Брайан Клив
ЖЕСТОКОЕ УБИЙСТВО РАЗОЧАРОВАННОГО АНГЛИЧАНИНА
Вере Эндертон
1
Стояла очень тихая темная ночь. Тени от деревьев тянулись по траве к машине. Луна спряталась за облака. Двое мужчин сидели в автомобиле, чувствуя, как темнота и тишина приливной волной захлестывают машину вместе с пассажирами, пока они полностью не слились с лесом. Уши их настроились на лесные шорохи, глаза стали различать контуры деревьев.
Мужчины долгое время прислушивались. Наконец водитель рукой в перчатке дотронулся до плеча своего спутника – оба открыли дверцы и, продолжая прислушиваться, ступили на траву. Выждав с минуту, водитель обошел вокруг машины, ключом открыл багажник. Второй присоединился к нему; они наклонились и вытащили из багажника находившегося там мужчину. Осторожно опустили его на траву, и водитель, закрыв багажник, положил ключ в карман. Затем они подняли человека и понесли по тропинке в лес.
Шли долго, пока не оказались на полянке. Из-за облаков вышла луна – впереди блеснул ручеек. Он неслышно бежал по камням и мху. Водитель и его спутник поставили человека на ноги и отпустили – тот упал головой к ручейку, лицом вверх. Водитель достал из кармана револьвер. Второй движением руки остановил его, опустился на колени рядом с лежавшим, взял его за руку и пощупал пульс. Немного погодя удовлетворенно кивнул. Затем взял мужчину двумя пальцами за подбородок и чуть повернул голову. Даже в таком состоянии ясно было, что это лицо интеллигента. Лицо человека разочарованного, получившего от жизни куда меньше, чем он рассчитывал.
Мужчина с револьвером в свою очередь опустился на колени, вложил оружие в правую руку лежащего, просунул его указательный палец сквозь скобу на спусковой крючок, а своим большим пальцем надавил на предохранитель, пока не раздался щелчок. Тогда он приставил дуло револьвера к виску потерявшего сознание человека и, обхватив обеими руками в перчатках его вялую руку, нажал на спусковой крючок.
Звук выстрела был совсем негромким – так ломается гнилая ветка на дереве. Несколько секунд в воздухе слегка пахло паленым. Запах исчез, одновременно затихло и слабое эхо выстрела. Снова воцарилась тишина. Водитель поменялся с убитым ботинками. Как ни странно, завязывать теплые ботинки на ногах мертвеца оказалось делом нелегким, и водитель кряхтел от напряжения. Наконец он разогнулся и сунул снятые с покойника ботинки в карманы своего пальто. Его спутник с самого начала был без обуви, в толстых шерстяных носках, натянутых на брюки.
Мужчины осветили землю фонариком там, где могли остаться следы от их колен, осторожно разгладили траву руками. Затем водитель положил ключи от машины в карман мертвецу, они осторожно перешли по камням через ручей и зашагали в сторону, противоположную той, где осталась машина. Через полмили лес кончился, мужчины пересекли пустое поле. В конце его были ворота, за ними стояла машина, в салоне которой горел свет. Подойдя поближе, убийцы различили на переднем сиденье мужчину и женщину. Тихо свистнули – женщина взглянула на них и кивнула. Они прошли через ворота, сели на заднее сиденье.
– Все… все в порядке? – спросил мужчина, сидевший впереди. Его лысину прикрывали светлые длинные и жидкие пряди волос, напоминавшие желтые водоросли, распластанные на белом камне. Когда он заговорил, его толстые обвислые щеки затряслись от страха, маленькие пухлые ручки вцепились в руль, будто он боялся упасть. От него шел запах пота и ужаса.
Водитель первой машины наклонился вперед, и женщина дала ему сигарету.
– А разве могло быть по-иному? – заметил он.
Вспыхнула спичка – ее пламя осветило лицо словно отлитое из бронзы, гладкая кожа блестела на мощных скулах, точно полированный металл, черные гладкие усы напоминали усы хищного зверя. Тыльной стороной ладони он дотронулся до щеки женщины, когда та давала ему прикурить, – женщина вздрогнула. Но головы не отвернула.
Мужчины долгое время прислушивались. Наконец водитель рукой в перчатке дотронулся до плеча своего спутника – оба открыли дверцы и, продолжая прислушиваться, ступили на траву. Выждав с минуту, водитель обошел вокруг машины, ключом открыл багажник. Второй присоединился к нему; они наклонились и вытащили из багажника находившегося там мужчину. Осторожно опустили его на траву, и водитель, закрыв багажник, положил ключ в карман. Затем они подняли человека и понесли по тропинке в лес.
Шли долго, пока не оказались на полянке. Из-за облаков вышла луна – впереди блеснул ручеек. Он неслышно бежал по камням и мху. Водитель и его спутник поставили человека на ноги и отпустили – тот упал головой к ручейку, лицом вверх. Водитель достал из кармана револьвер. Второй движением руки остановил его, опустился на колени рядом с лежавшим, взял его за руку и пощупал пульс. Немного погодя удовлетворенно кивнул. Затем взял мужчину двумя пальцами за подбородок и чуть повернул голову. Даже в таком состоянии ясно было, что это лицо интеллигента. Лицо человека разочарованного, получившего от жизни куда меньше, чем он рассчитывал.
Мужчина с револьвером в свою очередь опустился на колени, вложил оружие в правую руку лежащего, просунул его указательный палец сквозь скобу на спусковой крючок, а своим большим пальцем надавил на предохранитель, пока не раздался щелчок. Тогда он приставил дуло револьвера к виску потерявшего сознание человека и, обхватив обеими руками в перчатках его вялую руку, нажал на спусковой крючок.
Звук выстрела был совсем негромким – так ломается гнилая ветка на дереве. Несколько секунд в воздухе слегка пахло паленым. Запах исчез, одновременно затихло и слабое эхо выстрела. Снова воцарилась тишина. Водитель поменялся с убитым ботинками. Как ни странно, завязывать теплые ботинки на ногах мертвеца оказалось делом нелегким, и водитель кряхтел от напряжения. Наконец он разогнулся и сунул снятые с покойника ботинки в карманы своего пальто. Его спутник с самого начала был без обуви, в толстых шерстяных носках, натянутых на брюки.
Мужчины осветили землю фонариком там, где могли остаться следы от их колен, осторожно разгладили траву руками. Затем водитель положил ключи от машины в карман мертвецу, они осторожно перешли по камням через ручей и зашагали в сторону, противоположную той, где осталась машина. Через полмили лес кончился, мужчины пересекли пустое поле. В конце его были ворота, за ними стояла машина, в салоне которой горел свет. Подойдя поближе, убийцы различили на переднем сиденье мужчину и женщину. Тихо свистнули – женщина взглянула на них и кивнула. Они прошли через ворота, сели на заднее сиденье.
