Но они хотят жить, радоваться, смеяться, эти тени. Если вечером хоть на час затихает канонада, город робко пробует передохнуть, принять мирный вид. На тротуары перед домами выносят стулья; матери семейств, как наседки, восседают в кругу своего большого потомства. Большое, некогда богатое кафе уныло освещено одной-единственной лампочкой. В полутьме усталые солдаты отдыхают за стаканом лимонада, дремлют, положив головы на плечи жен и подруг. И над каждым столиком маячит печатный плакат: "Боец, будь осторожен: женщина может быть твоим лучшим другом и твоим злейшим врагом. Не болтай!" Капитан приходит в кафе, жестом руки он кончает передышку. Солдаты коротко прощаются и у выхода строятся в колонны.
Как страдает этот город! И за что? Республиканский парламент, законное правительство в Испании предоставили древнему народу басков автономию, на которую он всегда имел все права.
У меня дома, где народы составляют союз равных, может ли баскская автономия удивить даже ребенка? Здесь, в капиталистическом мире, полчища иностранных интервентов вместе с испанской фашистской реакцией обрушили на мирную Страну Басков огненный вихрь, хотят стереть с лица земли ее людей, ее дома, ее сады, даже ее церкви только потому, что духовенство поддержало национальные и антифашистские чувства народа. Интервенты уничтожили священный город басков Гернику и теперь хотят сделать из Бильбао новую, большую Гернику. И ни одно из капиталистических государств, даже самых христианнейших, не пришло на помощь баскскому народу, изнемогающему в одиноком, неравном бою.
8 июня
Я сегодня был во Франции. Но ложусь спать в Бильбао. Вот какие делишки!
Утром появился Абель Гидез, веселый, солнечный, сияющий. Его первые слова были:
- Если бы ты даже из пустыни Сахары прислал радио, что тебя нужно оттуда вытащить, я прилетел бы за тобой!
Вместо ответа я крепко обнял его как брата.
Он прибыл в Тулузу на другой день после меня, связался с "Пиренейским воздухом", помог купить в Париже хороший, чуть подержанный двухмоторный самолет, сразу перегнал его в Тулузу и вот уже прибыл сюда, первым рейсом. Он очень доволен, он рад, что опять включился в работу.
- Да, я очень рад и был бы совсем рад, если бы мог поставить на машину хоть два пулемета. Ужасное чувство - ощущать себя ястребом и быть зашитым в шкуру зайца. Я уже говорил фирме: за один пулемет я отказываюсь от половины жалованья, за второй буду летать даром. Они только смеются в ответ. Пойми, как это глупо: они будут меня клевать, убивать, а я, который смелее их, ведь я же знаю, я смелее их - я должен буду удирать или, подбитый, падать на землю!
Он выбрал для посадки тот же пляж Ларедо, что и Янгвас. Это не понравилось испанцу. Когда мы под вечер приехали с Янгвасом на пляж, он покосился на машину Гидеза и сказал, что больше здесь садиться не будет, место демаскировано. Пожалуй, он прав.
Погода очень испортилась. Бискайский залив был весь в тучах, видимость очень плохая. Янгвас решил все-таки лететь. Мы разбежались по мокрому песку и пошли в воздух. Через несколько минут полета вошли в густой туман и дождь. Встречный ветер осаживал самолет. Янгвас упрямо вел машину вперед. Полтора часа показались нескончаемой вечностью. Примерно так летели мы в тридцатом году со Спириным на Р-5 над Черным морем{26}... Наконец издали показались неясные очертания французского берега. Я вздохнул свободно. Еще десять минут - мы, примерно над Кап Бретон, миновали полосу морского прибоя и пошли над Францией.
Через три-четыре минуты полета мы совершенно ослепли. Попали в так называемое "молоко". Сплошной, белый, мертвый туман охватил машину. Не видны были даже концы крыльев. Очень скоро Янгвас сбился с курса. Самолет метался, как птица в клетке. Летчик клал его резким поворотом то на один бок, то на другой. Мы спустились ниже, чтобы разглядеть хоть что-нибудь. Сквозь одну прореху в тумане я успел увидеть холмистую местность, чей-то замок, мокнувший аспидными крышами под дождем, затем и это заволокло.
Янгвас бесновался вместе с машиной. Злобствовать так могут только объездчики диких лошадей. Один раз он даже с размаху ударил кулаком по штурвалу, как ударяют по шее лошади. При одном резком вираже меня, сидевшего рядом, повалило на него. Мы не были подвязаны. Он усмехнулся и сказал: "Не бойтесь".
Наконец, после дюжины разворотов рывком, кувырком выбрались обратно в море. Берег был закрыт сплошной, непроницаемой стеной облаков. Нечего было и думать еще раз пробивать ее. Франция вытолкнула нас.
Куда же теперь? Все побережье влево занято фашистами, до Бильбао. Этот путь уже известен. Значит, обратно в Бильбао? Хватит ли бензину? Пилот не заправлялся в Бильбао, очень трудно было тащить бензин к пляжу.
Чтобы сократить путь, Янгвас пошел почти вдоль берега. Правда, сейчас ни одна собака не вылетит против нас, даже слыша звук мотора. Но если бензин выйдет, мы сядем в фашистской зоне. Или если мотор забарахлит. Он уже барахлил на Янгвасовой машине в прошлый раз, по пути в Бильбао. Янгвас тогда сказал, что этот мотор не в порядке, что в Тулузе надо будет его просмотреть и отрегулировать.
Прижатые облаками к сварливым бискайским волнам, почти задевая колесами воду, мы плелись в темноте.
Наконец, почти на ощупь, подползли и сели все на тот же мокрый, безлюдный пляж. Под дождем пошли в поселок искать автомобиль.
Уже быть во Франции - и опять очутиться здесь! Это невероятно!
Поздно ночью я ввалился в Бильбао, в комнату, которую накануне оставил Гидезу. Абель был изумлен и встревожен. Мы устроились спать вместе.
- Лети завтра со мной.
- Неудобно обидеть испанца. Он подумает, что после сегодняшней истории я не верю в его пилотские способности. А пилот все-таки прекрасный.
- А я, по-твоему, плохой?
- Тебе к лицу маленькое жалованье и два пулемета.
Мы уже засыпали, но он вдруг засмеялся в темноте:
- А кто это стоял в самолете над Пиренеями с пистолетом у моего затылка? Ты думаешь, я тогда ничего не заметил?
Мне стало неловко.
- Спи, болтушка! Ведь не сразу узнаешь людей.
9 июня
Погода очень плохая, не летят ни Гидез, ни Янгвас. Фашисты усиливают нажим на Бильбао. Они подходят к укрепленному поясу. Боюсь, что "синтурон" не выдержит. Но в городе сравнительно спокойно.
