Коковин Евгений Степанович. Морская школа

   Илько любил смотреть, как рисует Петр Петрович. Художник казался ему волшебником.
   Вначале на холсте ничего нельзя было разобрать. Потом в густых мазках белил начинали проступать тени, снег чуть синел, небо оживало и становилось по­хожим на настоящее. Каждый мазок усиливал впечат­ление. Расплывчатые, неопределенные фигурки на холс­те постепенно превращались в оленей, тоже словно в живых, настоящих.
   Наблюдая за работой художника, Илько волновал­ся. Он уже ощущал радость творчества, хотя ни разу не брал в руки кисть. Он чувствовал, что краски, цвета, оттенки, свет и тени – все это будет подчиняться и его желаниям, его рукам.
   Мысль о том, что он возьмет кисть и перенесет крас­ки с палитры на холст, – эта мысль даже пугала его. Она казалась Илько дерзкой и неосуществимой.
   Петр Петрович замечал, что мальчик почти не от­ходит от него. Однажды он спросил:
   – Хочешь, Илько, я научу тебя писать красками?
   Илько смутился и ничего не сказал. Мог ли он меч­тать о таком счастье!
   – Кто знает, – продолжал Петр Петрович, – мо­жет быть, из тебя выйдет настоящий художник. Будет время – и у твоего народа появятся ученые и писатели, художники и архитекторы, не будет в тундре шаманов, а будут учителя и врачи.
   Илько не понимал тогда, о чем говорил Петр Петрыч, как он называл русского человека.
   Петр Петрыч и Илько подружились. И когда худож­ник стал собираться в обратный путь, он попросил отца Илько, чтобы тот отпустил мальчика на время с ним в Пустозерск.
   Живя в Пустозерске у Петра Петрыча, Илько учил­ся говорить по-русски, привыкал к новой, необычной для него жизни в просторной деревенской избе.
   Петр Петрыч жил не так, как жил отец Илько. Отец любил чай и выпивал по пяти, а иной раз и по десяти кружек. Еще больше любил отец водку. Петр Петрыч водку совсем не пил, а чаю выпивал одну кружку.
   Отец ел сырое оленье мясо, и Илько ел сырое мясо. В доме, где жил Петр Петрыч, была печка, в которую ставили горшки с мясом или с рыбой.
   Отец не любил Теняко, хозяина оленьих стад, но боялся и слушался шамана. Петр Петрыч называл Те­няко кулаком, а шамана – обманщиком и говорил, что их обоих полагалось бы прогнать из тундры.
   На Север Петр Петрович приехал не по своей во­ле – сюда его выслало царское правительство за то, что он состоял в подпольной революционной организации. Из рассказов художника Илько уяснил, что царь счи­тается самым главным в России, что в России тоже есть богачи – такие, как Теняко. Но есть люди – боль­шевики, которые идут за бедняков и которые скоро про­гонят царя и всех богачей.
   Почти полгода прожил Илько у Петра Петрыча. Он уже разговаривал с художником по-русски и учился рисовать. А Петр Петрыч говорил, что будет обучать Илько читать книги и писать карандашом на бумаге.
   Когда стало известно, что стада Теняко останови­лись невдалеке от Пустозерска, Петр Петрыч и Илько отправились в тундру. И тут они узнали печальную но­вость: отец Илько несколько дней назад умер.
   Горько плакал Илько, и теперь ему уже ничего не оставалось делать, как снова вернуться с Петром Пет­ровичем в Пустозерск. Жили они так вдвоем еще два года – охотились, ловили рыбу, выезжали далеко в тундру. Илько научился и читать и писать, но больше всего он любил рисовать.
   Петр Петрович говорил:
   – Подожди, Илько, придет время – поедем с то­бой в большой город. Выучишься, приедешь в тундру учителем, будешь маленьких ненцев обучать грамоте.
   И казалось, что такое время наступает, потому что стал Петр Петрыч готовиться к отъезду. Но вдруг на Печоре появились американцы и англичане. Они при­плыли сюда на больших военных кораблях.
