Человек, которого он раньше не видел, придвинулся к нему.
– Холодновато для июня, – сказал он. Шон посмотрел на него. Ничем не примечательный мужчина в макинтоше. Даже цвет макинтоша невозможно определить – то ли выцветший белесый хаки, то ли плащ был белым, а потом выцвел. И лицо у подошедшего под стать плащу – бесцветное, белесое. Ему можно дать и пятьдесят и сорок лет. – Неприятная погода для похорон.
Священник закончил свое бормотание. Шон наклонился, швырнул на гроб пригоршню земли. Племянник домоправительницы посмотрел на него с осуждающим удивлением. Могильщики принялись за дело. Маргарет вздрогнула и отвернулась.
– Нам бы надо поговорить наедине, – сказал ничем не примечательный человек.
Шон уже повернулся было, чтобы машинально, не думая, последовать за Маргарет. Но голос незнакомца, протянутая к его локтю рука заставила Шона остановиться. Несмотря на невзрачную внешность, у этого человека был на удивление властный тон.
– Не понимаю, о чем нам разговаривать, – сказал Шон. Ему было не по себе из-за того, что он так быстро отвернулся от могилы майора, и слова его прозвучали грубее, чем ему хотелось бы. – Извините, сегодня неудачный день для разговора.
– Я все понимаю, – сказал человек. – Вполне понимаю. Но я вас не задержу. У вас есть… какие-то планы на ближайшее будущее?
Шон молча смотрел на него. Мимо прошли домоправительница с племянником. Домоправительница всхлипывала в черный кружевной платочек. Элегантный молодой человек из Управления осторожно шел к гравиевой дорожке, слегка приподняв штанины брюк, чтобы не испачкать их в грязи.
– Я не… – начал было Шон.
Человек сжал ему локоть.
– Вы совершенно правы, что не строили никаких планов. В таком случае вам ничего не придется менять… Мы… – Он сделал секундную паузу после этого слова, как бы придавая ему вес и значение. – …Мы были бы рады, если бы вы на некоторое время уехали из Англии.
– Может, вы бы и были рады, – сказал Шон. – Но…
– Вот и прекрасно. Разумеется, вы будете молчать. Как и мы. Нам неизвестно, где находится капитан Рэнделл. Или капитан Робертсон. Честно говоря, мы и не хотим этого знать. Не заставляйте нас слишком быстро это выяснить. Советую вам уехать сегодня же вечером. – Придерживая Шона за локоть, он повел его прочь от могилы, от могильщиков, казалось, без особого усилия довел до гравиевой дорожки, чтобы вместе с остальными проследовать вниз по холму. – Какой великолепный вид, – заметил незнакомец, как будто все его мысли были только об этом. Он сделал еле заметный жест в сторону затянутого смогом Лондона, бесконечно далекой, извивающейся серебристой змеей реки. – Мне кажется, вы приехали на машине капитана Рэнделла? – Он показал на голубой спортивный «мерседес», низкую, мощную, послушную в управлении машину, которая стояла среди других автомобилей у подножия холма.
– Да, – сквозь зубы ответил Шон.
– Думаю, можете продолжать ездить на ней. Разумеется, подальше отсюда. Если сегодня успеете в Лидс и обратитесь по этому адресу, – он вручил Шону конверт, – наш человек завтра проводит вас к самолету, даст документы на машину. И пятьсот фунтов швейцарскими франками. Не возражайте, пожалуйста, мы рады это для вас сделать. Оставьте их себе вместе с деньгами, которые вы, очевидно, взяли у Альберта Феттера. До свидания. – Он ускорил шаг, приостановился, снова поравнялся с Шоном. – Да, вот еще что. Когда придете к себе, чтобы собрать вещи, вы заметите на тротуаре человека в штатском. Не волнуйтесь. Он будет стоять на улице. Если вы, конечно, выйдете из квартиры не позже чем через полчаса.
