Это была одна из нескольких картинок в патриотическом духе, украшавших стены классных комнат в приготовительной школе, где учился Уиллис. Школа не особенно хорошая, хотя один из ее выпускников задолго до Уиллиса попал в Итон. Но очень патриотическая. Набор картинок отпечатался в мозгу майора лучше, чем все остальное, чему его учили в школе. «Атака бригады легкой кавалерии». Единственный англичанин, уцелевший в Кабуле, скачет к маленькому пограничному форту; из ран его течет кровь. Смерть адмирала Нельсона. Гордон в Хартуме. Зулусские импи[10] идут в атаку под Изанзлваной и падают, образуя горы окровавленных трупов. Для майора Уиллиса эти и остальные картинки набора олицетворяли все самое ценное в истории Великобритании и Британской империи.
   Он вдруг почувствовал, что все замолчали, очнулся. Рэнделл в упор смотрел на него. Майор залепетал:
   – Што? Што?
   – Жду вашего ответа, майор.
   – Да, да, разумеется…
   В спальне зазвонил телефон – звонок показался таким пронзительным в тишине. Брайс дернулся, оглянулся, беспомощно посмотрел на Рэнделла. Тот кивнул, и Брайс вышел в спальню, подумал, закрыть дверь или нет, в конце концов оставил ее открытой. Все молчали. Рэнделл ждал, чуть склонив голову набок, с наигранным вниманием прислушиваясь к звукам в спальне.
   – Да, да, Альберт, это мистер Брайс. – Голос хозяина квартиры был задыхающимся, испуганным.
   «Грязная сволочь, – подумал майор Уиллис. – Своей тени боится». Он потянулся за бутылкой коньяку, стоявшей на низком столике, налил себе хорошую дозу укрепляющего.
   – Как он выглядит? Высокий… А он… он говорит с ирландским акцентом? Нет, нет, конечно, нет…
   Рэнделл прикрыл глаза, разыгрывая нетерпение, встал, прошел в спальню.
   – Я поговорю с ним, – сказал он. – У телефона майор Кэннон, Альберт. В чем дело?
   Он выслушал описание Шона Райена, рассказ о том, как он явился к Ахо. В другой комнате майор Уиллис был в это время на афганской границе и скакал сквозь град пуль к далекому форту. Рядом с ним, словно застыв, сидел Вайнинг, чувствуя, как в нем поднимается страх и дикий, почти истерический гнев и преобладает то одно, то другое; он смотрел на Робертсона, который находился в другом конце комнаты и слушал Рэнделла, почти пародируя то, как Рэнделл слушал Брайса. Но капитан не добивался, да и не мог добиться того эффекта, которого достигал Рэнделл: в его манере не было ни издевки, ни презрения. Бешеная собака этот Робертсон. Мозг Вайнинга не желал воспринимать того, что случилось, что случится, во что он оказался замешанным. Это люди? Убийцы. Он внимательно смотрел на покрытое бронзовым загаром пустое лицо Робертсона, на его черные, похожие на огромную гусеницу усы – нечто мерзкое и живое, слегка шевелившееся словно передвигалось над желтыми редкими зубами, пока Робертсон слушал и улыбался, погруженный в свои мысли.
   – Где он сейчас? – спросил Рэнделл.
   – Я велел за ним присмотреть, – с гордостью объявил Альберт. – Он в кафе рассиживает сейчас с черномазым парнишкой. Звать парнишку Уилфрид. Поди ирландец ему нежелательные вопросы задает, это уж точно. – Для Альберта самым ужасным преступлением, даже более ужасным, чем неуплата за квартиру, были нежелательные вопросы или ответы на них.
   – Вот это очень интересно, – медленно произнес Рэнделл. – Очень. – Он улыбнулся Брайсу, желая в эту минуту, чтобы тот разделил улыбку и мысль, которая ее вызвала, потому что никто больше в комнате не мог так быстро отреагировать.
   Брайс в ответ нервно скривил губы, хотел сесть на край постели, но не решился. Прилечь бы сейчас, выключить свет, полежать тихонечко в темноте.