10 июня
Гидез решил лететь в полдень, а Янгвас - в шесть вечера. Я сказал Абелю, что, если к полудню не успею приехать на пляж, пусть улетает без меня, - вечером в отеле "Лафайетт", в Тулузе, мы встретимся... Он захватил с собой мой багаж.
С боевых участков удалось вернуться только в три.
Когда в пять часов с Янгвасом, с Карменом и другими провожающими мы приехали в Ларедо, мы застыли при виде того, что открылось нашим глазам.
На берегу стоял и глядел вперед неподвижный, только очень взлохмаченный Гидез, Рядом с ним валялся, весь размокший, мой белый чемодан с одним обломанным замком.
В море, в полукилометре, примерно наполовину торчал из воды самолет Гидеза. Один мотор обломался и висел на какой-то трубе, как глаз, вырванный из орбиты. Одна нога с колесом тоже была подломана. К трупу самолета был пришвартован рыбачий баркас.
- Что случилось, Абель?!
Он рассказал, медленно, с паузами, как ребенок со сна: приехал, загрузил машину, посадил пассажиров, не дождался меня, завел моторы, они работали отлично; долго пробовать не стал, чтобы не разогревать и не тратить горючее, взлетел, взлетел хорошо, вышел на курс, стал отходить от берега, и тут вдруг сдохли сразу оба мотора. Сразу, в один и тот же момент. Ведь это никогда не случается, не так ли? Оба вместе и в одно и то же время. Самолет стал падать, он с колоссальным трудом немного спланировал, ослабил удар. Все очутились в воде, выбрались из кабины, машина каким-то чудом полудержалась на волнах. Люди уцелели потому, что падение самолета было видно с берега, рыбаки поспешили спасать. Еще две минуты - и самолет погиб бы в одиночестве.
- Что же случилось с моторами? Какая сволочь копалась в них?
- Я не знаю, - ответил Гидез. - Машину охраняли какие-то здешние люди, те же, что охраняют машину Янгваса. Надо расследовать. Надо вытащить машину на берег и обследовать моторы.
- Сахар, - сказал Янгвас.
- Какой сахар?
- Они насыпали в бензин сахару.
- А вы откуда знаете?
- Я не знаю, я понимаю. Они насыпали в бензин сахару, это подействовало не сразу, а через несколько минут работы моторов, когда закупорилась подача. Это старый трюк.
Все посмотрели на него. Он больше ничего не сказал, только взмахнул рукой, чтобы выкатывали его машину на старт. Он поддел мизинец под ручку моего размокшего чемодана и на мизинце легко понес его. Странный человек!
- А у вас в моторах сахара не окажется?
- Не окажется. У меня механик ночевал в кабине.
Гидез и Кармен поедут пароходом "Гавана", на котором отправляют новую партию баскских детей. Гидез стоит, все еще растерянный и оробевший.
- Я добьюсь самого точного расследования. Я им докажу!
Ему кажется, что опорочена его пилотская квалификация. Он решил, что подвел и меня, того, кто рекомендовал его.
- Они могут справиться повсюду, где я работал. Никогда ничего даже отдаленно похожего не было со мной. Пойми - два мотора сразу, в один и тот же момент!
- Не волнуйся! Не о тебе идет речь. Дело ясное. Приезжай поскорее, достань другую машину и летай дальше.
- Теперь-то уж я буду летать! Я им покажу!
- Лучше бы и вам дождаться "Гаваны", - вдруг обратился ко мне провожающий Базилио. До сих пор он молча наблюдал всю сцену. - У того сахар, у того мед, - это, знаете, не смешно, это красиво получается только в книжечке "Мир приключений", издание Петра Сойкина, Санкт-Петербург, Стремянная улица.
Я и сам не прочь поплыть на "Гаване". Но когда она отойдет? А Янгвас уже сидит за штурвалом, винты шумят. Я занял свое место рядом.
Опять этот Бискайский залив, в четвертый раз, будь он проклят! Но сейчас все шло как по рельсам. Правый мотор почти не барахлил. Показался внизу большой военный крейсер. "Балеарес", - кивнул на него Янгвас. Сейчас он был в отличном настроении, не переставая насвистывал песенки. Мы обогнули крейсер вежливой подковой, на расстоянии его зениток.
Французский берег теперь был гостеприимен. Мы шли над спокойными рощами и виноградниками, над маленькими городами, над столетними деревьями вдоль прямых, четких, еще наполеоновских дорог. Море огней и цветные маяки Тулузы встретили нас. Тут же, в аэропорту, заказал себе на утро место на Барселону.
11 июня
Большой корабль общества "Эр Франс" легко и плавно отчалил от зеленой глади аэродрома. Четыре мощных мотора гудели глухо и спокойно; в просторной кабине, на широких креслах у огромных окон, сиделось тихо, дремотно. На столиках валялись пестрые проспекты и путеводители, это линия Тулуза Аликанте - Танжер - Рабат. Пилот равнодушно смотрел вперед, рядом с ним бортмеханик читал газету. Я вспомнил, что Мигель Мартинес перебирался в Барселону по сходному маршруту. И "мир приключений" между Байонной и Бильбао... Сейчас это был только заурядный, маленький перегон солидного воздушного экспресса.
Барселона дохнула тяжелым зноем. Все попрятались с улиц в тень. Заказал себе машину на Валенсию. В "Мажестике" я нашел Эренбурга{27}. Он изнемогал от духоты, он сказал мне, что вчера началось республиканское наступление на Уэску. Ударной группой в этой операции служит 45-я дивизия под командой Лукача - Залки. Известий с фронта еще нет.
Мы решили позавтракать вместе, он вышел куда-то по соседству и мгновенно вернулся. На нем не было лица.
- Звонят по телефону, - сказал он, - будто бы Лукач убит.
- Кто звонит?
- Из Лериды. Будто Лукач и Реглер убиты вместе, в автомобиле. То ли снарядом, то ли бомбой с самолета.
Мы смотрели друг на друга, не произнося ничего. Я выдавил из себя:
- Это, наверно, утка. Здесь ведь любят сочинять что кому взбредет.
Но мы не пошли завтракать. Машина на Валенсию тоже заждалась. По телефону с разных концов передавали разные слухи и варианты, но все мало обнадеживающие. С Лукачем и Реглером несомненно что-то случилось. По одному варианту Лукач погиб, а Реглер тяжело ранен. По другому - оба ранены. По третьему - погибли трое: Лукач, Реглер и Гейльбрунн, начальник санчасти у Лукача. Наступление на Уэску оборвалось.
Милый, милый Лукач, неужели это случилось?