На этот раз он уже окончательно ушел. Сел в крошечный автомобильчик, где сидел другой мужчина, слишком мощного телосложения для такой маленькой машины. Они уехали. Мужчина мощного телосложения внимательно посмотрел на Шона, будто хотел в точности запомнить его лицо. Шону стало холодно, безнадежно одиноко. И страшно. Он подумал, что Ева Ланд, наверное, испытывала те же чувства. Подумал было, не попытаться ли найти ее где-нибудь в Норвегии. Она упоминала какое-то название – то ли город, то ли район, Шон точно не помнил. Но отказался от этой мысли, едва она пришла ему в голову.
Еще мгновение он раздумывал, не поговорить ли с Маргарет. Она садилась в машину с элегантным, лощеным, никчемным молодым человеком. Тот подсадил ее, демонстрируя свою воспитанность, захлопнул за ней дверцу – Шон так и не смог научиться подобным штучкам. Маргарет со спокойным видом принимала эти знаки внимания – видимо, они доставляли ей удовольствие. Шон почувствовал себя еще более одиноким, отказавшись и от этой мысли.
Он повернулся и решительным, твердым шагом пошел вверх по склону холма, заставив себя не оглядываться на крошечный автомобильчик, выезжавший из ворот кладбища, – пошел туда, где два человека забрасывали землей могилу. Шон постоял, посмотрел на них. Могильщики работали молча; через несколько минут они вытерли лопаты и ушли. Дождь все никак не шел, хотя в воздухе чувствовалась влажность, ощущение это было не из приятных, будто одежда пропиталась потом, а затем пот остыл.
Шону хотелось прочесть молитву в память майора, но все молитвы, какие он знал, казались глупыми и никчемными, вроде тех, что на похоронах читал священник. Он достал из кармана монету. Пенс чеканки 1925 года. С профилем короля Георга V. Каким видел мир майор в 1925 году? Был ли он уже тогда солдатом? Верил ли в Адрианов вал, который такие, как он, призваны были защищать? Верил ли в то, что за этим валом – хаос, а внутри – Сент-Джеймский парк? С няньками, хорошо воспитанными детьми, прирученными утками и отлично подстриженной травой. Вряд ли с такими ограниченными идеалами человек может пройти до конца жизни. Но, возможно, только такие ограниченные люди и могут идти до конца.
Шон швырнул пенс в свежеперекопанную землю, втоптал его туда. Как бы ему хотелось, чтобы и у него тоже были идеалы.
До Лондона он доехал очень быстро. Начался дождь, улицы блестели как серебро, а там, где на них падал свет из витрин магазинов, – как сусальное золото: великолепный, любящий погулять и потанцевать город разворачивался в наступавших сумерках перед его глазами, готовясь к вечеру, когда при ярком неоновом свете начинается главный бизнес – делать деньги на жажде удовольствий; когда телевидение становится реальностью, а камни и деревья в ней сделаны из пенопласта, и стены рушатся, если их ткнуть пальцем; когда за катастрофами следуют рекламные ролики, а красивых героев не убивают; когда маленькие негритята с тонкими, как спички, ножками существуют лишь на фотографиях «ОКСФАМа»[20]; когда нет людей вроде мистера Альберта, и никто не живет в Хониуэлле, и все едят первоклассные – вкуснятина, пальчики оближешь! – рыбные палочки в кляре на обед и пьют чай с хрустящими бисквитами, желая заморить червячка; когда черный Иисус встречается только на страницах журнала «Ридерс дайджест», а слова «джихад» и вовсе не существует; когда люди вроде майора Кортни становятся предметом шуток, а люди вроде Эдварда Брайса и Никколо – короли. По крайней мере до тех пор, пока все не приберет к рукам «Фонд треста». Или не начнется джихад.
