Клычков Сергей. Сахарный немец

   Цыганка сунула загорелую руку за кофту и достала гадальные карты, она стасовала их, положила наверх червонную даму, а подниз короля и веером их разложила по мху...
   Смотрит Зайчик на карты, каждый король даму из такой же масти под ручку ведет, каждая дама держит в руках белый платочек, и каждый король саблей чертит по земле, как петух перед курицей серебряным бравым крылом.
   Смотрит Зайчик, что короли все эти похожи лицом, как две капли, на нас, солдат из двенадца-той роты, только вместо фуражек- какие-то с длинными перьями шляпы, на ногах чулки и баретки с бантами и самых разных цветов, и с плечь до земли упадают плащи из такого сукна, в цветную полоску, в зеленый горошек, в котором разве ходят одни барчуки...
   Дивуется Зайчик на эту картину, а цыганка тоже глядит и смеется...
   - Понимаешь?..- спрашивает цыганка.
   - Нет, цыганка-гадалка,- говорит Зайчик,- не понимаю пока... Это что же мне выходит: на балу, что ли, танцевать?..
   - А на гитаре ты умеешь играть?- спрашивает цыганка...
   - Нет,- отвечает Зайчик,- умел когда-то, когда к отцу Никанору ходил часто в гости, а тепер позабыл, как и в руки берут...
   - Напрасно, молодой хозяин,- отвечает цыганка,- девицы очень любят гитару, играют они с нашим братом хитрые штуки...
   - Ты это, цыганка, при Клашу со мной?..- спрашивает ее Зайчик...
   - Нет,- цыганка отвечает,- с Клашей сыграл ты сам хитрую штуку...
   - Не великая хитрость: любить!
   - Любовь, как стрела, молодой хозяин... как стрела: пота и жив человек, покуль она в сердце торчит - вынешь: смерть!
   У Зайчика прыгнуло сердце, как белка на сук, и он схватился за грудь, а цыганка взяла его руку и от груди отвела:
   - Ты не видишь здесь тайного смысла, протри лучше глаза, погляди хорошенько.
   - Я вижу, что короли и дамы танцуют...
   - Ты, молодой хозяин, смотришь на масть,- цыганка ему говорит и водит по картам рукою,- ты смотришь на масть, а надо на крап больше глядеть...
   Зайчик протер глаза рукавом, приподнялся на локоть, приложил другую руку к глазам и смотрит, сощуривши глаз...
   - Не щурься,- учит цыганка,- гляди, как кот на сметану...
   - Гляжу,- тихо Зайчик ей отвечает...
   - Видишь,- спрашивает цыганка,- по крапу льется вода, и все короли в воде тонут...
   - Вижу,- говорит Зайчик...
   - Видишь,- спрашивает цыганка,- одну руку дамы держат у сердца, а в другой белым платочком глаза утирают...
   - Вижу,- говорит Зайчик...
   - Ну, вот,- улыбается цыганка,- значит, ты видишь сейчас свое счастье...
   - Ты, цыганка-гадалка,- говорит Зайчик обиженно,- мне плохо гадаешь: все время тебя отгадывать надо...
   - Это,- улыбается Зайчику цыганка,- ты, должно быть, спросонок своего счастья не разглядел... счастливый счастья не видит! Только нищий хорошо видит суму, хотя у него и нет глаз на затылке!
   - Нет,- говорит Зайчик,- видно, я без счастья родился - вижу только, как короли в воде тонут, а дамы в белые платочки плачут...
   Цыганка опять взяла Зайчика за руку, смотрит на него, словно разглядывает,- счастливый он или несчастный, а из глаз так и падают звезды за кофту, где дышит высокая смуглая грудь и от дыханья идет холодок и истома, какие плывут поутру, когда еще не занялась заря...
   - Скажи, молодой хозяин,- спрашивает его цыганка,- что человеку всего дороже?
   Зайчик посмотрел опять на карты, как короли тонут да дамы плачут в платочки, вспомнил, как дезиков порют, и как не хочется всем умирать неизвестно за что, смекнул и цыганке твердо ответил:
   - Жизнь!
   - Ну, вот,- говорит цыганка и карты рукою смешала,- догадался: тебе бы надо плавать вместе с другими, а ты вон под елью лежишь да у цыганки пытаешь судьбу...
