелел по настоянию
духовенства выслать из Кордовы другого великого мыслителя - Ибн Рушда
(Аверроэса, 1126-1198), а его бесценные труды предать сожжению.
В 1483 году в Венеции на латинском языке в числе первопечатных
книг был издан в переводе с арабского капитальный труд Ибн Сины "Канон
врачебной науки" ("Аль-Канун фи-т-тибб"), вплоть до XVII века
остававшийся основным медицинским руководством как в странах Востока,
так и Запада и, очевидно, знакомый Льву Африканскому. Мог он знать и о
том, что в Венеции был издан в 1484 году комментарий к другому
медицинскому сочинению Ибн Сины - "Урджуза фи-т-тибб", составленный
Ибн Рушдом.
Особенно ценно, что в своих выводах Лев Африканский исходит из
собственных наблюдений, с которыми соотносит те или иные сообщения
известных ему ученых. Продолжая изыскания о письменности африканцев,
он находит подтверждение тому, что "во всей Берберии, как в приморских
городах, так и расположенных в степи, - я имею в виду города,
построенные в древности, - можно видеть, что все надписи на могилах
или на стенах некоторых зданий написаны по-латински и никак иначе.
Однако я бы не поверил, что африканцы считали ее своей собственной
письменностью и использовали ее в письме. Нельзя сомневаться, что,
когда их враги - римляне овладели этими местами, они, по обычаю
победителей и для большего унижения африканцев, уничтожили все их
документы и надписи, заменив их своими, чтобы вместе с достоинством
африканцев уничтожить всякое воспоминание об их прошлом и сохранить
одно лишь воспоминание о римском народе. То же самое хотели сделать
готы с римскими постройками, арабы - с персидскими, а в настоящее
время обычно делают турки в местах, которые они захватили у христиан,
разрушая не только прекрасные памятники прошлого и свидетельствующие о
величии документы, но даже изображения святых, мужчин и женщин в
героическим эпосом"[Там же, с. 210.].
Естественно, что сказания об одних и тех же или близких по имени
и "жизнеописанию" персонажах, безотносительно к тому, имеют они
исторических прототипов или нет, сложившиеся у народов, родственных по
происхождению, но затем разошедшихся и проложивших каждый
самостоятельный путь развития, могут быть во многом несхожими. И если
у одного из них то или другое сказание записано раньше, а у другого -
позднее, то несправедливо, сравнивая их, отдавать первенство тому, у
которого оно зафиксировано в более раннее время. Объективное изучение,
казалось бы, должно исходить из равноценности любой версии, каждого
варианта и выявлять, какой из них и чем обогащает это сказание или,
напротив, обедняет его, что за национальный или племенной колорит в
нем отразился, а не из того, какой из вариантов раньше записан.
Последнее вместе с тем не означает, что время, обстоятельства и
характер любой записи, как и родственной ей версии или варианта, не
имеют значения. Однако, как это ни странно, при сравнении сходных
эпизодов из книг, признанных в различных религиях священными, эти,
казалось бы, логичные и гуманные требования, как правило, не
принимались и не принимаются во внимание. При сравнении коранических
сюжетов с библейскими за редкими исключениями эти элементарные условия
игнорируются. Между тем они принимаются во внимание, когда речь идет
об устном или письменном наследии других племен и народов, каждый из
которых также имеет свой самостоятельный путь развития и язык которого
принадлежит к одной из языковых семей (например, тюркской), к той или
другой ее ветви.
Скажем, у узбеков, казахов, каракалпаков есть эпос о народном
герое, богатыре, великане, "алпе" - "Алпамыш", "Алпамыс",
"Алпамыс-батыр", каждая национальная версия которого глубоко
самобытна, своеобразна, хотя имеет и некоторые общие черты. Однако
никто не противопоставляет эти версии, не возвышает одну и не
принижает другие, не судит о них, исходя из того, которая раньше
записана. Серьезные исследователи не поступают так и в отношении эпоса
ираноязычных народов - персов, таджиков, курдов, пушту и др.
