Но он уже закрывал дверь, неловко возился с задрайками, загоняя их в гнезда.
   Задрайки закрывались стальным гаечным ключом, висевшим в зажиме у двери. Шон схватил ключ, попытался завернуть первую задрайку. Но преследователи уже добежали до двери и рванули ее на себя: Шон увидел, как задвигалась задрайка, которую он пытался закрыть. Секунду Шон ошеломленно и непонимающе смотрел на то, что происходит, – мозг его будто превратился в вату. Привалившись к стене, он обеими руками сжимал гаечный ключ. В этот момент дверь открылась, в нее начал протискиваться капитан Робертсон.
   Он уже наполовину протиснулся – головой и плечами пролез в низкую, узкую дверь, когда наконец понял, что произошло. Он преследовал Райена, как собака преследует зайца, не думая, что тот может повернуться и пойти на нее. Он видел, как этот ирландец болтался вверх ногами, точно кусок мяса на крюке, точно туша, полумертвый, униженный – еще бы: ведь его, считай, повесили, – как он блевал, извивался; Робертсон видел, как этот Райен шлепнулся вниз, будто мешок с дерьмом, и, качаясь, побежал, перебирая голыми грязными ногами. Такая тварь не может ринуться на своего преследователя. Она должна остановиться и упасть, когда он рявкнет команду своим командирским голосом – она настигнет эту тварь как удар хлыста, опутает ей ноги, свалит на палубу. Такая тварь не смеет сопротивляться. Только протиснувшись наполовину в дверь, капитан Робертсон понял, что ошибся.
   Он скосил глаза, увидел Райена, его занесенную руку, полуметровый стальной гаечный ключ. На какую-то долю секунды Робертсона словно парализовало, у него открылся рот – от гнева, не от страха; от наглости этого перевертыша, этого червя. Капитану показалось, будто труп Олафа Редвина поднялся с окровавленной лесной травы и угрожает ему. Его мелкие нездоровые зубы под усами крота обнажились в гримасе ярости. Он раскинул руки – одной хотел ухватиться за косяк для устойчивости, второй попытался достать Райена.
   Гаечный ключ ударил капитана Робертсона в висок. Выражение гнева на его лице сменилось удивлением. Райен еще раз ударил – капитан упал лицом вниз, половина тела в одном отсеке машинного отделения, половина во втором. Шон посмотрел на дело рук своих, ударил Робертсона еще раз, выронил ключ – пальцы его дрожали, отказывались повиноваться. Шон не мог удержать ключ.
   Послышался топот. Шон ногами выпихнул тело за дверь, увидел на них кровь поверх маслянистой грязи. Отпихнув тело подальше, он с трудом закрыл дверь, задраил ее: ключом так завернул гайки, что просто руками дверь уже не открыть. Потом бросил ключ и, шатаясь, пошел прочь. Сзади кто-то подскочил к двери – Шон слышал голоса, крики, удары по металлу, снова топот бегущих ног.
   С этой стороны переборки в машинном отделении было темнее. Лишь в дальнем конце через двери, вентиляционные отверстия и смотровые люки проникал свет. Но здесь, когда он задраил дверь, стало совсем темно. Слабый свет, похожий на светлую пыль, пробивался сквозь тьму – дальше чем на метр-два Шон ничего не видел: тут блеснет сталь, там – медь, гигантские тени мощных двигателей, стальная аварийная лестница уходит во тьму, вверх.