Мы с ним виделись в последний раз на Гвадалахаре, в крохотной деревушке среди скал. Старинная церковь прилепилась на уступе скалы. "Юнкерсы" кружились и рокотали, они хотели расклевать штаб, бомбили скалы: он приказал вынести картины из церкви, чтобы они не погибли; вместе мы любовались наивной и страстной живописью неизвестного художника XV века святые напоминали одновременно тореадоров и влюбленных кабальеро. Я сказал: "А вот в Москве есть такой венгерский писатель Матэ Залка, ему бы попасть в эту глушь, в эти сказочные места, описать и сдать в Гослитиздат, вот бы там его обругали за уклон в экзотику!" Он смеялся заразительно, детски: "Факт, обругали бы, Михаиль Ефимович, как миленького!" Он завидовал, что я собираюсь в Москву, взгрустнул, просил обязательно повидать Веру Ивановну и Талочку{28}, передавал тысячи приветов, забеспокоился насчет кооперативного дома в Нащокинском переулке.
В машине я вынул из портфеля два письма без адреса на конвертах - их надо было передать лично в руки командиру 12-й бригады, ныне 45-й испанской дивизии. Одно письмо было заклеено, я положил его обратно. В другом, незакрытом, я прочел: "Товарищ председатель домоуправления!
Доношу, что у нас в доме No 3/5 все благополучно. Топить перестали по случаю весны. Ремонт фасада переднего закончен. Боковые фасады как были... Я, товарищ председатель, замещаю Вас как могу. И даже работаю с Наталией Николаевной - до Вашего приезда. Жильцы очень довольны, они говорят, что я, Матвей Михайлович, нисколько не хуже тебя работаю, и даже превосхожу тебя. Так что передо мной открываются широкие перспективы. А серьезно говоря, я по тебе соскучился и очень горжусь, что у меня есть такой приятель. Михаил Ефимович передаст, как тебя любят. Одиннадцать человек у нас выехали в Лаврушинский переулок. Пеликс кланяется тебе. Целую и горжусь тобой, Матюша.
Твой Виктор".
Машина петляла горными спиралями, поднимаясь к Тортосе. Солнце безумствовало. Слева исчезла сверкающая голубизна Средиземного моря. На крутом повороте мы чуть не столкнулись со встречным автомобилем. Он остановился, вышел генерал Клебер. Мы сняли темные очки, пожали друг другу руки.
- Я еду принимать дивизию Лукача, - сказал он. - Приезжай ко мне.
15 июня
Лукача привезли. Его тело выставили в большом прохладном зале бывшей иезуитской семинарии, где теперь комитет Валенсийского крестьянского союза. Вакханалия пестрых южных цветов бушует кругом его бледного, потемневшего лица. На севере цветы умеют принимать скорбный, похоронный вид. Здесь они буйно и страстно кричат о жизни, опровергают смерть.
Под вечер его хоронили. Митинг провели на улице, в самом центре города, между вокзалом и ареной для боя быков. Запрудилось движение, трамвайные звонки и автомобильные гудки прерывали речи ораторов.
Новый глава правительства Хуан Негрин, новый начальник Генерального штаба полковник Рохо стояли у гроба.
Ораторы говорили о том, что доблестный антифашист генерал Лукач вошел в историю испанского народа как незабываемый герой. Почетная стража держала винтовки на караул. Несметная толпа слушала молча, обнажив головы.
16 июня
Бильбао, видимо, переживает последние часы. Связь Валенсии с басками все время прерывается. Радиостанцию перевели в Сантандер{29}. Еще идут жаркие бои с наседающими итальянцами, но в городе, очевидно, уже начались паника и предательство.
Фашисты атакуют пляж и дачный район Лас Арепас. Республиканцы еще кое-как держатся вдоль реки Нервион и на возвышенностях Деусто, Бегония, Эчебарри и Гальдакано. Мятежники бешено рвутся на эти пункты, они хотят прорваться одновременно севернее и южнее Бильбао, окружить город со всех сторон. Они еще нажимают на Лос Каминос, чтобы проникнуть в южные кварталы Бильбао.
Невыносимо отсюда, из Валенсии, следить за всем этим. Бессильно следить и наблюдать. В Мадриде тогда, в ноябре, в последний момент случилось чудо. Некоторые надеются, ждут, верят, что чудо произойдет и в Бильбао. Они говорят: "Вы не знаете наших испанцев. Они как дети, как школьники. Не готовятся к экзаменам до самого последнего дня, а когда припрет, тогда вдруг встрепенутся и сделают все в одну ночь. Ведь в Мадриде все организовалось в последнюю ночь. Так будет и на севере".
Я не верю в это чудо. Я очень верю в чудеса, я очень верующий, но в Бильбао чуда не будет. Я только пять дней оттуда, я видел. Народ, солдаты, рабочие хотят драться за свою свободу, за независимость, против итальянцев, но некому их организовать. Нет костяка. Нет крепко сколоченного авангарда. Нет подлинного боевого единства. Нет 5-го полка. Коммунисты там не в силах организовать городскую народную массу для обороны города, как это произошло в Мадриде. Руководство коммунистов-басков не проявило ни чутья, ни понимания обстановки, ни подлинного желания бить врага. Хуан Астигаррабия самовлюбленный схематик, обозленный партийный бюрократ, возомнивший себя непогрешимым, с тех пор как попал в коалиционное правительство. Конечно, коммунисты могут и при известных условиях должны входить в правительство Народного фронта. Но над министрами-коммунистами, которые идут в смешанные правительства, должен сохраняться крепкий контроль партии. В Бильбао этого не было. Получилось по-социалдемократически, как у Блюма, - он и министр, он и глава партии, сам управляет, сам себя контролирует.
17 июня
Фашисты заняли Лас Аренас. Они уже форсируют реку Нервион. Окраины города заняты ими. Правительство эвакуировалось и оставило Хунту обороны в составе трех человек - Лейсаола, Асанья и Астигаррабия{30}. Но и эта тройка покинула город через несколько часов. Бильбао пал. Автономия басков отменена приказом генерала Франко. Чуда не случилось. Оно в этот раз не могло случиться.
Валенсия омрачена, но спокойна. По улицам маршируют вновь сформированные части. Публика наблюдает их с уважением и любопытством. Иногда, если в колонне шагает знакомый бухгалтер или тореадор, в толпе пересмеиваются.
Войска имеют приличный вид, хорошо, единообразно одеты и обуты, полностью вооружены, пулеметные взводы - при пулеметах, саперы - при своем шанцевом инструменте, санитары - при носилках и походных аптечках. Солдаты выглядят более солидно, офицеры немного слишком подчеркивают свою новую профессию, они ощущают взгляды публики и позируют. Рядом с командиром части, в ногу с ним, идет комиссар. Почему-то его одели в особую форму, цвета какао, дали очень странную полуфуражку-полукепку. В таком виде комиссар выделяется среди всех как чужеродное тело. Авторы этой затеи думали, видимо, подчеркнуть особые права и функции комиссара. Но получилось не то. Получился отрыв политработника от массы бойцов и противопоставление комиссара командиру.