   – Минутку, Альберт, мне надо подумать. – Рэнделл не сводил глаз с Брайса, гипнотизируя его своими горящими глазами, улыбаясь. – Думаю, мы можем это использовать. Все складывается как надо. – Он отвернулся от Брайса к телефону. – Думаю, он пристает к мальчику, Альберт, я в этом уверен. Вы должны энергично показать, что не одобряете этого. У вас есть под рукой двое-трое ваших ребят? – Он лег на кровать, растянулся во весь рост, элегантно скрестил ноги в ботинках на атласном покрывале цвета слоновой кости. – Нет, собак не надо. Это может впоследствии усложнить дело. Действуйте так энергично, как вам нравится. Нет, окончательно вопрос, разумеется, решать не надо. Когда выразите свое неодобрение, отвезите его в дом тридцать семь по Портмен-роуд в его квартиру. Это прямо за Марбл-Арч. Ключи будут у него в кармане, там его и бросьте. Машина у вас есть? Если вдруг кто увидит, как вы заносите его в квартиру, облейте Райена виски. Но лучше бы вас не видели. Вам все понятно? Дом тридцать семь по Портмен-роуд. Прекрасно, приступайте, Альберт. О развитии событий докладывайте мистеру Брайсу. Он будет ждать вашего звонка.

10

   Мальчишка внезапно замолчал, будто выговорился и не знал больше слов. Вид у него был испуганный; он искоса кинул взгляд на официантку, которая теперь стояла у титана, медленно и методично ковыряя спичкой в зубах.
   – Давай дальше, – подсказал Шон.
   Уилфрид покачал головой и боком стал выползать из-за стола.
   – Я пойду. А то мать убьет: мне за братом надо присматривать.
   Дверь кафе распахнулась – вошел Альберт в сопровождении двух подручных, которые помогали ему собирать арендную плату. Уилфрид увидел его, посерел от страха. Застыл на краю скамьи, глядя на Альберта; рот его скривился, медленно начал открываться. Мальчик готов был завопить от ужаса, хотя знал: вопить бесполезно. Альберт улыбнулся ему.
   Шон увидел, как изменилось лицо Уилфрида, услышал, как открылась дверь.
   – Вот он, – сказал Альберт.
   Шон резко повернулся, напряг мышцы плеч, сразу же расслабился. Краем глаза он заметил: человек в глубине кафе встал, держась руками за тяжелую медную пряжку ремня. Двое парней за спиной Альберта напрочь загородили дверь.
   – Что такое? – прошептала официантка. Посмотрела сначала на Альберта, потом на Шона. – Только не здесь.
   – Что он делал с тобой? – Альберт схватил Уилфрида за шиворот, чуть приподнял и сильно ущипнул, продолжая улыбаться этакой добренькой улыбочкой, которая Уилфриду показалась страшнее злобы. Он не понимал и не пытался и догадаться, как мистер Альберт узнал, что он что-то рассказал. Просто мистер Альберт знает и теперь убьет его. Уилфрид открыл рот и в ужасе закричал, сцепив пальцы рук, похожих на птичьи лапы. – Эта сволочь сделала тебе больно? – спросил Альберт, и Уилфрид снова закричал, чувствуя, как толстые пальцы впились ему в шею, надавили на шейный позвонок. Альберт отпустил его и повернулся к Шону. – К маленьким мальчикам, значит, пристаешь? Я знаю, как с такими себя вести. – Он поманил троих подручных, не сводя глаз с Шона. – Ты у меня пожалеешь, что в Хониуэлл сунулся, мистер Сучий Потрох Райен.
   Шон шагнул назад, пока не уперся спиной в стену, а правым коленом в край скамьи; длинный стол, придвинутый вплотную к стене, не позволял ему перешагнуть через скамейку справа. Двое обошли Альберта и двинулись к нему. Человек с медной пряжкой на ремне приближался вдоль дальней стороны стола.