   - Вот как,- удивился Зайчик.
   - Бойся, молодой хозяин,- поднялась цыганка и сунула карты за кофту,бойся всякой воды, горькой и соленой, простой и сычёной, пуще огня: огонь тебя не тронет, а в воде, если не пожале-ет судьба, и в ковшике, и в кумке, молодой хозяин, утонешь...
   Сняла цыганка гитару, свернула соломенный мат, перекинула их за плечо и, отряхнувши с пылающей юбки еловые иглы и мох, сказала:
   - Прощай!
   ПОСЛЕДНЯЯ ТРОЙКА
   Кудай-то, в сам-деле, Петр Еремеич девался...
   Кто говорит, что Аксинья Егоровна в позадо-прошлом году его сама удавила на лестовке в темном чулане по злости и с камнем в мешке сунула в крещенскую прорубь в Дубну, кто - по другому: будто Петр Еремеич еще много за-раньше, весною на Волгу повез седока и там с седоком, с тройкой последних коней и последней кибиткой, посередине реки угодил в полынью и теперь на залихватской тройке катает водяного царя Вологню в перегоне от Кимры до самой Твери, а оттуда, нипочто сгоняв лошадей, значит, обратно: тешится старый мокрыга, катается с горя да скуки,- по Волге пошли пароходы, жестяные баржи с черною кровью, в рот и глаза ему гадют, спать не дают, а вода несет равнодушно и пароходное это дерьмо и по речному донцу катит песок золотой,- ну, старый мокрыжник и рад был Петру Еремеичу и подрядил его на круглое лето: у Кимры часто перевозчики в воде слышат бубенцы...
   А Зайчик (как-то недавно я с ним о Петре Еремеиче вспомнил: сидели мы с ним за большой самогонной бутылью и говорили, что хороша стала теперь у нас самогонка и что за такой самогон-кой хорошо посидеть и прошлое вспомнить и добрым словом его помянуть!), так Зайчик клялся, божился, что Петр Еремеич уехал на тройке...
   - Уехал,- говорит,- да и только... но куда вот...
   Зайчик сказал, что забыл, и все водил рукой перед глазами, как будто хотел рассеять самогон- ный туман, туман голубой, какой стоит на лесной опушке только ранней весною: он, Петр Еремеич, будто, Зайчика вместе с собою тащил, да Зайчик того побоялся, что примут за дезика и вспорют корьем.
   Долго водил рукой перед глазами:
   - Есть, де, такая страна,- а какая - так и не вспомнил...
   Я сначала ему не поверил, а потом, когда повернул большую бутыль вниз головкой и из нее упала на пол слезинка, махнул тоже на это рукой и увидел, что иначе быть не могло: Петр Еремеич поехал узнать, сплетка это иль правда и можно ль ему Аксинью в подать казне уплатить.
   Хитрый мужик был Петр Еремеич, а тихой - словно теленок...
   Зайчик рассказывал так:
   Когда Зайчик под густою елкой проснулся, или, напротив - заснул, кто его знает, потому что понять его трудно, как и что случилось с ним за эту ночь,- Зайчик, может, совсем и не спал... только рано поутру цыганка-гадалка стояла еще пред глазами, и по лесу тихим звоном звенела гитара, и за лесом тихо занималась заря...
   Зайчик хотел было еще кой о чем ее расспросить, но цыганка помахала ему цветистым платочком, улыбнулась ворожейкой улыбкой и развела низкие ветки рябины, словно открыла в рябиновый терем потаенную дверь...
   Смотрит Зайчик, стоит возле ели рябина, на ней такие же листья, такого же цвета, как кофта с цветами и юбка с разводом, в которых цыганка была, и тянет рябина ему тонкую ветку, и в ветке, похожей на шитый рукав от рубашки, рдеет спелая красная кисть.
   Зайчик с'ел эту кисть, на зарю покрестился и пошел снова по лесу бродить...
   Чувствует Зайчик себя бодрым, веселым, счастливым, идет он по лесу, как по церкви жених в ожиданьи приезда невесты, и весело думать ему, что просыпаются птицы, что пробуждается жизнь, что теперь уж где-то далеко за рощей гитара цыганки звенит: то ли летят журавли, растянувшись отлетною лентой, то ли гуси гогочут с болота, спустившись покормиться в дороге на скорую руку, то ли за рощей серебряно звенит колокольчик - не поймешь, да и понимать было не надо...