Мотивы отношения, проявляемого к интересующим нас здесь
произведениям племен и народов семитской ветви афразийской семьи
языков (иначе называемой семито-хамитской), таким образом, находятся в
значительной мере вне пределов науки. Они неидентичны и в оценке
Корана в православии, католицизме и других направлениях христианства,
а также в зороастризме и других культах. Правда, в христианских
направлениях, как и у представителей иудаизма, сравнительно долгое
время не было достаточной ясности, что за религия ислам и чему учит
Коран. Весьма распространенным было представление о том, будто новая
религия - еще одна христианская секта или ересь. Порой, правда,
подобное заблуждение поддерживалось и в XX веке, например в изданиях
Ватикана, исходивших из текущих политических соображений[Так, в 1932
г. теоретический журнал Ватикана "Civilta Cattolica" в пяти номерах
напечатал четыре анонимные статьи, сравнивающие христианство и ислам.
Во второй из них - "Ислам и христианство с точки зрения божественного
откровения" - Коран выдан за ухудшенную версию Евангелия, а пророк
охарактеризован "не как создатель новой религии, а как восстановитель
древней веры патриархов и Евангелия Иисуса Христа" (Civilta Cattolica,
1932, 6. VIII, p. 242-244). Подробнее см.: Беляев Е. Ватикан и ислам
(Приемы и цели современного католического "исламоведения"). -
Антирелигиозник, 1932, э 23-24, с. 6-9.].
Слухи же о небывалой пышности, которой обставляли свои приемы
некоторые из халифов, позднее породили представление, что у арабов
возник культ бога Махомы[На основе уменьшительной формы имени
Мухаммеда (Casanova P. Mahom, Jupin, Apolion, Tervagant, dieux des
Arabes. - Melanges Hartwing Derenbourg. P., 1909, p. 391-395).],
заместителями или наместниками которого считались халифы[Впрочем, как
подтверждает, например, багдадская надпись 1221-1222 гг. (618 г.
хиджры), халиф Насир называл себя "имамом, повиноваться которому
предписано всем людям", "халифом господа миров". Даже халифы, лишенные
в Багдаде светской власти, обставляли свои дворцовые приемы с большой
пышностью. Академик Бартольд привел данные историка Кутб ад-дина, как
один из таких багдадских халифов в конце 979 - начале 980 г. "принимал
египетского посла; халиф сидел на престоле с плащом (бурда) пророка на
плечах, с мечом пророка на поясе и с посохом пророка в руке; на вопрос
пораженного таким великолепием посла: "Не сам ли это Аллах?" -
буидский государь будто бы ответил: "Это - заместитель Аллаха на земле
его" (Бартольд В.В. Сочинения, т. 6, с. 42).
Подобное высокомерие, чванливость и показная роскошь халифов в
средние века были высмеяны видным иранским писателем Низамаддином
Убейдом Закани (ум. в 1370 или 1371 г.). В сборнике "Латаиф"
("Анекдоты") сатирик противопоставил феодальной пышности простоту
народных нравов: "Бедуина привезли к халифу. Увидя, что халиф сидит на
возвышении, а остальные стоят внизу, бедуин сказал: "Мир тебе, о
боже!" Халиф ответил: "Я не бог". Бедуин сказал: "О Джебраиль!" Халиф
ответил: "Я не Джебраиль". Бедуин сказал: "Ты не бог и не Джебраиль.
Так зачем же ты поднялся наверх и сидишь один? Сойди вниз и садись с
людьми" (Климович Л.И. Литература народов СССР. Хрестоматия для вузов,
3-е изд. М., 1971, ч. 1, с. 296).]. В основном негативное отношение
католицизма и других направлений христианства к исламу определялось
наличием в его учении и "священной книге" - Коране - уже известных нам
резко отрицательных оценок догматов о троице, об Иисусе Христе как
богочеловеке, сыне божьем, Марии как богородице и т. п.