   Осторожно перебирая руками, Шон полез по ней. Стальные прутья врезались ему в босые ноги, приходилось держать свой вес на руках. И все время прислушиваться. Он слышал собственное дыхание – у себя за спиной, над головой, – как будто работал какой-то двигатель. Он ничего не видел, зато разум его обрел зрение и видел тянущиеся к нему руки; Райен слышал голоса, топот, шепот, дыхание преследователей. Когда он остановился, чтобы перевести дух, то услышал приглушенный темнотой, металлом и расстоянием стук двигателя, но вскоре понял, что это стучит его сердце. Шон вспомнил другую лестницу. Когда это было? Он не мог восстановить дату. Телестудия. Все как здесь, очень похоже. Финал этой игры – смерть. Вот это – реально. Его хотят убить. Сердце лихорадочно отстукивало: «Убить меня, убить меня, убить меня». Закрыв глаза, дыша ртом, Шон прислушался, повиснув на руках. Он прижал ухо к лестнице, потом, перегнувшись в сторону, – к корпусу корабля. Все тихо. Шон открыл глаза, посмотрел вниз. Далеко-далеко внизу виднелся вал винта. Падавший откуда-то свет блестел на его отполированном смазанном изгибе, гипнотизировал Шона. Ему хотелось распластаться, разжать руки и полететь вниз. Ничего страшного не случится – он плавно приземлится в темноте на ярко блестевший вал винта.
   Почти без сознания, в полудреме, висел он на руках. Тряхнул головой и вдруг почувствовал такую усталость, что руки едва не разжались. Покрытые потом и маслом, они заскользили по пруту, боль в связках, как ножом, полоснула Шона по запястьям. Он заставил себя подняться, ухватиться руками за следующий прут, потом еще за один и еще. Над головой у него вдруг распахнулась дверь, темную пропасть вокруг Шона залил свет, точно луна осветила ночное море, исполосовала черноту серебром. Топот ног и крики раздались у него над головой. Лестница задрожала, но преследователи уже пробежали дальше.
   – Он где-то внизу! Нет… наверху его не может быть, если только нет другой двери…
   Снова топот бегущих ног. Шон нащупал рукой перемычку, лег на нее, встал на колени. Услышал, как прямо на него, возвращаясь, крича что-то своему невидимому приятелю, бежит преследователь. Шона словно парализовало, он продолжал стоять на коленях, надеясь, что они не вернутся; он вообще ни о чем не думал, пока лез сюда, где, как ему казалось, его ждет спасение. А может быть, он просто хотел, чтобы его поймали и убили, чтобы покончить со всем этим? Преследователь уже в пяти, трех, двух шагах от Шона, перемычка дрожит, бьет его по рукам и ногам. А он ждет, когда преследователь ринется на него. Сам Шон не в силах ни сопротивляться, ни бежать – он может лишь стоять на коленях и ждать. Он весь покрылся холодным потом, чувствовал, как открывается в крике его рот, чувствовал холодный металл скобы у себя между ног – ему стало жутко, захотелось, не переставая, вопить от ужаса.
   И тут его разум, казалось, отделился от тела. Он увидел себя со стороны: скорчившуюся тень на перемычке, бегущего к нему человека, а перемычка как бы далеко внизу, он все видит точно на картинке, точно в телескоп, разум его содрогнулся при виде этой картинки, и Шон подумал: «Если сейчас умереть, я навсегда останусь вопящим от страха трусом». Эта мысль всплыла из глубины его подсознания – так человек узнает места, где никогда в жизни раньше не был.
   – Встать! – закричал Шон, но крик отозвался шепотом, еле слышным шепотом: человек, стоявший на коленях на перемычке, его не услышал. – Встать! – Снова шепот, как эхо в пещере. Но стоявший на коленях зашевелился, начал подниматься. А бегущий вдруг увидел перед собой движущуюся тень, понял, что это человек, и инстинктивно рванулся в сторону, чтобы избежать нападения. Ударился бедром о поручень – его отбросило влево. Стукнулся плечом о железную подпорку, в эту секунду поднимающийся Шон ударил его головой в живот. Преследователь, размахивая руками, отлетел в сторону, угодил в проем лестницы и полетел вниз.
   Только на полпути он закричал. Потом ударился о вал винта – раздался звук, будто вниз швырнули мешок с хворостом. Преследователь захлебнулся собственной кровью. Он служил в отрядах «коммандос», отличался поразительным хладнокровием, через две недели он собирался ехать с подружкой в отпуск, в Римини. Шон схватился руками за поручень, стараясь не смотреть вниз.