   Если раньше русские торговцы поили ненцев-про­мышленников водкой и обжуливали их на обмене пес­цов, то американцы и англичане силой заставляли от­давать дорогую пушнину. Когда Ефим Лаптандер не за­хотел отдать добытых им песцов, его пристрелили.
   Однажды чужеземцы в сопровождении русских бело­гвардейцев пришли в избу, где жили Петр Петрыч и Илько. Они перерыли все вещи, кричали на Петра Пет­рыча, угрожая ему пистолетами, а потом забрали с собой всю этюды, картины и книги. Когда инглишн оставили дом, Петр Петрыч сказал:
   – Нужно, Илько, уходить в тундру, иначе они убьют меня. И тебя не пощадят.
   Из рассказов Петра Петрыча Илько знал о Ленине, о большевиках, которые хотят всех бедняков сделать счастливыми людьми. Он знал также, что Петра Петры­ча ненавидят пустозерские кулаки, а они заодно с инглишами. Мальчик понимал, почему Петру Петрычу нужно уходить.
   Но уйти они не успели. Снова пришли инглиши, и белогвардейцы вывели Петра Петрыча во двор, а Илько заперли в избе. Мальчик слышал выстрелы, он кричал в отчаянии и тщетно стучал кулаками в дверь.
   Так Илько остался один, лишившись человека, которого он любил как родного отца.
   А потом американские офицеры насильно увезли Илько на пароход.
   Пароход был русский и назывался «Владимир». И вся команда на пароходе была русская. Но хозяевами здесь были американские офицеры. Они приказывали не только своим солдатам, не только русским матросам, но и русскому капитану парохода.
   Илько жил на палубе, потому что все каюты и куб­рики на судне занимали иностранные офицеры и солда­ты. Даже команде пришлось изрядно потесниться.
   Когда шел дождь, мальчик укрывался где-нибудь под брезентом и мучительно раздумывал над своей странно и горько сложившейся судьбой. Он не знал, что будет с ним и что хотят от него американские офицеры. Илько даже не подозревал, что чужеземцы замышляли взять его с собой за океан и показывать там своим приятелям как диковинку.
   Мысль захватить Илько принадлежала маленькому гривастому американцу в очках, и потому он теперь считал себя хозяином ненецкого мальчика.
   Если выглядывало солнце и становилось теплее, Илько выходил на берег и открывал свою заветную тетрадь. Он нарисовал несколько раз «Владимира» – ему нравился этот большой красивый пароход с невы­сокими мачтами и широкой трубой, с белыми палубны­ми надстройками и маленькой каютой на корме. Не будь американских офицеров, Илько согласился бы жить на «Владимире» всю жизнь.
   Один из кочегаров парохода, по фамилии Матвеев, приметил ненецкого мальчика и очень жалел его. Он частенько разговаривал с Илько, приносил ему еду. Когда было особенно холодно, Матвеев уводил Илько с палубы в кочегарку, где всегда было тепло и даже уютно. Матвеев уже много лет плавал на «Владимире», хорошо знал свой пароход и любил его. Илько в бла­годарность нарисовал кочегару «Владимира», а потом нарисовал и портрет Матвеева.
   Перед отходом из Печоры на пароход явилось мно­го американских офицеров. Среди них были такие, ко­торых раньше Илько никогда не видел.
   Очкастый «хозяин» подозвал к себе Илько и стал по­казывать его друзьям. Забавляясь, он бросал ненцу куски сырого мяса, требуя, чтобы Илько ловил куски на лету.
   Илько хотел убежать, но его схватили. Он сопротив­лялся, кусался и царапался. Перепуганный и обозлен­ный, он с ненавистью смотрел на американцев.
   – Ничего, приучим, – сказал очкастый, приказав солдатам надеть на Илько ошейник и привязать к две­рям каюты на корме.
   Через несколько дней «Владимир» пришел в Архан­гельский порт.
