Кроме баранины хозяин подал к столу не только олью - испанскую похлебку со всякими кореньями и специями, не только чудесный кинтанарский суп, но даже мортеруэло - знаменитый ламанчский паштет из гусиной печенки, могущий поспорить со страсбургским паштетом. Излишне упоминать об огромном кувшине местного вина, грубоватого и хмельного. За все это, как и за постели, как и за огонь в очаге, тобосский трактирщик поутру содрал больше, чем самый дорогой столичный отель. Но, по правде сказать, так не доводилось ужинать за все полгода в Испании. Во сне приснился деревенский богач и обжора Камачо, гневный Дон Кихот требовал у него ордер на кило баранины для больной Дульцинеи, а Камачо смеялся над картонными доспехами печального рыцаря и требовал справку от портного.
   5 февраля
   От Эль Тобосо до Вилья де Дон Фадрике теперь час езды на машине. Дон Кихот на этот же путь, в обратном направлении, потратил день. Исчисляя суточный пробег Дон-Кихотовой клячи в двадцать пять километров, ученые-сервантисты, своим усердием намного затмившие наших пушкинистов, причисляют Вилья де Дон Фадрике к пяти деревням, где мог проживать герой великого национального романа. Но никогда интуристы не ездят в Дон Фадрике. Им здесь нечего смотреть: деревня как деревня - дома, крестьяне, мельница, колодцы, скот. Зато Дон Фадрике имеет имя внутри страны. Его крестьяне боролись с фашистскими помещиками в годы королевской реакции и в дни диктатуры Хиля Роблеса. Когда им пробовали запретить политические собрания и закрыть Народный дом, они просто выгнали жандармов за околицу и потом две недели, при взволнованном внимании всей страны, с оружием в руках оборонялись от двух карательных батальонов. Фашистским властям пришлось начать переговоры и пойти на компромисс, разрешить снова открыть Народный дом. Деревня всегда обороняла не только свои права, она помогала соседям. Во всей кинтанарской округе и в самом Кинтанаре, если жандармы, или помещики, или помещичья частная охрана начинали что-нибудь против крестьян, те сейчас же посылали за ребятами из Дон Фадрике. И ребята приходили, они учили, как драться с фашистами, и сами первые показывали пример.
   В аюнтамьенто (общинный совет) нас окружили большой оживленной группой старики, молодежь, женщины. Стали расспрашивать о Советском Союзе, как там живется, что говорят о войне в Испании, как смотрят на исход. И тут же, вперемежку, рассказывать свои собственные дела, заботы, успехи.
   В Дон Фадрике ровно столько жителей, сколько в Эль Тобосо. Но деревня отправила в республиканскую армию четыреста человек. Двадцать человек погибло в боях за Республику, - их имена, пронумерованные, написаны на черной, увитой зеленью мемориальной доске, и еще тринадцать номеров демонстративно проставлены за ними в ожидании новых жертв.
   Крестьяне Дон Фадрике борются с фашизмом не только с оружием в руках. Деревня стоит в шестидесяти километрах от Толедо, в ста пятидесяти от Мадрида. Алькальд и комитет Народного фронта организовали регулярные поставки для осажденной столицы. Нет дня, чтобы на Мадрид не ушли два-три грузовика с хлебом, с сыром, с фуражом, с вином, с овощами, с мясом.
   - Как, у вас и мясо есть? Вот в Эль Тобосо, там его и для больных не хватает.
   Донфадриковцы хмурятся.
   - Хватает! Там честности не хватает, вот чего. В Тобосо мяса не меньше, чем у нас, но комитет разрешает его прятать или если продает, то потихоньку и не на Мадрид, а на Левант - там больше платят. А у нас строгий закон: если приезжают с востока, мы отвечаем, что продовольствие имеем, но продавать не можем, потому что снабжаем Мадрид. Ни за какую цену не отдадим, никакими бумагами нас не запугаешь и еще меньше силой. А когда приезжают мадридцы, мы уже их знаем, мы грузим машину доверху и о цене не спорим. А в самом Дон Фадрике мясо можно купить в лавке.