– Все… все в порядке? – спросил мужчина, сидевший впереди. Его лысину прикрывали светлые длинные и жидкие пряди волос, напоминавшие желтые водоросли, распластанные на белом камне. Когда он заговорил, его толстые обвислые щеки затряслись от страха, маленькие пухлые ручки вцепились в руль, будто он боялся упасть. От него шел запах пота и ужаса.
Водитель первой машины наклонился вперед, и женщина дала ему сигарету.
– А разве могло быть по-иному? – заметил он.
Вспыхнула спичка – ее пламя осветило лицо словно отлитое из бронзы, гладкая кожа блестела на мощных скулах, точно полированный металл, черные гладкие усы напоминали усы хищного зверя. Тыльной стороной ладони он дотронулся до щеки женщины, когда та давала ему прикурить, – женщина вздрогнула. Но головы не отвернула.
2
– «Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной. Твой жезл и Твой посох, они успокаивают меня».
Глубокий мелодичный голос священника походил на голос актера. Белого батиста стихарь, кружева, расшитая епитрахиль. Цветы, тени, теплый блеск начищенной меди. Стоя на коленях в третьем ряду от вдовы и самых близких родственников умершего, Шон делал вид, что молится, а сам наблюдал за ними сквозь сложенные на уровне лица руки. Никто не спросил его, кто он, почему приехал на похороны.
– «Буду обуздывать уста мои, доколе нечестивый предо мною…»
Гроб на невидимых колесиках стоял перед ними на высоком, задрапированном материей столе. Скоро откроются медные дверцы в другом конце стола, колесики завертятся, и гроб исчезнет в пламени.
Голова покойного лежала на белой шелковой подушке так, что изуродованной выстрелом стороны лица не было видно. На полированной красного дерева крышке гроба венки: «От любящей жены Мэри-Элизабет», «От друзей с телестудии «Мидлэнд телевижн», «От Эдварда Брайса, эсквайра», «От мисс Евы Ланд».
Шон попытался отыскать этих людей среди присутствующих, но эта задача оказалась невыполнимой. Маленький человечек с большой головой огурцом стоит на коленях рядом с вдовой, жидкие светлые волосы зачесаны поперек лысины в попытке ее скрыть, – кто он: брат вдовы или покойного? По другую руку вдовы – пожилая женщина в вуали. Мать умершего? Рядом с ней – девушка в черной мантилье на блестящих темных густых волосах. Ее спутник – толстый, перезрелый молодой человек с бесцветным, каким-то мальчишеским лицом. Шон видел, как они приехали вместе на красной спортивной машине. Может быть, они «друзья с телестудии «Мидлэнд телевижн»?
Здесь много друзей Олафа Редвина, телевизионного продюсера, который семнадцатого июня, около трех часов ночи, в состоянии помешательства покончил жизнь самоубийством в Гоффском лесу близ города Лирем, выстрелив из револьвера себе в правый висок.
– «Я у вас пришлец и поселенец…» – Священник поднял руки, вверх взлетели белые рукава, кружева, батист, чуть пахнуло лавандой. Голос его был преисполнен сострадания, вечной печали перед лицом смерти. Интересно, подумал Шон, искренни ли его чувства? Может, это просто работа?
Как и у тебя? – не без горечи спросил он себя. Он закрыл лицо руками, с силой прижал ладони к губам – губам мужчины, вся жизнь которого – сплошные нервы; этот плотно сжатый рот с опущенными уголками придавал ему вид человека буйного, опасного; прямой крупный нос, черные брови нависают над глубоко посаженными, как будто все время затуманенными глазами, одну из бровей пересекает шрам. Шон вдавил пальцы себе в лоб. Зачем он этим занимается?
Из преданности? Чему? Он почувствовал, как его губы искривились. «Наш наемник, – обычно говорил старый мистер Драйберг с деланным ирландским акцентом. – Наш доблестный ирландский солдат удачи». Тут рот у старого козла начинал кривиться от беззвучного смеха, обнажая длинные желтые зубы и осевшие десны. Шон и мистер Драйберг с самого начала возненавидели друг друга – с того дня, когда почти пять лет назад Шона выпустили из тюрьмы и он стал работать в Управлении. Но ненависть Шона объяснялась все же чувством уважения к старику. В конце концов и старик незадолго до того, как вышел на пенсию, получил наградные и уехал на север Шотландии заправлять небольшой гостиницей для рыболовов, стал питать к нему такое же чувство.
«Как-нибудь приезжай и поживи у нас – я тебе покажу, что такое настоящая рыба без жареной картошки.[1] Ты хоть знаешь, что они могут существовать раздельно?»
Иногда Шону казалось, что он готов отдать месячное жалованье, лишь бы старый дурак вернулся на работу, лишь бы выслушивать оскорбления Драйберга, видеть несвежее, восковое лицо старика, склонившегося над столом в «лавке»[2] и подсчитывающего барыши. А майор… Шон сжал кулаки так, что ногти чуть не прорвали кожу. В последний раз он видел майора с болезненно-серым лицом, помертвевшими глазами, похудевшего от болезни, к которой прибавились страшное разочарование и отчаяние.
А сейчас за столом, где еще полгода назад сидел майор, восседает капитан 2-го ранга в отставке Оливер Рэнделл, королевский Военно-морской флот, новый начальник Управления, чистенький, подтянутый, стройный, исполненный презрения. «Я хочу, чтобы на моем корабле команда была всем довольна. Но дисциплина чтоб не шалила. Я понимаю, что при прежнем руководстве дела здесь велись… по-дилетантски. Мы это все изменим. В кратчайшие сроки». И узкие губы актера кривились в улыбке, обаятельной, одновременно коварной и снисходительной.
Шон отнял руки от лица, сцепил на деревянной спинке стоявшей перед ним скамьи. Чего ради он остается в Управлении? Ради майора? «Не уходи, Шон. Работы все еще полно, и работу эту стоит делать».
А Маргарет? Может, она тоже одна из причин? И из-за нее стоит сидеть в Управлении?
