Итак, тайна гибели моего отца была раскрыта. Теперь я знал если не все, то вполне достаточно. Понятной стала и отцовская тревога по поводу моих вылазок в испанские владения. Как я и предполагал, не только и не столько в еврейском происхождении таилась опасность для членов нашей семьи. Куда опаснее было то, что Авраам ду Пирешу убил тайного осведомителя инквизиции, а кроме того, похитил позорный наряд из часовни. Последнее, наверное, могло рассматриваться инквизиторами как отказ от покаяния, и, значит, в их глазах отец мой превращался в закоренелого еретика и должен был отправиться на костер.
Подумав об этом, я вспомнил страшную картину, продемонстрированную мне Исааком Лакедемом. Бедный, бедный отец! Каково это было для совсем еще молодого человека – стоять на помосте, обряженным в нелепое одеяние, с остроконечным колпаком на голове, и слушать улюлюканье толпы? Каково было видеть мучения своих знакомых, а может быть, даже друзей, корчившихся в пламени костра, вдыхать запах горящей человеческой плоти – и одновременно повторять вслед за монахом слова покаяния в несуществующем грехе? Каково было затем, каждую воскресную службу, видеть рубище, на котором написано твое имя и слово «еретик»? Каково было узнать, что друзья твои не желают больше тебя знать и при встрече отворачиваются? И конечно же сколь ужасными казались слухи о твоем якобы предательстве! Я хорошо знал гордый нрав отца и понимал, насколько он страдал. Более того: я был уверен, что, не сложись все именно так, он оставался бы до конца дней своих верным католиком. Именно инквизиторы толкнули его назад, именно они сделали его вновь иудеем. Что же, теперь его иудейство представлялось мне не позорным пятном, а дерзким вызовом, брошенным миру, столь несправедливо обошедшемуся с ним. Теперь я понимал его, а кроме того, перестал считать это пятном на своем происхождении. Если стать евреем в Порто означало бросить протест тамошним порядкам – я бы поступил так же, как и мой отец. В конце концов, разве мать Иисуса и апостолы не были иудеями? И разве Авраам де Порту, будучи иудеем, не являл собою образец настоящего дворянина?
Вновь перед глазами встало лицо отца, лежавшего на смертном одре. Вновь переживал я тот трагический день. Но теперь к переживаниям прибавился жгучий стыд – за то, что я намеревался бежать из дома, за то, что я хотя бы на минуту усмотрел в поведении моего благородного родителя нечто бесчестное. Мои щеки, охлажденные утренним ветерком, вновь вспыхнули. Как мог я счесть отца хоть в чем-то виноватым, зная его безупречное поведение? Как мог я счесть свое происхождение низким и позорным? Достаточно было лишь раз взглянуть на моих родителей, чтобы убедиться в их благородстве! Мысль о том, что всего этого я уже не смогу высказать им самим, повергала меня в отчаяние. Много бы я отдал сейчас, чтобы прямо здесь, на утренней парижской улице, встретить дона Жаиме и поквитаться с ним. От одной мысли об этом рука моя сама потянулась к эфесу, так что шедший навстречу мужчина в скромном буржуазном платье испуганно на меня посмотрел и поспешно уступил дорогу.
Перейдя мост Ла-Турнель, я вышел на улицу дю Бак и замедлил шаг. Здесь мне все чаще стали встречаться знакомые – гвардейцы, мушкетеры, некоторые придворные. Рассеянно отвечая на приветствия, я продолжал обдумывать нынешнее свое положение. Слушая рассказ г-на Лакедема, я испытал не только отчаяние и скорбь, но и гордость – за то, что мой отец выследил истинного предателя и доносчика, отомстил ему и избрал для этого способ, не наносящий урона чести. Да, черт побери, он убил этого дона Жоано душ Сантуша, но сделал это не из-за угла, а в честном поединке! И конечно же перед дуэлью он не надевал под камзол кольчугу – как в подобном случае поступил зловещий дон Жаиме.
Я решил приложить все усилия к тому, чтобы найти этого убийцу.
Но как?
Исаак Лакедем сказал, что Жаиме рано или поздно отыщет своего второго врага, то есть его, дона Карлуша душ Барруша. И еще он предостерег, что след может привести убийцу ко мне. И посоветовал проявлять осторожность.
И тут я остановился прямо посреди улицы. Осторожность? Зачем же мне нужна такая осторожность? Напротив, я мечтал именно о том, что вызывало опасения г-на Лакедема! Вопреки его совету, я должен был как можно чаще оказываться в его доме – пусть дон Жаиме обнаружит меня здесь, пусть узнает, что под личиной гвардейца Портоса скрывается сын убитого им Авраама ду Пирешу – де Порту. Ничего я сейчас не желал более страстно.
Правда, у окружающих могло бы сложиться впечатление, что я ухаживаю за дочерью ростовщика. Бог с ними, с окружающими, меня редко интересовало мнение посторонних о моей персоне, но то же самое могли подумать и супруги Лакедем. А главное – эта мысль могла прийти в голову бедняжке Рашель. Взгляд, который она бросила на меня при прощании, заставлял предположить, что статный гвардеец, да еще, как выяснилось, дальний родственник семьи, не оставил ее равнодушной. Вот этого мне совсем не хотелось. Хотя первое впечатление о ней как о дурнушке несколько изменилось, но дочь ростовщика нисколько не походила на рисовавшихся моему бурному воображению герцогинь и маркиз. Даже ее принадлежность к знатному роду не исправляла положения. Чего стоит высокое происхождение, если его приходится скрывать столь тщательно?
Словом, было над чем ломать голову. Я собрался продолжить путь, когда меня окликнул знакомый голос:
– Ба, Портос, друг мой!
Оглянувшись, я увидел Атоса, приветствовавшего меня с веселой улыбкой. Пожав мне руку, он сказал:
– У вас очень странный вид. Если бы сейчас была ночь, я предположил бы, что вы встретили привидение. Но конечно же это не так – горящие щеки, ввалившиеся глаза, блуждающий взгляд… – Атос развел руками. – Уж не влюбились ли вы? Я заходил к вам утром. Мушкетон сообщил, что вы не ночевали дома. – Он укоризненно покачал головой. – Право, друг мой, постарайтесь не попасть в зависимость от женщины. Как бы ни была она красива, как бы вы ни были влюблены – все рано или поздно заканчивается печально. Обман, лицемерие и вероломство – вот что ждет нас в конце увлекательного приключения… – Атос вздохнул, а я впервые подумал, что приступы меланхолии моего друга, сопровождаемые пьянством, возможно, связаны не просто с трагической историей, но с историей обманутой любви. И еще мне пришло в голову, что замечание о привидении, высказанное мушкетером, разумеется, в шутку, куда лучше подходило к тому, что произошло со мной, чем вполне серьезное предположение о любовном свидании.