Грязной мишурой проносились за окнами автомобиля улицы, а Шон ни о чем не мог думать, кроме того, что майор погребен под грудой мокрой глины и тело его после смерти стало невесомым прахом. О чем он думал, когда умирал? Что он победил? Что еще возможна победа? Или, может быть, его убила правда? Сознание, что он никогда не победит, что победить невозможно, не стоит даже и пытаться, что его крестовый поход закончился более полувека назад в сражениях у Ипра и на Сомме[21], а сейчас идет другое сражение, за другие ценности?..
Эта мысль показалась Шону удушающей, как петля, и он понял, что молиться надо о том, чтобы майор до конца остался в неведении, чтобы не умер разочарованным, как Олаф Редвин. Боже, пусть он уйдет с верой в свой вал. Шон почувствовал, что все расплывается у него перед глазами, снизил скорость. Увидев почтовое отделение, он остановил машину, послал телеграмму Никколо: «Вступаю «Общий рынок». Буду субботу. Шон». Затем сел в «мерседес», стараясь убедить себя, что на душе у него стало легче.
Под окнами его квартиры стоял невзрачно одетый здоровяк, весьма неуютно чувствовавший себя под дождем. Когда Шон вошел в дом, он взглянул на часы и перешел через улицу, чтобы укрыться от дождя под деревом. Он был похож на участника похорон больше, чем любой из тех, кто там присутствовал.
Шон поспешно собирался в комнате, которая, казалось, уже принадлежала другому человеку. Носки, галстуки, непрочитанная книга, вчерашняя газета, портсигар слоновой кости с инкрустацией – подарок одной женщины в Багдаде, бронзовая статуэтка обнаженной танцовщицы высотой сантиметров в десять, купленная им в Каире, греческая монета, которую он хранил как талисман, несколько рубашек, второй костюм. Сборы заняли меньше получаса. Шон затянул чемодан ремнями, посмотрел в окно. Здоровяк стоял на том же месте, что и человек «Фонда треста» в то утро, четыре дня назад. Полицейский закуривал сигарету, прикрывая огонек воротником пальто. Закурив, он снова посмотрел на часы и на окно квартиры Шона. Шон отвернулся – ему внезапно стало очень холодно. Надо заставить себя поверить, что они сдержат слово. Скоро ему представится возможность выяснить это.
Шон оглядел комнату – не забыл ли чего? Если решено арестовать его, то где это произойдет: прямо на улице? Или они подождут, пока он доедет до побережья? Шон спустился по лестнице, миновал площадку с телефоном, начал спускаться к выходу. Губы свело, рука настолько не слушалась, что он сначала промахнулся мимо дверной ручки, потом долго с ней возился. Зазвонил телефон. Шон находился в доме двадцать три минуты.
Он поднялся по ступенькам не потому, что думал – звонят ему, а просто чтобы что-то сделать, чтобы взять себя в руки.
– Дом Уинслоу, – сказал Шон. Он находится в доме двадцать три с половиной минуты. Интересно, человек на улице один или с ним полицейские на патрульной машине? Он услышал звук монет, падающих в автомат.
– Это ты, Шон? – спросил голос.
Сначала он ушам своим не поверил: Маргарет? Затем очень холодно произнес:
– Что тебе надо?
– Ты уезжаешь? – быстро спросила она тихим голосом, будто опасалась, что их подслушивают.
– Какого черта спрашиваешь, ты ведь сама знаешь, что уезжаю. Если мне позволят это сделать.
– Позволят, – сказала она.
– Это результат твоих забот? Прощальный подарок?
– Сейчас не время ссориться. – В голосе ее была мольба. – Куда ты едешь?
– Какое это имеет значение?
– Куда ты едешь? – выделяя каждое слово, повторила она со сдержанной злостью.
– В Милан. Не понимаю…
– Я напишу тебе «до востребования». Или ты не хочешь больше у нас работать?
– Иди к черту, – сказал Шон.
