Коковин Евгений Степанович. Морская школа

   Маме шел сорок второй год. Высокая, худощавая, она всегда казалась утомленной. И все-таки я никогда не видел ее дома сидящей без дела. Последнее время она нередко ходила с другими женщинами на какие-то делегатские собрания, но в субботние вечера неизменно зажигала у иконы лампадку.
   – Тетя Таня, – спросил однажды у моей матери Костя Чижов, – зачем у вас эта коптилка горит? Ведь бога нету…
   – Кто знает, есть или нету. Пусть горит, не мешает. Ты не смотри!
   Она, конечно, знала, что никакого бога нет, но у нее еще остались привычки старой жизни. И с этими при­вычками ей, видимо, было нелегко расстаться.
   Зная, что я поступаю в морскую школу, мать пере­живала и чувство гордости, и чувство тревоги. Ее муж и ее отец, ее братья и ее племянники были моряками. Кем же еще мог быть ее сын, если не моряком?
   Но жизнь матери проходила в постоянной мучитель­ной тревоге. В детстве и юности она ждала из плавания своего отца. Потом она вышла замуж за моряка, и по прежнему, когда мой отец уходил в рейс, ее сердце не имело покоя.
   Несколько лег назад отец погиб. Сгладилась ли в ее душе эта тяжелая утрата? А вот пройдет год-другой, и в море, в длительные рейсы, – а для матери моряка они кажутся особенно длительными, – уйдет сын. И снова в томительном терпении она будет ожидать сына, как прежде ожидала отца и мужа.
   Дедушка успокаивал маму:
   – Теперь плавать не то, что в прежнее время. Из порта вышли – и в пароходстве уже знают об этом, едва двадцать миль прошли – и опять сообщают, курс такой-то, все живы-здоровы, кланяйтесь деточкам, ка­питан обедает, ест рисовую кашу с молочком, потом бу­дет кофий пить… А бывало уйдешь в рейс, так о тебе дома ничего и не знают, пока не вернешься. Теперь в море погибнуть – надо еще мозгами пораскинуть…
   Дед Максимыч, конечно, шутит, преувеличивает. Но ведь надо же мою мать как-нибудь успокоить. А то, что его внук Димка станет тоже моряком, как он сам и как его сыновья, – это ему по душе.
   Раньше тихими летними вечерами мать обычно сидела у окна, починяя мою или отцовскую одежду. Она ожидала из рейса отца. И когда он появлялся, она бро­сала шитье, улыбалась какой-то совсем новой, светлой и тихой улыбкой и подходила к нему. Отец, почему-то всегда смущенный, обнимал ее и коротко спрашивал «Ну как?» Потом мать принималась хлопотать об ужине.
   В первый день, возвращаясь из школы, я еще с ули­цы увидел у окна маму. Она сидела и что-то шила Она тоже увидела меня и встала. И улыбнулась той светлой улыбкой, которая запомнилась мне со времен отца.
   Не означала ли эта улыбка, что в моей мальчишес­кой жизни наступила новая пора?..

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
СВОИМИ РУКАМИ

   В учебной мастерской на стене висел огромный фа­нерный щит. На щите были укреплены изделия тех ре­бят, которые учились уже второй год. Поблескивали отполированными гранями слесарные ручники, различ­ных размеров клуппы с плашками для нарезания резьбы, ручные тисочки, угольники, плоскогубцы и кругло­губцы. Нам никак не верилось, что такие замечатель­ные вещи изготовлены нашими соломбальскими маль­чишками, которые еще год назад лазили по заборам, играли в «чижика» и не смогли бы сказать, для чего служит кронциркуль.
   Но вот прошел месяц, и Василий Кондратьевич уже многому научил нас в слесарном деле. Мы прорубали крейцмейселем канавки в железе и чугуие, выравнива­ли напильниками поверхности, действовали ножовками, дрелями и шаберами.
   Все ребята спешили поскорее закончить одну рабо­ту, чтобы получить очередную, более сложную.