Нам оказалось по пути. Атос проводил меня до ротных квартир. Его появление изменило течение моих мыслей и немного меня развеяло. Беседовали мы главным образом о предстоящем смотре гвардейских рот, объявленном его величеством, и об экипировке, которой предстоит обзавестись к этому событию. Атос сообщил, что слышал о желании короля видеть, например, всех гвардейцев моей роты в черных бархатных камзолах; мушкетерам же предписали обзавестись новыми кирасами и касками. Необходимо было также позаботиться о состоянии оружия и лошадей. Моего друга заботили денежные проблемы, а я с благодарностью вспомнил об увесистом мешочке г-на Лакедема.
– Черт побери, – меланхолично вздохнул Атос, – мне даже заложить нечего! А между тем совсем не мешало бы обновить клинок моей старушки шпаги, не говоря уже о каске и нагруднике…
Я напомнил о великолепной шпаге с позолоченным эфесом, которая украшала его скромную квартиру на улице Феру. Мушкетер нахмурился.
– Она ни при каких обстоятельствах не покинет своего жилища, – ответил он. – Мой дорогой Портос, шпага, о которой вы говорите, принадлежала моему предку. Это не оружие, это память. А память не следует выносить на плац. Память – то имущество, с которым человек остается до конца своих дней. – На лицо моего друга вновь набежало облачко, которое, впрочем, быстро растаяло. – Однако не стоит унывать. Не зря сказано в Евангелии: «Взгляните на птиц небесных: они не сеют, ни жнут, ни собирают в житницы; и Отец ваш Небесный питает их»… – беспечно улыбнулся Атос. – Правда, они и не служат мушкетерами его величества. Словом, подождем – вдруг Небо и правда пришлет мне новый нагрудник.
– Боюсь, вы для этого не самый лучший христианин, – в тон ему заметил я. – Лучше воспользуйтесь моим кошельком. Вы так часто выручали меня, что можете не считать себя при этом чересчур обязанным.
Мы как раз дошли до ворот казармы, у которых должны были распрощаться. Но Атос остановился скорее от удивления.
– Вашим кошельком? – спросил он недоверчиво. – Вы разбогатели? Черт возьми, если это правда, я рад за вас! Но вам ведь и самому следует позаботиться об экипировке!
– Ерунда, – ответил я, извлекая мешочек. – Думаю, тут хватит на двоих. Все-таки снаряжение гвардейца дешевле, чем мушкетера.
Увидев содержимое мешочка, мой друг присвистнул.
– Вот так так! – сказал он. – Уж не герцогиня ли в вас влюбилась, дорогой мой? Берегитесь, Портос, знатные дамы легко делают нас своими игрушками… Что ж, я воспользуюсь вашим щедрым предложением. Мне чертовски не хочется закладывать фамильный перстень. Я просто не смогу его носить после того, как он побывает в грязных лапах ростовщика, и, значит, вынужден буду продать его.
– Хватит ли вам четырехсот ливров, дорогой Атос? – спросил я, покраснев против воли – не столько из-за высказанного предположения о богатой любовнице, сколько из-за упоминания о ростовщике. Совсем недавно, да что там – всего лишь вчера! – я бы говорил о руках ростовщика с той же брезгливостью, что и мой друг. Совсем недавно я мог сказать о ком-то: «Скуп, как жид».
Сегодня же многое изменилось. Изменился я сам, хотя мне казалось, что это мир вокруг меня стал иным.
Атос все еще пребывал в нерешительности. Он крайне щепетильно относился к денежным долгам, и сейчас ему было неловко воспользоваться неожиданной щедростью младшего товарища. Я повторил свое предложение, и он согласился с явной неохотой, сказав, что предлагаемой суммы ему хватит с избытком.
Я тотчас отсчитал ему четыреста ливров. Еще раз поблагодарив меня, мушкетер отправился по своим делам, я же испытал чувство облегчения, хотя обычно искал общества друзей. Но сейчас мне более всего хотелось остаться в одиночестве и попытаться привести в порядок чувства и мысли.
Разумеется, караульное помещение гвардейской роты, куда я пришел после прощания с Атосом, было не лучшим местом для уединения. Меня встретили шутливыми намеками, которые, будь я настроен иначе, заставили бы меня покраснеть от смущения. Товарищей по роте, точно так же, как до них Атоса, ввел в заблуждение мой утомленный вид – при том что едва пробило девять часов утра. Их предположения относительно причин излишней усталости тоже ничем не отличались от высказанных только что. А случайно вытащенный из кармана кошелек довершил дело. Так что, узнав о времени очередного своего дежурства, я вышел из казармы в ореоле сомнительной славы удачливого любовника таинственной и весьма богатой особы. Сдержанность же мою все объясняли тем, что моя возлюбленная либо не слишком хороша собою, либо старовата. Не скажу, что мне все это было лестно слышать.
Дома, на улице Старой Голубятни, я обнаружил Мушкетона, задумчиво глядевшего в окно и оживившегося при моем появлении. Впрочем, тотчас взгляд его вновь померк, а лицо обрело выражение глубокой меланхолии. Мне было не до того, чтобы выяснять причину смены настроения слуги. Я приказал подать завтрак, а поев, велел заняться моей одеждой и обувью; сам же здраво рассудил, что от тревог и забот лучше всего поможет Морфей. Молодость и усталость взяли свое. Несмотря на тяжкое душевное состояние, уснул я быстро и глубоко.
Растолкал меня все тот же Мушкетон. Увидев, что я открыл глаза, он поспешно отскочил на пару шагов (рука у меня со сна тяжелая, и ему уже не раз попадало за нарушение господского покоя).
Он сообщил мне, что хозяин дома, в котором мы снимали две комнаты, уже дважды наведывался и напоминал о том, что плата за последние три месяца им все еще не получена.
– Я ему сказал, что ваша милость со дня на день должны получить большую сумму денег из дома, – сказал он.
– Что же, – сказал я без улыбки, – уже и Мушкетон в пророках? Я действительно получил деньги.
Он изумленно вытаращил глаза, а я нарочито небрежным жестом высыпал на стол большую часть содержимого мешочка на стол. При виде монет мой слуга едва не лишился чувств. Во всяком случае, он застыл наподобие жены Лота, правда зачарованный не пожаром Содома, а блеском золота.