«Я уже писала несколько заявлений об уходе, – сказала Маргарет после первого месяца «правления» Рэнделла. – Не подаю их только потому, что он этого дожидается. Да еще из-за майора. И еще…»
Зачем сидеть на этой работе? Сколько раз он задавал этот вопрос в маленькой, освещенной пламенем камина спальне. Задал он его и в последний раз, когда они с Маргарет лежали в зимней темноте, он гладил ее и думал, сколько пройдет времени – недели, месяцы? – прежде чем он снова коснется ее тела, проведет рукой по ее гладкой коже, узким бедрам, неожиданно пышной груди. «Мы могли бы пожениться. Я же могу и другим заниматься, а не только этим…»
Она не ответила, лишь покачала головой, взяла его руку и прижала к своей груди. Как будто об этом говорить им не стоило; она может спать с ним, делить постель, но мыслями делиться не собирается. Казалось, она хотела внушить ему: у меня свой внутренний мир, тебе туда нет входа – ты слишком мало обо мне знаешь, слишком от меня далек. Этот барьер стоял между ними с самого начала, не исчез он и по сей день.
«Потому что я ирландец? Потому что сидел в тюрьме?» – неоднократно спрашивал он. Она только улыбалась и ничего не отвечала. Как и сейчас. Маргарет прижимала его руку к своей теплой груди и молчала. Может, она думала, что он не поймет ее ответа? Что она работает не на Рэнделла, не ради денег, а во имя некой идеи, некоего идеала, который понятен ей, майору, мистеру Драйбергу, а вот «наемнику», обычному «ирландскому солдату удачи» этого не объяснишь, даже если он и годен в любовники.
«Почему же нет?» – глупо спросил он тогда, распаляясь гневом, как будто гнев мог быть компенсацией за последний месяц унижений, предстоящее через пять часов расставание и последующее одиночество.
«Ты же знаешь, я не могу», – прошептала она таким тоном, что стало ясно: разговор окончен, не стоит его и продолжать. Шон включил ночник, приподнялся на локте, посмотрел на нее сверху вниз: в сумерках ему показалось, что губы Маргарет презрительно скривились. «Мне холодно», – сказала она, накрылась одеялом и отвернулась.
И он ушел; оделся, заехал к себе на квартиру, а потом улетел, не позвонив и не написав ей. Девица в Венеции была местью, тщетной местью, о которой он пожалел, еще лежа с ней в постели. А когда Шон вернулся, Маргарет все знала: Мэссингем был в курсе и рассказал Рэнделлу. А тот рассказал ей. С тех пор они разговаривали только по служебным делам. Она смотрела на него даже не холодно. Просто безразлично, как будто между ними никогда ничего не было. Иногда по ее губам Шон догадывался, что она чувствует: она чуть-чуть сжимала их, когда они встречались, разговаривали.
Почему я не ухожу, думал он. Ну почему, почему?
«Давай работать вместе, – предложил ему как-то Ник-коло. – Мы же с тобой сумасшедшие, вкалываем за гроши на тупые, ни к черту не годные правительства, которые вышвырнут нас, как стряхивают пепел с сигареты, когда мы не будем им нужны. – Как майора. – Подберем несколько человек вроде нас с тобой, Джованни mio[3], обученных, опытных, без иллюзий. Мы сможем как следует заработать, это я тебе обещаю. И никаких предательств и прочих неприятных вещей. Обычный бизнес».
Иными словами, промышленный шпионаж. Никколо не давал Шону заснуть до четырех утра в их последнюю встречу, старался убедить его. Почему он не дал уговорить себя лейтенанту отдела «С» итальянской контрразведки Никколо Туччи, который гоняет на маленьком «фиатике», испытывая при этом чувство жестокой ненависти, и мечтает о «мерседесах» и крупных покорных женщинах? Почему? Он был бы хорошим партнером, хорошим компаньоном.
Из-за майора? Я прямо как ребенок, думал Шон, сцепив зубы, прижав к ним костяшки кулаков. Почему я всегда должен на кого-то опираться? Почему я выдаю отсутствие смелости за преданность делу, за служение идеалу? Пустота в душе Шона была как кромешная тьма, как мука, он засунул костяшки пальцев в рот, чтобы не застонать, не привлечь к себе внимания в этой притихшей часовне, где в полутьме царствовала благородная смерть зажиточного пригорода.
Не такие ли чувства испытывал покойный телепродюсер Олаф Редвин, когда взял револьвер в правую руку на маленькой полянке и снес себе пол-лица? «Человек не должен много думать, – сказал как-то Никколо, – а то неизбежно покончит с собой. Поэтому-то господь бог и создал женщин». Тут он вперил свои страждущие масленисто-черные глаза в спину какой-то немецкой актриски, которая проходила в это время по улице мимо их столика в ресторане «Флориан».
Та же пустота? Та же тупая боль? Зачем же я вернулся?
– Сейчас мы предадим огню тело нашего дорогого брата. Делаем мы это в уверенности и в надежде…
Надежде на что? Шон закрыл глаза, чтобы не видеть, как гроб медленно, на скрытых колесиках, заскользил к квадратным медным дверцам. Вдова зарыдала громко и неожиданно – рыдания, страшные в своей реальности после деланного профессионального сострадания священника, разорвали тишину. Гроб исчез, медные дверцы закрылись, пряча отблески огня.
Священник повысил голос, проливая бальзам на души собравшихся:
– …славного возрождения вечной жизни.
Мужчина с жидкими светлыми волосами обнял вдову за плечи, на секунду прижал к себе.
– Давайте помолимся.
Спустя пять минут все уже стояли на улице в слабых лучах предвечернего солнца. Двое мужчин безраздельно завладели вдовой и пожилой женщиной – тот, что был рядом с вдовой в часовне, и другой, более могучего телосложения, с бронзовым загорелым лицом и густыми черными усами. Лысый был бледен, явно нервничал, держался напряженно. Толстый молодой мужчина прервал их разговор, схватив обеими руками затянутую в перчатку руку вдовы, он произнес:
– Это ужасно… представить себе нельзя… но если можно чем-то помочь… – У него был высокий и громкий голос. Рядом с ним стояла девушка с таким видом, будто оказалась здесь случайно. Отвернувшись от остальных, она смотрела на часовню.
Шон подошел ближе, вроде бы дожидаясь своей очереди выразить соболезнование вдове. «Не могу подсказать тебе, что надо искать, – сказал ему майор. – Я даже не уверен, что тут вообще что-то есть».
У девушки было крупное, широкоскулое лицо, очень бледное под черной мантильей, и тяжелая копна волос. Сейчас, когда солнце упало на них, они оказались совсем не черными. Скорее, цвета закопченной красной меди. Она в упор посмотрела на Шона, затем отвела взгляд, так и не увидев его. В ее зеленых, раскосых, почти как у китаянки, глазах стояли слезы.