Настроение и в войсках, и в штабах, и в тылу сейчас неплохое, твердое. Даже потеря Бильбао не очень омрачила его. Здесь умеют быстро свыкаться с потерями и даже забывать их. Даже чересчур быстро. Бесстрастный Прието кому, как не баску, должна была быть особенно горька потеря Бискайи сказал в беседе: "У моего друга была жена, которую он очень сильно любил и которая была неизлечимо больна. Он делал все, чтобы спасти ее, но мог только умерить ее страдания. Когда она умерла, мой друг признался, что чувствует облегчение. К тому же он может больше заняться остальной семьей".
Прието всячески подчеркивает, что теперь он занят остальной семьей. Подготовляется новое наступление, очень энергичное, в районе Мадрида. В отличие от прошлого, об этом мало болтают. Кое-что просачивается, но направление готовящегося удара почти никому не известно. В этом отношении потеря Бильбао заставила прозреть даже слепых. Слишком много предателей!
Люди честные и храбрые начинают понимать, что предатели не собраны в каком-то отдельном, предательском секторе, а разбросаны и рассеяны среди этих же честных и храбрых людей. Сырость рождает ржавчину и плесень, но пятна от ржавчины и плесени располагаются по своему собственному рисунку, иногда дальше, иногда ближе, чем можно предсказать. Надо заранее искоренять сырость, не доводить до плесени. В Бильбао сырость надо было выводить заранее. Этого не сделали. В Валенсии только сейчас начинают приглядываться друг к другу, рассматривать людей, даже хорошо работающих, новыми, критическими глазами.
К этому не так просто и быстро можно привыкнуть. Надо иметь жизненный опыт. Ходил человек рядом, работал, радовался успехам, огорчался неудачами - и вдруг он предатель. Как же так?! Неужели же он все время, непрерывно, с утра до ночи, носил маску? Нет, не обязательно носить маску непрерывно. Даже самый завзятый предатель и изменник может временами забывать о своих под спудом запрятанных, потайных мыслях, он может увлекаться работой, быть толковым, энергичным, храбрым.
В девятнадцатом году, на Юго-Западном фронте, в августе, мы отступали вверх по Днепру от Деникина.
Я был работником газеты 12-й армии, а некто Сахаров заведовал экспедицией и бумажным складом. Это был чудо-снабженец. Он доставал бумагу из-под земли, со всего Киева. Он рассылал газету красноармейцам на самые передовые линии. Это была надежда и опора редакции... При посадке на пароходы в общей суматохе мы растеряли друг друга. Я сел на один пароход, а Сахаров - на другой, очевидно на тот, куда он погрузил бумагу. Двое суток по всем пристаням я бегал и справлялся, где Сахаров с бумагой. Надо было скорее возобновить печатание газеты. Могилевский, председатель Ревтрибунала армии, наблюдал мою суетню. Он наконец сказал холодно:
- Чего вы колбаситесь! Ваш Сахаров, наверно, остался в Киеве. Его там неплохо примут - с бумагой!
Мне приходило в голову все что угодно, кроме этого. Это Сахаров-то остался? Такой работник, такой человек! Но Могилевский оказался прав. Он был старше и умнее.
После ухода Ларго Кабальеро началась довольно энергичная чистка в армии. Людей начали снимать не только на основе прямо компрометирующих данных, но и тех, кто ходил с охранными грамотами: "бездарных, но безобидных", "честных, но беспомощных", "чуждых, но способных и полезных". Практика показала, что за одним минусом почти всегда прятался второй. "Бездарный, но безобидный" был вскоре после отставки изобличен в попытке перебежать к фашистам. "Чуждый, но способный и полезный", как оказалось, очень искусно и втихую деморализовал свою часть, приготовил командный состав к переходу на сторону врага при первом боевом соприкосновении. Пришлось после него сменить в части и арестовать целую группу офицеров.
Все это очищение и укрепление боеспособности армии происходит с большими трудностями. Надо преодолевать не только прямое сопротивление врагов, но и кучу просто предрассудков, семейно-патриархальные обычаи, навыки к добрым отношениям, высокопарное донкихотство, просто неповоротливость и благодушие.
Испанские коммунисты были и остаются застрельщиками в этих трудных делах. Их травил Ларго Кабальеро - обвинял в диктаторских замыслах, в стремлении командовать всем Народным фронтом, в поползновении захватить руководящие посты и всюду всем распоряжаться. Это было ложью. Коммунисты не требовали власти для себя. Это было бы просто бессмысленно, противоречило бы в корне идее всенародной, национальной борьбы, при участии всех антифашистских партий.
Но, строго держась рамок своего участия в правительстве, коммунисты сами, по своей инициативе, не дожидаясь отстающего государственного аппарата, поднимают и проталкивают множество забытых неотложных вопросов. В печати, на собраниях, в переписке, в профсоюзной работе они организуют патриотов-антифашистов, они суют свой нос и в производство патронов, и в эвакуацию детей, и в руководство по саперному делу, и в покрой солдатских плащей, и в уборку риса. Иногда они зарываются, преувеличивают свою роль, свое влияние в массах, в профсоюзах. Жизнь больно бьет их по носу за ошибки и просчеты. Они отряхиваются и работают дальше. Это раздражало и бесило канцеляриста-диктатора Кабальеро: на этом вопросе, на вопросе о низовой, общественной и партийной инициативе, о праве широчайших народных масс самим организовываться для борьбы с врагом, он дал бой и проиграл его - вынужден был уйти.
Правительство Негрина охотно принимает помощь всех партий, и коммунистов в том числе, в организации фронта и тыла. "Стало легче дышать", - говорит Долорес. Она работает сейчас особенно много - днем, ночью, всегда. Завтра пленум Центрального Комитета, и она делает доклад по основному вопросу - о единой партии пролетариата. Все кругом проявляют заботу, хотят дать ей возможность отдохнуть, сосредоточиться, собраться с мыслями и все же тормошат ее, пристают с вопросами, с бумагами, знакомят все с новыми и новыми людьми. Иногда она сама не выдерживает, просит разрешения уйти с совещания, полежать, отдохнуть в пустой, прохладной комнате. Сегодня и мне пришлось потревожить ее в такой момент. Я постучался - ответа не было, тихо вошел - она не лежала, а сидела у подоконника, у раскрытого окна, и писала с очень довольным, почти детским выражением лица. Ей очень нравится писать, хотя она почему-то стесняется своих статей. А ведь она настоящая писательница, народная писательница. Она много знает, не только из области политики, но и из литературы, истории, особенно истории своей страны. Очень охотно вставляет в свои вещи исторические примеры... Ее дергают, тащат говорить на митинги, к микрофону, но гораздо охотнее она соглашается написать что-нибудь. Видно, ей по душе посидеть хоть немного вот так, одной, собраться с мыслями и тихо переложить их на бумагу.