Однако тому же папе римскому и главам других христианских церквей
пришлось считаться с тем, что ислам стал государственной религией
крупных феодальных держав. Ведь ислам был официальной идеологией ряда
халифатов, в их числе суннитских Омейядского с центром в Дамаске
(661-750), Аббасидского с центром в Багдаде (750-1258), Омейядского с
центром в Кордове (912- 1031), исмаилитского Фатимидского с центром в
Каире (909-1171), суннитского, второго Аббасидского, с центром в Каире
(1261-1517), суннитского Османского с центром в Стамбуле, во главе с
султаном-халифом (1517-1923 и, после свержения султаната, до 3 марта
1924) и др. Из названных халифатов многие распространяли свою власть
на огромные территории, не раз обостряли отношения с соседними
государствами, прибегали к угрозам или вели войны, стремясь склонить
их на свою сторону. Не случайно еще в раннем средневековье появляются
рассказы о посольствах, отправлявшихся в государства, где
господствовали мировые религии, в том числе христианство и ислам, "для
испытания вер", в частности, чтобы проведать, какая из них сподручнее
для развязывания агрессивных столкновений, войн. Известны, например,
сообщения и даже довольно детальные рассказы о таких посольствах из
Киевской Руси. Они содержатся в сочинениях среднеазиатского
врача-естествоиспытателя Шарафа аз-Замана Тахира Мервези XI-XII веков
и известного персоязычного литератора Мухаммеда Ауфи, служившего при
дворе самаркандских Илекханов в первой половине XIII века, а также в
русской Лаврентьевской летописи начала XIV века под годами 6494 и 6495
(986-987)[Sharaf al-Zaman Tahir Marvazi on China, the Turks and India.
L., 1942; Ауфи M. Джавами аль-хикаят ва лавами ар-риваят. Тегеран,
1335 г. х. (1956); Летопись по Лаврентьевскому списку, 3-е изд. Спб.,
1897; Бартольд В.В. Сочинения. М" 1963, т. 2, ч. 1, с. 805-858;
Толстов С.П. По следам древнехорезмийской цивилизации. M.- Л., 1948,
с. 256-262.].
В повествованиях подобного характера, даже сочиненных в
сравнительно недавнее время в мусульманской среде, особое значение
придавалось наличию в числе почитаемых в исламе лиц, удостоенных
прозвания аль-фатих, то есть "завоеватель", а также гази - борец за
веру и т. п. Ссылались при этом на Коран, где под прозвищем
"Зу-ль-Карнайн", то есть "владелец двух рогов", "двурогий" (в смысле
"обладатель символа божественного могущества"), почитается в качестве
пророка знаменитый полководец и государь древности Александр
Македонский (Искандер). Легенда о нем, изложенная в Коране (18:82-97),
во многом перекликается с сирийским сказанием об Александре
Македонском, относимым к VI-VII векам, то есть ко времени, близкому к
годам составления Корана[Horovitz J. Koranische Untersuchungen.
Berlin-Leipzig, 1926, S. 111-113; Пигулевская H. Сирийская легенда об
Александре Македонском. - Палестинский сборник. Вып. 3 (66). M.-Л.,
1958, с. 75-97; Климович. Л. Из истории литератур Советского Востока.
M., 1959, с. 54-77; его же. Наследство и современность, 2-е изд. M.,
1975, с. 276-295.].
В отношении деятелей римско-католической церкви к Корану и исламу
не раз проявлялись немалые колебания. Политические соображения порой
заслоняли теологические постулаты, оттесняли на задний план даже
обличительно-миссионерские задачи. Беспокоила, естественно, угрожающая
близость держав, где ислам стал государственным вероучением. Вспомним
обстановку: на юго-западе - Испания, Кордовский халифат, удельные
правители (мулюк ат-тава'иф) XI-XII веков, в Средиземноморье - все
государства Магриба, Северной Африки, многочисленные пиратские базы
(впрочем, не только мусульман, но и христиан), а с образованием
Османской империи да еще с падением не только Иерусалимского
королевства, но позднее и Константинополя, продвижением турок на
Балканы и в Центральную Европу, взятием ими Боснии и Герцеговины
создалась прямая угроза не только Греции, но и Италии, территориям
папы римского. И действительно, войска османского султана Мехмеда II в
1480 году предприняли завоевание Южной Италии. Турецкий флот пересек
пролив Отранто и взял одноименный город, где вырезал почти все мужское
население: "12 тыс. из 22 тыс. жителей... 800 человек, отказавшихся
принять ислам, были казнены, около 8 тыс. жителей из оставшихся в
живых было угнано в рабство"[Новичев А.Д. История Турции. Эпоха
феодализма (XIXVIII века). Л., 1963, т. 1, с. 50.]. Наступил момент,
когда вступления турок ожидали не только в Риме, но и в Париже...