На ней было свободного покроя черное полотняное пальто, под ним – темное облегающее платье; малейшее движение выявляло богатство форм, некое смуглое великолепие. Более чем просто одна из числа «друзей с телевидения»? Она подняла руку, натянула черную кружевную мантилью на лоб, затеняя глаза и часть лица. У нее были красивые мягкие полные губы. Любовница Редвина? Ни один человек, имея такую любовницу, не покончит жизнь самоубийством… разве только она бросит его. «Поэтому-то господь бог и создал женщин».
Молодой толстяк без лишней деликатности схватил ее за руку и потянул прочь; его маленькие, блестящие подозрением глазки, похожие на две смородины в жиру, на мгновение встретились с глазами Шона.
Они подошли к красной спортивной машине дорогой итальянской марки, толстяк что-то зло зашептал девушке. В повороте его головы, сгибе руки, которой он буквально втолкнул свою даму в машину, сквозило не просто плохое настроение человека, уезжающего с похорон. Откидываясь на спинку сиденья черной кожи, девушка еще раз встретилась взглядом с Шоном. Похоже, разговор был о нем. Кто этот молодой толстяк – ревнивый нелюбимый муж? Машина рявкнула, рванулась с места; водитель, намеренно не замечая Шона, опасно развернулся совсем рядом, чуть не задев его ноги широким крылом. Но пассажирка обратила на Шона внимание – в ее раскосых глазах читалось нечто большее, чем любопытство.
Набирая скорость, машина подлетела к воротам, чуть не столкнулась с въезжавшим катафалком, резко затормозила, снова набрала скорость и с торжествующим и презрительным ревом исчезла на шоссе, ведущем в Лондон. Шон залез в свой разваливающийся, купленный у пятых владельцев «ягуар», и почувствовал зарождающийся интерес к заданию. Он долго смотрел вслед уехавшей машине и вспоминал тяжелое, полусонное женское лицо, особенно глаза.
Расходились и остальные, освобождая место для следующих похорон. Крупный мужчина с густыми черными усами и загорелым бронзовым лицом киплинговского солдата помогал вдове сесть в большой, взятый напрокат лимузин. Пожилая женщина уже сидела в машине. Шон завел свой автомобиль, подал его немного вперед и выехал из ворот вслед за лимузином. Тот свернул направо, прочь от Лондона, и покатил к центру Лирема.
Чуть не доехав до центра, лимузин снова свернул направо и поехал по пригородам, бывшим деревням, которые становились все фешенебельнее и фешенебельнее, к дому 37 по Эйлшем-роуд. Это был приятного вида двухэтажный особняк псевдоякобитского стиля, с окнами, забранными ромбовидным стеклом, и тщательно подстриженным газоном, тянувшимся от застекленной веранды до ворот. Такой дорого стоит. Может, даже слишком дорого для телепродюсера?
Шон затушил сигарету в переполненной пепельнице, вышел из машины и направился через улицу к кованым железным воротам. «Не могу подсказать тебе, что надо искать. Я даже не уверен, что тут вообще что-то есть». А если еще Рэнделл узнает, что он разнюхивал, то могут быть неприятности. Впрочем, глядишь, оно и к лучшему. Шон нажал на звонок из кованого железа, спрятанный за висячей корзиночкой с цветами, и услышал мелодичный звон в доме. Долгое время было тихо. Что он скажет вдове? Какой может задать вопрос – ведь ее обо всем уже спрашивали на следствии.
Следствие провели очень быстро, очень просто. Видимо, и полиция, и судебно-медицинский эксперт, и Рэнделл считали, что все ясно. Только майор думал иначе. И снова в голове Шона зашевелилась подленькая, словно внушенная Рэнделлом мысль: майор же старый, гораздо старше душой, чем ему на самом деле лет, совсем больной, от всего отошедший. А еще отчаянно пытается быть при деле и, вероятно, ради этого придумывает бог весть что.
За толстым, янтарного цвета стеклом двери мелькнула тень. Открыла пожилая женщина: нос крючком, злые, запавшие, выцветшие голубые глаза, пряди седых волос, на сутулых худых плечах – гонкий серый трикотажный жакет.
– Я инспектор Райен, – сказал Шон. – Могу я увидеть миссис Редвин?
Женщина взглянула на него.
– Мы только что вернулись с похорон моего сына и никого не принимаем. – В ее говоре слышался еле заметный иностранный акцент. Мать Редвина – норвежка, вспомнил Шон.
– Я знаю, – поспешил он заверить. – Ни за что не приехал бы сегодня, но…
Она пронзила его взглядом.
– Вы были на похоронах. Зачем?
– Я…
В холл вышла вдова.
– Кто это?
– Я из Спецслужбы, – представился Шон. – Мне бы хотелось…
Когда-то эта высокая женщина была красива. А сейчас – явно крашеная шатенка, с расплывшимися чертами лица. Глаза – красные от слез.
– Я просила его уйти, – сказала пожилая женщина, пытаясь закрыть дверь.
Шон незаметно вставил в просвет ногу.
– Ладно, – сказала вдова, – заходите. Вы что, недовольны результатами расследования? – Голос ее дрожал от ненависти. – Чего же вам еще надо?
– Всего несколько минут. Я постараюсь быть кратким.
Она проводила его в гостиную: мебель, обитая ситцем, цветы, кабинетный рояль, фотографии в серебряных рамках. По большей части – мужчины в военной форме. Свадебная фотография (интересно, ее ли это свадьба?). Шон придвинулся поближе, чтобы лучше рассмотреть снимок. Высокий стройный молодой офицер – брюнет, даже жгучий брюнет – застенчиво улыбается, новобрачная гордо смотрит на него; сзади – расплывающиеся фигуры: двое военных держат над супружеской парой скрещенные сабли.
Шон отвернулся в надежде, что вдова не заметила его любопытства: ему неожиданно стало стыдно, будто он увидел то, что незнакомые люди не должны видеть. О чем мечтали они в тот день? Наверняка все вышло наоборот.
– Так в чем же дело?
Он замялся: стоит ли спрашивать ее, что она подразумевала под расследованием. Неужели Спецслужба действительно добралась до нее?
– Незадолго перед тем, как ваш муж… умер, он попытался связаться с одним из наших… отделов и поместил объявление в газете «Таймс». У него якобы были для нас «страшные новости». Мы не успели выйти на связь – ваш муж застрелился. Он не говорил вам что-нибудь об этом?
Она странно посмотрела на него, будто не понимая, о чем он спрашивает. Пожилая женщина, которая вошла в комнату вслед за ними и, словно дуэнья, села на стул рядом с дверью, наклонилась вперед:
– Застрелился? Застрелился! Моего сына убили! Давайте не будем лгать здесь, в этом доме, за его стенами рассказывайте что угодно!