Но Маргарет уже положила трубку. Прошло двадцать четыре минуты тридцать пять секунд. Он снова спустился по лестнице, вышел на улицу в серый моросящий дождь. Человек на другой стороне улицы выглядел совсем несчастным. Он проследил за тем, как Шон сел в голубой «мерседес», который с ревом рванулся к шоссе. Когда машина исчезла из поля зрения, полицейский устало поплелся к ближайшему телефону-автомату.
Шон пробился на другой конец Лондона через потоки автомобилей, помчался к побережью. Он непрерывно тихо и зло чертыхался. Главные улицы разных районов оставались позади, мелькали мимо кафе, залы для игры в бинго[22], молодые парни, прислонившись к витринам магазинов в тщетной надежде, что должно же что-то случиться, хоть что-нибудь. Лил дождь. Рекламная газетная стойка вопила: «Тото найден». На другой надпись: «Змея звезды обнаружена в туалете на телевидении». На следующей улице Шон прочел: «Англия терпит крах. Поражение в матче по крикету».
Он подумал о майоре, лежащем в сырой могиле, о Рэнделле, погребенном в иле глубоко под водой. Так что же – Рэнделл был против Тото и бинго, а майор защищал их? Это, черт возьми, более чем странно. А против чего боролся и что защищал Олаф Редвин?
Парень и девушка быстро выскочили на мостовую, чуть не угодили под колеса «мерседеса». Длинноволосые, бледнолицые, в джинсах. Не отличить парня от девчонки. Шон вспомнил парочку в закусочной «Уимпи», глаза девушки. Будь все проклято, подумал он. Будь проклята Маргарет. Будь проклята эта сволочная страна. Дорога стала шире, вышла в пригороды, можно было даже подумать, что едешь по деревне. Он нажал на акселератор – машина рванулась на юг, будто почувствовав свободу. Никколо, наверно, получит телеграмму сегодня вечером. Он представил его лицо, карие жесткие глаза, теплую неторопливую улыбку, которая красноречиво, без слов, говорила: «Я знаю все и ни во что не верю». Будь они все прокляты!
Дорога пошла вверх – Даунс. Дождь прекратился. По эту сторону холмов он и не шел: шоссе было сухое. Шон увидел знак гостиницы, едва не проскочил ее, вдруг узнал здание, стоянку, низкую кирпичную стену, по верху которой натянуты декоративные цепи. «Дилижанс». Он сбросил скорость, на секунду у него возникло безумное желание свернуть на стоянку, зайти в гостиницу, спросить у хозяина, не объявлялись ли его дружки. Сжав руль, он промчался мимо. Через полчаса он будет проезжать Лирем. Олаф Редвин. Незадачливый поэт. Незадачливый патриот. Незадачливый заговорщик. Но он по крайней мере пытался что-то сделать.
Будь он тоже проклят. А Маргарет – пусть пишет. Пусть пишет свою слезливую слащавую чушь «до востребования», Милан. Эти письма пролежат там долгонько, пока он на них ответит. Небо на юге было ясное, сине-зеленое, как отражение Ла-Манша. Завтра, если удача не оставит его, он будет на той стороне пролива ехать на юг, к теплу. Там солнце, вино, деньги, женщины, и к чертовой матери все остальное. Особенно Маргарет. Вспомнив о ней, он понял: с того момента, как она ему позвонила, постоянно думает о том, что она ему напишет, что сообщит. Будь она проклята, она и ее холодный, наглый, надменный голос, ее уверенность, что он сделает все, что бы она ни захотела. Интересно, будет ли письмо ждать его в Милане?
Он снова нажал на акселератор. Стрелка спидометра рванулась к отметке «70», максимальному пределу скорости, и далеко за нее. Шон проезжал мимо Лирема, не зная об этом. Справа стояли темные леса, старые красивые деревья, за которыми скрывался невысокий подъем над полями к югу. Это был Гоффский лес. Шон проехал мимо, даже не взглянув на него. По крайней мере письмо-то он может прочесть. Отвечать ведь не обязательно. Но Шон знал, что ответит.