   Зайчик вышел на большую дорогу и пошел на зарю.
   Тут-то вот Петр Еремеич его и нагнал:
   - Мир дорогой, лесной человек,- кричит Петр Еремеич,- сторонись, задавлю-у!
   - Мир дорогой, Петр Еремеич,- Зайчик ему отвечает.
   - Куда собрался по рани такой? - спрашивает его ямщик, осадив лошадей и натянувши ременные струны.
   - Да так вот: гуляю по лесу...
   - Ну, если прогулкой: садись!..
   Петр Еремеич протянул Зайчику руку, чтоб Зайчик в кибитку взобрался,Зайчик в кибитку вскочил: задымились хвосты у пристяжек, запел и заплакал в голубином клюву дуговой колоколь-чик, прощаясь на веки, должно быть, с родной стороной, и Зайчик, еле держась за бока у кибитки, глядит, как Петр Еремеич перебирает ременные струны, слушает, как поют под рукой у него волшебные гусли, как под старинные гусли Петр Еремеич ведет разговор...
   - Уезжаю совсем, Микалаша...
   - Что ты, Петр Еремеич?..
   - Вчера в село прислали гумагу: немедля представить в Чагодуй лошадей, несмотря, что кобыла, что мерин...
   - Значит: на хронте квасы...
   - Известно...
   - Гибнем, Петр Еремеич...
   - Известно, а лошади при чем, при всем этом?
   - На лошадях скорей убежишь...
   - Нет, нет уж: лучше я на край света с лошадьми убегу...
   - Знаешь: дезиков порют... корьем...
   - Животину последнюю дать со двора?.. эх, Микалаша, так ли нас пороли отцы: не страшно!..
   Петр Еремеич отвернулся от Зайчика, пришелся слегка кнутом по лошадиным хребтам и, вытянув руки, напружил в руках ременные струны...
   Запели старинные гусли, закружились столетние сосны, излохматив зеленые патлы, закружи-лись столетние ели, завихри и зеленый пробор...
   Будто это в хороводе кружатся парни и девки, справляя осенний праздник-отжинки, и парни бросают в девок еловые шишки: дескать, знай с кем дело имеешь, и девки от парней зеленым платочком закрывают лицо, а солнце на девок и парней из-за леса катит большое колесо и косы и кудри им золотит.
   Смотрит Зайчик Петру Еремеичу в спину, слушает, как Петр Еремеич поет на широком облучке, как ему лесной хоровод подпевает, и рад бы Зайчик вместе с ними запеть под трехконные гусли с расписною дугой: на дуге воркуют два голубка, как живые, дуговое кольчико держат, куда повод продет и колокольцы разных голосов подобраны... да утренняя сладкая дрема зажала Зайчику рот и нежной истомной рукой повела по глазам...
   * * *
   Мчитесь же, кони гривастые!..
   Мчитесь же с ветром и ветра быстрее уносите кибитку и сами спешите укрыться от пометки каленым железом в чагодуйском приказе, от которой потом никуда не укрыться, так и издохни-те в дышлах, катая по бездорожному полю солдатскую смерть...
   Не клином сошлась в этом приказе земля..
   За высокой горою, где солнце под вечер заходит, где солнце всходит по утру, лежит блаженная раз-голубая страна...
   В этой стране нет лиходейства и злобы, коней там седлают только на пашню, да только, когда едут в гости друг к другу, ни кнутом по голове их не бьют, ни по глазам кулаком...
   Ни темниц, ни острогов там нет, и одна есть только темница в самом сердце страны, а под темницей есть подземелье, и в том подземельи томится колодница-смерть...
   Потому-то там живет человек и никак-то нажиться не может...
   Живешь, хоть бы ты, сто лет - мало...
   Стоят там мужицкие избы на берегу у самой реки, а в реке струится живая вода: окунешься по утру в нее, идя на покос, и снова опять молодой.
   Царя у них нет, царицы век не бывало, пастух там выше министра, церкви там строят лишь для того, чтоб в них запирать молодых на первую ночь, оттого приплод здоровей и красивей, а если кто хочет молиться и душу в молитве излить - для того за околицей лес, над лесом зеленый купол, по лесу лиственный звон и постлан под ноги ради молитвы мшистый узорный подрушник.