   Осторожно повернувшись, он медленно, на ощупь, пошел к открытой двери, к свету. У двери Шон остановился, секунд двадцать-тридцать постоял, прислушиваясь. Освещенный дверной проем казался ему опасной ловушкой. Где-то там, за дверью, на свету, его поджидал Рэнделл. Шон знал: погибший только что человек – не Рэнделл. Он не видел его лица, не мог сказать, кто это, но ему и в голову не пришло, что это Рэнделл. Шон стоял на перемычке, прислушиваясь, но слышал только эхо крика упавшего и свое дыхание. Он не знал, бьется ли его сердце. Чувствовал, что оно стучит ему в ребра, будто расширяется, будто ему не хватает места и оно старается вырваться из груди.
   Взявшись за дверной косяк, Шон с трудом перешагнул через порог. Никого, и Шон прислонился к стене коридорчика, словно этот шаг истощил его силы. Затем он двинулся влево – тоже никого. Из боковых коридорчиков, выходящих на палубу, к реке, к небу, льется свет. Шон дошел до лестницы, поднялся по ней, увидел впереди слева открытую дверь. Заглянул внутрь – кают-компания; сюда его принесли и раздели. Посреди комнаты валяются его брюки, недалеко от них – ботинки и носки. Шон осторожно закрыл за собой дверь, поискал засов. Его не было; Шон заставил себя отпустить дверную ручку, надел на грязные, окровавленные ноги брюки, застегнул их.
   Он снова стал человеком, мужчиной, а не обреченной жертвой. Он заставил себя сесть на пол, надел носки, ботинки. Итак, остались Рэнделл и сторож со склада. Двое. Двое других погибли. Он завязал шнурки, встал. Его все еще подташнивало, голова кружилась, в ушах звучал тот крик. Закрыв глаза, Шон увидел разбитую в кровь голову Робертсона, кровь на своих ногах, когда он выпихивал капитана через порог. Зато теперь он почувствовал прилив сил. В углу, откуда Рэнделл взял скобу, валялась еще одна скоба поменьше и железный болт длиной сантиметров тридцать, похожий на укороченный заостренный бильярдный кий, которым соединялись концы скобы. Шон подобрал его.
   За дверью кают-компании по-прежнему было тихо. Шон вернулся, взял скобу, вышел в коридорчик. Сейчас он уже ни от кого не бежит. Никто за ним не охотится. Он сам ищет Рэнделла, чтобы убить его. Шон вспомнил лицо Рэнделла, когда тот сунул скобу ему в пах: тонкогубый рот скривился в гримасе удовольствия, глаза сузились и сверкали, как бриллианты, высматривая признаки страха, боли, трусости.
   Шон был уже в конце коридора. За полуоткрытой дверью виден ют. Шон остановился, прислушался: внизу заскрипела на несмазанных петлях дверь, послышались шаги на нижней палубе – кто-то быстро шел к причалу. Шон снова снял ботинки и двинулся по палубе за тем, кто не видел его. Оказавшись на дальнем конце палубы, он услышал внизу еще чьи-то шаги. И тихий голос – голос Рэнделла:
   – Он не показывался?
   – Нет. – Сторож. На сходнях. Перекрывает самый легкий путь на причал. Наблюдает за другими выходами. Прислушивается, не раздастся ли всплеск, означающий, что Шон прыгнул в воду с другого борта. Снова шаги – назад, по юту, затем вверх по трапу, ведущему на главную палубу. Шон двинулся назад, поднялся по трапу на шлюпочную палубу. Там он взял один из своих ботинок и как можно аккуратнее бросил в дальний конец палубы. Ботинок пролетел по палубе метра два, попал в шпигаты[19].