   Шон наклонился, схватил ближний конец скамьи, поднял ее. Двое парней, стоявших перед ним, на секунду присели, думая, что он попытается швырнуть ее в них. Вместо этого Шон бросился вперед, не выпуская скамьи, толкая ее перед собой, как створку дверей. Скамья ударила двух парней, отбросила их к мистеру Альберту. Шон почувствовал, что они закачались, стали заваливаться, и еще резче рванулся вперед. Парни упали, он швырнул на них скамью, прижав им руки и ноги. Мистер Альберт же отлетел назад, как пробка из бутылки, и врезался в стойку; огромный титан покачнулся, навис над ним, приподнялась крышка, словно раскрылись челюсти чудовищной хромированной акулы. Альберт прижался плечами к стойке, поднял лицо вверх, увидел, как падает круглый массивный титан, и кипящий водопад чая коричневой волной обрушился на него. Сорок пять литров кипящего чая хлынули стеной, от которой шел пар, – Альберта словно лизнул язык пламени, вырвавшийся из печной дверцы, сжигая волосы, разрывая кожу, вышибая глаза, заливаясь под одежду, в рот, так что крик ужаса превратился в бульканье; Альберт руками пытался защитить лицо, они покрылись до запястий пузырями, ожоги проникли до костей. Он извивался, дергался на полу, чай выливался из его одежды кислой дымящейся волной, словно коричневая лава.
   Шон услышал крик, когда уже добежал до двери; крик прекратился, когда он открыл ее. Он оглянулся – Альберт извивался в агонии на полу – и в эту минуту увидел, что человек в ремне с тяжелой пряжкой летит на него через стол. Шон отшатнулся и потянул за собою дверь. Качнувшись назад, она саданула подручному Альберта по лицу – разбила ему лоб, нос, губы. Секунду тот стоял неподвижно, широко раскрыв глаза, – лишь по середине лба медленно расползалась огромная рваная рана. Потом упал на пол, кровь залила все его лицо.
   Официантка в ужасе притаилась за стойкой; закрыв глаза руками, она не переставая стонала: «Нет, нет, нет». Уилфрид по-прежнему стоял там, где толстяк отпустил его, – огромные, не видящие от ужаса глаза, беззвучно шевелящиеся губы. Шон сделал шаг, и мальчишка словно очнулся, увидел лежавшего у его ног толстяка с багровым, как сырое мясо, лицом, с которого слезла кожа.
   Уилфрид издал гортанный крик – скорее, тоненький всхлип страха и ужаса. Он посмотрел на Шона, попытался что-то сказать. Ноги у него задрожали, точно он куда-то бежал, хотя не двигался с места. Потом Уилфрид все-таки побежал, спотыкаясь и скользя на деревянном полу – ноги его в слишком больших ботинках разъезжались, как на роликовых коньках. Мальчишка выскочил за дверь и, плача от ужаса, сбежал по двум цементным ступенькам.
   Двое, которых Шон придавил скамьей, все еще барахтались на полу, пытаясь освободиться. Один из них стал на четвереньки и широко раскрытыми глазами смотрел на дергающееся, извивающееся тело хозяина, не понимая и не осознавая, что произошло. Шон медленно приблизился к нему, как лунатик; рассудок его содрогался от отвращения и ужаса – что он наделал, какой вдруг учинил разгром. Шон увидел, как его нога поднялась, носок ботинка описал длинную плавную дугу, ударил стоявшего на четвереньках в висок – голова мотнулась в сторону, назад, руки оторвались от пола, парень упал. Шон посмотрел на него взглядом человека, который по ошибке чуть не убил животное.
   – Боже мой! Не надо! – закричала официантка.
   Второй парень, перепуганный, беспомощный, как жаба, стоя на карачках, смотрел на ногу Шона. И Шон, поняв, что ударит его, попытался сдержаться. Понял, что бьет из страха, а страшно ему было до тошноты. Он увидел лицо парня, белое от испуга, красные пятна на нездоровой коже. Размахнулся ногой, словно в жутком, отвратительном сне. Парень упал на бок, пополз было, но не смог из-за скамьи, все еще лежавшей на его икрах, – он был похож на жабу, придавленную куском дерева. Его рот скривился, он панически хрюкнул, лицо исказилось.