– Мама, прошу вас, не надо. – Вдова закрыла глаза. – Я не понимаю, мистер…
– Райен.
– Мистер Райен. Мы уже говорили обо всем!
– Давайте поговорим еще раз, – сказал Шон, пытаясь нащупать почву. – Расскажите мне все с самого начала.
– Да что тут рассказывать? Когда Олаф начал снимать фильм о цветных в Англии, он слишком много узнал про них. И тогда его убрали. – Она откинула голову на подушки кресла; напряженное лицо выдавало, как трудно ей держать себя в руках.
– Что же он узнал? – мягко спросил Шон. Похоже, в комнате появился призрак правды, позвякивая скорбными цепями безумия.
– Ему стало известно, что существует мировой заговор цветных с целью уничтожить нас, – устало выговорила вдова, словно произносила общеизвестную истину, не требовавшую особого пафоса. – У них широко разветвленная организация в нашей стране. – Напряжение исчезло с ее лица, осталась лишь усталость. И горечь. – Сколько жертв можно требовать от одного человека? Во время войны его заклеймили как труса. Теперь он – самоубийца. Вам не кажется, что вы исчерпали свои вопросы?
– Простите, – извинился Шон, прикидывая, как бы уйти так, чтоб было не очень неудобно. – А больше его ничто… не тревожило? – Он сказал это, не думая, просто чтобы сказать что-то перед уходом.
Вдова широко раскрыла глаза, посмотрела на Шона, будто он ударил ее.
– Больше ничто?.. – прошептала она. – Вы что же… не верите?
– Говорила я тебе, – вмешалась пожилая женщина. – Они же тебя дурачили. Лишь бы заткнуть тебе рот. – Она поднялась и нагнулась над Шоном. – Смеетесь? – И жестом отмела его возражения, словно смахнула с лица паутину. – Вы же такой умный, обходительный и добрый молодой человек. Самое главное, чтоб мы молчали, чтоб никто ничего не узнал и не сказал ничего плохого про наших славных цветных, которые так нас любят. – Ее голос становился все громче, брызги слюны холодными каплями окропили ему лицо, словно дождь. – Но будете ли вы так смеяться, когда наступит Судный день, когда мы будем голодать и умирать, когда солдаты с раскосыми глазами будут топтать искалеченные тела женщин и детей, а таких мужчин, как вы, угонят в Азию, в рабство, в концентрационные лагеря? Если вам повезет, и вы до всего этого доживете.
Шон встал.
– Прошу вас, извините, что я вас расстроил.
– Расстроили? – Вдова тоже встала, лицо ее покраснело, стало похожим на бумагу, по которой мазнули румянами. – Он умер. А вы велите мне молчать, ничего не делать, предоставить все вам…
– Кто вам это сказал?
– Майор Кэннон, разумеется.
– Они ничего не станут делать, – прошипела пожилая женщина. – Ничего. Я же тебе говорила, это все для того, чтоб ты молчала! Они берут взятки, их можно купить; они думают, им за это дадут высокие посты, наградят, поверят. Увидите, мистер Райен, увидите, что будет, когда придут ваши хозяева. – Она вцепилась в его рукав и принялась трясти, по-прежнему брызгая слюной ему в лицо; ее вставные челюсти ходили ходуном.
Шон попятился, попытался что-то сказать. Пожилая женщина преследовала его через холл до входной двери и на прощание прошептала:
– В один прекрасный день вы все узнаете. Но будет поздно.
Он пошел по тропинке.
– Предатель! – кричала она ему вслед. – Ты предал свою расу!
За спиной Шона захлопнулась дверь. Он остался один среди роз «Глуар де Дижон», благородных, ухоженных газонов и двух уходивших вдаль рядов живой изгороди: вечернее солнце отражалось в стеклах дома напротив. Он сел в машину, закурил. К собственному удивлению, обнаружил, что руки его дрожат. Печально, но факт. И непонятно: кто такой майор Кэннон?
Глубокий мелодичный голос священника походил на голос актера. Белого батиста стихарь, кружева, расшитая епитрахиль. Цветы, тени, теплый блеск начищенной меди. Стоя на коленях в третьем ряду от вдовы и самых близких родственников умершего, Шон делал вид, что молится, а сам наблюдал за ними сквозь сложенные на уровне лица руки. Никто не спросил его, кто он, почему приехал на похороны.
– «Буду обуздывать уста мои, доколе нечестивый предо мною…»
Гроб на невидимых колесиках стоял перед ними на высоком, задрапированном материей столе. Скоро откроются медные дверцы в другом конце стола, колесики завертятся, и гроб исчезнет в пламени.
Голова покойного лежала на белой шелковой подушке так, что изуродованной выстрелом стороны лица не было видно. На полированной красного дерева крышке гроба венки: «От любящей жены Мэри-Элизабет», «От друзей с телестудии «Мидлэнд телевижн», «От Эдварда Брайса, эсквайра», «От мисс Евы Ланд».
Шон попытался отыскать этих людей среди присутствующих, но эта задача оказалась невыполнимой. Маленький человечек с большой головой огурцом стоит на коленях рядом с вдовой, жидкие светлые волосы зачесаны поперек лысины в попытке ее скрыть, – кто он: брат вдовы или покойного? По другую руку вдовы – пожилая женщина в вуали. Мать умершего? Рядом с ней – девушка в черной мантилье на блестящих темных густых волосах. Ее спутник – толстый, перезрелый молодой человек с бесцветным, каким-то мальчишеским лицом. Шон видел, как они приехали вместе на красной спортивной машине. Может быть, они «друзья с телестудии «Мидлэнд телевижн»?
Здесь много друзей Олафа Редвина, телевизионного продюсера, который семнадцатого июня, около трех часов ночи, в состоянии помешательства покончил жизнь самоубийством в Гоффском лесу близ города Лирем, выстрелив из револьвера себе в правый висок.
– «Я у вас пришлец и поселенец…» – Священник поднял руки, вверх взлетели белые рукава, кружева, батист, чуть пахнуло лавандой. Голос его был преисполнен сострадания, вечной печали перед лицом смерти. Интересно, подумал Шон, искренни ли его чувства? Может, это просто работа?
Как и у тебя? – не без горечи спросил он себя. Он закрыл лицо руками, с силой прижал ладони к губам – губам мужчины, вся жизнь которого – сплошные нервы; этот плотно сжатый рот с опущенными уголками придавал ему вид человека буйного, опасного; прямой крупный нос, черные брови нависают над глубоко посаженными, как будто все время затуманенными глазами, одну из бровей пересекает шрам. Шон вдавил пальцы себе в лоб. Зачем он этим занимается?