   Была поздняя осень. Увидев берег, Илько решил бе­жать от ненавистных людей, которые издевались над ним. Он сказал об этом Матвееву. Ночью кочегар тай­ком подошел к Илько и ножом перерезал ошейник. Он помог мальчику незаметно выйти с парохода на берег. Темными улицами Илько выбрался на окраину города и укрылся в лесу. В городе ему оставаться было опасно.
   Мальчик решил из Архангельска попасть в тундру, на Печору. Это было очень трудно – идти сотни кило­метров через леса и болота. На это, вероятно, не отва­жился бы ни один опытнейший охотник, будь он в по­ложении Илько – без пищи, без оружия, без карты и компаса.
   Но что оставалось делать Илько? Несколько дней плутал мальчик по лесу, питаясь ягодами. Наконец он вышел на берег Юроса, и тут его спящего нашел Гри­горий.
   Лесник приютил Илько в своей избушке. Вскоре он привык к своему маленькому питомцу и полюбил его.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
У ЛЕСНИКА

   Мы слушали рассказ Илько, ни словом не перебивая его. Когда Илько закончил, минуты две мы молча си­дели в тишине. Гриша, лежа на траве, сосредоточенно ковырял сучком землю. Обхватив руками колени, Костя смотрел куда-то далеко-далеко, поверх леса.
   Река, к вечеру потемневшая, без единой рябинки, ка­залось, застыла. В дремотном забытьи притихли де­ревья и кустарники. Только одинокая осина и при пол­ном безветрии неумолчно шелестела листвой, словно дрожа от озноба. Желтокрылый, в серой пыльце липу-нок, похожий на большую моль, трепетно вился над костром в бездымной струе нагретого воздуха.
   Молчание нарушил Костя.
   – Ничего, Илько, – ободряюще сказал он, – те­перь тебе некого бояться. И пешком идти в тундру не нужно. Сядешь в Архангельске на пароход и поедешь на Печору, к себе домой.
   – Теперь Петра Петрыча нету, – с тоской сказал Илько.
   – А если хочешь – оставайся в городе. Будешь учиться, станешь доктором или учителем.
   – А художником можно? – спросил Илько нереши­тельно.
   – Можно. Кем хочешь быть, на того и учись. Хо­чешь – профессором: звезды считать или, например, жуков, всяких там насекомых ловить и изучать, или внутренности у человека для медицины. Сколько угод­но. Ленин сказал, что все ребята должны обязательно учиться.
   – Ты слышал, как Ленин это сказал?
   – Нет, мне отец говорил.
   – А твой отец слышал?
   Косте, конечно, очень хотелось бы сказать, что отец слышал. Однако он переборол в себе желание приврать и сказал, что отец тоже сам не слышал, а читал в кни­ге, которую написал Ленин.
   – Вот мы осенью поступим в морскую школу учить­ся и потом будем моряками.
   – Моряком – это хорошо, – произнес Илько. – Я бы тоже хотел стать моряком…
   Илько поужинал вместе с нами, потом попрощался и скрылся в кустах можжевельника. Мы пообещали ему заехать на обратном пути к Григорию, чтобы догово­риться и устроить Илько жить в Архангельске.
   – Смелый парень, – наблюдая за уходящим Илько, тихо заметил Костя. – Хотел отсюда один в тундру пробраться.
   – Не пробрался бы, – сказал я. – Хорошо, что Гри­горий его нашел. Тут до тундры больше тысячи верст. На оленях зимой только можно, и то если дорогу хо­рошо знаешь.
   – Конечно, пропал бы, – согласился Гриша. – Чудак, без ружья и без компаса лесом! С голоду бы умер.
   – Лучше уж с голоду, чем к американцам, – сум­рачно вставил Костя. – Человек ведь, а не обезьяна, чтобы им забавляться да на цепочке водить.
   Мы еще долго разговаривали об Илько, придумы­вая самые разнообразные планы, как и где устроить его жить на первое время. И сообща решили, что лучше всего об этом посоветоваться с Николаем Ивановичем и с Костиным отцом.
   После осмотра сетей мы насобирали сухих веток, чтобы поддерживать ночью костер, и легли спать.
   На другой день позавтракали, три раза выкупались, и, собрав снасти, начали готовиться в обратный путь – домой. Уже забравшись в карбас, я спросил, помня ак­куратность деда.