   Костя был в числе первых – он уже опилил поков­ку болта, нарезал его и теперь делал для этого же бол­та гайку.
   Мы с Илько застряли на просверливании отверстий. Просверлить ручной дрелью десять отверстий в толстой чугунной плитке – это была для нас нелегкая и очень длительная работа.
   Гриша Осокин отстал даже от нас.
   И вдруг произошло невероятное. Накануне Гриша начал также сверлить отверстия в чугунной плитке. Часа полтора перед окончанием работы он яростно крутил рукоятку дрели, но дело у него двигалось пло­хо. Он не просверлил и одного отверстия. На другой день Гриша снова принялся усердно трудиться.
   Вдруг он спросил у меня:
   – Много еще осталось?
   – Скоро восьмую досверлю.
   – А я уже закончил все десять.
   – Не ври! – не поверил я.
   Гриша подошел ко мне и показал свою плитку. В ней действительно были просверлены насквозь десять отверстий.
   Я усомнился:
   – Это не твоя плитка.
   – Ну да, не моя! Видишь, номер мой.
   На изделии каждого ученика выбивался личный но­мер. На плитке, которую показал мне Гриша, стоял его номер – «19».
   – Что-то очень быстро, – удивился я. – Когда ты успел?
   – Вот сумей-ка! – Он усмехнулся и пошел сдавать работу мастеру.
   – Осокин нас опередил, – сказал я Илько.
   Илько продолжал сосредоточенно работать и ничего не ответил.
   «Нужно торопиться», – подумал я. Мельчайшие, словно пыль, серые опилки чугуна сыпались из-под сверла на губки тисков. Рукоятка проворачивалась с трудом.
   Когда, по моим расчетам, сверло уже должно было выйти с обратной стороны плитки, неожиданно что-то хрустнуло. У меня помутилось в глазах. Отдернув дрель, я увидел кончик сверла, торчащий в плитке. Дру­гой кончик оставался в дрели. Сломал!
   Я положил дрель на верстак и огляделся. Все ребя­та работали, мастера поблизости не было. Кажется, никто не заметил этого неприятного происшествия.
   Но что же делать? Не следовало торопиться и силь­но нажимать на дрель. Если бы где-нибудь достать сверло такого же размера!
   Я попытался вытащить обломок сверла из плитки, но тщетно. Стальной стерженек со спиральными выре­зами словно врос в чугун. В этот момент к моим тис­кам подошел Илько. Он хотел что-то спросить, но за­метил поломанное сверло и встревоженно взглянул на меня:
   – Сломал?
   – Ну да, только молчи. Попадет мне теперь! Что делать?
   – Не горюй, Дима, – участливо заметил Илько. – Давай скажем Косте.
   Мы позвали Костю на совещание. Но чем он мог мне помочь? Костя наморщил лоб, ничего не придумал и сказал:
   – Нужно показать мастеру.
   – Заругается.
   – Верно, – подтвердил Илько, – покажи мастеру. Ведь не нарочно же ты сломал! Иди, Дима, не бойся. Хочешь, я с тобой пойду?
   – Нет, лучше я один.
   С душевным трепетом и дрожью в коленях подошел я к конторке, где сидел Василий Кондратьевич.
   В дверях я столкнулся с Гришей Осокиным. Он был сумрачен и не сказал мне ни слова.
   – Василий Кондратьевич, – боязливо начал я, ед­ва переступив порог, – у меня несчастье случилось…
   – Что такое? – Мастер отодвинул журнал посе­щаемости, который он заполнял.
   – Вот видите… сверло сломалось…
   Я подал ему плитку с застрявшим кончиком сверла. Мастер осмотрел обломок и сказал:
   – Пленка, с трещинкой сверло было. А ты перепу­гался небось?
   – Перепугался, – признался я.
   – Ты тут не виноват. С браком сверло было. Вот возьми другое, только осторожнее сверли, равномерно и не пережимай. И хороший инструмент нарушить мож­но, если без осторожности.