   Налогов, поборов - спокон ни полушки...
   Только и есть всего одна подать, в Успенье, после отжинок от каждой деревни в казну забирают по бабе иль девке...
   Для чего - неизвестно...
   Вот только трудно проехать туда и пройти...
   Ни проходу туда пешеходу, ни проезду туда ямщику!..
   Стоит та страна за горой, на гору до самых бровей нахлобучена белая шапка, под шапкой великан, у великана в руках молния-пика, на груди золотой шит горит, как огневая заря, крепок сон его и тяжка походка, под чугунной ступней из земли выбивает потоком вода, великан черпает холодную воду сонной рукой и осыпает вниз мелким, звонким дождем, а чуть шевельнется или поворотится во сне с боку на бок, десятипудовые камни посыпятся, словно щебенка, и ринется меж камней водопад: не вздумай в неуказанный час подойти и поискать пути иль путинки и нарушить его величавый покой...
   Раз только в год, когда у нас к концу подходят Петровки и мужики выходят траву делить на покос, ихний народ в большой горе открывает золотые ворота - ну, тогда в'езжай, если хочешь...
   Только не забудь перед этим со всеми проститься: тебя будут гнать, а ты сам не пойдешь, потому что живут мужики в этой стране и никак-то нажиться не могут...
   * * *
   ...Так Зайчик-мечтун рассказывал мне за самогонной бутылью, до слез уверял, что все это видел и слышал, и я бы его огорчил и обидел, если б тогда не поверил ему, почему и всем нам теперь лучше поверить, хоть Зайчик в самом-то деле, верно, всю дорогу проспал, качаясь в Петровой кибитке, и проснулся только, может, в Чагодуе на постоялом дворе, за которым дымил паровоз, фукал, пугая свиней, и переставлял с места на место, казалось, без цели, так, от нечего делать, вагоны.
   ГЛАВА ШЕСТАЯ
   ОТРИНУТЫЙ ЛИК
   ПОСТОЯЛЫЙ ДВОР
   В Чагодуе был сегодня базар, и вдоль коновязи у трактира Ивана Иваныча Петухова, густо набившись, стояли телеги и дроги, задравши высоко к небу оглобли, в передках лошади сено смачно жевали, а в трактире слышались ругань и брань, и из фортки клубом валил серый, густой, как снятая сметана, смешанный с махорочным дымом пар и в пару разгульная песня:
   Ах, мне не надо бы коровы с молоком,
   Эх,- лучше дай-ка мне кисет с табаком...
   - Пойдем, Микалаша,- тычет кнутом Петр Еремеич в трактир,- небось чайком угостишь...
   - Пойдем, половинку раздавим, - Зайчик ему говорит...
   - Дело: у Петуха хороша самогонка... Два раза водили в тюрьму, да за эту водичку не толь из тюрьмы - с того свету отпустят...
   Вошел Петр Еремеич в трактир, Зайчик за ним, кнут у Петра закинут за пояс.
   Народу в трактире - со всех волостей.
   Каждый привел свою лошадь, ждут в трактире приемки и заранее с горя, что не на чем будет скоро пахать, хлещут огонь-самогон, вытирая губы сермяжной полой, крестясь над полным стаканом, как будто каждый боится в нем утонуть, а, опрокинув, ставит на стол с такой распрокудытвою бранью, от которой в тоске замирает душа.
   Сел Зайчик за стол с Петром Еремеичем, смотрит вокруг на неприветные лица, и хочется тоже ему скорей стакан запрокинуть, залить сверху сердечный огонь огневым самогоном, вздохнуть полною грудью за тяжкой стаканной работой и на всех поглядеть сквозь туман, чтобы лучше услышать: с трезвым в трактире у нас и говорить не будут:
   - Наверно, де, жулик иль барин...
   - Ну, как, Еремеич: всю тройку видно привел,- спрашивает косоротый мужик, - по первой, наверно, пойдут...
   - Откуплюсь,- отвечает Петр Еремеич,- на чем же земский будет кататься?..
   - Что говорить: вот наше-то дело.
   - Забирайся на бабу...
   - Гы...
   - Ляжку в запряжку, плешку в тележку, ну, и поезжай с богом: меньше корму уйдет...