   – Все взяли? Ничего не оставили?
   Гриша обошел место нашей стоянки и ничего не на­шел. Потом взял в карбасе жестянку, которой отчерпы­вали воду. Наполнив ее в реке водой, Гриша залил угли на пепелище, где был костер. При этом он бормотал себе под нос:
   – Осторожно нужно с огнем, а то разгорится…
   Избушка лесника Григория стояла на берегу Юроса. Это была даже не избушка, а маленький, любовно по­строенный домик с окнами, смотрящими на реку.
   Каждый раз, проезжая с дедом по Юросу, я любо­вался этим домиком. Даже не верилось, что его мог соорудить человек, имеющий только одну руку. Все у домика было хорошо устроено и прилажено: и окна с наличниками, и крылечко с перилами, и труба из кир­пича. Вдали от селений, среди лесов и рек, всякое жилье человека радует глаз и волнует сердце. А домик лесника Григория на берегу реки казался особенно при­влекательным. От него веяло романтикой охотничьего промысла, следопытской жизни в лесу, борьбы с при­родой.
   От берега на реку выступал узкий, в две доски, по­мост, который поддерживали вбитые в дно толстые бе­резовые колья. У этой «пристани» стояли на привязи, лодка и выдолбленный из цельного дерева стружок.
   На одной из стен домика были развешаны мережки^[1], а неподалеку на козлах из жердей–троегубицы и мел­кие сети.
   Привязав карбас к помосту, мы с Костей вышли на берег. Гриша, по уговору, остался в карбасе.
   Не без трепета мы поднялись на крыльцо и тихонь­ко постучали. Дверь отворил сам Григорий. Он был вы­соким человеком, могучего сложения. Лицо Григория от ветров и солнца стало почти черным. Левый рукав широкой ситцевой рубахи был подогнут – руки недо­ставало выше локтя.
   – Хлеб да соль! – сказал я, увидев у Григория ложку.
   Григорий усмехнулся:
   – Проходите в избу, давно гостей не бывало.
   Голос у него был густой, певучий.
   – Мы по делу, – сказал Костя. – Извините нас, дядя Григорий…
   – Ладно, ладно. Добро извинять, коли чего натво­рили. Каково рыбачилось?
   – Оно вроде ничего, спасибо, – ответил я солид­но. – Деду Максимычу рыбы на три ухи везем.
   – Не богато.
   – И жаркое будет.
   – Едоков на двадцать? – Григорий насмешливо взглянул на меня. Он, конечно, знал хитрую привычку настоящих рыбаков не говорить правду об улове.
   В избе за столом сидел Илько и что-то ел, запуская ложку в миску. Увидев нас, он обрадованно закивал и заулыбался. Без совика, в большом пиджаке, должно быть, с плеч Григория, Илько выглядел совсем худень­ким.
   В избе стояла не белёная но аккуратно обмазанная глиной русская печь. От самой двери в угол тянулась прикрепленная к стене лавочка. От угла лавочка тяну­лась еще дальше, вдоль другой стены.
   В подпечке виднелись деревянные рукоятки ухватов и кочерги, а на шестке – чугунок, горшки и кринки. У шестка висела занавеска, отдернутая в сторону, и узорчатое полотенце.
   Было похоже, что здесь есть женщина. И думалось, что она вот-вот войдет из сеней в избу и начнет хозяй­ничать у печи. Но женщины в доме не было, и все хо­зяйство вел сам Григорий. Он готовил пищу, стирал белье, доил козу. Одной рукой он с отменной ловкостью действовал топором так же, как и штопальной иглой или веслом.
   Григорий пригласил нас обедать, но мы в один го­лос поблагодарили и отказались, сказав, что сыты, хотя у меня от одного вида запеченной в молоке картошки потекли слюнки.
   – Дядя Григорий, – начал Костя, – у вас еще долго Илько будет жить?
   Григорий облизал ложку и повернулся к нам:
   – А это дело его. Я его не гоню и держать не держу.