   В центре шлюпочной палубы находится палубная надстройка. Когда-то в ней помещались радио– и штурманская рубки. Шон зашел в штурманскую рубку. Отсюда через иллюминатор была видна палуба. Пришлось несколько минут подождать. Затем появилась голова сторожа – очень медленно и осторожно. Значит, Рэнделл поднимается с другой стороны шлюпочной палубы.
   Через штурманскую рубку Шон прошел в рулевую, увидел черную занавеску – там когда-то находился радар, – спрятался за ней. Так мальчишки играют в прятки. Он ждал, сжимая в одной руке скобу, в другой – болт. Преследователи почти неслышно появились с двух сторон – сторож находился так близко от Шона, что мог бы учуять его по запаху. Рэнделл и сторож встали посередине рулевой рубки, повернувшись к широкому окну, которое выходило на носовую палубу.
   – Зря вы меня сюда позвали, – сказал сторож. – Он уже теперь сбежал через…
   – Заткнись, – оборвал Рэнделл. Голос его звучал как-то странно. Они посмотрели вниз с капитанского мостика. Шон неслышно приблизился сзади. Находясь в метре от них, намеренно уронил скобу, хотя и сам не знал, зачем это сделал. Рэнделл и сторож повернулись, столкнулись, слишком близко друг от друга стояли, и Шон сбоку, неуклюже ударил сторожа болтом по голове; удар пришелся заодно и по окну, стекло разбилось. Сторож покачнулся, хотел защититься руками, поднял их. Второй удар Шона пришелся по впадине между шеей и плечом. Сторож упал на колени с поднятыми руками – голова свесилась набок, как цыпленок со свернутой шеей. Шон ударил его по голове, повернулся к Рэнделлу.
   Серое, покрытое потом лицо Рэнделла ничего не выражало, кроме ужаса: исчезли дешевое актерское обаяние, жестокость, ненасытная жажда власти – все растаяло, как плавящийся воск. Он не сопротивлялся, не пытался бежать. Просто стоял, прижавшись к неразбитой части окна головой и спиной, руками – к панели красного дерева под окном. Шон прицелился пониже, ударил Рэнделла по левому локтю, еще ниже, по правому колену, – нога подогнулась, Рэнделл упал на колено.
   – У меня нет пистолета, – дрожащим голосом произнес он.
   Шон поднял скобу, вставил болт.
   – Знаешь, что я сейчас сделаю?
   Рэнделл посмотрел на скобу, на болт, неожиданно бросился в сторону, попытался бежать, но опять правая нога медленно подогнулась под ним, и он оказался на четвереньках, засуетился, заторопился, издавая нечленораздельные звуки, заскреб ногтями по палубе, по двери рулевой рубки, на деревянную палубу капала кровь. Шон догнал его, когда тот дополз до поручней, приподнял, чувствуя, как худое тело Рэнделла извивается змеей под дорогой серой материей.
   – Нет, нет, нет! – скулил он.
   Шон подумал о том, что он делает, попытался оторваться от Рэнделла, отпустить его. Но Рэнделл словно его притягивал. А потом перестал, и Шон отпустил его.
   Рэнделл висел, перевалившись через поручни мостика, вытянув руки, хватаясь за пустоту, в отчаянии суча ногами. Все происходило словно в замедленной съемке – Шон смотрел, протянув к Рэнделлу руки, не в силах пошевелиться, закричать. А Рэнделл медленно перевалился через поручни, дрыгая одной ногой, другая волочилась следом, неподвижная от колена и ниже. Дергающееся тело соскользнуло вниз и исчезло. Пролетев метров шесть, оно упало в воду с таким же всплеском, с каким падает тяжелый мусорный бак с отходами корабельного камбуза.
   Двигаясь как лунатик, Шон наклонился над поручнем, посмотрел вниз. От того места, где Рэнделл упал в воду, по реке расходились неширокие круги. Большой пузырь воздуха из легких и одежды Рэнделла серебристым шаром всплыл на поверхность, лопнул и исчез.