   - Гы...
   Половой принес чашки, два чайника на широком подносе, играя ими на скором ходу, будто хотелось бы их уронить, да никак не уронишь, в одном чайнике чай, в другом - самогон чайного цвета, заправленный нюхательным табаком, чтоб больше на чай походил, глаза отводил, на сторону гляделки заворачивал и доходил скорее до дела.
   Зайчик налил стакан под полой, поставил под стол промеж сапогов, Петру Еремеичу стакан под полу сунул, а в чашки разлил из другого чайника чай и сунул для виду в чашку баранку...
   - Ты, Еремеич, сидишь с их блавародьем,- начал косоротый мужик,- будь другом, спроси, правда ль, что немец уделал коня из железа с стальными ногами...
   - Верно,- поспешил Петр Еремеич ответить...
   - А верно ль, что дым у него идет из ушей и от дыму энтого наш брат аж валится с ног...
   - В точности, - говорит Петр Еремеич, - из ноздри пышет огонь, и копытом он на пол-аршина в землю уходит...
   - Ну, коли так: к чему же наши буланки...
   - Наши буланки пойдут на баранки...
   Зайчик опрокинул в глотку стакан, то же сделал Петр Еремеич, в глазах у Зайчика все заверте-лось, и косоротый мужик будто сел кверху ногами и глядит на него сапогом...
   - Хочется мне еще вас спросить: быдто немец жгет такую траву, и от этого травного дыму и этом месте трава не растет...
   - От этого дыму у лошадей сходят копыта... а у людей отпадают носы!
   - Ну, и вот: как же тут воевать, коль воюет с тобою сам девятый дьявол.
   - Не девятый дьявол, а полуденный чорт.
   - Это тоже на тоже.
   - Бес... из полуденной страны! Наши-то бесы - ночные!
   - Нашему бесу только бы бегать по лесу!
   - Все это правда,- Зайчик обоим им говорит,- только не это обидно, и не от того люди заходятся страхом...
   - Известно, первое дело, что страх!
   - Страшно всем оттого, что друг друга не видим... У смерти руки больно, брат ты мой, отросли: до нее, глядишь, надо полдня бы итти, а она хвать тебя верст из-за тридцать и отпевать попу ничего не оставит.
   - Не спишь, да выспишь, дело выходит!
   - Перед глазами нет никого... С глазу-то на глаз можно скорей помириться... Когда не видишь, кого ты убил, становится страшно: повадится он во сне приходить, и его ничем не прогонишь. Так ведь и до веревки недолго...
   - Правильна речь,- говорит косоротый мужик.
   * * *
   За прилавком стоит Петухов, хозяин заботливый, скорый на руку и счет, рядом жена, опаристая, грузная баба, с двойным подбородком и лицом, как прижаристый блин, а за ними низкорослая дочка на полку чашки, чайники ставит в порядок, в одну сторону ставит, с другой - половым подает, задевши щепотку из банки с чайной трухой,- дочка, значит, ворочает всею посудой, мать режет хлеб и колбасу, а сам Иван Петухов, строгий, с достоинством в каждом движении, с разглажен-ной лампадным маслом скобой, с руками на счетах, где так и заскачут костяшки, - дивиться надо такому проворству, с которым денежка к денежке льнет.
   Звенят по прилавку пятаки и семитки, как листочки с высокого древа, что за Петуховым, как живое, стоит на картинке, на которой выписаны славянскою вязью: направо на каждом суку - добродетель, налево - порок, а под древом будто сам Петухов идет со своей грузной, семипудной супругой, за ними цепочкой, мал-мала-меньше, по возрасту дети, и у всех под ногами у них не земля, а пушистый облак постлан цветным ковром на ступени.
   Сидят мужики в петуховом трактире, от шуб их пахнет свежей овчиной, крепким дегтем от сапогов, ото всех вместе здоровьем и несметной силой, висит махорочный дым над головами, как полог, и под пологом, как ангелы божьи, в белых рубахах, в белых портках, с белой салфеткой под мышкой, как белое вскрылье зажато под руку, с большим за поясом кошелем из белой бумаги, - как ангелы божьи, вихрем носятся шестерки, с лицами радостными, приветливыми, разобьется каждый в лепешку, только б тебе угодить.