   Мастер зажал мою плитку в маленькие тиски, до­стал какую-то рогульку и без особого труда вывернул из плитки обломок.
   С чувством облегчения вернулся я к своим тискам и торжественно показал Косте и Илько новое сверло.
   – А Гриша все снова сверлит, – сообщил Костя. – Мастер здорово рассердился на него.
   Секрет быстрой сверловки Гриши раскрылся очень просто. Мастер взглянул в отверстие плитки на свет и строго спросил:
   – Где сверлил? На каком станке?
   Гриша начал было уверять, что все отверстия он просверлил сам ручной дрелью.
   Мастер посмотрел на него долгим укоризненным взглядом:
   – Тут просверлено на станке, по отверстию видно. Ты что же, Осокин, сюда пришел учиться или обманом заниматься?
   Гриша не выдержал и во всем сознался.
   Оказывается, накануне вечером он положил плитку в карман и унес ее домой. Утром, пока мы были в шко­ле на уроках, Гришин брат, работавший в механичес­ком цехе лесопильного завода, за несколько минут про­сверлил в плитке десять отверстий на сверлильном станке. В перерыв он передал плитку Грише.
   Оказывается, это же самое Осокин предлагал сде­лать и Илько. Однако Илько честно отказался. «Я сам просверлю, – сказал он. – Мне научиться надо. И те­бе не нужно делать на станке, это неверно». Но Гриша не стал слушать Илько.
   Перед окончанием работы Василий Кондрдтьевич созвал всех ребят нашей группы. Он рассказал о маль­чике, который десяти лет пошел на завод в ученье. Ученье заключалось в том, что парнишка подметал цех, убирал от станков стружки и таскал тяжелые поковки. Три года ему не разрешали к инструменту даже прика­саться. А однажды, когда он попробовал ножовкой от­пилить кусочек от железного стержня, мастер цеха на­давал ему подзатыльников.
   – Этот парнишка был я, – сказал Василий Кондратьевич с горечью. – Так нас в старое время учили.
   Потом он рассказал об одном ученике, не назвав фамилии, который сегодня хотел обманом опередить товарищей и получить хорошую отметку.
   – Кто это? Кто? – спрашивали ребята.
   Гриша Осокин стоял, потупив глаза. Было видно, что он тяжело переживает свой поступок.
   За обман начальник школы на первый раз объявил Осокину выговор. При этом он сказал:
   – Твой старший брат, видимо, не очень любит тебя, если не хочет, чтобы ты сам учился хорошо и терпеливо работал.
   Вскоре история с Гришкиной плиткой почти за­былась.
   С каждым днем все шире и многообразнее откры­вался для нас мир мастерства. С каждым днем, с каж­дым часом жизнь становилась интереснее. Мы, маль­чишки, вчерашние голубятники и ветрогоны, познавали основу основ жизни, самое прекрасное на земле – труд.
   Василий Кондратьевич вручил мне железный, отко­ванный в кузнице болт с круглой головкой. Это была первая настоящая работа. Ведь все, что я делал до сих пор, в дело не шло. Просто меня учили пользоваться инструментом. Плитки, шпильки, куски железа, мною обрубленные, опиленные, отшлифованные и просверлен­ные, ни на что не годились. Болты с гайками – это был заказ, полученный морской школой от какого-то пред­приятия.
   Пусть ребята с нашей улицы, которые не учатся в морской школе, думают, что обработать болт – ра­бота пустяковая. Пусть они так думают! А сумеют ли они сделать разметку шестигранника на круглой голов­ке болта? Им и в голову не придет забелить головку мелом, чуть смоченным водой. Они вряд ли догадаются воспользоваться циркулем и кернером – специальным инструментом для пробивания точек на металле.
   Головку нужно опилить так, чтобы мастер, проверяя ее шестигранник с помощью тупого стодвадцатиградус­ного угольника, не заметил ни малейшего просвета. По­том мастер возьмет кронциркуль и проверит, одинаковы ли размеры между всеми противоположными гранями. После этого можно обрабатывать шпильку болта – опиливать, шлифовать, нарезать резьбу.