   – Ему бы учиться нужно.
   – Хоть учиться, хоть жениться, – по-доброму рас­смеялся Григорий. – У него своя голова, и смекалис­тая. Учиться ему, само собой, след бы… Ты как дума­ешь, Илько?
   Илько застенчиво улыбнулся:
   – Сначала бы в тундру…
   – Видишь вот, в тундру. А как туда попасть? Хо­рошо бы нынче пароходом. Да кто тебя возьмет.
   – А мы поговорим с одним знакомым дяденькой в городе, – сказал Костя. – Может быть, и отправят.
   – Что же, пусть едет. – Григорий положил ложку и почему-то начал старательно тереть пальцами бровь. Голос его как будто дрогнул: – У меня ему, конечно, тоже было неплохо… как у батьки… Тоскливо, может, только в лесу, без народу… А так, что же, пускай едет. Родная земля все-таки к себе тянет…
   Я чувствовал, что Григорий хотя так и говорит, но ему тяжело будет расставаться с Илько. За восемь ме­сяцев, которые прожил у него Илько, одинокий лесник привык к маленькому ненцу и полюбил его. Кто знает, может быть, чтобы хоть еще на некоторое время оття­нуть отъезд Илько, Григорий пока не рассказывал ему о больших событиях, происшедших в Архангельске. Впрочем, лесник и сам многого не знал. С тех пор как белогвардейский генерал Миллер удрал за границу, лесник всего один раз был в Архангельске. Там ему сказали, что он должен по-прежнему охранять леса и что к нему скоро приедут представители губисполкома.
   Григорий сообщил нам, что в ближайшие дни при­едет вместе с Илько в Соломбалу. А мы должны похло­потать об отправке мальчика домой.
   Прощаясь, Костя сказал Илько:
   – Ты нам хотел свои рисунки показать. Где они?
   Илько покраснел от смущения, но все-таки достал с полки тетрадь и подал Косте.
   Рисунки в тетради были карандашные и акварель­ные: бескрайняя заснеженная тундра, освещенная полу­ночным солнцем, оленьи упряжки в стремительном бе­ге, чумы, река с высоким берегом, пароходы.
   – Вот на этом пароходе меня инглиши привезли в Архангельск, – сказал тихо Илько, показывая на один из рисунков. – Хороший пароход, сильный… «Влади­мир» называется. А вот дядя Матвеев, хороший Мат­веев…
   Мы рассматривали рисунки и удивлялись: оказыва­ется, Илько был искусный художник. Его рисунки жи­ли на бумаге. Ему можно было только позавидовать.
   Илько вышел нас провожать. Показав на домик лес­ника, он восхищенно сказал:
   – Приезжайте! У Григория хороший, теплый чум.

ГЛАВА ПЯТАЯ
ИЛЬКО В СОЛОМБАЛЕ

   – Фамилия? Имя?
   – Чижов Константин.
   Пожилой делопроизводитель в очках сидит за столом и перелистывает страницы списков. Мы стоим пе­ред ним и почтительно наблюдаем, как порхают над столом белые листы с фиолетовым бисером машинопис­ных букв. Где-то тут, на этих листах, напечатаны и на­ши фамилии.
   Делопроизводитель сердится – он не может разы­скать фамилию Кости. Он перевертывает весь список и снова начинает водить пальцем по столбикам фами­лий. Наконец, отчаявшись, он поднимает голову, снима­ет очки и утомленными красными глазами уставляется на Костю:
   – Никакого Журавлева нет.
   – Чижов, – смущенно поправляет Костя и, осме­лев, добавляет: – Журавлева и не нужно, а Чижов должен быть. На судомеханическое отделение сам по­давал заявление.
   – Ну вот, здравствуйте… – разводит руками дело­производитель и снова надевает очки. – Что же ты свою фамилию путаешь? А еще на судомеханическое отделение! Все ведь так перепутаешь! Капитан тебе звякнет «полный вперед», а ты ему дашь «полный на­зад». Нельзя путать!
   – Это вы сами перепутали Чижов должен быть.