Из преданности? Чему? Он почувствовал, как его губы искривились. «Наш наемник, – обычно говорил старый мистер Драйберг с деланным ирландским акцентом. – Наш доблестный ирландский солдат удачи». Тут рот у старого козла начинал кривиться от беззвучного смеха, обнажая длинные желтые зубы и осевшие десны. Шон и мистер Драйберг с самого начала возненавидели друг друга – с того дня, когда почти пять лет назад Шона выпустили из тюрьмы и он стал работать в Управлении. Но ненависть Шона объяснялась все же чувством уважения к старику. В конце концов и старик незадолго до того, как вышел на пенсию, получил наградные и уехал на север Шотландии заправлять небольшой гостиницей для рыболовов, стал питать к нему такое же чувство.
«Как-нибудь приезжай и поживи у нас – я тебе покажу, что такое настоящая рыба без жареной картошки.[1] Ты хоть знаешь, что они могут существовать раздельно?»
Иногда Шону казалось, что он готов отдать месячное жалованье, лишь бы старый дурак вернулся на работу, лишь бы выслушивать оскорбления Драйберга, видеть несвежее, восковое лицо старика, склонившегося над столом в «лавке»[2] и подсчитывающего барыши. А майор… Шон сжал кулаки так, что ногти чуть не прорвали кожу. В последний раз он видел майора с болезненно-серым лицом, помертвевшими глазами, похудевшего от болезни, к которой прибавились страшное разочарование и отчаяние.
А сейчас за столом, где еще полгода назад сидел майор, восседает капитан 2-го ранга в отставке Оливер Рэнделл, королевский Военно-морской флот, новый начальник Управления, чистенький, подтянутый, стройный, исполненный презрения. «Я хочу, чтобы на моем корабле команда была всем довольна. Но дисциплина чтоб не шалила. Я понимаю, что при прежнем руководстве дела здесь велись… по-дилетантски. Мы это все изменим. В кратчайшие сроки». И узкие губы актера кривились в улыбке, обаятельной, одновременно коварной и снисходительной.
Шон отнял руки от лица, сцепил на деревянной спинке стоявшей перед ним скамьи. Чего ради он остается в Управлении? Ради майора? «Не уходи, Шон. Работы все еще полно, и работу эту стоит делать».
А Маргарет? Может, она тоже одна из причин? И из-за нее стоит сидеть в Управлении?
«Я уже писала несколько заявлений об уходе, – сказала Маргарет после первого месяца «правления» Рэнделла. – Не подаю их только потому, что он этого дожидается. Да еще из-за майора. И еще…»
Зачем сидеть на этой работе? Сколько раз он задавал этот вопрос в маленькой, освещенной пламенем камина спальне. Задал он его и в последний раз, когда они с Маргарет лежали в зимней темноте, он гладил ее и думал, сколько пройдет времени – недели, месяцы? – прежде чем он снова коснется ее тела, проведет рукой по ее гладкой коже, узким бедрам, неожиданно пышной груди. «Мы могли бы пожениться. Я же могу и другим заниматься, а не только этим…»
Она не ответила, лишь покачала головой, взяла его руку и прижала к своей груди. Как будто об этом говорить им не стоило; она может спать с ним, делить постель, но мыслями делиться не собирается. Казалось, она хотела внушить ему: у меня свой внутренний мир, тебе туда нет входа – ты слишком мало обо мне знаешь, слишком от меня далек. Этот барьер стоял между ними с самого начала, не исчез он и по сей день.
«Потому что я ирландец? Потому что сидел в тюрьме?» – неоднократно спрашивал он. Она только улыбалась и ничего не отвечала. Как и сейчас. Маргарет прижимала его руку к своей теплой груди и молчала. Может, она думала, что он не поймет ее ответа? Что она работает не на Рэнделла, не ради денег, а во имя некой идеи, некоего идеала, который понятен ей, майору, мистеру Драйбергу, а вот «наемнику», обычному «ирландскому солдату удачи» этого не объяснишь, даже если он и годен в любовники.
«Почему же нет?» – глупо спросил он тогда, распаляясь гневом, как будто гнев мог быть компенсацией за последний месяц унижений, предстоящее через пять часов расставание и последующее одиночество.
«Ты же знаешь, я не могу», – прошептала она таким тоном, что стало ясно: разговор окончен, не стоит его и продолжать. Шон включил ночник, приподнялся на локте, посмотрел на нее сверху вниз: в сумерках ему показалось, что губы Маргарет презрительно скривились. «Мне холодно», – сказала она, накрылась одеялом и отвернулась.
И он ушел; оделся, заехал к себе на квартиру, а потом улетел, не позвонив и не написав ей. Девица в Венеции была местью, тщетной местью, о которой он пожалел, еще лежа с ней в постели. А когда Шон вернулся, Маргарет все знала: Мэссингем был в курсе и рассказал Рэнделлу. А тот рассказал ей. С тех пор они разговаривали только по служебным делам. Она смотрела на него даже не холодно. Просто безразлично, как будто между ними никогда ничего не было. Иногда по ее губам Шон догадывался, что она чувствует: она чуть-чуть сжимала их, когда они встречались, разговаривали.
Почему я не ухожу, думал он. Ну почему, почему?
«Давай работать вместе, – предложил ему как-то Ник-коло. – Мы же с тобой сумасшедшие, вкалываем за гроши на тупые, ни к черту не годные правительства, которые вышвырнут нас, как стряхивают пепел с сигареты, когда мы не будем им нужны. – Как майора. – Подберем несколько человек вроде нас с тобой, Джованни mio[3], обученных, опытных, без иллюзий. Мы сможем как следует заработать, это я тебе обещаю. И никаких предательств и прочих неприятных вещей. Обычный бизнес».
Иными словами, промышленный шпионаж. Никколо не давал Шону заснуть до четырех утра в их последнюю встречу, старался убедить его. Почему он не дал уговорить себя лейтенанту отдела «С» итальянской контрразведки Никколо Туччи, который гоняет на маленьком «фиатике», испытывая при этом чувство жестокой ненависти, и мечтает о «мерседесах» и крупных покорных женщинах? Почему? Он был бы хорошим партнером, хорошим компаньоном.
Из-за майора? Я прямо как ребенок, думал Шон, сцепив зубы, прижав к ним костяшки кулаков. Почему я всегда должен на кого-то опираться? Почему я выдаю отсутствие смелости за преданность делу, за служение идеалу? Пустота в душе Шона была как кромешная тьма, как мука, он засунул костяшки пальцев в рот, чтобы не застонать, не привлечь к себе внимания в этой притихшей часовне, где в полутьме царствовала благородная смерть зажиточного пригорода.