   Признаться, все это не очень уж сложно. Но все-та­ки радостно сознавать, что вот этот первый, тобою об­работанный болт с гайкой пойдет в дело, к какому-то механизму. В то же время с ним жалко расставаться – такой он хорошенький, тяжеленький, блестящий и, глав­ное, сделанный своими руками.
   Гриша Осокин и Илько одновременно со мной за­кончили обработку болтов. Гриша ходил довольный, ожидая очереди к мастеру и размахивая листком-зада­нием, где должны были появиться отметки по графам: точность, срочность, чистота.
   – Точность, срочность, чис-то-та, – повторял Гри­ша. – Точность, срочность, чис-то-та!
   Впереди нас ждали более сложные задания по учеб­ной программе – изготовление самых разнообразных инструментов.
   Позднее по этим работам мы вспоминали все другие события, происходившие в жизни морской школы.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
«ВЛАДИМИР» ИЛИ «ЭДУАРД»?

   Все ребята в школе любили Илько, старались с ним дружить и помогать ему. Наша группа гордилась тем, что у нас учится мальчик, который жил в тундре, уме­ет управлять оленьими упряжками и говорить на не по­нятном для нас языке.
   Еще в первые дни учебы однажды Валька Толстиков, задира и драчун, выхватил у Илько из рук на­пильник.
   – Это мой напильник, – сказал Илько. – Отдай!
   – Ты его у меня из ящика стащил! – крикнул Валька и побежал.
   Илько стоял у своих тисков и не знал, что делать. Обида сжала ему горло – он никогда не брал чужого.
   Все это произошло на глазах у Кости Чижова. Не сказав Илько ни слова, он подошел к Вальке Толстикову:
   – А ну-ка, дай сюда напильник!
   – Какой еще напильник? – с усмешкой спросил Валька.
   – Который ты у Илько взял.
   – Это мой, иди ты подальше!
   Костя покраснел от волнения и схватил Вальку за плечо. Тот рванулся, но Костя держал его крепко.
   – Добром говорю: отдай! А то плохо будет!
   – А где мой напильник?
   – Вот и ищи свой, а нечего у Илько отбирать, – Костя отпустил Вальку и взял напильник.
   Ребята уже окружили поссорившихся.
   – И запомни, – сказал негромко Костя, – кто обидит Илько, будет иметь дело со мной.
   – И со мной, – сказал я.
   – И со мной, – повторил Гриша Осокин.
   – Напрасно ты, Чижов, ему бока не намял! – крикнул кто-то из ребят.
   Костя неторопливо пошел к своему рабочему месту.
   – Подумаешь, – зло усмехнулся Валька Толстиков, – из-за какого-то самоедского тюленя…
   Костя услышал эти слова и обернулся. Он быстро подскочил к Вальке и замахнулся:
   – Повтори, что ты сказал!
   Толстиков струхнул и, не видя поддержки среди ре­бят, молчал.
   – Ох, – сказал Костя, опуская кулак, – или ду­рак ты, Валька, или гад…
   Это был первый и последний случай, когда пришлось за Илько заступиться. Вскоре Толстиков помирился с ним и сказал:
   – Ты не сердись на меня, Илько.
   – Я и не сержусь! – Илько дружески улыбнулся и махнул рукой: мол, бывает, ничего.
   Илько жил со всеми дружно, учился старательно и успешно. Отставал он лишь по русскому языку. Но все мы старались помогать ему.
   Он часто вспоминал русского художника Петра Пет­ровича, который так много доброго сделал для маленького ненца. Было горько и обидно, что Петр Петрович не дожил до той светлой жизни, о которой он мечтал, за которую боролся и в которую теперь вместе с нами полноправно вступил его воспитанник из далекой тундры.
   Работая у тисков, Илько напевал. Песня была одно­тонная, тихая, как шуршание напильника, а может быть, как шелест снежного наста, встревоженного полозьями легких нарт.