Как страдает этот город! И за что? Республиканский парламент, законное правительство в Испании предоставили древнему народу басков автономию, на которую он всегда имел все права.
У меня дома, где народы составляют союз равных, может ли баскская автономия удивить даже ребенка? Здесь, в капиталистическом мире, полчища иностранных интервентов вместе с испанской фашистской реакцией обрушили на мирную Страну Басков огненный вихрь, хотят стереть с лица земли ее людей, ее дома, ее сады, даже ее церкви только потому, что духовенство поддержало национальные и антифашистские чувства народа. Интервенты уничтожили священный город басков Гернику и теперь хотят сделать из Бильбао новую, большую Гернику. И ни одно из капиталистических государств, даже самых христианнейших, не пришло на помощь баскскому народу, изнемогающему в одиноком, неравном бою.
8 июня
Я сегодня был во Франции. Но ложусь спать в Бильбао. Вот какие делишки!
Утром появился Абель Гидез, веселый, солнечный, сияющий. Его первые слова были:
- Если бы ты даже из пустыни Сахары прислал радио, что тебя нужно оттуда вытащить, я прилетел бы за тобой!
Вместо ответа я крепко обнял его как брата.
Он прибыл в Тулузу на другой день после меня, связался с "Пиренейским воздухом", помог купить в Париже хороший, чуть подержанный двухмоторный самолет, сразу перегнал его в Тулузу и вот уже прибыл сюда, первым рейсом. Он очень доволен, он рад, что опять включился в работу.
- Да, я очень рад и был бы совсем рад, если бы мог поставить на машину хоть два пулемета. Ужасное чувство - ощущать себя ястребом и быть зашитым в шкуру зайца. Я уже говорил фирме: за один пулемет я отказываюсь от половины жалованья, за второй буду летать даром. Они только смеются в ответ. Пойми, как это глупо: они будут меня клевать, убивать, а я, который смелее их, ведь я же знаю, я смелее их - я должен буду удирать или, подбитый, падать на землю!
Он выбрал для посадки тот же пляж Ларедо, что и Янгвас. Это не понравилось испанцу. Когда мы под вечер приехали с Янгвасом на пляж, он покосился на машину Гидеза и сказал, что больше здесь садиться не будет, место демаскировано. Пожалуй, он прав.
Погода очень испортилась. Бискайский залив был весь в тучах, видимость очень плохая. Янгвас решил все-таки лететь. Мы разбежались по мокрому песку и пошли в воздух. Через несколько минут полета вошли в густой туман и дождь. Встречный ветер осаживал самолет. Янгвас упрямо вел машину вперед. Полтора часа показались нескончаемой вечностью. Примерно так летели мы в тридцатом году со Спириным на Р-5 над Черным морем{26}... Наконец издали показались неясные очертания французского берега. Я вздохнул свободно. Еще десять минут - мы, примерно над Кап Бретон, миновали полосу морского прибоя и пошли над Францией.
Через три-четыре минуты полета мы совершенно ослепли. Попали в так называемое "молоко". Сплошной, белый, мертвый туман охватил машину. Не видны были даже концы крыльев. Очень скоро Янгвас сбился с курса. Самолет метался, как птица в клетке. Летчик клал его резким поворотом то на один бок, то на другой. Мы спустились ниже, чтобы разглядеть хоть что-нибудь. Сквозь одну прореху в тумане я успел увидеть холмистую местность, чей-то замок, мокнувший аспидными крышами под дождем, затем и это заволокло.
Янгвас бесновался вместе с машиной. Злобствовать так могут только объездчики диких лошадей. Один раз он даже с размаху ударил кулаком по штурвалу, как ударяют по шее лошади. При одном резком вираже меня, сидевшего рядом, повалило на него. Мы не были подвязаны. Он усмехнулся и сказал: "Не бойтесь".
Наконец, после дюжины разворотов рывком, кувырком выбрались обратно в море. Берег был закрыт сплошной, непроницаемой стеной облаков. Нечего было и думать еще раз пробивать ее. Франция вытолкнула нас.
Куда же теперь? Все побережье влево занято фашистами, до Бильбао. Этот путь уже известен. Значит, обратно в Бильбао? Хватит ли бензину? Пилот не заправлялся в Бильбао, очень трудно было тащить бензин к пляжу.
Чтобы сократить путь, Янгвас пошел почти вдоль берега. Правда, сейчас ни одна собака не вылетит против нас, даже слыша звук мотора. Но если бензин выйдет, мы сядем в фашистской зоне. Или если мотор забарахлит. Он уже барахлил на Янгвасовой машине в прошлый раз, по пути в Бильбао. Янгвас тогда сказал, что этот мотор не в порядке, что в Тулузе надо будет его просмотреть и отрегулировать.
Прижатые облаками к сварливым бискайским волнам, почти задевая колесами воду, мы плелись в темноте.
Наконец, почти на ощупь, подползли и сели все на тот же мокрый, безлюдный пляж. Под дождем пошли в поселок искать автомобиль.
Уже быть во Франции - и опять очутиться здесь! Это невероятно!
Поздно ночью я ввалился в Бильбао, в комнату, которую накануне оставил Гидезу. Абель был изумлен и встревожен. Мы устроились спать вместе.
- Лети завтра со мной.
- Неудобно обидеть испанца. Он подумает, что после сегодняшней истории я не верю в его пилотские способности. А пилот все-таки прекрасный.
- А я, по-твоему, плохой?
- Тебе к лицу маленькое жалованье и два пулемета.
Мы уже засыпали, но он вдруг засмеялся в темноте:
- А кто это стоял в самолете над Пиренеями с пистолетом у моего затылка? Ты думаешь, я тогда ничего не заметил?
Мне стало неловко.
- Спи, болтушка! Ведь не сразу узнаешь людей.
9 июня
Погода очень плохая, не летят ни Гидез, ни Янгвас. Фашисты усиливают нажим на Бильбао. Они подходят к укрепленному поясу. Боюсь, что "синтурон" не выдержит. Но в городе сравнительно спокойно.
10 июня
Гидез решил лететь в полдень, а Янгвас - в шесть вечера. Я сказал Абелю, что, если к полудню не успею приехать на пляж, пусть улетает без меня, - вечером в отеле "Лафайетт", в Тулузе, мы встретимся... Он захватил с собой мой багаж.
С боевых участков удалось вернуться только в три.