   Шон перевесился через поручень и закрыл глаза. Он пытался что-то сказать, молиться, не зная, молиться ему за себя или за Рэнделла, но ничего не мог произнести, кроме: «Боже мой, боже мой, боже мой». Поверхность воды снова стала гладкой как зеркало, по которому плавал разный мусор, – зеркало неподвижное, красивое; глубоко под зеркальной поверхностью взбаламученный жидкий черный портовый ил облаком окутал Рэнделла, начал засасывать его.
   Шон оттолкнулся от поручня, нетвердой походкой двинулся к двери рулевой рубки. Сторож на коленях стоял на палубе, держась руками за голову, ругаясь и плача. Шон прошел мимо – тот съежился. Шон по трапу спустился на шлюпочную палубу, оттуда на главную палубу, по сходням сошел на причал. Если бы с ним сейчас кто-то заговорил, он бы не увидел этого человека, не услышал его слов. Шон обнаружил склад, который Рэнделл давно снял, чтобы хранить там оружие и обделывать другие темные делишки, прошел через него, открыл главные ворота. На улице было все еще светло.
   Он увидел машину Рэнделла, заметил свой багаж – два чемодана – там, где их поставил Рэнделл. Шон загрузил чемоданы в багажник. Ключи были в зажигании; он вывел машину со склада, остановился, закрыл ворота и поехал по брусчатке между глухими стенами.

20

   Майор Уиллис пришел в себя в сумерках и некоторое время лежал, пытаясь вспомнить, где он и что случилось до того, как он заснул. Ага, тот парень – Николас. Николас-дуропляс. С которым они поддали. Чертовски здорово поддали. Только вот бедняга взял да отключился. Это уже никуда не годится. Нынешняя молодежь никуда, ни к черту не годится. Нет в них стержня.
   А потом эта шлюшка. Как она его обнимала, красотка. Как играла с ним по квартире в пятнашки. Ну и красотка, черт побери! Куда же она девалась? Майор сел – верхняя часть головы у него словно бы поднялась в воздух на полметра и опустилась с силой захлопываемой двери. Майору было очень больно, и он прилег, чтобы боль прошла. И ведь совсем голенькая! Черт побери, куда же она девалась?
   Он пощупал руками вокруг. Постель – не его. Помягче, да и запах поприятнее. Под головой – бархатная подушка, чертовски здорово. А почему света нет? Он нащупал рядом с кроватью столик. Лампы на нем нет. Упала на пол пепельница, посыпались спички из украшенного резьбой коробка. Он нашел их, чиркнул одной. Так это же квартира красотки! Он все еще тут. Если повезет, где-нибудь найдется хорошая порция укрепляющего. Он нашел кухню, в ней бутылку виски и принял приличную дозу. Верхняя часть головы майора покрутилась, покрутилась и встала, более или менее, на место.
   Одежда вся мокрая. Чертовски мокрая. Наверное, шел дождь. Уиллис разделся посреди комнаты – сбросил с себя все. Кровать была как раз такая, какую прописал доктор, отличная кровать. Майор нетвердой поступью прошел в спальню, руководствуясь скорее инстинктом, чем памятью. В спальне горел свет, на кровати в кожаных ботфортах и кожаной короткой куртке лицом вниз спала Бабетта. Она долго плакала и наконец час назад заснула сном человека, измученного, охваченного ужасом перед настоящим и будущим: Рэнделл, исчезновение Брайса, а вместе с ним и ее капитала; неизвестно еще, что ее заставит делать Рэнделл.
   Увидев распростертую на кровати Бабетту, майор Уиллис решил, что это видение из «Тысячи и одной ночи». Он всю жизнь знал, что такое случается, не может не случиться, и раскрыл объятия, чтобы принять этот дар с восторгом.