   Мои тиски были рядом, и я часто прислушивался к песне Илько. Песня состояла из русских и ненецких слов, но я хорошо улавливал ее смысл. Илько пел о дружной жизни русских и ненцев, о силе той дружбы, которую не смогут победить ни ветры, ни морозы, ни шаманы, ни чужеземные люди.
   Но чаще в своих песнях Илько мечтал. Он пел о том, что над тундрой поднимается новое солнце, что его на­род будет жить счастливо и весело, не зная нужды и болезней. Он пел о том, как поедет в самое большое стойбище – в Москву, увидит там Ленина и нарисует его большой портрет. Он привезет портрет в тундру, покажет своему народу и скажет: «Это Ленин, большой человек, который заботится о ненцах, посылает в тунд­ру учителей и докторов. Учитесь у него жизни!»
   Весной Илько затосковал. Он знал, что скоро из Архангельска пойдет первый пароход на Печору. Его сно­ва потянуло в родные края, на поросшие оленьим мхом ягелем просторы, где бледное солнце, уже не скатываясь к горизонту, день и ночь ходит по кругу над тундрой.
   В школу на уроки мы теперь не ходили, но продол­жали работать в мастерской. Постепенно ребята закан­чивали курс слесарного и токарного дела, переходили в кузницу – учились ковать, потом учились паять оло­вом и медью, рубить заклепки и клепать толстые листы котельного железа. Все это должен уметь делать каж­дый корабельный машинист и механик.
   Вечерами ученики нашей группы приходили во двор морской школы и помогали Василию Кондратьевичу ремонтировать моторную лодку. Мастер на все руки, Василий Кондратьевич был знатоком двигателей внут­реннего сгорания. Из всевозможного старья он собрал мотор и установил его на шлюпке, подаренной школе морским пароходством.
   Наконец ремонт моторной лодки был закончен, и мы собрались, чтобы спустить ее на воду.
   На катках мы без труда подтащили катерок к речке Соломбалке и осторожно столкнули с берега. Василий Кондратьевич запустил двигатель.
   Ребят было много, и понятно, что всем хотелось про­катиться на моторке.
   – Придется в две очереди, – решил мастер.
   Косте, Илько и мне удалось забраться в моторную лодку в числе первых. Оглушительно выхлопывая газ, катерок двинулся по речке. Чуть заметные волны рас­катывались за кормой. Вскоре выхлопы смягчились, двигатель стал часто и размеренно постукивать. Васи­лий Кондратьевич удовлетворенно вздохнул и сказал:
   – Хорошо… Как швейная строчит!
   Катерок вышел из устья Соломбалки на широкий простор Северной Двины. Здесь легко дышалось. Сла­бый ветер приносил издалека волнующие воображение запахи смолы и морских водорослей.
   Фарватером прошел буксирный пароход «Бревенник». Крутая волна высоко подняла наш катерок и бе­режно опустила. В груди появилось знакомое ощуще­ние невесомости.
   Перестук мотора над рекой звучал особенно отчет­ливо.
   У причалов стояли пароходы и пароходики. Над их трубами, перемешиваясь, вились прозрачные струйки дыма и пара.
   Вдруг на одном из пароходов звонко и весело уда­рили склянки. И моментально мелодичные, легкие в ве­черней тишине, словно мячики, металлические звуки побежали по всем кораблям.
   – Восемь часов, – сказал я.
   – Да, смена вахт, – подтвердил Василий Кондра­тьевич. – Скоро они будут звонить и для вас.
   – Еще не скоро, – Костя вздохнул. – Через год.
   Катер шел вниз по реке. Остались справа на набе­режной окраинные дома Соломбалы. Впереди возвыша­лись штабеля досок на лесной бирже. Издали лесная биржа походила на уменьшенный в масштабе город не­боскребов. У причала грузились досками морские транс­портеры-лесовозы.