Не такие ли чувства испытывал покойный телепродюсер Олаф Редвин, когда взял револьвер в правую руку на маленькой полянке и снес себе пол-лица? «Человек не должен много думать, – сказал как-то Никколо, – а то неизбежно покончит с собой. Поэтому-то господь бог и создал женщин». Тут он вперил свои страждущие масленисто-черные глаза в спину какой-то немецкой актриски, которая проходила в это время по улице мимо их столика в ресторане «Флориан».
Та же пустота? Та же тупая боль? Зачем же я вернулся?
– Сейчас мы предадим огню тело нашего дорогого брата. Делаем мы это в уверенности и в надежде…
Надежде на что? Шон закрыл глаза, чтобы не видеть, как гроб медленно, на скрытых колесиках, заскользил к квадратным медным дверцам. Вдова зарыдала громко и неожиданно – рыдания, страшные в своей реальности после деланного профессионального сострадания священника, разорвали тишину. Гроб исчез, медные дверцы закрылись, пряча отблески огня.
Священник повысил голос, проливая бальзам на души собравшихся:
– …славного возрождения вечной жизни.
Мужчина с жидкими светлыми волосами обнял вдову за плечи, на секунду прижал к себе.
– Давайте помолимся.
Спустя пять минут все уже стояли на улице в слабых лучах предвечернего солнца. Двое мужчин безраздельно завладели вдовой и пожилой женщиной – тот, что был рядом с вдовой в часовне, и другой, более могучего телосложения, с бронзовым загорелым лицом и густыми черными усами. Лысый был бледен, явно нервничал, держался напряженно. Толстый молодой мужчина прервал их разговор, схватив обеими руками затянутую в перчатку руку вдовы, он произнес:
– Это ужасно… представить себе нельзя… но если можно чем-то помочь… – У него был высокий и громкий голос. Рядом с ним стояла девушка с таким видом, будто оказалась здесь случайно. Отвернувшись от остальных, она смотрела на часовню.
Шон подошел ближе, вроде бы дожидаясь своей очереди выразить соболезнование вдове. «Не могу подсказать тебе, что надо искать, – сказал ему майор. – Я даже не уверен, что тут вообще что-то есть».
У девушки было крупное, широкоскулое лицо, очень бледное под черной мантильей, и тяжелая копна волос. Сейчас, когда солнце упало на них, они оказались совсем не черными. Скорее, цвета закопченной красной меди. Она в упор посмотрела на Шона, затем отвела взгляд, так и не увидев его. В ее зеленых, раскосых, почти как у китаянки, глазах стояли слезы.
На ней было свободного покроя черное полотняное пальто, под ним – темное облегающее платье; малейшее движение выявляло богатство форм, некое смуглое великолепие. Более чем просто одна из числа «друзей с телевидения»? Она подняла руку, натянула черную кружевную мантилью на лоб, затеняя глаза и часть лица. У нее были красивые мягкие полные губы. Любовница Редвина? Ни один человек, имея такую любовницу, не покончит жизнь самоубийством… разве только она бросит его. «Поэтому-то господь бог и создал женщин».
Молодой толстяк без лишней деликатности схватил ее за руку и потянул прочь; его маленькие, блестящие подозрением глазки, похожие на две смородины в жиру, на мгновение встретились с глазами Шона.
Они подошли к красной спортивной машине дорогой итальянской марки, толстяк что-то зло зашептал девушке. В повороте его головы, сгибе руки, которой он буквально втолкнул свою даму в машину, сквозило не просто плохое настроение человека, уезжающего с похорон. Откидываясь на спинку сиденья черной кожи, девушка еще раз встретилась взглядом с Шоном. Похоже, разговор был о нем. Кто этот молодой толстяк – ревнивый нелюбимый муж? Машина рявкнула, рванулась с места; водитель, намеренно не замечая Шона, опасно развернулся совсем рядом, чуть не задев его ноги широким крылом. Но пассажирка обратила на Шона внимание – в ее раскосых глазах читалось нечто большее, чем любопытство.
Набирая скорость, машина подлетела к воротам, чуть не столкнулась с въезжавшим катафалком, резко затормозила, снова набрала скорость и с торжествующим и презрительным ревом исчезла на шоссе, ведущем в Лондон. Шон залез в свой разваливающийся, купленный у пятых владельцев «ягуар», и почувствовал зарождающийся интерес к заданию. Он долго смотрел вслед уехавшей машине и вспоминал тяжелое, полусонное женское лицо, особенно глаза.
Расходились и остальные, освобождая место для следующих похорон. Крупный мужчина с густыми черными усами и загорелым бронзовым лицом киплинговского солдата помогал вдове сесть в большой, взятый напрокат лимузин. Пожилая женщина уже сидела в машине. Шон завел свой автомобиль, подал его немного вперед и выехал из ворот вслед за лимузином. Тот свернул направо, прочь от Лондона, и покатил к центру Лирема.
Чуть не доехав до центра, лимузин снова свернул направо и поехал по пригородам, бывшим деревням, которые становились все фешенебельнее и фешенебельнее, к дому 37 по Эйлшем-роуд. Это был приятного вида двухэтажный особняк псевдоякобитского стиля, с окнами, забранными ромбовидным стеклом, и тщательно подстриженным газоном, тянувшимся от застекленной веранды до ворот. Такой дорого стоит. Может, даже слишком дорого для телепродюсера?
Шон затушил сигарету в переполненной пепельнице, вышел из машины и направился через улицу к кованым железным воротам. «Не могу подсказать тебе, что надо искать. Я даже не уверен, что тут вообще что-то есть». А если еще Рэнделл узнает, что он разнюхивал, то могут быть неприятности. Впрочем, глядишь, оно и к лучшему. Шон нажал на звонок из кованого железа, спрятанный за висячей корзиночкой с цветами, и услышал мелодичный звон в доме. Долгое время было тихо. Что он скажет вдове? Какой может задать вопрос – ведь ее обо всем уже спрашивали на следствии.
Следствие провели очень быстро, очень просто. Видимо, и полиция, и судебно-медицинский эксперт, и Рэнделл считали, что все ясно. Только майор думал иначе. И снова в голове Шона зашевелилась подленькая, словно внушенная Рэнделлом мысль: майор же старый, гораздо старше душой, чем ему на самом деле лет, совсем больной, от всего отошедший. А еще отчаянно пытается быть при деле и, вероятно, ради этого придумывает бог весть что.
За толстым, янтарного цвета стеклом двери мелькнула тень. Открыла пожилая женщина: нос крючком, злые, запавшие, выцветшие голубые глаза, пряди седых волос, на сутулых худых плечах – гонкий серый трикотажный жакет.