Когда в пять часов с Янгвасом, с Карменом и другими провожающими мы приехали в Ларедо, мы застыли при виде того, что открылось нашим глазам.
На берегу стоял и глядел вперед неподвижный, только очень взлохмаченный Гидез, Рядом с ним валялся, весь размокший, мой белый чемодан с одним обломанным замком.
В море, в полукилометре, примерно наполовину торчал из воды самолет Гидеза. Один мотор обломался и висел на какой-то трубе, как глаз, вырванный из орбиты. Одна нога с колесом тоже была подломана. К трупу самолета был пришвартован рыбачий баркас.
- Что случилось, Абель?!
Он рассказал, медленно, с паузами, как ребенок со сна: приехал, загрузил машину, посадил пассажиров, не дождался меня, завел моторы, они работали отлично; долго пробовать не стал, чтобы не разогревать и не тратить горючее, взлетел, взлетел хорошо, вышел на курс, стал отходить от берега, и тут вдруг сдохли сразу оба мотора. Сразу, в один и тот же момент. Ведь это никогда не случается, не так ли? Оба вместе и в одно и то же время. Самолет стал падать, он с колоссальным трудом немного спланировал, ослабил удар. Все очутились в воде, выбрались из кабины, машина каким-то чудом полудержалась на волнах. Люди уцелели потому, что падение самолета было видно с берега, рыбаки поспешили спасать. Еще две минуты - и самолет погиб бы в одиночестве.
- Что же случилось с моторами? Какая сволочь копалась в них?
- Я не знаю, - ответил Гидез. - Машину охраняли какие-то здешние люди, те же, что охраняют машину Янгваса. Надо расследовать. Надо вытащить машину на берег и обследовать моторы.
- Сахар, - сказал Янгвас.
- Какой сахар?
- Они насыпали в бензин сахару.
- А вы откуда знаете?
- Я не знаю, я понимаю. Они насыпали в бензин сахару, это подействовало не сразу, а через несколько минут работы моторов, когда закупорилась подача. Это старый трюк.
Все посмотрели на него. Он больше ничего не сказал, только взмахнул рукой, чтобы выкатывали его машину на старт. Он поддел мизинец под ручку моего размокшего чемодана и на мизинце легко понес его. Странный человек!
- А у вас в моторах сахара не окажется?
- Не окажется. У меня механик ночевал в кабине.
Гидез и Кармен поедут пароходом "Гавана", на котором отправляют новую партию баскских детей. Гидез стоит, все еще растерянный и оробевший.
- Я добьюсь самого точного расследования. Я им докажу!
Ему кажется, что опорочена его пилотская квалификация. Он решил, что подвел и меня, того, кто рекомендовал его.
- Они могут справиться повсюду, где я работал. Никогда ничего даже отдаленно похожего не было со мной. Пойми - два мотора сразу, в один и тот же момент!
- Не волнуйся! Не о тебе идет речь. Дело ясное. Приезжай поскорее, достань другую машину и летай дальше.
- Теперь-то уж я буду летать! Я им покажу!
- Лучше бы и вам дождаться "Гаваны", - вдруг обратился ко мне провожающий Базилио. До сих пор он молча наблюдал всю сцену. - У того сахар, у того мед, - это, знаете, не смешно, это красиво получается только в книжечке "Мир приключений", издание Петра Сойкина, Санкт-Петербург, Стремянная улица.
Я и сам не прочь поплыть на "Гаване". Но когда она отойдет? А Янгвас уже сидит за штурвалом, винты шумят. Я занял свое место рядом.
Опять этот Бискайский залив, в четвертый раз, будь он проклят! Но сейчас все шло как по рельсам. Правый мотор почти не барахлил. Показался внизу большой военный крейсер. "Балеарес", - кивнул на него Янгвас. Сейчас он был в отличном настроении, не переставая насвистывал песенки. Мы обогнули крейсер вежливой подковой, на расстоянии его зениток.
Французский берег теперь был гостеприимен. Мы шли над спокойными рощами и виноградниками, над маленькими городами, над столетними деревьями вдоль прямых, четких, еще наполеоновских дорог. Море огней и цветные маяки Тулузы встретили нас. Тут же, в аэропорту, заказал себе на утро место на Барселону.
11 июня
Большой корабль общества "Эр Франс" легко и плавно отчалил от зеленой глади аэродрома. Четыре мощных мотора гудели глухо и спокойно; в просторной кабине, на широких креслах у огромных окон, сиделось тихо, дремотно. На столиках валялись пестрые проспекты и путеводители, это линия Тулуза Аликанте - Танжер - Рабат. Пилот равнодушно смотрел вперед, рядом с ним бортмеханик читал газету. Я вспомнил, что Мигель Мартинес перебирался в Барселону по сходному маршруту. И "мир приключений" между Байонной и Бильбао... Сейчас это был только заурядный, маленький перегон солидного воздушного экспресса.
Барселона дохнула тяжелым зноем. Все попрятались с улиц в тень. Заказал себе машину на Валенсию. В "Мажестике" я нашел Эренбурга{27}. Он изнемогал от духоты, он сказал мне, что вчера началось республиканское наступление на Уэску. Ударной группой в этой операции служит 45-я дивизия под командой Лукача - Залки. Известий с фронта еще нет.
Мы решили позавтракать вместе, он вышел куда-то по соседству и мгновенно вернулся. На нем не было лица.
- Звонят по телефону, - сказал он, - будто бы Лукач убит.
- Кто звонит?
- Из Лериды. Будто Лукач и Реглер убиты вместе, в автомобиле. То ли снарядом, то ли бомбой с самолета.
Мы смотрели друг на друга, не произнося ничего. Я выдавил из себя:
- Это, наверно, утка. Здесь ведь любят сочинять что кому взбредет.
Но мы не пошли завтракать. Машина на Валенсию тоже заждалась. По телефону с разных концов передавали разные слухи и варианты, но все мало обнадеживающие. С Лукачем и Реглером несомненно что-то случилось. По одному варианту Лукач погиб, а Реглер тяжело ранен. По другому - оба ранены. По третьему - погибли трое: Лукач, Реглер и Гейльбрунн, начальник санчасти у Лукача. Наступление на Уэску оборвалось.
Милый, милый Лукач, неужели это случилось?