   Делопроизводитель листает, ведет пальцем по стра­ницам сверху вниз и вдруг говорит
   – Вот! Чижов. Есть, да только… нет… В приеме отказано.
   Мы стоим и не верим своим ушам.
   Косте Чижову отказано в приеме в морскую школу! Нет, тут какая-то ошибка.
   – П-почему? – Костя даже начинает заикаться от волнения, лицо его густо краснеет от такой неожидан­ности. – Вы посмотрите лучше… Чижов моя фамилия…
   – Чего же еще лучше? Чижов, правильно. В при­еме отказать! Все ясно написано. А твоя как фамилия?
   – Красов Дмитрий, – отвечаю я испуганно.
   – Красов… так, значит… – делопроизводитель во­дит пальцем по листам. – Красов… Красов… Красов… Вот Красов! В при-е-ме отка-зать!
   Руки мои трясутся, и я не могу произнести ни еди­ного слова, а к глазам подступают слезы.
   Морская школа! Как много мы о ней разговаривали, долго мечтали, терпеливо ждали! Мы никогда даже не думали, что нас могут не принять.
   – Почему? – снопа спросил Костя, оправившись от волнения.
   – Почему? – повторил я дрожащим голосом.
   – Об этом начальника школы нужно спросить, – ласково ответил делопроизводитель, видя, что мы в крайней растерянности. – Вы сходите сами к нему, не бойтесь. Сейчас, как выйдете в коридор, налево – первая дверь. Он вам все объяснит.
   – Пойдем к начальнику! – решительно заявил Костя. – Чего бояться!
   Перед дверью кабинета начальника школы мы по­стояли с минуту в нерешительности. Потом Костя на­брался духу, постучал и приотворил дверь:
   – Разрешите войти!
   Начальник школы стоял у шкафа и перебирал кни­ги. Он был в морском кителе, но совсем не походил на моряка. Сутуловатый, худенький, начальник школы во­обще не был похож на начальника.
   – Что скажете, друзья?
   Захлопнув дверцу шкафа, шагнул к нам навстречу.
   Костя, видимо, решил действовать напрямик:
   – Товарищ Ленин сказал, что все ребята будут учиться на кого они захотят. А нас почему-то не при­няли…
   Начальник не без удивления, но весело посмотрел на Костю:
   – Не приняли? Почему же не приняли?
   – Не знаю. Там написано – «отказать».
   – И ты считаешь, что неправильно написано?
   Костя пожал плечами «Кто знает!»
   – Давай разберемся, кто нарушает указание Вла­димира Ильича. Тебе сколько лет?
   – Двенадцать – тринадцатый.
   – Двенадцать? А ведь это, дружок, маловато для морской школы.
   – Мне тринадцать скоро исполнится, до первого сентября.
   – И тринадцать маловато. У нас прием с четырна­дцати лет.
   – Но ведь товарищ Ленин…
   Начальник школы положил руку на плечо Кости:
   – Вот именно, Владимир Ильич и Советская власть не разрешают работать детям, не достигшим четырна­дцати лет. А у нас учащиеся будут ежедневно прохо­дить практику в учебной мастерской. По четыре часа. Теперь понятно, почему вас не приняли?
   Нахмурившись, Костя молчал. Ничего не подела­ешь, если такое указание дал Ленин.
   – На будущий год мы вас обязательно примем, – сказал, улыбаясь, начальник школы. – В первую оче­редь примем, раз у вас такое желание!
   Начальник школы пытался подбодрить нас. Однако нашему горю не было предела. Выйдя из школы, мы посмотрели друг на друга и отвернулись. Домой мы возвращались понурив голову. Год, ожидать целый год!
   Вечером нам стало известно, что Гришу Осокина в морскую школу тоже не приняли и по той же причине: мало лет.
   Втайне мы еще надеялись, что нам поможет наш старый знакомый, Николай Иванович, и потому на дру­гой день отправились к нему. Он мог поговорить с на­чальником морской школы и попросить за нас.
   Николай Иванович теперь работал в губернском ко­митете партии. Мы уже давненько не виделись с этим близким для нас человеком.