За пять лет до захвата турками Отранто в Тревизо было
опубликовано обширное письмо-эпистола папы римского Пия II (1458-1464,
в миру Энеа Сильвио Пикколомини), сочиненное им на латинском языке еще
в начале 60-х годов XV века, менее чем через десять лет после падения
Константинополя.
Известно, что Пий II был в числе тех, кто мечтал об организации
шестого крестового похода. Он и "умер в 1464 г. на пути в Анкону,
куда... направлялся, чтобы благословить крестовый поход, который так и
не был собран"[Рансимен С. Падение Константинополя в 1453 году. M.,
1983, с. 149.].
Эпистола Пия II показывает, как политические интересы главы
католической церкви заслоняли и оттесняли на задний план "великие
таинства" церкви, которую он незадолго до этого возглавил. Эта
эпистола трудно согласуется с утверждением современного английского
византиниста о том, что Пий II, "наверное, вполне искренно сокрушался"
по поводу того, что "всякий раз, когда дело доходило до конкретных
действий, Запад оставался пассивным"[Рансимен С. Падение
Константинополя в 1453 году, с. 149.]. Документ свидетельствует о
лицемерии и язвительности папы. "Достаточно одной малой вещи, - писал
наместник апостола Петра султану Мехмеду II аль-Фатиху, - чтобы ты
сделался могущественнейшим из всех живущих. Что за малая вещь?
спросишь ты. Ах, она у тебя под рукою, и найти ее нетрудно, и искать
далеко не надо, и во всякой местности она имеется: это - немножечко
воды для крещения, aquae раuxillum, quo baptizeris! Согласись на нее -
и мы тебя именуем императором греческим и всего Востока"[Цит. по:
Крымский А. История Турции и ее литературы. - Труды по востоковедению,
издаваемые Лазаревским институтом восточных языков. Вып. 28, А. М.,
1916, т. 1, с. 216.].
Трудно сказать, дошла ли эта эпистола Пия II до Мехмеда II, но
издавалась она не раз, в том числе в третьем приложении к латинскому
переводу Корана, вышедшему в Базеле в 1543 году в книге "Machumetis
Saracenorum principis uita ас doctrina omnis... et Alcoranum
dicitur...".
Сколь далеки были слова главы церкви от дум и чаяний
мирян-католиков, можно судить по тому, что когда Мехмед II вскоре
(1481) умер, "отравленный лечащим его врачом по поручению собственного
сына Баязида (Баязида II)"[Новичев А.Д. История Турции, т. 1, с. 51.
Последнее, впрочем, было в духе закона, изданного самим же Мехмедом II
в канун-намэ (кодексе законов) 1478 г.: "Тот из моих сыновей, который
вступит на престол, вправе убить своих братьев, чтобы был порядок на
земле". Естественно, однако, что столь чудовищный закон привел в
султанской среде лишь к еще большей сваре и коварству. Подсчитано, что
после Мехмеда II не менее 60 принцев Османского султаната в XVI и XVII
вв. окончили жизнь по воле их властвовавших братьев. Не избежал этого
и брат Баязида II - Джем, которого прочили в преемники Мехмеда II. В
возникшей между ними борьбе Джем вынужден был бежать раньше в Египет,
затем на остров Родос, после во Францию и Италию, где оказался в руках
папы римского Александра VI (Борджа), решившего извлечь из этого
выгоду. Он направил Баязиду послов с предложением либо содержать Джема
за 40 тысяч дукатов (венецианская золотая монета), ежегодно вносимых
султаном, либо умертвить за 300 тысяч дукатов. "Султан принял второе
предложение, и в 1494 г. по приказу папы Джем был отравлен в Неаполе.