Мы с ним виделись в последний раз на Гвадалахаре, в крохотной деревушке среди скал. Старинная церковь прилепилась на уступе скалы. "Юнкерсы" кружились и рокотали, они хотели расклевать штаб, бомбили скалы: он приказал вынести картины из церкви, чтобы они не погибли; вместе мы любовались наивной и страстной живописью неизвестного художника XV века святые напоминали одновременно тореадоров и влюбленных кабальеро. Я сказал: "А вот в Москве есть такой венгерский писатель Матэ Залка, ему бы попасть в эту глушь, в эти сказочные места, описать и сдать в Гослитиздат, вот бы там его обругали за уклон в экзотику!" Он смеялся заразительно, детски: "Факт, обругали бы, Михаиль Ефимович, как миленького!" Он завидовал, что я собираюсь в Москву, взгрустнул, просил обязательно повидать Веру Ивановну и Талочку{28}, передавал тысячи приветов, забеспокоился насчет кооперативного дома в Нащокинском переулке.
В машине я вынул из портфеля два письма без адреса на конвертах - их надо было передать лично в руки командиру 12-й бригады, ныне 45-й испанской дивизии. Одно письмо было заклеено, я положил его обратно. В другом, незакрытом, я прочел: "Товарищ председатель домоуправления!
Доношу, что у нас в доме No 3/5 все благополучно. Топить перестали по случаю весны. Ремонт фасада переднего закончен. Боковые фасады как были... Я, товарищ председатель, замещаю Вас как могу. И даже работаю с Наталией Николаевной - до Вашего приезда. Жильцы очень довольны, они говорят, что я, Матвей Михайлович, нисколько не хуже тебя работаю, и даже превосхожу тебя. Так что передо мной открываются широкие перспективы. А серьезно говоря, я по тебе соскучился и очень горжусь, что у меня есть такой приятель. Михаил Ефимович передаст, как тебя любят. Одиннадцать человек у нас выехали в Лаврушинский переулок. Пеликс кланяется тебе. Целую и горжусь тобой, Матюша.
Твой Виктор".
Машина петляла горными спиралями, поднимаясь к Тортосе. Солнце безумствовало. Слева исчезла сверкающая голубизна Средиземного моря. На крутом повороте мы чуть не столкнулись со встречным автомобилем. Он остановился, вышел генерал Клебер. Мы сняли темные очки, пожали друг другу руки.
- Я еду принимать дивизию Лукача, - сказал он. - Приезжай ко мне.
15 июня
Лукача привезли. Его тело выставили в большом прохладном зале бывшей иезуитской семинарии, где теперь комитет Валенсийского крестьянского союза. Вакханалия пестрых южных цветов бушует кругом его бледного, потемневшего лица. На севере цветы умеют принимать скорбный, похоронный вид. Здесь они буйно и страстно кричат о жизни, опровергают смерть.
Под вечер его хоронили. Митинг провели на улице, в самом центре города, между вокзалом и ареной для боя быков. Запрудилось движение, трамвайные звонки и автомобильные гудки прерывали речи ораторов.
Новый глава правительства Хуан Негрин, новый начальник Генерального штаба полковник Рохо стояли у гроба.
Ораторы говорили о том, что доблестный антифашист генерал Лукач вошел в историю испанского народа как незабываемый герой. Почетная стража держала винтовки на караул. Несметная толпа слушала молча, обнажив головы.
16 июня
Бильбао, видимо, переживает последние часы. Связь Валенсии с басками все время прерывается. Радиостанцию перевели в Сантандер{29}. Еще идут жаркие бои с наседающими итальянцами, но в городе, очевидно, уже начались паника и предательство.
Фашисты атакуют пляж и дачный район Лас Арепас. Республиканцы еще кое-как держатся вдоль реки Нервион и на возвышенностях Деусто, Бегония, Эчебарри и Гальдакано. Мятежники бешено рвутся на эти пункты, они хотят прорваться одновременно севернее и южнее Бильбао, окружить город со всех сторон. Они еще нажимают на Лос Каминос, чтобы проникнуть в южные кварталы Бильбао.
Невыносимо отсюда, из Валенсии, следить за всем этим. Бессильно следить и наблюдать. В Мадриде тогда, в ноябре, в последний момент случилось чудо. Некоторые надеются, ждут, верят, что чудо произойдет и в Бильбао. Они говорят: "Вы не знаете наших испанцев. Они как дети, как школьники. Не готовятся к экзаменам до самого последнего дня, а когда припрет, тогда вдруг встрепенутся и сделают все в одну ночь. Ведь в Мадриде все организовалось в последнюю ночь. Так будет и на севере".
Я не верю в это чудо. Я очень верю в чудеса, я очень верующий, но в Бильбао чуда не будет. Я только пять дней оттуда, я видел. Народ, солдаты, рабочие хотят драться за свою свободу, за независимость, против итальянцев, но некому их организовать. Нет костяка. Нет крепко сколоченного авангарда. Нет подлинного боевого единства. Нет 5-го полка. Коммунисты там не в силах организовать городскую народную массу для обороны города, как это произошло в Мадриде. Руководство коммунистов-басков не проявило ни чутья, ни понимания обстановки, ни подлинного желания бить врага. Хуан Астигаррабия самовлюбленный схематик, обозленный партийный бюрократ, возомнивший себя непогрешимым, с тех пор как попал в коалиционное правительство. Конечно, коммунисты могут и при известных условиях должны входить в правительство Народного фронта. Но над министрами-коммунистами, которые идут в смешанные правительства, должен сохраняться крепкий контроль партии. В Бильбао этого не было. Получилось по-социалдемократически, как у Блюма, - он и министр, он и глава партии, сам управляет, сам себя контролирует.
17 июня
Фашисты заняли Лас Аренас. Они уже форсируют реку Нервион. Окраины города заняты ими. Правительство эвакуировалось и оставило Хунту обороны в составе трех человек - Лейсаола, Асанья и Астигаррабия{30}. Но и эта тройка покинула город через несколько часов. Бильбао пал. Автономия басков отменена приказом генерала Франко. Чуда не случилось. Оно в этот раз не могло случиться.
Валенсия омрачена, но спокойна. По улицам маршируют вновь сформированные части. Публика наблюдает их с уважением и любопытством. Иногда, если в колонне шагает знакомый бухгалтер или тореадор, в толпе пересмеиваются.
Войска имеют приличный вид, хорошо, единообразно одеты и обуты, полностью вооружены, пулеметные взводы - при пулеметах, саперы - при своем шанцевом инструменте, санитары - при носилках и походных аптечках. Солдаты выглядят более солидно, офицеры немного слишком подчеркивают свою новую профессию, они ощущают взгляды публики и позируют. Рядом с командиром части, в ногу с ним, идет комиссар. Почему-то его одели в особую форму, цвета какао, дали очень странную полуфуражку-полукепку. В таком виде комиссар выделяется среди всех как чужеродное тело. Авторы этой затеи думали, видимо, подчеркнуть особые права и функции комиссара. Но получилось не то. Получился отрыв политработника от массы бойцов и противопоставление комиссара командиру.