– Холодновато для июня, – сказал он. Шон посмотрел на него. Ничем не примечательный мужчина в макинтоше. Даже цвет макинтоша невозможно определить – то ли выцветший белесый хаки, то ли плащ был белым, а потом выцвел. И лицо у подошедшего под стать плащу – бесцветное, белесое. Ему можно дать и пятьдесят и сорок лет. – Неприятная погода для похорон.
Священник закончил свое бормотание. Шон наклонился, швырнул на гроб пригоршню земли. Племянник домоправительницы посмотрел на него с осуждающим удивлением. Могильщики принялись за дело. Маргарет вздрогнула и отвернулась.
– Нам бы надо поговорить наедине, – сказал ничем не примечательный человек.
Шон уже повернулся было, чтобы машинально, не думая, последовать за Маргарет. Но голос незнакомца, протянутая к его локтю рука заставила Шона остановиться. Несмотря на невзрачную внешность, у этого человека был на удивление властный тон.
– Не понимаю, о чем нам разговаривать, – сказал Шон. Ему было не по себе из-за того, что он так быстро отвернулся от могилы майора, и слова его прозвучали грубее, чем ему хотелось бы. – Извините, сегодня неудачный день для разговора.
– Я все понимаю, – сказал человек. – Вполне понимаю. Но я вас не задержу. У вас есть… какие-то планы на ближайшее будущее?
Шон молча смотрел на него. Мимо прошли домоправительница с племянником. Домоправительница всхлипывала в черный кружевной платочек. Элегантный молодой человек из Управления осторожно шел к гравиевой дорожке, слегка приподняв штанины брюк, чтобы не испачкать их в грязи.
– Я не… – начал было Шон.
Человек сжал ему локоть.
– Вы совершенно правы, что не строили никаких планов. В таком случае вам ничего не придется менять… Мы… – Он сделал секундную паузу после этого слова, как бы придавая ему вес и значение. – …Мы были бы рады, если бы вы на некоторое время уехали из Англии.
– Может, вы бы и были рады, – сказал Шон. – Но…
– Вот и прекрасно. Разумеется, вы будете молчать. Как и мы. Нам неизвестно, где находится капитан Рэнделл. Или капитан Робертсон. Честно говоря, мы и не хотим этого знать. Не заставляйте нас слишком быстро это выяснить. Советую вам уехать сегодня же вечером. – Придерживая Шона за локоть, он повел его прочь от могилы, от могильщиков, казалось, без особого усилия довел до гравиевой дорожки, чтобы вместе с остальными проследовать вниз по холму. – Какой великолепный вид, – заметил незнакомец, как будто все его мысли были только об этом. Он сделал еле заметный жест в сторону затянутого смогом Лондона, бесконечно далекой, извивающейся серебристой змеей реки. – Мне кажется, вы приехали на машине капитана Рэнделла? – Он показал на голубой спортивный «мерседес», низкую, мощную, послушную в управлении машину, которая стояла среди других автомобилей у подножия холма.
– Да, – сквозь зубы ответил Шон.
– Думаю, можете продолжать ездить на ней. Разумеется, подальше отсюда. Если сегодня успеете в Лидс и обратитесь по этому адресу, – он вручил Шону конверт, – наш человек завтра проводит вас к самолету, даст документы на машину. И пятьсот фунтов швейцарскими франками. Не возражайте, пожалуйста, мы рады это для вас сделать. Оставьте их себе вместе с деньгами, которые вы, очевидно, взяли у Альберта Феттера. До свидания. – Он ускорил шаг, приостановился, снова поравнялся с Шоном. – Да, вот еще что. Когда придете к себе, чтобы собрать вещи, вы заметите на тротуаре человека в штатском. Не волнуйтесь. Он будет стоять на улице. Если вы, конечно, выйдете из квартиры не позже чем через полчаса.