   По дороге мы вспоминали, как познакомились с Ни­колаем Ивановичем. Я воспользовался случаем и, на­верное, в десятый раз рассказал Косте о встрече на па­ровой шаланде.
   – Тогда еще Николай Иванович старшим механи­ком был. Усатый такой и уже старый. Ну не то чтобы старый, а пожилой. И часы у него вот такие толстен­ные. И совсем на революционера не похож! Ты бы, Кос­тя, никогда не догадался.
   – А ты догадался! – Мой приятель усмехнулся. – Я-то знал…
   – И я не догадался. Меня тогда к нему на паровую шаланду послали котлы чистить…
   – Да знаю я! – нетерпеливо прервал меня Кос­тя. – Который раз слышу. Если бы не я, ты и теперь ничего бы не знал.
   – Ну, теперь-то я бы знал.
   Так, вспоминая и споря, мы подошли к губкому партии. Губком помещался в центре Архангельска, в большом красивом доме Костя сказал, что раньше, при царе, в этом доме жил губернатор.
   Я не знал, кто такой губернатор, но, конечно, не сознался в этом, а спросил:
   – Один… во всем доме?
   – Ясное дело, один. Ну, были у него охранники, лакеи, прислуга и швейцар с бородой. Да он тогда мог хоть в пяти домах жить. Знаешь, губернатор самый главный в губернии был. Что хотел, то и делал.
   – Не знаю я без тебя!
   – А хорошо, Димка, что теперь губернаторов нету!
   Костя сказал это громко, когда мы уже вошли в вес­тибюль. Из-за столика поднялся невысокий в солдат­ской гимнастерке человек и пробасил:
   – Это верно, хорошо, что губернаторов нету. Их и не будет. А вы по каким делам сюда пожаловали?
   Нисколько не смутившись, Костя сказал:
   – К Николаю Ивановичу, товарищ дежурный, по срочному делу. Ему позвонить нужно – два двадцать четыре.
   – Даже по срочному! Ишь ты, какой срочный!
   Дежурный усмехнулся и стал крутить рукоятку ви­сящего на стене телефона. А потом он назвал номер, поговорил с Николаем Ивановичем и… передал трубку Косте.
   Подумать только, Костя Чижов разговаривает по телефону! Аппарат был большой, деревянный, с двумя блестящими глазищами звонков. Я не выдержал и потянулся к трубке. Ведь я еще никогда в жизни не раз­говаривал по телефону.
   – Костя, дай хоть чуточку послушать!
   Костя отмахнулся: «Не мешай!»
   Потом он все-таки дал мне трубку. Дрожащими ру­ками ухватился я за шероховатую рукоятку. Трубка была тяжеленькая. Я приставил кружок к уху, сказал, как дежурный, «аллё» и услышал только: «Сейчас вый­ду» и какой-то треск.
   – Дайте отбой, – сказал дежурный и сам несколь­ко раз дернул рукоятку телефона.
   Вскоре вышел Николай Иванович. Что-то в нем из­менилось с тех пор, как мы его видели в последний раз. Кажется, короче подстрижены усы. И лицо стало мо­ложе.
   Он обнял нас обоих вместе и потащил к себе в ка­бинет. Он расспрашивал о жизни, о Соломбале, о деде Максимыче.
   Костя пожаловался на то, что нас не принимают в морскую школу. Не может ли Николай Иванович по­говорить с начальником школы?
   Выслушав нашу горькую жалобу, Николай Ивано­вич прямо сказал:
   – Правило есть правило. Придется вам, дружки, годик подождать, морская школа от вас никуда не уйдет.
   Так рухнула наша последняя надежда.
   Зато Николай Иванович обещал нам помочь отпра­вить Илько на Печору, а когда тот возвратится, устро­ить маленького ненца в Архангельске в детский дом и на учебу.
   Перед тем как уходить, Костя спросил:
   – Николай Иванович, а что вы тут делаете, в губкоме?
   Николай Иванович улыбнулся: вот, мол, какие лю­бопытные да дотошные – все знать нужно!