   Шон нагнулся, схватил его двумя руками за куртку, поставил на ноги. Тот нечленораздельно забормотал, поднял руки, потом попытался ударить Шона коленом; Шону стало легче: все-таки эта мразь сопротивляется. Он высвободил руку, ударил парня по лицу. Уничтожить бы его, стереть с лица земли, чтоб не видеть и не слышать. Дернувшаяся от удара голова вернулась в прежнее положение, Шон ударил кулаком в горло, попал костяшками в кадык. Почувствовал, как тело парня обмякло и выскользнуло из его руки.
   Парень на полу закопошился. Шон приподнял ногу, с тем чтобы вогнать каблук в задыхающуюся физиономию. Где-то далеко-далеко у него в мозгу послышалось: «Нет, не надо, не надо». Это стенала, как заезженная пластинка, официантка, но лишь сейчас ее слова дошли до Шона. А почему, собственно, «нет»? Если его прикончить, страх исчезнет, станет тихо, можно будет уйти. Тихо и спокойно уйти. Валявшийся перед ним парень обхватил руками и ногами ноги Шона, и Шон не мог сдвинуться с места – волна паники, как ртуть в термометре, поднялась, затопила его, ослепила. Он выдернул одну ногу, высвободил вторую, придавил лежащего коленом и трижды ударил – один раз ребром ладони одной руки и дважды ребром ладони другой. Тот затих; Шон стоял возле него на одном колене, прерывисто, судорожно хватая ртом воздух, сердце его бешено колотилось.
   Спрятавшись за стойкой, плакала официантка. Шон слышал звук, но не понимал, что это. Прошло полминуты, прежде чем он поднялся. Четверо его противников продолжали лежать. Шон наклонился над толстяком. «Обыщи его», – приказал внутренний голос. Райен провел руками по намокшей одежде. В одном из задних карманов брюк лежала пачка денег. В другом – грязный бумажник. В кармане жилета – серебряные часы-луковица с брелоком, во внутреннем кармане пиджака – ключи, потрепанная записная книжка в коричневой бумажной обложке. От одежды, когда он касался ее, поднимался пар, она обжигала. Шон рассовал все, кроме часов и брелока, по карманам. Поднялся.
   Ему хотелось кинуться отсюда бегом, но он заставил себя идти нормальным шагом. Вышел из кафе, повернул направо, пошел вдоль серой, поросшей сорняками и цветами стены, отделявшей железнодорожные пути. Это был скорее проулок, а не улица. Сюда выходили садики убогих домишек, стоявших на другой стороне. Светило солнце. Шон шел медленно. Со стены перед ним свисала гирлянда сорняков, испещренная голубыми цветочками. Он потянул за нее, и вся гирлянда рухнула; земли между камнями было немного; вместе с гирляндой ему на одежду дождем посыпалась цементная пыль. Шон вздрогнул, выпустил из рук гирлянду.
   Он остановился, прислонился к стене, которая даже на солнце была прохладной и влажной, словно все время находилась в тени. Закрыл глаза – хорошо, если бы его стошнило. «Я знаю, как с такими себя вести… К маленьким мальчикам, значит, пристаешь?» Он вспомнил голос Маргарет по телефону: «…Мне кажется, не очень для тебя приятный». Чего они добиваются – эти они, они, они? А те двое в гостинице «Дилижанс»? Он снова видел их кулаки, чувствовал удары в живот, перед его глазами возник толстяк, ошпаренный, точно свинья.
   Шепотом, похожим на птичий щебет, Уилфрид рассказал ему про черного Иисуса: «Мой папа читает проповеди каждое воскресенье. Он говорит, скоро придет черный Иисус». Тонкие, как карандаши, руки, пальцы, похожие на птичьи коготки, обхватившие мороженое, будто Шон грозился его отобрать; глаза мальчишки, глубокие, как два колодца, расширенные, верящие в маленького черного младенца Иисуса, который родился далеко-далеко в горной пещере, высоко-высоко в уходящих в небо горах, где зеленые деревья укрывают ее. От солдат, от европейцев. «Мой папа знает. Он проповедник, он знает».