На этот раз он уже окончательно ушел. Сел в крошечный автомобильчик, где сидел другой мужчина, слишком мощного телосложения для такой маленькой машины. Они уехали. Мужчина мощного телосложения внимательно посмотрел на Шона, будто хотел в точности запомнить его лицо. Шону стало холодно, безнадежно одиноко. И страшно. Он подумал, что Ева Ланд, наверное, испытывала те же чувства. Подумал было, не попытаться ли найти ее где-нибудь в Норвегии. Она упоминала какое-то название – то ли город, то ли район, Шон точно не помнил. Но отказался от этой мысли, едва она пришла ему в голову.
Еще мгновение он раздумывал, не поговорить ли с Маргарет. Она садилась в машину с элегантным, лощеным, никчемным молодым человеком. Тот подсадил ее, демонстрируя свою воспитанность, захлопнул за ней дверцу – Шон так и не смог научиться подобным штучкам. Маргарет со спокойным видом принимала эти знаки внимания – видимо, они доставляли ей удовольствие. Шон почувствовал себя еще более одиноким, отказавшись и от этой мысли.
Он повернулся и решительным, твердым шагом пошел вверх по склону холма, заставив себя не оглядываться на крошечный автомобильчик, выезжавший из ворот кладбища, – пошел туда, где два человека забрасывали землей могилу. Шон постоял, посмотрел на них. Могильщики работали молча; через несколько минут они вытерли лопаты и ушли. Дождь все никак не шел, хотя в воздухе чувствовалась влажность, ощущение это было не из приятных, будто одежда пропиталась потом, а затем пот остыл.
Шону хотелось прочесть молитву в память майора, но все молитвы, какие он знал, казались глупыми и никчемными, вроде тех, что на похоронах читал священник. Он достал из кармана монету. Пенс чеканки 1925 года. С профилем короля Георга V. Каким видел мир майор в 1925 году? Был ли он уже тогда солдатом? Верил ли в Адрианов вал, который такие, как он, призваны были защищать? Верил ли в то, что за этим валом – хаос, а внутри – Сент-Джеймский парк? С няньками, хорошо воспитанными детьми, прирученными утками и отлично подстриженной травой. Вряд ли с такими ограниченными идеалами человек может пройти до конца жизни. Но, возможно, только такие ограниченные люди и могут идти до конца.
Шон швырнул пенс в свежеперекопанную землю, втоптал его туда. Как бы ему хотелось, чтобы и у него тоже были идеалы.
До Лондона он доехал очень быстро. Начался дождь, улицы блестели как серебро, а там, где на них падал свет из витрин магазинов, – как сусальное золото: великолепный, любящий погулять и потанцевать город разворачивался в наступавших сумерках перед его глазами, готовясь к вечеру, когда при ярком неоновом свете начинается главный бизнес – делать деньги на жажде удовольствий; когда телевидение становится реальностью, а камни и деревья в ней сделаны из пенопласта, и стены рушатся, если их ткнуть пальцем; когда за катастрофами следуют рекламные ролики, а красивых героев не убивают; когда маленькие негритята с тонкими, как спички, ножками существуют лишь на фотографиях «ОКСФАМа»[20]; когда нет людей вроде мистера Альберта, и никто не живет в Хониуэлле, и все едят первоклассные – вкуснятина, пальчики оближешь! – рыбные палочки в кляре на обед и пьют чай с хрустящими бисквитами, желая заморить червячка; когда черный Иисус встречается только на страницах журнала «Ридерс дайджест», а слова «джихад» и вовсе не существует; когда люди вроде майора Кортни становятся предметом шуток, а люди вроде Эдварда Брайса и Никколо – короли. По крайней мере до тех пор, пока все не приберет к рукам «Фонд треста». Или не начнется джихад.