   Мужики ж, как положим и все, угождение любят, а видят его только в трактире...
   * * *
   Зайчик налил еще по стакану, выпил и только успел поморщиться да губы смахнуть рукавом, глядит - навалилась на Петра Еремеича высокая жердь, одетая в рясу, с козлиной рыжей бородкой и с рыжей гривой на самом верху.
   - Дружище мой, Петр Еремеич...
   - Садись, садись, отец дьякон... садись, еретик!
   - Не сам ли сице, еретице!
   Дьякон боком оглянул Зайчика, и брови взметнулись у него на дыбы:
   - Воину!..
   Дьякон протянул Зайчику тощую руку, зажал его руку в руке, как в клещах, несмотря, что такая худая, рясную полу откинул и сел...
   - Не осудите, господин офицер, сказано ибо: да не осудимы будете... когда рыбку удите...
   - Ты, отец, уж того?..
   - С утра... Старшина угощал...
   - У него седни, как праздник...
   - Лошадиный молебен...
   - Выпьете, отец дьякон? - Зайчик робко спросил.
   - Почту...
   Зайчик мигнул половому на чайник, половой чайник схватил на бегу, держась на носочках, исчез, как видение, и скоро опять около вырос, под мышкой с белым крылом, и слегка приподнял на чайнике крышку, показать далеко ли влага от горла и сколько, значит, вошло: до горла бутылка, вровень же с крышкою - две...
   - Не заглядывай, братец, кобыле под хвост,- говорит шестерке Петр Еремеич,- не равно только сглазишь!..
   Половой махнул белым крылом и растаял в широкой улыбке.
   - Микалаша разлей...
   - Гы... Гы... Еремеич сумеет сказать!..
   Зайчик налил стаканы, сначала дьякону подал, потом Петру Еремеичу, потом налил себе и тут же опрокинул.
   Дьякон держит стакан в тощей руке, смотрит на Зайчика и, пригубив немного, говорит:
   - А я к вам специально сряжался: побалакать... Люблю!
   Зайчик вспомнил телегу, свинью с длинным хвостом, Пелагею и не мог решить, что сейчас-то он грезит и дьякона видит во сне, иль и впрямь они пьют самогонку, и Петр Еремеич рядом сидит и осовелыми водит глазами...
   - Мне надо бы многое вам расказать... мы хотя и не очень знакомы, а все же...
   - Полно, дьякон,- говорит Петр Еремеич,- рассказывать: пей!..
   Дьякон глаза закатил, бороду поднял, ус в стакан окунул и потянул по глоточку, как лошадь пьет холодную воду...
   - Славна-а-а... ну, так вот, Петр Еремеич, друг закадычный, теперь у нас все пойдет по другому...
   - Будет все тоже...
   - Знаешь, Петр Еремеич, я ведь в Питер собрался...
   - Как же тебя сама-то пустила?..
   - Убежал!..
   - Почто тебя гонят?..
   - Как же брат мой: хочу расстригаться...
   - Нно-о-о?..
   - Не верю... Вы, г. офицер отсюда куда?..
   - Да тоже туда же...
   - Микалаша не брешь... Ты ведь прогулкой!
   - Ну, значит, вместях и поедем.
   Зайчик сидит не припаянный, не может он глаз с дьякона с Николы-на-Ходче отвесть, есть у него тоже кой о чем его расспросить, про крест водо-святный, правда ль, тогда он в Чертухине был и почему потом не заехал, как о том с черной телеги кричал, и почему сейчас дьякон в Питер собрался...
   Снилось, дескать, али не снилось?
   - Поеду к царю,- говорит дьякон,- скажу, что в бога Больше не верю...
   - Он те за косы повесит...
   - Не повесит: я ему докажу...
   - Чего тут доказывать: пей!..
   - Пью, г. офицер, за ваше здоровье...
   - И я за твое, Микалаша...
   Выпили: дьякон, как лошадь холодную воду, залпом - Петр Еремеич и Зайчик.
   - Хороша! - крякнул Петр Еремеич.
   Дьякон отвесил губу:
   - Так вот, Петр Еремеич, поеду к царю и скажу: ваше величество, в Бога не верю...
   - Экая невидаль,- Петр Еремеич, смеясь, говорит,- да разве это стать-важно: веришь ты или не веришь?..