   А мистер Брайс, Домовладелец? Глаза мальчика потускнели, он опять зашептал: «Папа говорит, никогда не рассказывай про Домовладельца, никому. Но придет когда-нибудь Иисус, и не будет больше домовладельцев. Маленький, маленький Иисус со своей мамой, он меньше самого маленького ребенка, и солдаты будут его искать. Белые люди убили последнего Иисуса на кресте, но этого им никогда не найти, черные будут прятать его, пока он не вырастет большим и сильным».
   «Да, да, с мистером Редвином папа разговаривал, тот со всеми на улице разговаривал, не знаю, что они ему говорили». А потом этот текший ручейком разговор прекратился: его сковал мороз испуганного молчания. Уилфрид доел мороженое – в уголке детского коричневого рта остался кусочек; глаза мальчишки затуманились от страха. Вдруг распахнулась дверь, раздался крик: «Что он делал с тобой?»
   Драка разворачивалась перед Шоном, как в кино, как на видеопленке. Он закрыл глаза руками, чтобы не видеть обваренного лица толстяка, ослепших глаз, убрал руки, потому что с закрытыми глазами стало еще хуже. В садике через дорогу женщина развешивала для просушки белье. Пыльный садик. Серые цементные стены. Покрытые копотью листья кустов. Белые простыни. Женщина подозрительно посмотрела на него – рот полон прищепок, волосы закручены на бигуди. Ребенок с желто-белой соской, точно рот ему заткнули пробкой, вышел из дому, схватился за ее юбку. Она отпихнула его коленом, пробормотав, наверное, сквозь прищепки: «Быстро иди обратно». Ребенок вынул соску изо рта, заплакал.
   Шон оттолкнулся от стены, пошел дальше. В двадцати метрах оказался пешеходный переход под насыпью – в нем пахло копотью и сыростью.
   Он вышел из перехода – по эту сторону насыпи был другой мир: широкая пригородная улица с новыми фонарями, выстроившиеся сплошной цепочкой особняки, автобусная остановка под крышей. Там он и дождался автобуса. Залез в него, дал кондуктору шиллинг. «Куда идет ваш автобус?» – спросил Шон, и кондуктор посмотрел на него как на сумасшедшего. На нижнем этаже автобуса ехало всего трое пассажиров – три женщины с хозяйственными сумками; они сидели рядом, превратив поездку за покупками в загородную прогулку.
   – В Финчли, – ответил кондуктор.
   Шон, кивнув, взял билет, сдачу, решил – пусть автобус везет его в Финчли.
   – Четыре фунта одиннадцать пенсов за метр! – возмущалась одна из женщин. – Я ей так и сказала: да я на Оксфорд-стрит куда лучше за три фунта одиннадцать пенсов куплю, а она, нахалка, говорит: «Вот и поезжайте на Оксфорд-стрит!» Так бы и дала ей по физиономии.
   Женщины вышли; сели розоволицые ученики в школьных фуражках, начали кричать что-то кондуктору, друг другу. Шон думал о лежащем в больнице майоре, о том, какое у него вчера утром было осунувшееся, серое лицо, как дрожала, будто у парализованного, голова. Что же делать, что делать? Автобус останавливался, ехал дальше, снова останавливался и снова ехал дальше. Никколо. Италия. Маргарет. Майор. Обваренное лицо, слепые глаза, уставившиеся в потолок кафе. «Ах ты, сволочь! Ты видел, Питер, что он сделал?»