Грязной мишурой проносились за окнами автомобиля улицы, а Шон ни о чем не мог думать, кроме того, что майор погребен под грудой мокрой глины и тело его после смерти стало невесомым прахом. О чем он думал, когда умирал? Что он победил? Что еще возможна победа? Или, может быть, его убила правда? Сознание, что он никогда не победит, что победить невозможно, не стоит даже и пытаться, что его крестовый поход закончился более полувека назад в сражениях у Ипра и на Сомме[21], а сейчас идет другое сражение, за другие ценности?..
Эта мысль показалась Шону удушающей, как петля, и он понял, что молиться надо о том, чтобы майор до конца остался в неведении, чтобы не умер разочарованным, как Олаф Редвин. Боже, пусть он уйдет с верой в свой вал. Шон почувствовал, что все расплывается у него перед глазами, снизил скорость. Увидев почтовое отделение, он остановил машину, послал телеграмму Никколо: «Вступаю «Общий рынок». Буду субботу. Шон». Затем сел в «мерседес», стараясь убедить себя, что на душе у него стало легче.
Под окнами его квартиры стоял невзрачно одетый здоровяк, весьма неуютно чувствовавший себя под дождем. Когда Шон вошел в дом, он взглянул на часы и перешел через улицу, чтобы укрыться от дождя под деревом. Он был похож на участника похорон больше, чем любой из тех, кто там присутствовал.
Шон поспешно собирался в комнате, которая, казалось, уже принадлежала другому человеку. Носки, галстуки, непрочитанная книга, вчерашняя газета, портсигар слоновой кости с инкрустацией – подарок одной женщины в Багдаде, бронзовая статуэтка обнаженной танцовщицы высотой сантиметров в десять, купленная им в Каире, греческая монета, которую он хранил как талисман, несколько рубашек, второй костюм. Сборы заняли меньше получаса. Шон затянул чемодан ремнями, посмотрел в окно. Здоровяк стоял на том же месте, что и человек «Фонда треста» в то утро, четыре дня назад. Полицейский закуривал сигарету, прикрывая огонек воротником пальто. Закурив, он снова посмотрел на часы и на окно квартиры Шона. Шон отвернулся – ему внезапно стало очень холодно. Надо заставить себя поверить, что они сдержат слово. Скоро ему представится возможность выяснить это.
Шон оглядел комнату – не забыл ли чего? Если решено арестовать его, то где это произойдет: прямо на улице? Или они подождут, пока он доедет до побережья? Шон спустился по лестнице, миновал площадку с телефоном, начал спускаться к выходу. Губы свело, рука настолько не слушалась, что он сначала промахнулся мимо дверной ручки, потом долго с ней возился. Зазвонил телефон. Шон находился в доме двадцать три минуты.
Он поднялся по ступенькам не потому, что думал – звонят ему, а просто чтобы что-то сделать, чтобы взять себя в руки.
– Дом Уинслоу, – сказал Шон. Он находится в доме двадцать три с половиной минуты. Интересно, человек на улице один или с ним полицейские на патрульной машине? Он услышал звук монет, падающих в автомат.
– Это ты, Шон? – спросил голос.
Сначала он ушам своим не поверил: Маргарет? Затем очень холодно произнес:
– Что тебе надо?
– Ты уезжаешь? – быстро спросила она тихим голосом, будто опасалась, что их подслушивают.
– Какого черта спрашиваешь, ты ведь сама знаешь, что уезжаю. Если мне позволят это сделать.
– Позволят, – сказала она.
– Это результат твоих забот? Прощальный подарок?
– Сейчас не время ссориться. – В голосе ее была мольба. – Куда ты едешь?
– Какое это имеет значение?
– Куда ты едешь? – выделяя каждое слово, повторила она со сдержанной злостью.
– В Милан. Не понимаю…
– Я напишу тебе «до востребования». Или ты не хочешь больше у нас работать?
– Иди к черту, – сказал Шон.