Труп его был отослан в Бурсу, где похоронен со всеми подобающими как
сыну султана почестями" (там же, с. 70). Таков был нравственный облик
османского султана и папы римского - лиц, которые должны были являть
собой высший духовный образец и в то же время творивших суд и расправу
над миллионами мусульман и христиан и готовых на самые гнусные
преступления ради своих личных выгод.], то весть о его смерти вызвала
в католических кругах ликование. Те, кто ожидал близкого нашествия
Мехмеда II не только на Рим, но и на Париж, приветствовали его кончину
"благодарственными обеднями, молитвами, торжественными речами. На
острове Родосе, где недавнее нашествие султанского флота слишком
помнилось... вице-канцлер рыцарей-иоаннитов на общем собрании ордена
высказал сомнение, чтобы "такой преступный, такой зловонный, такой
свирепый труп", как Мехмеда II, мог быть принят землею; недавно все
слышали землетрясение, - ну, это и значит, что земля разверзлась и
труп султана провалился прямо в глубину преисподней, к чертям на
вечную муку"[Крымский А. История Турции и ее литературы, т. 1, с.
209.]. Другой могла быть реакция на эту смерть в среде православных
греков, которые имели возможность сравнить "иго латинское и иго
турецкое". Ибо не прошло и трех десятилетий, как эти люди, "...народ в
своем отвращении к насильно навязываемому папизму кричал: "Лучше
туркам достаться, чем франкам!" Причины этого были существенными:
"поборы, налоги и подати, требуемые с греков в турецкой державе, были
меньше, чем у греков, живших рядом под властью
эксплуататоров-венецианцев или иных франков"[Там же, с. 66, 85-86.].
Издание названного выше латинского перевода Корана, напечатанного
Т. Библиандром в 1543 году в Швейцарии, в Базеле, положило начало
переводам "слова Аллаха" в Европе. Однако история этого издания была
весьма длительной. Она началась в XII веке, когда аббат известного
своими реформами Клюнийского монастыря в Бургундии (Франция) Петр
Достопочтенный, приятель проповедника второго крестового похода
Бернара Клервоского, побывав в 1141-1143 годах в Испании, нашел трех
изучивших арабский язык астрологов, которые по его заказу перевели с
арабского на латинский язык Коран и еще две рукописи о пророке
Мухаммеде и споре мусульманина с христианином. Главным среди
переводчиков был обыспанившийся англичанин Роберт Ретинский (R.
Retenensis), вскоре ставший архидиаконом одной из церквей.
Однако в описанных выше условиях, и учитывая весьма большие
вольности, допущенные в этом переводе Корана, он был предан папской
проскрипции - публичному осуждению. Вместе с тем необходимость в
изучении Корана оставалась большой, и поэтому в 1560 году последовало
новое издание этой книги, напечатанной снова в Швейцарии, но на этот
раз в Цюрихе (Tiguri). Не изменили отношения к этой книге, а,
возможно, наоборот, даже осложнили его со стороны папства
предпосланные изданию предисловия идеологов Реформации в Европе
Мартина Лютера (1483-1546) и его сподвижника Филиппа Меланхтона
(1497-1560), а также приписка, сделанная в конце перевода[Перевод этой
приписки вместе с латинским текстом в миссионерских целях позднее
печатался и в царской России. Начало ее гласило: "Конец книги
диавольского закона Сарацин, которая по-арабски называется
Алькоран..." Впрочем, справедливости ради, следует отметить, что в
русской книге был помещен также отзыв на перевод Р. Ретинского,
содержащийся в предисловии английского переводчика Корана 1734 г. Дж.
Сэйла, где об издании 1543 г. сказано: "Перевод не заслуживает имени
перевода: непонятная вольность, какую он брал, бесчисленные ошибки,
пропуски и прибавки не оставляют почти никакого сходства с
подлинником" (Саблуков Г. Сведения о Коране, законоположительной книге
мохаммеданского вероучения. Казань, 1884, с. 54, 55. Саблуков указал
при этом, что отзыв Сэйла он привел "из предисловия перевода его на
русский яз.").].