Насладившись этим зрелищем (не золота, а окаменевшего слуги, разумеется), я велел Мушкетону отнести хозяину дома нужную сумму, а затем пройтись по лавкам возле Нового моста и приобрести лучшего черного бархата – на новый камзол. Он быстро сгреб деньги и побежал выполнять мои поручения. Похоже, я вернул себе авторитет в его глазах. Кроме того, он рассчитывал, что после обзаведения новым платьем я, как заведено, отдам ему старое. Страсть этого плута к господским нарядам была одной из самых сильных.
Отправив Мушкетона, я ссыпал оставшиеся деньги в мешочек. Хорошее настроение от бесхитростного восторга слуги быстро прошло. Я вновь стал размышлять о том, что узнал минувшей ночью. Разложив перед собой санбенито отца, я задумался. После разговора с г-ном Лакедемом я жаждал поскорее уничтожить это свидетельство позора. Но сейчас, глядя на грубую желтую шерсть и на небрежно намалеванные темно-красные буквы, я почувствовал, что не смогу этого сделать. Я решил хранить санбенито до тех пор, пока не отправлю в ад дона Жаиме душ Сантуша. И только после этого сжечь. Вместе с пожелтевшим доносом и списком тайных евреев Порто, которых, скорее всего, не было бы в живых, если бы эти бумаги попали по адресу. Если бы на пути доносчика в давнюю ночь не встал юный Авраам ду Пирешу.
Не могу сказать, что я окончательно избавился от подозрительного и даже презрительного отношения к народу, к которому принадлежал сам. Но сейчас, понимая, какие испытания выпали на долю родителей лишь из-за того, что они были иудеями, я перестал сетовать на судьбу. Если мне происхождение могло помешать сделать карьеру, то их оно привело в застенки инквизиции и в конце концов к вынужденному бегству из родной страны. Мысль же о положении евреев – в Испании, во всяком случае, – вызывала у меня искреннее сочувствие.
Так или иначе, я жаждал отомстить за смерть отца и потому уже в следующую субботу вновь пришел в гости к Исааку Лакедему. Меня приняли здесь с некоторой настороженностью, которая, правда, благодаря г-же Лакедем быстро развеялась. С тех пор я регулярно посещал этот дом и, признаться, вскоре стал находить в этих субботних визитах ту домашнюю теплоту, о которой иногда скучал и которой не испытывал с тех пор, как умерла мать. Рашель относилась ко мне как к брату и даже иной раз поверяла свои маленькие секреты. Я же вновь отметил про себя, что она вовсе не была такой дурнушкой, какой показалась мне в первую встречу. Словом, нежданно-негаданно я обрел в Париже уголок, в котором отдыхал после казарменных будней и шумных проказ.
Не то чтобы я забыл о своей цели, но она словно несколько сгладилась в моем сознании. Тем более дни проходили за днями, а опасения г-на Лакедема не сбывались.
Зато я получил неожиданный урок, заставивший меня впредь относиться к визитам в гостеприимный дом с большей осторожностью. Кое-кто из моих сослуживцев, заметив, что я регулярно исчезаю по субботам, сделал неожиданные предположения. Шутливые, разумеется, но вызвавшие у меня серьезную тревогу. Было это так: однажды, проводя время в компании гвардейцев и мушкетеров, я отказался от участия в очередной проказе, намеченной на субботу, сославшись на неотложные дела. Тотчас посыпались шуточки по поводу мнимых свиданий с богатой дамой, и один из гвардейцев спросил – уж не связался ли я с евреями? Гвардеец этот, молодой нормандец по имени де Брасье, в подтверждение своего предположения заметил:
– Ведь всем известно, что у евреев суббота – такой же праздник, как воскресенье у добрых христиан. Посмотрите-ка, господа, как тщательно наш Портос наряжается к этому дню! А то, что евреи богаче всех, не только во Франции, но и во всем мире, с этим ведь никто спорить не будет! Так вот – не потому ли в субботу наш друг отказывается от дел, которые не считает богоугодными?
Товарищи мои расхохотались, я же внутренне похолодел. Мне пришло в голову, что за мной могли следить. В этом случае тайна моего происхождения могла быть раскрыта очень легко и я с позором был бы изгнан из гвардии.
Шутник же не унимался и, ободренный смехом окружающих, сказал, обращаясь ко мне:
– В самом деле, Портос, признайтесь – вы ведь ухаживаете за дочерью или за молоденькой женой кого-то из этих Крезов иудейских, верно?
Кровь ударила мне в голову. Я потянулся к шпаге. Дело могло кончиться кровопролитием.
Положение спас Атос. Не разделяя бурного веселья, вызванного словами Брасье, он удержал мою руку и одновременно сказал, холодно глядя на остряка:
– Даже в шутках не следует переступать определенную черту. Особенно если вы имеете дело с людьми чести. Будет лучше, сударь, если вы принесете извинения господину Портосу.
Брасье побледнел, видимо поняв, что зашел в своем остроумии слишком далеко. Ему совсем не улыбалось драться на дуэли ни со мной, ни тем более с Атосом, заслуженно считавшимся одним из лучших фехтовальщиков мушкетерской роты.
– Господин де Брасье, – продолжил Атос невозмутимо, – никто из нас не подозревает вас в намерении нанести оскорбление нашему другу и вашему сослуживцу. Тем не менее, вы это сделали. Извинитесь, и забудем об этой неловкости. В конце концов, все мы – и вы, я уверен, – не раз пускали шпаги в ход для защиты чести, так что никто ничего постыдного не усмотрит в том, чтобы вы принесли моему товарищу извинения.
Брасье растерянно огляделся по сторонам. По лицам остальных он понял, что все они поддерживают позицию Атоса.
– Боже мой, – пробормотал он, – у меня и в мыслях не было вас оскорбить, Портос! Я просто высказал самое нелепое из возможных объяснений, думая просто повеселить вас! Право же, Портос, вы всегда выглядите по субботам таким озабоченным…
– Хорошо, – сказал Атос прежним ровным тоном. – Будем считать это обычным недоразумением. – Он повернулся ко мне. – Вы согласны, Портос?
– Согласен, – хмуро ответил я, сдвигая перевязь. – Но, мне кажется, будет правильно, если господин де Брасье, в знак примирения, угостит всех присутствующих хорошим вином.
Именно таких слов от меня ждали все и потому дружно поддержали мое предложение, а бедняга де Брасье поспешил заказать десяток бутылок, после чего атмосфера разрядилась. Брасье более всех радовался бескровному разрешению конфликта. Я же решил, что впредь буду осторожнее и осмотрительнее.