   Зачем? Чтобы никто и слушать его не стал, если он начнет рассказывать. Он приставал к маленькому мальчику. Полностью себя разоблачил. Вот он какой. Кто будет его слушать? Разве кто-то выслушал Редвина? Это мировой заговор. Мировой заговор с целью уничтожить нас, белых. А его вдова, мать – кто их слушает? Он же сам их не выслушал. Повернулся и уехал. Если бы его не выследили и не избили, он бы ничего никогда не предпринял. Может, поэтому отстранили Вайнинга? Потому что он, Райен, шел по ложному следу? Почему же ему не позволили идти по этому следу и дальше? Ведь не зайди они в кафе, он бы уехал. В Италию. Чего он добьется, оставаясь здесь? Очень все странно получается. Уже дважды – на телестудии и в кафе. Как будто ни они, ни майор Кортни не хотят, чтобы он уезжал.
   «Не бросай все, Шон. Работу эту стоит делать».
   – Конечная. Слезай, приятель. Дальше не поедем. – Кондуктор тряс его за плечо. Внезапно Шон почувствовал смертельную усталость. Поспать бы. Вернуться к себе в квартиру. И только тут он понял, что не может пойти домой. Его будут ждать там, на улице.

11

   После звонка Альберта они разошлись.
   – Думаю, мы спокойно можем доверить его на часок Альберту и его дружкам, – сказал Рэнделл и, положив руку на плечо Брайсу, повел его в гостиную. Брайс потел, вытирал лицо шелковым носовым платком, снова потел. Глядя на Брайса холодными стеклянными глазами, Рэнделл улыбнулся ему тонкогубым ртом. – Позвоните мне, как только Альберт что-либо сообщит.
   Майор Уиллис и капитан Робертсон ушли вместе. «Любовное гнездышко» на втором этаже бывшей конюшни (на первом этаже размещались гаражи) находилось в двух шагах от Гайд-парка; в углу мощенного камнем двора было очень неплохое кафе.
   – Зайдем освежимся? – предложил Уиллис. Сейчас, когда ему уже не нужно было заниматься неприятным делом, он снова преисполнился чувства товарищества. Взяв Робертсона под руку, он ринулся ко входу в кафе.
   – Ты и так достаточно выпил, а здесь в любом случае закрыто, – заметил Робертсон, которому Уиллис был столь же неприятен, сколь он сам был симпатичен Уиллису. К тому же Робертсону предстояло еще немало потрудиться, прежде чем отправиться на квартиру Райена.
   – Чертова страна, – буркнул Уиллис. – Даже выпить негде. Бабу не найти. Всем заправляют чудики. Робби, ты знаешь об этом? В министерстве иностранных дел их полно. Сплошь католики и чудики. На Би-би-си то же самое. Ты вот знаешь, что на телевидение не попадешь, если не говоришь как чудик или ходишь без четок? Честное слово, Робби. Вся страна просто кишит чудиками и католиками.
   Робертсон махнул рукой вывернувшему из-за угла такси. Уиллис вцепился ему в плечо.
   – Мы им покажем, что к чему, а, Робби? Покажем этим сукиным детям?
   Робертсон стряхнул с себя майора, влез в такси.
   – Извини, Томми, я еду в другую сторону, не могу подвезти тебя.
   Такси отъехало. Уиллис остался стоять на тротуаре, маленький, приземистый, похожий на растолстевший почтовый ящик с вытянутой рукой. Всем своим существом он протестовал: его дружбу отвергли. И выпить негде. У него мелькнула мысль вернуться к Брайсу. Пусть эта сволочь коротышка даст ему освежиться. Да и шлюшка может вернуться. Вот красотка! Подмигнула, когда открывала дверь. Похоже, ей нужен настоящий мужчина, а не этот размазня.
   Но Рэнделл еще не ушел, а майор не собирался снова с ним встречаться. Если бы Уиллис знал, что, когда его сделали штабным офицером (вторым человеком по старшинству), придется подчиняться этой свинье… да кто он такой, кем себя воображает, черт его побери? Капитан 2-го ранга в отставке Рэнделл, королевский Военно-морской флот, крыса проклятая! Да это просто чудо, что его не потопили в первый же раз, как он вышел в море. Если он вообще когда выходил в море. Щенок, за ушами еще не обсохло, сорок пять ему, и ни днем больше. Какая отставка?! Да этого ублюдка выгнали с флота.