   Не рейде, нацелив в небо стрелы лебедок, неподвиж­но замерли два парохода. Вода лениво колыхалась у бортов, отражая в глубине перевернутые неясные, дрожащие очертания корпусов.
   – Иностранцы, – разглядывая кормовые флаги, говорили ребята. – Один – норвежец, другой – англи­чанин.
   Я почему-то невольно взглянул на Илько. Он сидел на кормовой банке, рядом с мастером, и глаза его, уст­ремленные на иностранный пароход, казалось, остекле­нели. Что застыло в его глазах: удивление, горечь или ненависть? Вероятно, он вспомнил страшные дни, пере­житые на пароходе, в неволе у американских офицеров.
   Василий Кондратьевич круто развернул катер в об­ратную сторону.
   Илько на мгновение ухватился за его руку:
   – Подождите…
   Мастер с недоумением посмотрел на Илько:
   – Что такое?
   – Нет, ничего… я так…
   Илько отвернулся и стал смотреть в противополож­ную сторону. Потом он вновь повернул голову и дол­гим, запоминающим взором окинул рейд, где стоял анг­лийский пароход с широкой двухполосной маркой на трубе.
   Пока катер шел по Северной Двине и потом по Со­ломбалке, Илько молчал в непонятном раздумье. На берегу он отвел меня в сторону и сказал:
   – Дима, мне нужно лодку.
   – Какую лодку?
   – Вашу «Молнию».
   – Зачем?
   – Нужно поехать к английскому пароходу.
   – А чего ты там забыл?
   – Это, кажется, тот пароход, «Владимир». Он не английский…
   – Как не английский? – не понял я. – На нем самый настоящий английский флаг.
   – Не английский, – повторил Илько. – Это укра­денный у русских пароход. Меня везли на нем из Пе­чоры. Только он теперь перекрашен.
   Я оторопел. Мне было известно, что англичане и американцы увели с Севера несколько русских паро­ходов.
   – Не может быть, Илько! Ты, наверно, спутал.
   – Не знаю. Нужно поехать и посмотреть получше.
   Мы подозвали Костю и рассказали ему о подозре­нии Илько.
   – Поедемте сейчас, – решил Костя, но тут же пе­редумал. – А если Илько ошибся?.. Кому-нибудь взрос­лому бы сказать…
   – Николаю Ивановичу, – предложил я. – Или твоему отцу…
   – Отца дома нету, он до завтрашнего дня в затон уехал. А Николая Ивановича где сейчас искать? В го­род нужно идти. За это время «англичанин» и уйти может.
   – А если Матвееву? – спросил Илько. – Матвеев много лет плавал на «Владимире», он «Владимир» хо­рошо знает.
   – Вот это правильно! – обрадованно вскричал Костя. – Если это «Владимир», Матвеев в один миг его узнает. Хороший моряк свое судно по гудку и по дыму даже узнает.
   – По дыму не узнает. Дым у всех пароходов одинаковый, – возразил я.
   – Да ладно, Димка, тебе бы только спорить! Тут не дым, а весь пароход будет на виду. А уж по виду-то Матвеев сразу скажет… Вот что. Ты, Дима, беги и при­веди сюда «Молнию». А мы с Илько побежим за Мат­веевым. Потом как ни в чем не бывало проплывем око­ло парохода и посмотрим!
   – Мне нужно взять тетрадку Петра Петрыча, – сказал Илько. – Там есть «Владимир», я его рисовал.
   – Ладно, – согласился Костя, – иди за тетрадкой.
   На речке опять застучал мотор – Василий Кондратьевич, как обещал, повез вторую группу ребят на Се­верную Двину.
   Илько отправился в общежитие за тетрадкой, Кос­тя – к Матвееву, а я, взволнованный необычайным со­общением, помчался по набережной Соломбалки к на­шей улице, где на речке стояла старая, заслуженная «Молния».
   Десяти минут мне было достаточно, чтобы взять вес­ла и уключины, забраться в шлюпку и отчалить. Илько тоже не задержался, он уже ждал на берегу у старого моста.