Так завершился этот неприятный инцидент, но вскоре произошло менее бурное, но куда более значительное событие. С некоторых пор я обратил внимание на изменившееся ко мне отношение Рашели. Произошло то, чего я опасался. Юная дочь Исаака Лакедема влюбилась в меня, а мои регулярные визиты расценивала как проявление ответного чувства. Впрочем, я был готов к этому.
Не ожидал же я того, что со мной тоже приключится нечто подобное. Чем больше мы общались, тем больше я обращал внимание на то, что ранее не замечал. Так, например, я вдруг понял, что, хотя черты лица Рашели далеки от совершенства (или оттого, что казалось мне совершенством совсем недавно), внешность ее чрезвычайно привлекательна. Просто привлекательность эта была неброской, неяркой. Но тем сильнее она проявлялась при более или менее частом общении с девушкой. Блеск ее глубоких черных глаз, взмах длинных ресниц заставляли меня терять нить разговора. Случайные (а возможно, и нет) прикосновения нежных узких рук вызывали учащенное сердцебиение. Особенный звук ее голоса заставлял меня совершенно неуместно краснеть, подобно мальчишке, – это мне-то, самого себя считавшего опытным и зрелым мужчиной. Когда же Рашель покидала нас в сопровождении матери, мне стоило большого труда не нарушить правил вежливого обращения и не следить за нею взглядом до тех пор, пока ее статная фигурка не скроется за дверью.
Словом, я влюбился – вопреки собственным планам, вопреки здравому смыслу, вопреки желанию. Когда я наконец понял это, то вспомнил слова Атоса. При нашей встрече, которая случилась после моего знакомства с семейством Лакедем – душ Барруш, он немедленно определил меня влюбленным. И хотя ничего подобного я тогда не чувствовал, сейчас мне казалось, что мой друг еще три месяца назад уловил то, о чем я сам и не подозревал. Чем больше я думал, тем больше укреплялся в уверенности, что полюбил юную Рашель Лакедем с первой же встречи.
Думаю, чувства наши очень скоро перестали быть секретом для супругов Лакедем – может быть, даже быстрее, чем для нас самих. Не могу сказать, что г-н Лакедем нас поощрял. Правда, он ни разу не выразил неудовольствия по поводу пылких взглядов, которыми мы обменивались с Рашелью во время субботних обедов. Тем не менее меня не оставляло ощущение, что Исаак Лакедем относится к происходящему без особого восторга. Это проявлялось по-разному. Например, когда я однажды просил его разрешить нам с Рашелью вечернюю прогулку, то он отказал мне – мягко, но непреклонно.
– Дорогой Портос, – сказал он, – я отношусь к вам как к сыну, которого у меня, к сожалению, нет. Вы для нас – член семьи, которого мы любим и которому желаем счастья. Но подумайте сами: что будет, если мою дочь увидят в обществе королевского гвардейца? Наши знакомые сочтут, что она пренебрегает нормами приличия, ваши же – что вы нашли даму, недостойную вас.
– Что вы говорите, господин Лакедем! – растерянно воскликнул я. – Как можно считать, что ваша дочь недостойна кого бы то ни было!
– Вы забываете, уважаемый Портос, – возразил он, – что для окружающих вы – французский дворянин, близкий ко двору его величества. А Рашель Лакедем – всего лишь дочь еврея-ростовщика. Мало того что ее сочтут недостойной – вас, скорее всего, обвинят в том, что вы позарились на деньги ее отца. Словом, – сказал он холодно, – ваша прогулка окажется оскорбительной и для нее, и для вас. Оставим этот разговор.
Его слова были жестоки, но справедливы. Именно так и рассуждали бы мои знакомые, если б увидели меня с Рашелью.
По счастью, этот короткий разговор произошел в отсутствие девушки. Присутствовавшая же при нем г-жа Лакедем расстроилась не меньше моего. В отличие от мужа, она куда благосклоннее относилась к нашему сближению, но боялась возражать ростовщику. Попрощавшись с ними, я, понурив голову, вышел из гостеприимного дома. Но, не пройдя и нескольких шагов в сгущавшихся сумерках, я увидел знакомую фигурку в темном платье и чепце испанского покроя с вуалью, скрывавшей лицо.
– Рашель… – пробормотал я, останавливаясь. Девушка быстро подошла ко мне и взяла меня под руку.
– Пойдемте, – сказала она.
Мы двинулись прочь от ее дома. Я чувствовал себя неловко, все еще переживая недавний разговор с ее отцом. Выходило, что я, получив однозначный запрет на прогулку, немедленно же его нарушил.
– Я слышала, что сказал вам мой отец, – сказала она. Вуаль чуть приглушала звук ее мелодичного голоса. – Он прав, дорогой Портос. Нам не следует вместе появляться на людях. Потому я и решилась на эту прогулку – короткую прогулку, – что она окажется единственной. Не расстраивайтесь, в конце концов мы будем по-прежнему видеться у нас дома, за субботним столом.
Дойдя до угла, мы остановились.
– Рашель, – сказал я негромко, – я люблю вас.
Это было неожиданно для меня самого. От собственных слов у меня захватило дух так же, как в детстве, когда я прыгал с крутого берега в зеленую волну Вера.
Рашель убрала руку и подняла вуаль. На ее лице я не увидел радости, а в глазах блеснули слезы.
– Я тоже люблю вас, Портос, – прошептала она еле слышно. – Но у нас нет будущего. Даже такая малость, как вечерняя прогулка, для нас невозможна. Мы должны смириться. В конце концов, многие лишены и той радости, которой Господь одарил нас. Оставайтесь же для меня милым братом, а я для вас буду верной и любящей сестрой. Кто знает, – добавила она с робкой надеждой, – может быть, все изменится…
Девушка коснулась моего запястья и тут же отдернула руку, словно испугавшись этого движения. Быстро поднявшись по ступеням крыльца, она скрылась в доме. Я же остался стоять посреди улицы, пытаясь заставить сердце биться ровно.
Мне это удалось не сразу. К естественному чувству разочарования примешивался еще и стыд. Конечно, слова Рашели о том, что у наших отношений нет будущего, были справедливы. Но не только и не столько по причине, которую назвал ростовщик и подразумевала его дочь. Причина таилась во мне самом, вернее, в той жизни, к которой, до недавнего времени, стремился я. И продолжал добиваться, несмотря на появлявшиеся сомнения.