Однако, сколь бы сильными ни оставались пережитки феодальной
эпохи, в странах Запада и Востока к этому времени все более
укреплялись ростки нового. "С падением Константинополя неразрывно
связан конец средневековья"[Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 20, с.
507.], - писал Ф. Энгельс. На Руси примерно в это же время, в 1480
году, было окончательно покончено с монголо-татарским игом. Наперекор
феодальным усобицам, фанатизму, розни и нетерпимости к людям иной
веры, разжигавшейся ретроградами, ширились торговые и культурные связи
между народами. Написанное в одной стране все чаще получало отклик в
других странах, более стойкими становились культурные связи,
проявлявшиеся в схожих стилистических чертах искусства, архитектуры. В
ряде стран Западной и Центральной Европы XV-XVI веков - это эпоха
Возрождения (в Италии начавшаяся еще раньше, в XIV веке); одновременно
это и эпоха великих географических открытий, способствовавших
утверждению идеи шарообразности Земли. В это же время и на Востоке, и
на Западе рушатся многие задерживавшие развитие человечества
ретроградные представления.
Прокладывавшие себе путь требования Нового времени то и дело
сталкивались со стремлением духовной и светской реакции удержать
человечество во власти глухой ночи средневековья.
Истина, однако, всегда конкретна. О том, сколь расширился
кругозор людей, свидетельствуют труды того времени, даже созданные в
весьма сложных условиях. Примером может служить творчество мавра
аль-Хасана ибн Мухаммеда аль-Ваззана аз-Заййати аль-Фаси, получившего
в Европе широкую известность под именем Льва Африканского, автора
обширного "Описания Африки и достопримечательностей, которые в ней
есть". Этот труд, впервые изданный в Венеции в 1550 году, и в наш век
публикуется на разных языках немалыми тиражами. Сравнительно недавно
вышел его первый русский перевод[См.: Лев Африканский. Африка - третья
часть света. Описание Африки и достопримечательностей, которые в ней
есть. Л. 1983.].
Лев Африканский, полагают, родился в 1489 году в Гранаде
(Испания). В раннем детстве, когда объединенные силы католических
Кастилии и Арагона в ходе реконкисты разгромили Гранадский эмират и
изгнали его мусульманское население, он вместе с родителями оказался в
Марокко. Здесь, окончив медресе в Маракеше, он начал многотрудную
жизнь, связанную с дальними, полными опасностей путешествиями, в ходе
одного из которых попал в плен к корсарам из христиан и был ими
подарен римскому папе Льву Х Медичи. Тот, оценив познания пленника,
ведшего в своих поездках обширный дневник на арабском языке, окрестил
его в Риме в 1520 году. При этом папа дал ему свое имя - Лев Джованни.
Вскоре Лев Африканский стал преподавать в Болонье арабский язык и,
изучив итальянский, написал на нем несколько трудов, в том числе
названное "Описание Африки". Завершив задуманное, он около 1528 года
вернулся в Тунис, в Африку, где его след теряется. По мнению
переводчика и исследователя "Описания Африки" В.В. Матвеева, "следует
полагать, что, возвратившись в Африку, он вновь вернулся к исламу, так
как ислам позволяет в исключительных условиях (выполняя требование
"осторожности", "спасения" - такыйя. - Л.К.) отказываться от своей
веры и возвращаться к ней при наступлении возможности"[Лев
Африканский. Африка - третья часть света, с. 407.].
"Описание Африки" Льва Африканского показывает, как высоко этот
талантливый человек поднялся над конфессиональной ограниченностью в
понимании захватнических войн средневековья, сколь чуждо ему было
духовное и физическое рабство, насилие, деление людей на "верных" и
"неверных", "чистых" и "нечистых", опирающаяся на Коран концепция
исторического процесса. Между тем взгляды, отброшенные им как отсталые
еще в XVI веке, подчас и до наших дней пытаются культивировать люди,
действующие под маской служения высшей "истине".