   А Кости и Матвеева все еще не было. Мы волнова­лись.
   Оставаясь в шлюпке, я то и дело привставал и всматривался вдаль. Наконец я не выдержал и выскочил на пристань. И увидел их: Матвеев шел спокойно и молча слушал Костю, а тот, забегая вперед, возбужденно рас­сказывал.
   Спустя минуты две наша «Молния» двинулась в путь.
   – Товарищ Матвеев, а вы сможете узнать, если это взаправду тот пароход? – спрашивал Костя, с силой нажимая на весла.
   – «Владимира» своего не узнаю? Да я его из ты­сячи других таких же коробок узнаю! Плохой моряк, раз он свое судно с другим спутает.
   – А если не «Владимир»?
   На этот мой вопрос никто не ответил.
   В устье речки нам встретился школьный катер.
   – Куда вы так поздно, труженики? – спросил удив­ленно Василий Кондратьевич.
   – Покататься, – уклончиво ответил Костя.
   По течению мы быстро спустились вниз по Северной Двине до стоявших на рейде иностранных пароходов. На реке уже было по-вечернему прохладно. Низкий ле­вый берег скрылся за мутно-белой пеленой росы.
   – Это «Владимир», это он! – повторял взволно­ванно Илько. – Я несколько раз его рисовал. Дядя Матвеев, неужели вы не узнаете?
   Матвеев молчал и хмурился.
   Поравнявшись с пароходом под английским флагом, мы на значительном расстоянии стали рассматривать его. Потом мы смотрели на рисунки в тетради Илько. Сходство по очертаниям было полное. А Матвеев про­должал молчать, хотя мы поминутно задавали ему во­просы.
   – Это он, – опять сказал Илько. – Я не мог оши­биться, потому что пять раз рисовал «Владимира». Вот каюта на корме, тут меня привязывали на цепочку… Костя, еще ближе!.. Смотрите, вон вмятина на борту. Видите? Это «Владимира» случайно ударил другой па­роход, когда мы уходили из Печоры. Сильный был удар, я тогда даже свалился и набил себе на лбу шишку…
   Костя направил «Молнию» к пароходу, и мы общи­ми усилиями прочитали на носу его название, написан­ное по-английски: «Эдуард».
   – Не волнуйтесь, ребята, – сказал наконец Матве­ев к общей нашей радости. – Илько прав, это никакой не «Эдуард», это «Владимир». Я его узнал сразу же, как увидел. Только молчок, никому ни слова. Поняли? Я сейчас поеду в город. Илько поедет со мной.
   Итак, Илько был прав. Англичане, уведя «Владими­ра» с грузом леса и пушнины, перекрасили его, постави­ли на трубе марку английской пароходной компании и дали новое название.
   Разумеется, все требовалось еще раз проверить. Но это было уже не наше дело. Оставалось только сооб­щить о необычайном открытии нашему старому другу Николаю Ивановичу. А Николай Иванович, конечно, знает, кто во всей этой истории должен разобраться.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
НА «ОКТЯБРЕ»

   Илько и Матвеев не ошиблись. Как нам потом рас­сказал Николай Иванович, при окончательной проверке действительно оказалось, что «Владимир» и «Эдуард» – это одно и то же судно. Были вызваны другие моряки, которые раньше плавали на «Владимире», и они тоже быстро опознали пароход.
   Так Илько возвратил своей Родине ее собственность, похищенную во время англо-американского нашест­вия, – большой морской пароход.
   …Английский флаг на судне был спущен, и сразу же по флагштоку взлетело и затрепетало на свежем поры­вистом ветру красное полотнище с серпом и молотом в уголке – флаг Советской страны.
   Осенью «Владимир» вместе с другими судами был поставлен к соломбальскому причалу для текущего ре­монта. Только теперь пароход получил уже новое на­звание – «Октябрь».
   – Ты знаешь, кто назначен старшим механиком на «Октябрь»? – спросил меня Костя, когда мы вечером возвращались из мастерской.