Вырвавшиеся слова о любви именно вырвались, они прозвучали, по сути, против моей воли, вызванные естественным порывом. И я тут же пожалел о них. Избрав военную карьеру, мечтая о подвигах и чинах, о славе и положении, я отдавал себе отчет в том, что его величеству не нужны солдаты, обремененные семьей и в походе больше думающие о домашних делах, нежели о смерти во имя своего короля. Отказаться же от честолюбивых стремлений, пусть даже во имя любви, – возможно, я еще не был готов к столь решительному повороту в судьбе.
Подумав об этом, я вспомнил страшную картину, продемонстрированную мне Исааком Лакедемом. Бедный, бедный отец! Каково это было для совсем еще молодого человека – стоять на помосте, обряженным в нелепое одеяние, с остроконечным колпаком на голове, и слушать улюлюканье толпы? Каково было видеть мучения своих знакомых, а может быть, даже друзей, корчившихся в пламени костра, вдыхать запах горящей человеческой плоти – и одновременно повторять вслед за монахом слова покаяния в несуществующем грехе? Каково было затем, каждую воскресную службу, видеть рубище, на котором написано твое имя и слово «еретик»? Каково было узнать, что друзья твои не желают больше тебя знать и при встрече отворачиваются? И конечно же сколь ужасными казались слухи о твоем якобы предательстве! Я хорошо знал гордый нрав отца и понимал, насколько он страдал. Более того: я был уверен, что, не сложись все именно так, он оставался бы до конца дней своих верным католиком. Именно инквизиторы толкнули его назад, именно они сделали его вновь иудеем. Что же, теперь его иудейство представлялось мне не позорным пятном, а дерзким вызовом, брошенным миру, столь несправедливо обошедшемуся с ним. Теперь я понимал его, а кроме того, перестал считать это пятном на своем происхождении. Если стать евреем в Порто означало бросить протест тамошним порядкам – я бы поступил так же, как и мой отец. В конце концов, разве мать Иисуса и апостолы не были иудеями? И разве Авраам де Порту, будучи иудеем, не являл собою образец настоящего дворянина?
Вновь перед глазами встало лицо отца, лежавшего на смертном одре. Вновь переживал я тот трагический день. Но теперь к переживаниям прибавился жгучий стыд – за то, что я намеревался бежать из дома, за то, что я хотя бы на минуту усмотрел в поведении моего благородного родителя нечто бесчестное. Мои щеки, охлажденные утренним ветерком, вновь вспыхнули. Как мог я счесть отца хоть в чем-то виноватым, зная его безупречное поведение? Как мог я счесть свое происхождение низким и позорным? Достаточно было лишь раз взглянуть на моих родителей, чтобы убедиться в их благородстве! Мысль о том, что всего этого я уже не смогу высказать им самим, повергала меня в отчаяние. Много бы я отдал сейчас, чтобы прямо здесь, на утренней парижской улице, встретить дона Жаиме и поквитаться с ним. От одной мысли об этом рука моя сама потянулась к эфесу, так что шедший навстречу мужчина в скромном буржуазном платье испуганно на меня посмотрел и поспешно уступил дорогу.
Перейдя мост Ла-Турнель, я вышел на улицу дю Бак и замедлил шаг. Здесь мне все чаще стали встречаться знакомые – гвардейцы, мушкетеры, некоторые придворные. Рассеянно отвечая на приветствия, я продолжал обдумывать нынешнее свое положение. Слушая рассказ г-на Лакедема, я испытал не только отчаяние и скорбь, но и гордость – за то, что мой отец выследил истинного предателя и доносчика, отомстил ему и избрал для этого способ, не наносящий урона чести. Да, черт побери, он убил этого дона Жоано душ Сантуша, но сделал это не из-за угла, а в честном поединке! И конечно же перед дуэлью он не надевал под камзол кольчугу – как в подобном случае поступил зловещий дон Жаиме.
Я решил приложить все усилия к тому, чтобы найти этого убийцу.
Но как?
Исаак Лакедем сказал, что Жаиме рано или поздно отыщет своего второго врага, то есть его, дона Карлуша душ Барруша. И еще он предостерег, что след может привести убийцу ко мне. И посоветовал проявлять осторожность.
И тут я остановился прямо посреди улицы. Осторожность? Зачем же мне нужна такая осторожность? Напротив, я мечтал именно о том, что вызывало опасения г-на Лакедема! Вопреки его совету, я должен был как можно чаще оказываться в его доме – пусть дон Жаиме обнаружит меня здесь, пусть узнает, что под личиной гвардейца Портоса скрывается сын убитого им Авраама ду Пирешу – де Порту. Ничего я сейчас не желал более страстно.
Правда, у окружающих могло бы сложиться впечатление, что я ухаживаю за дочерью ростовщика. Бог с ними, с окружающими, меня редко интересовало мнение посторонних о моей персоне, но то же самое могли подумать и супруги Лакедем. А главное – эта мысль могла прийти в голову бедняжке Рашель. Взгляд, который она бросила на меня при прощании, заставлял предположить, что статный гвардеец, да еще, как выяснилось, дальний родственник семьи, не оставил ее равнодушной. Вот этого мне совсем не хотелось. Хотя первое впечатление о ней как о дурнушке несколько изменилось, но дочь ростовщика нисколько не походила на рисовавшихся моему бурному воображению герцогинь и маркиз. Даже ее принадлежность к знатному роду не исправляла положения. Чего стоит высокое происхождение, если его приходится скрывать столь тщательно?
Словом, было над чем ломать голову. Я собрался продолжить путь, когда меня окликнул знакомый голос:
– Ба, Портос, друг мой!
Оглянувшись, я увидел Атоса, приветствовавшего меня с веселой улыбкой. Пожав мне руку, он сказал:
– У вас очень странный вид. Если бы сейчас была ночь, я предположил бы, что вы встретили привидение. Но конечно же это не так – горящие щеки, ввалившиеся глаза, блуждающий взгляд… – Атос развел руками. – Уж не влюбились ли вы? Я заходил к вам утром. Мушкетон сообщил, что вы не ночевали дома. – Он укоризненно покачал головой. – Право, друг мой, постарайтесь не попасть в зависимость от женщины. Как бы ни была она красива, как бы вы ни были влюблены – все рано или поздно заканчивается печально. Обман, лицемерие и вероломство – вот что ждет нас в конце увлекательного приключения… – Атос вздохнул, а я впервые подумал, что приступы меланхолии моего друга, сопровождаемые пьянством, возможно, связаны не просто с трагической историей, но с историей обманутой любви. И еще мне пришло в голову, что замечание о привидении, высказанное мушкетером, разумеется, в шутку, куда лучше подходило к тому, что произошло со мной, чем вполне серьезное предположение о любовном свидании.