   – Оп-ля! – воскликнул он и рухнул на Бабетту. Она проснулась, начала сопротивляться, но ей было так страшно, и она была так одинока, что сопротивлялась не очень упорно. А утром они собрали все, что еще осталось ценного в ее и его квартирах, забрали из банка все сбережения майора и первым же самолетом вылетели в Париж. Вечером они были уже в Монте-Карло.

21

   День похорон выдался холодным, унылым. Кладбище находилось на вершине холма, над глушью Северного Лондона и графствами, окружающими столицу. Посыпанные гравием дорожки, прямые однообразные ряды могил, кипарисы, словно руки, воздетые к серому небу, на картинах Эль Греко. Рваной вереницей шли они за гробом и священником: домоправительница, которую скорее, чем кого-либо, можно было назвать главной плакальщицей, тяжело дышала после долгого подъема на вершину холма, под правую руку ее поддерживал весьма франтоватого вида усатый племянник в пенсне и котелке. Похоже, он уже знал содержание завещания и был преисполнен решимости проследить за тем, чтобы майора как можно надежнее закопали в могилу.
   «Моей верной домоправительнице Джейн-Элисон Макфэрлэйн, если она переживет меня, завещаю мой дом номер семь по Чевел-роуд в Ричмонде, со всей обстановкой, приспособлениями и принадлежностями, которые могут в нем находиться ко времени моей смерти. Далее завещаю…»
   Казалось, поддерживавший тетушку племянник пересчитывал в уме пункты завещания. А может, молился. Следующей, в одиночестве, шла Маргарет, за ней кто-то из Управления – скучающий элегантный молодой человек, которого выписал Рэнделл вскоре после того, как стал начальником. Скорее всего – для мебели, ибо этот щеголь никогда ничего не делал. Молодой человек делил свое внимание между рядами могил и Маргарет.
   Затем следовал Шон. После смерти майора он едва перемолвился несколькими словами с Маргарет. А умер майор три дня назад. Практически через двадцать четыре часа после того, как Рэнделл утонул под допотопным грузовозом. Майор спорил по телефону с весьма высокопоставленным чиновником, который не желал слышать ни о «Фонде треста», ни о «Теневой армии», ни о зашифрованном донесении Олафа Редвина, ни о Шоне Райене – вообще ни о чем, что могло бы помешать его равномерному продвижению к графскому титулу и спокойной жизни пенсионера в Южной Ирландии, в небольшом особнячке, рядом с ручьем, где водится форель.
   «А если я обращусь к прессе? – спросил майор. – Не забывайте, мне нечего терять. Я умираю».
   Высокопоставленный чиновник пообещал быть в больнице в течение часа. Когда он приехал, майор был уже мертв. Положив телефонную трубку после разговора, он повернулся к Шону и Еве Ланд – лицо его выражало ярость победителя, – сказал: «Со мной так просто не справишься, я еще…» – и застыл, раскрыв рот, – потрясение, удивление, детское непонимание читались в его глазах, майор начал разводить руками, протянул их к Шону и медленно упал на вытертый ковер палаты. Шон поднял его. Тело майора было как тоненькая вязанка хвороста – прах и палочки слоновой кости. Так мучительно больно было смотреть на это мертвое, усохшее и съежившееся под шерстяным халатом тело, что Шон чуть ли не с ужасом поднял труп, сделал с ним полшага до кровати и положил на нее.
   Вошли медсестра, врач. Оба посмотрели на Шона так, будто это он стал причиной смерти майора, и повели себя преувеличенно профессионально, переговариваясь, словно Шон и Ева не существовали, а были призраками. Приехал высокопоставленный чиновник и даже не попытался скрыть свое облегчение от этой новости.
   – Тяжелая потеря, – пробормотал он, собрал бумаги, донесение, кое-какие документы с тумбочки у кровати майора, поднятием брови и упоминанием своего поста отбросил робкие сомнения врача. Через пять минут его и след простыл. Он даже не взглянул на Шона, ни словом с ним не обмолвился. Если бы когда-нибудь понадобилось, он бы, не покривив душой, сказал, что не имеет понятия, кто такой Шон Райен.