Но Маргарет уже положила трубку. Прошло двадцать четыре минуты тридцать пять секунд. Он снова спустился по лестнице, вышел на улицу в серый моросящий дождь. Человек на другой стороне улицы выглядел совсем несчастным. Он проследил за тем, как Шон сел в голубой «мерседес», который с ревом рванулся к шоссе. Когда машина исчезла из поля зрения, полицейский устало поплелся к ближайшему телефону-автомату.
Шон пробился на другой конец Лондона через потоки автомобилей, помчался к побережью. Он непрерывно тихо и зло чертыхался. Главные улицы разных районов оставались позади, мелькали мимо кафе, залы для игры в бинго[22], молодые парни, прислонившись к витринам магазинов в тщетной надежде, что должно же что-то случиться, хоть что-нибудь. Лил дождь. Рекламная газетная стойка вопила: «Тото найден». На другой надпись: «Змея звезды обнаружена в туалете на телевидении». На следующей улице Шон прочел: «Англия терпит крах. Поражение в матче по крикету».
Он подумал о майоре, лежащем в сырой могиле, о Рэнделле, погребенном в иле глубоко под водой. Так что же – Рэнделл был против Тото и бинго, а майор защищал их? Это, черт возьми, более чем странно. А против чего боролся и что защищал Олаф Редвин?
Парень и девушка быстро выскочили на мостовую, чуть не угодили под колеса «мерседеса». Длинноволосые, бледнолицые, в джинсах. Не отличить парня от девчонки. Шон вспомнил парочку в закусочной «Уимпи», глаза девушки. Будь все проклято, подумал он. Будь проклята Маргарет. Будь проклята эта сволочная страна. Дорога стала шире, вышла в пригороды, можно было даже подумать, что едешь по деревне. Он нажал на акселератор – машина рванулась на юг, будто почувствовав свободу. Никколо, наверно, получит телеграмму сегодня вечером. Он представил его лицо, карие жесткие глаза, теплую неторопливую улыбку, которая красноречиво, без слов, говорила: «Я знаю все и ни во что не верю». Будь они все прокляты!
Дорога пошла вверх – Даунс. Дождь прекратился. По эту сторону холмов он и не шел: шоссе было сухое. Шон увидел знак гостиницы, едва не проскочил ее, вдруг узнал здание, стоянку, низкую кирпичную стену, по верху которой натянуты декоративные цепи. «Дилижанс». Он сбросил скорость, на секунду у него возникло безумное желание свернуть на стоянку, зайти в гостиницу, спросить у хозяина, не объявлялись ли его дружки. Сжав руль, он промчался мимо. Через полчаса он будет проезжать Лирем. Олаф Редвин. Незадачливый поэт. Незадачливый патриот. Незадачливый заговорщик. Но он по крайней мере пытался что-то сделать.
Будь он тоже проклят. А Маргарет – пусть пишет. Пусть пишет свою слезливую слащавую чушь «до востребования», Милан. Эти письма пролежат там долгонько, пока он на них ответит. Небо на юге было ясное, сине-зеленое, как отражение Ла-Манша. Завтра, если удача не оставит его, он будет на той стороне пролива ехать на юг, к теплу. Там солнце, вино, деньги, женщины, и к чертовой матери все остальное. Особенно Маргарет. Вспомнив о ней, он понял: с того момента, как она ему позвонила, постоянно думает о том, что она ему напишет, что сообщит. Будь она проклята, она и ее холодный, наглый, надменный голос, ее уверенность, что он сделает все, что бы она ни захотела. Интересно, будет ли письмо ждать его в Милане?
Он снова нажал на акселератор. Стрелка спидометра рванулась к отметке «70», максимальному пределу скорости, и далеко за нее. Шон проезжал мимо Лирема, не зная об этом. Справа стояли темные леса, старые красивые деревья, за которыми скрывался невысокий подъем над полями к югу. Это был Гоффский лес. Шон проехал мимо, даже не взглянув на него. По крайней мере письмо-то он может прочесть. Отвечать ведь не обязательно. Но Шон знал, что ответит.