   А он, майор Уиллис, – какой он офицер штаба? Ему не позволяют исполнять обязанности офицера штаба. Он просто ходячий учебник, пособие. Знает ли «Фонд треста», что происходит? Этот чертов Рэнделл создает свою империю. Поганый кабинетный политикан. Империю создает. Кабинетный политикан. Пока майор с удовольствием выговаривал эти слова про себя, короткие толстенькие ножки несли его к парку. Надо убить пару часов, а там заведение откроется, будь они прокляты. Посидеть в парке. Посмотреть на детишек, на уток. А няни – даже сегодня среди них такие симпатичные девчоночки попадаются. Но кому они по карману? Евреям, наверно. Да, евреям, черномазым и этим дерьмакам из Сити. Вчера проклятый черномазый въехал в дом майора. В квартиру прямо под ним. Посол какой-то богом забытой страны в Западной Африке – с вашего, черт побери, позволения! Посол! Наверно, свой чертов хвост обернул вокруг пояса, когда вручал верительные грамоты.
   Уиллис нашел скамейку на солнце, уселся и принялся ждать, когда же пройдет мимо какая-нибудь симпатичная няня. Все дело в форме: накрахмаленный фартук, воротнички, манжетики. У него во время войны была нянечка из госпиталя – с ума сойти что за штучка! Он облизал губы. Война. Битва за Британию. Сражение у Эль-Аламейна. 8-я армия. Прорыв через пустыню. Ребята только что из школы. Истребители «спитфайр». Боже мой, вот это было времечко! Каир. Бар отеля «Шепардс». Выходишь с этой чертовой работы, пот с тебя градом, идешь домой переодеться. А там на кровати уже разложена и ждет тебя выглаженная и накрахмаленная форма. Принимаешь душ, пока Абдул наводит блеск на офицерский ремень. Всякий раз, как он думал о войне, на память приходил запах лака и крахмала. Старина Абдул. Прекрасный был черномазый, и плевать, если кто услышит его слова. Абдул боготворил землю, по которой ходил его хозяин. Вот это была жизнь! Потом идешь в «Шепардс». Выпиваешь для начала пару коктейлей «Том Коллинз». За ужином бутылку рейнвейна или токая. Потом в туземный квартал поразвлечься. Бог ты мой, вот это была война. Война для настоящего мужчины.
   Его мысли беспорядочно поплыли – майор смотрел на пыльную землю под своими маленькими прочными ботинками. Пустыня. Эль-Аламейн Монти[11] и он. «Я знаю, что могу положиться на тебя, Томми». – «Конечно, можете, сэр». – «Называй меня Монти, парень, никто не слышит». – «Хорошо, Монти». – «Я тебя прошу, Томми, доставь эти приказы – они чрезвычайно важны». Нет, это было в Тобруке, не у Эль-Аламейна – в Тобруке. «Прошу тебя, Томми, доставь эти приказы в Тобрук. Скажи им, чтоб держались до последнего. Только тебя из всех офицеров Восьмой армии я могу попросить об этом, Томми. И делаю это с удовольствием». Рукопожатие. «Я прорвусь, сэр. Или погибну». – «Ты чертовски смелый парень, Томми. А я это редко говорю».
   Вокруг песок, тьма. Ни единой звезды. Минные поля. Бог ты мой, наступи не туда, и конец. С его сержанта пот катит градом. Зубы стучат от страха. «Прекратить, сержант, вы похожи на испанскую шлюху с кастаньетами». Еще шаг, и сержант наступает на чертову мину – дождь из бефстроганова. Вместе с ним погибают капрал и трое рядовых. В живых остался лишь Томми Уиллис. Правую ногу оторвало по колено. Обрубок перетянул носовым платком. Иисусе Христе, сколько крови он потерял. Бог ты мой, и левую руку тоже оторвало. Узел затянут зубами. Приказы намокли в крови. Фрицы стреляют трассирующими пулями, пускают осветительные ракеты, рвутся снаряды, мины.