Нам оказалось по пути. Атос проводил меня до ротных квартир. Его появление изменило течение моих мыслей и немного меня развеяло. Беседовали мы главным образом о предстоящем смотре гвардейских рот, объявленном его величеством, и об экипировке, которой предстоит обзавестись к этому событию. Атос сообщил, что слышал о желании короля видеть, например, всех гвардейцев моей роты в черных бархатных камзолах; мушкетерам же предписали обзавестись новыми кирасами и касками. Необходимо было также позаботиться о состоянии оружия и лошадей. Моего друга заботили денежные проблемы, а я с благодарностью вспомнил об увесистом мешочке г-на Лакедема.
– Черт побери, – меланхолично вздохнул Атос, – мне даже заложить нечего! А между тем совсем не мешало бы обновить клинок моей старушки шпаги, не говоря уже о каске и нагруднике…
Я напомнил о великолепной шпаге с позолоченным эфесом, которая украшала его скромную квартиру на улице Феру. Мушкетер нахмурился.
– Она ни при каких обстоятельствах не покинет своего жилища, – ответил он. – Мой дорогой Портос, шпага, о которой вы говорите, принадлежала моему предку. Это не оружие, это память. А память не следует выносить на плац. Память – то имущество, с которым человек остается до конца своих дней. – На лицо моего друга вновь набежало облачко, которое, впрочем, быстро растаяло. – Однако не стоит унывать. Не зря сказано в Евангелии: «Взгляните на птиц небесных: они не сеют, ни жнут, ни собирают в житницы; и Отец ваш Небесный питает их»… – беспечно улыбнулся Атос. – Правда, они и не служат мушкетерами его величества. Словом, подождем – вдруг Небо и правда пришлет мне новый нагрудник.
– Боюсь, вы для этого не самый лучший христианин, – в тон ему заметил я. – Лучше воспользуйтесь моим кошельком. Вы так часто выручали меня, что можете не считать себя при этом чересчур обязанным.
Мы как раз дошли до ворот казармы, у которых должны были распрощаться. Но Атос остановился скорее от удивления.
– Вашим кошельком? – спросил он недоверчиво. – Вы разбогатели? Черт возьми, если это правда, я рад за вас! Но вам ведь и самому следует позаботиться об экипировке!
– Ерунда, – ответил я, извлекая мешочек. – Думаю, тут хватит на двоих. Все-таки снаряжение гвардейца дешевле, чем мушкетера.
Увидев содержимое мешочка, мой друг присвистнул.
– Вот так так! – сказал он. – Уж не герцогиня ли в вас влюбилась, дорогой мой? Берегитесь, Портос, знатные дамы легко делают нас своими игрушками… Что ж, я воспользуюсь вашим щедрым предложением. Мне чертовски не хочется закладывать фамильный перстень. Я просто не смогу его носить после того, как он побывает в грязных лапах ростовщика, и, значит, вынужден буду продать его.
– Хватит ли вам четырехсот ливров, дорогой Атос? – спросил я, покраснев против воли – не столько из-за высказанного предположения о богатой любовнице, сколько из-за упоминания о ростовщике. Совсем недавно, да что там – всего лишь вчера! – я бы говорил о руках ростовщика с той же брезгливостью, что и мой друг. Совсем недавно я мог сказать о ком-то: «Скуп, как жид».
Сегодня же многое изменилось. Изменился я сам, хотя мне казалось, что это мир вокруг меня стал иным.
Атос все еще пребывал в нерешительности. Он крайне щепетильно относился к денежным долгам, и сейчас ему было неловко воспользоваться неожиданной щедростью младшего товарища. Я повторил свое предложение, и он согласился с явной неохотой, сказав, что предлагаемой суммы ему хватит с избытком.
Я тотчас отсчитал ему четыреста ливров. Еще раз поблагодарив меня, мушкетер отправился по своим делам, я же испытал чувство облегчения, хотя обычно искал общества друзей. Но сейчас мне более всего хотелось остаться в одиночестве и попытаться привести в порядок чувства и мысли.
Разумеется, караульное помещение гвардейской роты, куда я пришел после прощания с Атосом, было не лучшим местом для уединения. Меня встретили шутливыми намеками, которые, будь я настроен иначе, заставили бы меня покраснеть от смущения. Товарищей по роте, точно так же, как до них Атоса, ввел в заблуждение мой утомленный вид – при том что едва пробило девять часов утра. Их предположения относительно причин излишней усталости тоже ничем не отличались от высказанных только что. А случайно вытащенный из кармана кошелек довершил дело. Так что, узнав о времени очередного своего дежурства, я вышел из казармы в ореоле сомнительной славы удачливого любовника таинственной и весьма богатой особы. Сдержанность же мою все объясняли тем, что моя возлюбленная либо не слишком хороша собою, либо старовата. Не скажу, что мне все это было лестно слышать.
Дома, на улице Старой Голубятни, я обнаружил Мушкетона, задумчиво глядевшего в окно и оживившегося при моем появлении. Впрочем, тотчас взгляд его вновь померк, а лицо обрело выражение глубокой меланхолии. Мне было не до того, чтобы выяснять причину смены настроения слуги. Я приказал подать завтрак, а поев, велел заняться моей одеждой и обувью; сам же здраво рассудил, что от тревог и забот лучше всего поможет Морфей. Молодость и усталость взяли свое. Несмотря на тяжкое душевное состояние, уснул я быстро и глубоко.
Растолкал меня все тот же Мушкетон. Увидев, что я открыл глаза, он поспешно отскочил на пару шагов (рука у меня со сна тяжелая, и ему уже не раз попадало за нарушение господского покоя).
Он сообщил мне, что хозяин дома, в котором мы снимали две комнаты, уже дважды наведывался и напоминал о том, что плата за последние три месяца им все еще не получена.
– Я ему сказал, что ваша милость со дня на день должны получить большую сумму денег из дома, – сказал он.
– Что же, – сказал я без улыбки, – уже и Мушкетон в пророках? Я действительно получил деньги.
Он изумленно вытаращил глаза, а я нарочито небрежным жестом высыпал на стол большую часть содержимого мешочка на стол. При виде монет мой слуга едва не лишился чувств. Во всяком случае, он застыл наподобие жены Лота, правда зачарованный не пожаром Содома, а блеском золота.
Насладившись этим зрелищем (не золота, а окаменевшего слуги, разумеется), я велел Мушкетону отнести хозяину дома нужную сумму, а затем пройтись по лавкам возле Нового моста и приобрести лучшего черного бархата – на новый камзол. Он быстро сгреб деньги и побежал выполнять мои поручения. Похоже, я вернул себе авторитет в его глазах. Кроме того, он рассчитывал, что после обзаведения новым платьем я, как заведено, отдам ему старое. Страсть этого плута к господским нарядам была одной из самых сильных.