   - Я рясу ношу: мне это важно...
   - Рясу ты можешь носить и в Бога не верить: ты, дьякон, не знаешь писания... что про последние дни в писании сказано?...
   - Это ты, Петр Еремеич, насчет премудрости что ли, завернул?..
   - Хошь бы да: что... не поймешь?.. а ведь сказано, поди, ясно...
   - Как же: отдаст господь премудрость свою в руци человеци...
   Дьякон пробасил и руки поднял, словно держит апостола, а не самогонный стакан...
   - Да, дьякон, в последние веки... а дальше-то, дальше сказано что?...
   Дьякон приставил палец ко лбу:
   - Дальше: не знаю...
   - Ну вот... а дальше все и понятно...
   - Что дальше, Петр Еремеич? - Зайчик впился в ямщика...
   - Дальше: господь отринет лицо свое от земли и забудет о ней навсегда... а ты говоришь, дьякон, важная стать: веришь ты или не веришь...
   - Мудрено, Петр Еремеич. что-то выходит...
   - Ничего и мудреного нет: бог в нас с тобой, дьякон, больше не верит...
   - Тэк-с...
   - Надо, дьякон, чтоб бог верил в людей, а люди могут в вере блудить сколь им угодно...
   - Это, значит, ихнее дело,- вставил косоротый мужик.
   - Заворотил, - говорит дьякон,- тут не разберешься без новой бутылки...
   - Петр Еремеич уж скажет,- хмыльнул косоротый мужик.
   - Лешего встренешь в наше время в лесу?..- подмигнул дьякону Петр Еремеич.
   Дьякон подумал:
   - Пожалуй, что нет...
   - Ну, и вот: все отчего?...
   - А от чего бы это... в сам-деле?..
   - Человек на горке, а леший внизу, а человек взял да и перестал в лешего верить...
   - Ну?..
   - Ну, леший и скис, как мухомор от теплой погоды: теперь что леший, что болотная кочка, у него целый день на спине просидишь, не сведаешь...
   - Значит, точка!
   - Вот, дьякон, и выходит: вера - единый исток дыхания и жизни здесь на земле, оттого и не падает волос без веры, а жизнь, сила земли, стекает сверху вниз по ступенькам...
   - Тебе бы, Петр Еремеич, в попы,- говорит косоротый мужик.
   - Хороший бы был протопоп,- оскалил хайло рыжий дьякон.
   - Езжай-ка, дьякон, к царю, он те под рясой крапивой нажгет...
   - И поеду... Вместе с господином офицером поеду... Дойду до царя, потому больше нету моего терпежу: дьякон - и в Бога не верю...
   - Да, это правильно: дьякон без веры, как мужик без порток...
   - Дык, Петр Еремеич, друг закадычный, как же тут быть... ты подумай...
   - Запьешь от горюхи...
   - И то уж пью, сколько кто поднесет...
   Дьякон уронил рыжую голову, потянулся и карман за красным платком, у Зайчика сами дрогнули губы, а Петр Еремеич подставил стакан под дьяконов нос и сказал:
   - Причастись!
   * * *
   В это самое время часто зазвонили к обедне в чагодуйском соборе, колокола так и залились с высокой колокольни, словно в припляску: веселый был в Чагодуе звонарь.
   Мужики порасправили бороды, кой кто на лоб крест положил.
   Иван Петухов на табуретке поднялся в угол прилавка и, с широким крестом во все брюхо и плечи, оправил большую лампадку, остриг фитиль в поплавке, и по трактиру пошел, пробираясь золотистым лучем под махорочным дымом, тихий и ласковый свет.
   Колокола заходились все чаще и чаще, все быстрее струилась колокольная дробь, и, когда Зайчик выходил с дьяконом из трактира, то показалось обоим, что так уж это и надо теперь, чтобы пьяный в доску мужик в лад колокольному звону застучал каблуком и заорал по всю глотку:
   Ни в бору соловушка!..
   Ни в дому золовушка!..
   По колено кровушка!..
   Пропад-ай головушка!..
   Стоит Зайчик с дьяконом возле Петровой кибитки, а Петр Еремеич оправляет своих лошадей, снимает с них овсяные мешки, поправляет шлеи и уздечки, хомуты стягивает супонью, упершись левой ногой...