– Я инспектор Райен, – сказал Шон. – Могу я увидеть миссис Редвин?
Женщина взглянула на него.
– Мы только что вернулись с похорон моего сына и никого не принимаем. – В ее говоре слышался еле заметный иностранный акцент. Мать Редвина – норвежка, вспомнил Шон.
– Я знаю, – поспешил он заверить. – Ни за что не приехал бы сегодня, но…
Она пронзила его взглядом.
– Вы были на похоронах. Зачем?
– Я…
В холл вышла вдова.
– Кто это?
– Я из Спецслужбы, – представился Шон. – Мне бы хотелось…
Когда-то эта высокая женщина была красива. А сейчас – явно крашеная шатенка, с расплывшимися чертами лица. Глаза – красные от слез.
– Я просила его уйти, – сказала пожилая женщина, пытаясь закрыть дверь.
Шон незаметно вставил в просвет ногу.
– Ладно, – сказала вдова, – заходите. Вы что, недовольны результатами расследования? – Голос ее дрожал от ненависти. – Чего же вам еще надо?
– Всего несколько минут. Я постараюсь быть кратким.
Она проводила его в гостиную: мебель, обитая ситцем, цветы, кабинетный рояль, фотографии в серебряных рамках. По большей части – мужчины в военной форме. Свадебная фотография (интересно, ее ли это свадьба?). Шон придвинулся поближе, чтобы лучше рассмотреть снимок. Высокий стройный молодой офицер – брюнет, даже жгучий брюнет – застенчиво улыбается, новобрачная гордо смотрит на него; сзади – расплывающиеся фигуры: двое военных держат над супружеской парой скрещенные сабли.
Шон отвернулся в надежде, что вдова не заметила его любопытства: ему неожиданно стало стыдно, будто он увидел то, что незнакомые люди не должны видеть. О чем мечтали они в тот день? Наверняка все вышло наоборот.
– Так в чем же дело?
Он замялся: стоит ли спрашивать ее, что она подразумевала под расследованием. Неужели Спецслужба действительно добралась до нее?
– Незадолго перед тем, как ваш муж… умер, он попытался связаться с одним из наших… отделов и поместил объявление в газете «Таймс». У него якобы были для нас «страшные новости». Мы не успели выйти на связь – ваш муж застрелился. Он не говорил вам что-нибудь об этом?
Она странно посмотрела на него, будто не понимая, о чем он спрашивает. Пожилая женщина, которая вошла в комнату вслед за ними и, словно дуэнья, села на стул рядом с дверью, наклонилась вперед:
– Застрелился? Застрелился! Моего сына убили! Давайте не будем лгать здесь, в этом доме, за его стенами рассказывайте что угодно!
– Мама, прошу вас, не надо. – Вдова закрыла глаза. – Я не понимаю, мистер…
– Райен.
– Мистер Райен. Мы уже говорили обо всем!
– Давайте поговорим еще раз, – сказал Шон, пытаясь нащупать почву. – Расскажите мне все с самого начала.
– Да что тут рассказывать? Когда Олаф начал снимать фильм о цветных в Англии, он слишком много узнал про них. И тогда его убрали. – Она откинула голову на подушки кресла; напряженное лицо выдавало, как трудно ей держать себя в руках.
– Что же он узнал? – мягко спросил Шон. Похоже, в комнате появился призрак правды, позвякивая скорбными цепями безумия.
– Ему стало известно, что существует мировой заговор цветных с целью уничтожить нас, – устало выговорила вдова, словно произносила общеизвестную истину, не требовавшую особого пафоса. – У них широко разветвленная организация в нашей стране. – Напряжение исчезло с ее лица, осталась лишь усталость. И горечь. – Сколько жертв можно требовать от одного человека? Во время войны его заклеймили как труса. Теперь он – самоубийца. Вам не кажется, что вы исчерпали свои вопросы?
– Простите, – извинился Шон, прикидывая, как бы уйти так, чтоб было не очень неудобно. – А больше его ничто… не тревожило? – Он сказал это, не думая, просто чтобы сказать что-то перед уходом.
Вдова широко раскрыла глаза, посмотрела на Шона, будто он ударил ее.
– Больше ничто?.. – прошептала она. – Вы что же… не верите?
– Говорила я тебе, – вмешалась пожилая женщина. – Они же тебя дурачили. Лишь бы заткнуть тебе рот. – Она поднялась и нагнулась над Шоном. – Смеетесь? – И жестом отмела его возражения, словно смахнула с лица паутину. – Вы же такой умный, обходительный и добрый молодой человек. Самое главное, чтоб мы молчали, чтоб никто ничего не узнал и не сказал ничего плохого про наших славных цветных, которые так нас любят. – Ее голос становился все громче, брызги слюны холодными каплями окропили ему лицо, словно дождь. – Но будете ли вы так смеяться, когда наступит Судный день, когда мы будем голодать и умирать, когда солдаты с раскосыми глазами будут топтать искалеченные тела женщин и детей, а таких мужчин, как вы, угонят в Азию, в рабство, в концентрационные лагеря? Если вам повезет, и вы до всего этого доживете.
Шон встал.
– Прошу вас, извините, что я вас расстроил.
– Расстроили? – Вдова тоже встала, лицо ее покраснело, стало похожим на бумагу, по которой мазнули румянами. – Он умер. А вы велите мне молчать, ничего не делать, предоставить все вам…
– Кто вам это сказал?
– Майор Кэннон, разумеется.
– Они ничего не станут делать, – прошипела пожилая женщина. – Ничего. Я же тебе говорила, это все для того, чтоб ты молчала! Они берут взятки, их можно купить; они думают, им за это дадут высокие посты, наградят, поверят. Увидите, мистер Райен, увидите, что будет, когда придут ваши хозяева. – Она вцепилась в его рукав и принялась трясти, по-прежнему брызгая слюной ему в лицо; ее вставные челюсти ходили ходуном.
Шон попятился, попытался что-то сказать. Пожилая женщина преследовала его через холл до входной двери и на прощание прошептала:
– В один прекрасный день вы все узнаете. Но будет поздно.
Он пошел по тропинке.
– Предатель! – кричала она ему вслед. – Ты предал свою расу!
За спиной Шона захлопнулась дверь. Он остался один среди роз «Глуар де Дижон», благородных, ухоженных газонов и двух уходивших вдаль рядов живой изгороди: вечернее солнце отражалось в стеклах дома напротив. Он сел в машину, закурил. К собственному удивлению, обнаружил, что руки его дрожат. Печально, но факт. И непонятно: кто такой майор Кэннон?