"Арабские историки придерживаются твердого мнения, - писал Лев
Африканский, - что африканцы не обладали иной письменностью, кроме
латинской... Некоторые другие наши историки говорят, что африканцы
имели собственную письменность, но потом, когда Берберией правили
римляне, а затем в течение долгого времени ее синьорами были бежавшие
из Италии христиане и затем готы (имеются в виду вандалы, религией
которых было арианство. - Л.К.), они потеряли ее, ибо подданным
полагается следовать обычаям господ, если они желают быть им угодными.
То же самое произошло с персами, которые были под властью арабов. Они
также потеряли свою письменность, и все их книги были сожжены по
приказанию магометанских первосвященников. Они считали, что персы не
могут быть добрыми и правоверными магометанами, пока они владеют
книгами, посвященными естественным наукам, законам и вере в идолов.
Сжегши книги, они, таким образом, наложили запрет на их науки"[Лев
Африканский. Африка - третья часть света, с. 40.].
Трудно сказать, знал ли и видел Лев Африканский образцы древней
"берберской письменности тифинаг, которая старше латинской и считается
коренной берберской по происхождению и которая развилась из
письменности ливо-финикийской"[Там же, с. 448.]. Но явно, что суждения
его были определены чувством обиды за полюбившийся ему народ, болью за
свою вторую родину. Не случайно он тут же писал: "Мне ясно, что для
меня самого постыдно признавать и раскрывать порочные качества
африканцев, так как Африка была моей землей-кормилицей, где я вырос и
провел большую и лучшую часть моих лет. Но меня оправдывает перед
всеми долг историка, который обязан говорить без стеснения истину о
вещах, а не угождать ничьим желаниям"[Там же, с. 53.]. То, что он
писал о "персах" и их книгах, посвященных "естественным наукам",
также, быть может, не всегда точно, но, очевидно, вызвано знакомством
с тем, что происходило не только на Востоке, но и на Западе, в родной
ему по происхождению арабской Испании. Если в 1160 году в Багдаде по
приказу аббасидского халифа была публично сожжена знаменитая
семнадцатитомная энциклопедия Абу Али ибн Сины (980-1037), ставшего в
Европе известным под именем Авиценны, его "Книга исцеления" ("Китаб
аш-шифа"), то 35 лет спустя уже кордовский халиф повелел по настоянию
духовенства выслать из Кордовы другого великого мыслителя - Ибн Рушда
(Аверроэса, 1126-1198), а его бесценные труды предать сожжению.
В 1483 году в Венеции на латинском языке в числе первопечатных
книг был издан в переводе с арабского капитальный труд Ибн Сины "Канон
врачебной науки" ("Аль-Канун фи-т-тибб"), вплоть до XVII века
остававшийся основным медицинским руководством как в странах Востока,
так и Запада и, очевидно, знакомый Льву Африканскому. Мог он знать и о
том, что в Венеции был издан в 1484 году комментарий к другому
медицинскому сочинению Ибн Сины - "Урджуза фи-т-тибб", составленный
Ибн Рушдом.
Особенно ценно, что в своих выводах Лев Африканский исходит из
собственных наблюдений, с которыми соотносит те или иные сообщения
известных ему ученых. Продолжая изыскания о письменности африканцев,
он находит подтверждение тому, что "во всей Берберии, как в приморских
городах, так и расположенных в степи, - я имею в виду города,
построенные в древности, - можно видеть, что все надписи на могилах
или на стенах некоторых зданий написаны по-латински и никак иначе.
Однако я бы не поверил, что африканцы считали ее своей собственной
письменностью и использовали ее в письме. Нельзя сомневаться, что,
когда их враги - римляне овладели этими местами, они, по обычаю
победителей и для большего унижения африканцев, уничтожили все их
документы и надписи, заменив их своими, чтобы вместе с достоинством
африканцев уничтожить всякое воспоминание об их прошлом и сохранить
одно лишь воспоминание о римском народе. То же самое хотели сделать
готы с римскими постройками, арабы - с персидскими, а в настоящее
время обычно делают турки в местах, которые они захватили у христиан,
разрушая не только прекрасные памятники прошлого и свидетельствующие о
величии документы, но даже изображения святых, мужчин и женщин в