   В последующие три дня произошли определенные события, но Шон ничего о них не знал. Еще до смерти Рэнделла, сразу же после его звонка в «Фонд треста», люди, входившие в эту таинственную организацию, начали отмежевываться от Рэнделла. Если, несмотря на их инстинктивное предчувствие, организация уцелеет, они снова станут во главе ее. Если же она потерпит крах, они будут в безопасности еще до того, как это произойдет.
   Но крах большого шума не наделал. Отделение в Хониуэлле, которое создал Эдвард Брайс, а затем совсем для других целей расширил Рэнделл, развалилось. Совершенно другие личности быстро собрали обломки, использовали их в своих интересах. Жильцы в таких местах, как Хониуэлл-роуд, не заметили никакой разницы. Эти люди обречены на страдания, и всякий, кто думал бы, что смерть мистера Феттера, мистера Брайса или даже Оливера Рэнделла может положить конец их плачевному состоянию, был бы слишком высокого мнения о сущности человека.
   Мысль о Хрустальной ночи, о погроме цветных исчезла на время из планов «Фонда треста». Правда, ему эта идея никогда особенно не нравилась, а провал Рэнделла сделал настоятельной реорганизацию их рядов, и, следовательно, осуществление этой идеи стало невозможным – по крайней мере на некоторое время. Придется найти другие способы убедить нынешнее правительство не предпринимать никаких ненужных мер в отношении Южной Африки, за которые потом придется краснеть. Очевидно, сделать это будет сравнительно просто.
   Тем не менее требовалась весьма широкая реорганизация. Человек, скрывавшийся за таинственным псевдонимом «Генерал Кромвель», получил титул барона и возглавил комиссию по изучению состояния заброшенных военно-морских доков на Дальнем Востоке. Разные люди, считавшие свои связи с «Фондом треста» тщательно скрываемым секретом, с удивлением узнали, что их внезапно перебрасывают из одного угла государственной шахматной доски в другой. «Теневую армию», по существу, вывернули наизнанку и лишили значительных подразделений – все было сделано с той холодной жестокостью, которую контрразведка приберегает для подобных случаев. В результате расправы «Теневая армия» оказалась малопригодной для выполнения своих первоначальных задач – возможно, она вообще никогда для этого не годилась, – но для властей предержащих наверняка не представляла теперь никакой опасности.
   Что до самого «Фонда треста», об этом власти предержащие не хотели много говорить. Один наивный контрразведчик, настаивавший на том, чтобы проинформировать о происходящем кого-то на более высоком уровне, получил приказ срочно отправиться к новому месту службы, на Фолклендские острова, куда, как оказалось, его послали на несколько лет.
   Ко дню похорон все основные меры были приняты или надежно задействованы, и все те, кому придется где-то объясняться, смогут спокойно сказать, что ничего не произошло. Настало время подумать о мелочах. Таких, как Шон Райен.
   Похоронная процессия подошла к могиле, туда опустили гроб. Служители, что несли его, скользили на темно-коричневой земле, которую чуть раньше выбросили, копая. Священник произнес все, что положено. Шон слышал одно слово из пяти: «Прах… земля… на небесах… да возродится дух его…» Домоправительница плакала, племянник стоял рядом, поддерживая ее. Дождь все не начинался.
   Ева Ланд уже уехала. К себе в Норвегию – отчасти из-за страха, отчасти из-за одиночества, которое, как она думала, будет не таким острым на родине, куда Олаф хотел поехать с ней. Шон слушал бормотание священника – голос его звучал то громче, то тише – и задавался вопросом, что будет с Евой. Он думал об Олафе Редвине, разочаровавшемся человеке, которого никогда не видел и с которого все началось. Что было в нем, что заставило Еву полюбить его? Шон посмотрел на презрительно выпрямленную спину Маргарет и отвернулся.