Настроение и в войсках, и в штабах, и в тылу сейчас неплохое, твердое. Даже потеря Бильбао не очень омрачила его. Здесь умеют быстро свыкаться с потерями и даже забывать их. Даже чересчур быстро. Бесстрастный Прието кому, как не баску, должна была быть особенно горька потеря Бискайи сказал в беседе: "У моего друга была жена, которую он очень сильно любил и которая была неизлечимо больна. Он делал все, чтобы спасти ее, но мог только умерить ее страдания. Когда она умерла, мой друг признался, что чувствует облегчение. К тому же он может больше заняться остальной семьей".
Прието всячески подчеркивает, что теперь он занят остальной семьей. Подготовляется новое наступление, очень энергичное, в районе Мадрида. В отличие от прошлого, об этом мало болтают. Кое-что просачивается, но направление готовящегося удара почти никому не известно. В этом отношении потеря Бильбао заставила прозреть даже слепых. Слишком много предателей!
Люди честные и храбрые начинают понимать, что предатели не собраны в каком-то отдельном, предательском секторе, а разбросаны и рассеяны среди этих же честных и храбрых людей. Сырость рождает ржавчину и плесень, но пятна от ржавчины и плесени располагаются по своему собственному рисунку, иногда дальше, иногда ближе, чем можно предсказать. Надо заранее искоренять сырость, не доводить до плесени. В Бильбао сырость надо было выводить заранее. Этого не сделали. В Валенсии только сейчас начинают приглядываться друг к другу, рассматривать людей, даже хорошо работающих, новыми, критическими глазами.
К этому не так просто и быстро можно привыкнуть. Надо иметь жизненный опыт. Ходил человек рядом, работал, радовался успехам, огорчался неудачами - и вдруг он предатель. Как же так?! Неужели же он все время, непрерывно, с утра до ночи, носил маску? Нет, не обязательно носить маску непрерывно. Даже самый завзятый предатель и изменник может временами забывать о своих под спудом запрятанных, потайных мыслях, он может увлекаться работой, быть толковым, энергичным, храбрым.
В девятнадцатом году, на Юго-Западном фронте, в августе, мы отступали вверх по Днепру от Деникина.
Я был работником газеты 12-й армии, а некто Сахаров заведовал экспедицией и бумажным складом. Это был чудо-снабженец. Он доставал бумагу из-под земли, со всего Киева. Он рассылал газету красноармейцам на самые передовые линии. Это была надежда и опора редакции... При посадке на пароходы в общей суматохе мы растеряли друг друга. Я сел на один пароход, а Сахаров - на другой, очевидно на тот, куда он погрузил бумагу. Двое суток по всем пристаням я бегал и справлялся, где Сахаров с бумагой. Надо было скорее возобновить печатание газеты. Могилевский, председатель Ревтрибунала армии, наблюдал мою суетню. Он наконец сказал холодно:
- Чего вы колбаситесь! Ваш Сахаров, наверно, остался в Киеве. Его там неплохо примут - с бумагой!
Мне приходило в голову все что угодно, кроме этого. Это Сахаров-то остался? Такой работник, такой человек! Но Могилевский оказался прав. Он был старше и умнее.
После ухода Ларго Кабальеро началась довольно энергичная чистка в армии. Людей начали снимать не только на основе прямо компрометирующих данных, но и тех, кто ходил с охранными грамотами: "бездарных, но безобидных", "честных, но беспомощных", "чуждых, но способных и полезных". Практика показала, что за одним минусом почти всегда прятался второй. "Бездарный, но безобидный" был вскоре после отставки изобличен в попытке перебежать к фашистам. "Чуждый, но способный и полезный", как оказалось, очень искусно и втихую деморализовал свою часть, приготовил командный состав к переходу на сторону врага при первом боевом соприкосновении. Пришлось после него сменить в части и арестовать целую группу офицеров.
Все это очищение и укрепление боеспособности армии происходит с большими трудностями. Надо преодолевать не только прямое сопротивление врагов, но и кучу просто предрассудков, семейно-патриархальные обычаи, навыки к добрым отношениям, высокопарное донкихотство, просто неповоротливость и благодушие.
Испанские коммунисты были и остаются застрельщиками в этих трудных делах. Их травил Ларго Кабальеро - обвинял в диктаторских замыслах, в стремлении командовать всем Народным фронтом, в поползновении захватить руководящие посты и всюду всем распоряжаться. Это было ложью. Коммунисты не требовали власти для себя. Это было бы просто бессмысленно, противоречило бы в корне идее всенародной, национальной борьбы, при участии всех антифашистских партий.
Но, строго держась рамок своего участия в правительстве, коммунисты сами, по своей инициативе, не дожидаясь отстающего государственного аппарата, поднимают и проталкивают множество забытых неотложных вопросов. В печати, на собраниях, в переписке, в профсоюзной работе они организуют патриотов-антифашистов, они суют свой нос и в производство патронов, и в эвакуацию детей, и в руководство по саперному делу, и в покрой солдатских плащей, и в уборку риса. Иногда они зарываются, преувеличивают свою роль, свое влияние в массах, в профсоюзах. Жизнь больно бьет их по носу за ошибки и просчеты. Они отряхиваются и работают дальше. Это раздражало и бесило канцеляриста-диктатора Кабальеро: на этом вопросе, на вопросе о низовой, общественной и партийной инициативе, о праве широчайших народных масс самим организовываться для борьбы с врагом, он дал бой и проиграл его - вынужден был уйти.
Правительство Негрина охотно принимает помощь всех партий, и коммунистов в том числе, в организации фронта и тыла. "Стало легче дышать", - говорит Долорес. Она работает сейчас особенно много - днем, ночью, всегда. Завтра пленум Центрального Комитета, и она делает доклад по основному вопросу - о единой партии пролетариата. Все кругом проявляют заботу, хотят дать ей возможность отдохнуть, сосредоточиться, собраться с мыслями и все же тормошат ее, пристают с вопросами, с бумагами, знакомят все с новыми и новыми людьми. Иногда она сама не выдерживает, просит разрешения уйти с совещания, полежать, отдохнуть в пустой, прохладной комнате. Сегодня и мне пришлось потревожить ее в такой момент. Я постучался - ответа не было, тихо вошел - она не лежала, а сидела у подоконника, у раскрытого окна, и писала с очень довольным, почти детским выражением лица. Ей очень нравится писать, хотя она почему-то стесняется своих статей. А ведь она настоящая писательница, народная писательница. Она много знает, не только из области политики, но и из литературы, истории, особенно истории своей страны. Очень охотно вставляет в свои вещи исторические примеры... Ее дергают, тащат говорить на митинги, к микрофону, но гораздо охотнее она соглашается написать что-нибудь. Видно, ей по душе посидеть хоть немного вот так, одной, собраться с мыслями и тихо переложить их на бумагу.