Отправив Мушкетона, я ссыпал оставшиеся деньги в мешочек. Хорошее настроение от бесхитростного восторга слуги быстро прошло. Я вновь стал размышлять о том, что узнал минувшей ночью. Разложив перед собой санбенито отца, я задумался. После разговора с г-ном Лакедемом я жаждал поскорее уничтожить это свидетельство позора. Но сейчас, глядя на грубую желтую шерсть и на небрежно намалеванные темно-красные буквы, я почувствовал, что не смогу этого сделать. Я решил хранить санбенито до тех пор, пока не отправлю в ад дона Жаиме душ Сантуша. И только после этого сжечь. Вместе с пожелтевшим доносом и списком тайных евреев Порто, которых, скорее всего, не было бы в живых, если бы эти бумаги попали по адресу. Если бы на пути доносчика в давнюю ночь не встал юный Авраам ду Пирешу.
Не могу сказать, что я окончательно избавился от подозрительного и даже презрительного отношения к народу, к которому принадлежал сам. Но сейчас, понимая, какие испытания выпали на долю родителей лишь из-за того, что они были иудеями, я перестал сетовать на судьбу. Если мне происхождение могло помешать сделать карьеру, то их оно привело в застенки инквизиции и в конце концов к вынужденному бегству из родной страны. Мысль же о положении евреев – в Испании, во всяком случае, – вызывала у меня искреннее сочувствие.
Так или иначе, я жаждал отомстить за смерть отца и потому уже в следующую субботу вновь пришел в гости к Исааку Лакедему. Меня приняли здесь с некоторой настороженностью, которая, правда, благодаря г-же Лакедем быстро развеялась. С тех пор я регулярно посещал этот дом и, признаться, вскоре стал находить в этих субботних визитах ту домашнюю теплоту, о которой иногда скучал и которой не испытывал с тех пор, как умерла мать. Рашель относилась ко мне как к брату и даже иной раз поверяла свои маленькие секреты. Я же вновь отметил про себя, что она вовсе не была такой дурнушкой, какой показалась мне в первую встречу. Словом, нежданно-негаданно я обрел в Париже уголок, в котором отдыхал после казарменных будней и шумных проказ.
Не то чтобы я забыл о своей цели, но она словно несколько сгладилась в моем сознании. Тем более дни проходили за днями, а опасения г-на Лакедема не сбывались.
Зато я получил неожиданный урок, заставивший меня впредь относиться к визитам в гостеприимный дом с большей осторожностью. Кое-кто из моих сослуживцев, заметив, что я регулярно исчезаю по субботам, сделал неожиданные предположения. Шутливые, разумеется, но вызвавшие у меня серьезную тревогу. Было это так: однажды, проводя время в компании гвардейцев и мушкетеров, я отказался от участия в очередной проказе, намеченной на субботу, сославшись на неотложные дела. Тотчас посыпались шуточки по поводу мнимых свиданий с богатой дамой, и один из гвардейцев спросил – уж не связался ли я с евреями? Гвардеец этот, молодой нормандец по имени де Брасье, в подтверждение своего предположения заметил:
– Ведь всем известно, что у евреев суббота – такой же праздник, как воскресенье у добрых христиан. Посмотрите-ка, господа, как тщательно наш Портос наряжается к этому дню! А то, что евреи богаче всех, не только во Франции, но и во всем мире, с этим ведь никто спорить не будет! Так вот – не потому ли в субботу наш друг отказывается от дел, которые не считает богоугодными?
Товарищи мои расхохотались, я же внутренне похолодел. Мне пришло в голову, что за мной могли следить. В этом случае тайна моего происхождения могла быть раскрыта очень легко и я с позором был бы изгнан из гвардии.
Шутник же не унимался и, ободренный смехом окружающих, сказал, обращаясь ко мне:
– В самом деле, Портос, признайтесь – вы ведь ухаживаете за дочерью или за молоденькой женой кого-то из этих Крезов иудейских, верно?
Кровь ударила мне в голову. Я потянулся к шпаге. Дело могло кончиться кровопролитием.
Положение спас Атос. Не разделяя бурного веселья, вызванного словами Брасье, он удержал мою руку и одновременно сказал, холодно глядя на остряка:
– Даже в шутках не следует переступать определенную черту. Особенно если вы имеете дело с людьми чести. Будет лучше, сударь, если вы принесете извинения господину Портосу.
Брасье побледнел, видимо поняв, что зашел в своем остроумии слишком далеко. Ему совсем не улыбалось драться на дуэли ни со мной, ни тем более с Атосом, заслуженно считавшимся одним из лучших фехтовальщиков мушкетерской роты.
– Господин де Брасье, – продолжил Атос невозмутимо, – никто из нас не подозревает вас в намерении нанести оскорбление нашему другу и вашему сослуживцу. Тем не менее, вы это сделали. Извинитесь, и забудем об этой неловкости. В конце концов, все мы – и вы, я уверен, – не раз пускали шпаги в ход для защиты чести, так что никто ничего постыдного не усмотрит в том, чтобы вы принесли моему товарищу извинения.
Брасье растерянно огляделся по сторонам. По лицам остальных он понял, что все они поддерживают позицию Атоса.
– Боже мой, – пробормотал он, – у меня и в мыслях не было вас оскорбить, Портос! Я просто высказал самое нелепое из возможных объяснений, думая просто повеселить вас! Право же, Портос, вы всегда выглядите по субботам таким озабоченным…
– Хорошо, – сказал Атос прежним ровным тоном. – Будем считать это обычным недоразумением. – Он повернулся ко мне. – Вы согласны, Портос?
– Согласен, – хмуро ответил я, сдвигая перевязь. – Но, мне кажется, будет правильно, если господин де Брасье, в знак примирения, угостит всех присутствующих хорошим вином.
Именно таких слов от меня ждали все и потому дружно поддержали мое предложение, а бедняга де Брасье поспешил заказать десяток бутылок, после чего атмосфера разрядилась. Брасье более всех радовался бескровному разрешению конфликта. Я же решил, что впредь буду осторожнее и осмотрительнее.
Так завершился этот неприятный инцидент, но вскоре произошло менее бурное, но куда более значительное событие. С некоторых пор я обратил внимание на изменившееся ко мне отношение Рашели. Произошло то, чего я опасался. Юная дочь Исаака Лакедема влюбилась в меня, а мои регулярные визиты расценивала как проявление ответного чувства. Впрочем, я был готов к этому.
Не ожидал же я того, что со мной тоже приключится нечто подобное. Чем больше мы общались, тем больше я обращал внимание на то, что ранее не замечал. Так, например, я вдруг понял, что, хотя черты лица Рашели далеки от совершенства (или оттого, что казалось мне совершенством совсем недавно), внешность ее чрезвычайно привлекательна. Просто привлекательность эта была неброской, неяркой. Но тем сильнее она проявлялась при более или менее частом общении с девушкой. Блеск ее глубоких черных глаз, взмах длинных ресниц заставляли меня терять нить разговора. Случайные (а возможно, и нет) прикосновения нежных узких рук вызывали учащенное сердцебиение. Особенный звук ее голоса заставлял меня совершенно неуместно краснеть, подобно мальчишке, – это мне-то, самого себя считавшего опытным и зрелым мужчиной. Когда же Рашель покидала нас в сопровождении матери, мне стоило большого труда не нарушить правил вежливого обращения и не следить за нею взглядом до тех пор, пока ее статная фигурка не скроется за дверью.
Словом, я влюбился – вопреки собственным планам, вопреки здравому смыслу, вопреки желанию. Когда я наконец понял это, то вспомнил слова Атоса. При нашей встрече, которая случилась после моего знакомства с семейством Лакедем – душ Барруш, он немедленно определил меня влюбленным. И хотя ничего подобного я тогда не чувствовал, сейчас мне казалось, что мой друг еще три месяца назад уловил то, о чем я сам и не подозревал. Чем больше я думал, тем больше укреплялся в уверенности, что полюбил юную Рашель Лакедем с первой же встречи.
Думаю, чувства наши очень скоро перестали быть секретом для супругов Лакедем – может быть, даже быстрее, чем для нас самих. Не могу сказать, что г-н Лакедем нас поощрял. Правда, он ни разу не выразил неудовольствия по поводу пылких взглядов, которыми мы обменивались с Рашелью во время субботних обедов. Тем не менее меня не оставляло ощущение, что Исаак Лакедем относится к происходящему без особого восторга. Это проявлялось по-разному. Например, когда я однажды просил его разрешить нам с Рашелью вечернюю прогулку, то он отказал мне – мягко, но непреклонно.
– Дорогой Портос, – сказал он, – я отношусь к вам как к сыну, которого у меня, к сожалению, нет. Вы для нас – член семьи, которого мы любим и которому желаем счастья. Но подумайте сами: что будет, если мою дочь увидят в обществе королевского гвардейца? Наши знакомые сочтут, что она пренебрегает нормами приличия, ваши же – что вы нашли даму, недостойную вас.
– Что вы говорите, господин Лакедем! – растерянно воскликнул я. – Как можно считать, что ваша дочь недостойна кого бы то ни было!
– Вы забываете, уважаемый Портос, – возразил он, – что для окружающих вы – французский дворянин, близкий ко двору его величества. А Рашель Лакедем – всего лишь дочь еврея-ростовщика. Мало того что ее сочтут недостойной – вас, скорее всего, обвинят в том, что вы позарились на деньги ее отца. Словом, – сказал он холодно, – ваша прогулка окажется оскорбительной и для нее, и для вас. Оставим этот разговор.
Его слова были жестоки, но справедливы. Именно так и рассуждали бы мои знакомые, если б увидели меня с Рашелью.
По счастью, этот короткий разговор произошел в отсутствие девушки. Присутствовавшая же при нем г-жа Лакедем расстроилась не меньше моего. В отличие от мужа, она куда благосклоннее относилась к нашему сближению, но боялась возражать ростовщику. Попрощавшись с ними, я, понурив голову, вышел из гостеприимного дома. Но, не пройдя и нескольких шагов в сгущавшихся сумерках, я увидел знакомую фигурку в темном платье и чепце испанского покроя с вуалью, скрывавшей лицо.
– Рашель… – пробормотал я, останавливаясь. Девушка быстро подошла ко мне и взяла меня под руку.
– Пойдемте, – сказала она.
Мы двинулись прочь от ее дома. Я чувствовал себя неловко, все еще переживая недавний разговор с ее отцом. Выходило, что я, получив однозначный запрет на прогулку, немедленно же его нарушил.
– Я слышала, что сказал вам мой отец, – сказала она. Вуаль чуть приглушала звук ее мелодичного голоса. – Он прав, дорогой Портос. Нам не следует вместе появляться на людях. Потому я и решилась на эту прогулку – короткую прогулку, – что она окажется единственной. Не расстраивайтесь, в конце концов мы будем по-прежнему видеться у нас дома, за субботним столом.
Дойдя до угла, мы остановились.
– Рашель, – сказал я негромко, – я люблю вас.
Это было неожиданно для меня самого. От собственных слов у меня захватило дух так же, как в детстве, когда я прыгал с крутого берега в зеленую волну Вера.
Рашель убрала руку и подняла вуаль. На ее лице я не увидел радости, а в глазах блеснули слезы.
– Я тоже люблю вас, Портос, – прошептала она еле слышно. – Но у нас нет будущего. Даже такая малость, как вечерняя прогулка, для нас невозможна. Мы должны смириться. В конце концов, многие лишены и той радости, которой Господь одарил нас. Оставайтесь же для меня милым братом, а я для вас буду верной и любящей сестрой. Кто знает, – добавила она с робкой надеждой, – может быть, все изменится…
Девушка коснулась моего запястья и тут же отдернула руку, словно испугавшись этого движения. Быстро поднявшись по ступеням крыльца, она скрылась в доме. Я же остался стоять посреди улицы, пытаясь заставить сердце биться ровно.
Мне это удалось не сразу. К естественному чувству разочарования примешивался еще и стыд. Конечно, слова Рашели о том, что у наших отношений нет будущего, были справедливы. Но не только и не столько по причине, которую назвал ростовщик и подразумевала его дочь. Причина таилась во мне самом, вернее, в той жизни, к которой, до недавнего времени, стремился я. И продолжал добиваться, несмотря на появлявшиеся сомнения.
Вырвавшиеся слова о любви именно вырвались, они прозвучали, по сути, против моей воли, вызванные естественным порывом. И я тут же пожалел о них. Избрав военную карьеру, мечтая о подвигах и чинах, о славе и положении, я отдавал себе отчет в том, что его величеству не нужны солдаты, обремененные семьей и в походе больше думающие о домашних делах, нежели о смерти во имя своего короля. Отказаться же от честолюбивых стремлений, пусть даже во имя любви, – возможно, я еще не был готов к столь решительному повороту в судьбе.