   В самом деле, на главной улице здесь работает чистенькая мясная лавка с вывеской "Крестьянский союз". Продают по два кило баранины всем желающим. Очереди у лавки нет. "Крестьянским союзом" называется здешнее сбытовое кооперативное товарищество. Оно продает сельскохозяйственные продукты или меняет их (очень туго с наличными деньгами) на сахар, кофе, спички, керосин. У него же несколько лавок в самой деревне. За последнее время "Союз", который входит во Всеобщую испанскую федерацию крестьян, взял на себя и получение ссуд, кредитов для своих членов от государственного Крестьянского банка.
   Другой большой союз в деревне - сельскохозяйственных рабочих. В него вошли и батраки, и мелкие деревенские ремесленники. Союз крестьян и батрацкий союз взяли себе в пользование часть конфискованной земли мятежников - по триста гектаров. Остальные семьсот гектаров аюнтамьенто вместе с партиями Народного фронта отдали в единоличное пользование бедным крестьянам и батракам, по их ходатайствам.
   - Для этого года мы завели пока одно правило: всякий, кто берется обработать кусок земли, пусть обработает сколько может и пусть продаст плоды рук своих. От этого народу и армии будет только польза. А там разберем, чья земля. Во всяком случае, пока мы здесь.
   Двадцать пять километров друг от друга - и какая громадная разница между двумя деревнями!
   В Эль Тобосо - еле прикрытая враждебность, саботаж Республики и ее освободительной войны, демонстративная, напоказ, нищета во всегда богатой деревне, припрятывание и спекуляция продуктами, эксплуатация батраков и бедных крестьян под лживой левацкой формой коллектива, которая при известных условиях может оказаться просто временной опекой земли помещиков в ожидании их прихода.
   В Дон Фадрике - активная, самоотверженная борьба крестьянства против фашизма. Активная помощь рабочим, мелкой буржуазии антифашистского города, свободная торговля крестьян продуктами своего труда, принявшая характер содействия демократическому государству нового типа.
   Откуда такая разница? Можно ли приписать это только тому, что Тобосо деревня кулацкая, а Дон Фадрике - бедняцкая?
   Мне кажется, что не в этом только дело. В Дон Фадрике есть заметная прослойка богатых и зажиточных крестьян с хозяйствами по пятнадцать, и по тридцать, и даже до сорока гектаров, с пятью-шестью мулами и пятью коровами в каждом, с наемным трудом и большими товарными запасами. С двумя такими хозяевами я подсчитал их основной капитал и досчитался с каждым больше чем до пятидесяти тысяч песет. Но эти и все средние крестьяне целиком на стороне правительства Народного фронта, посылают ему пшеницу, картофель и сыновей в окопы. А в Тобосо есть много батраков, которые пока, по существу, не организованы и лишь переменили хозяина - вместо помещика имеют над собой комитет, и даже не комитет, а "технического руководителя".
   Большую роль здесь сыграла разница в работе политических партий.
   В Дон Фадрике социалисты, коммунисты, республиканцы издавна и особенно в последнее время были активны и деятельны. Они разъяснили крестьянству его интересы, научили охранять свои права от посягательств фашистских помещиков и в той же мере от безответственных экспериментов всякого рода левацких авантюристов. В результате крестьяне знают, что может им дать демократическая республика, чего они от республики могут требовать, знают, что у них может отнять Франко и почему следует с ним бороться.
   В Тобосо комитет Народного фронта - ширма для приезжих. Вся жизнь деревни затиснута в узкосиндикальные рамки, а политическую работу вокруг закрытой церкви по темным, тихим домам ведут все те же уцелевшие фашисты. Тобосо и Дон Фадрике - это два полюса, две крайности состояния сегодняшней испанской деревни. Между этими полюсами располагаются все разновидности и оттенки ее сложной, взбудораженной и глубоко потрясенной жизни...
   Еще в Мадриде министр земледелия Висенте Урибе показывал мне целый толстый том, написанный на машинке, - синоптические таблицы бесчисленных форм и сочетаний, в которых сейчас идет использование огромных земель мятежников, конфискованных народом. Тут и государственное хозяйство, и общинное, и профсоюзное, и коллективное, и индивидуальное, тут и все виды кооперации - торговой, кредитной, производственной и т. п. Тут и интегральные анархистские коммуны с полным обобществлением всего, вплоть до носильного белья и изъятия денег с заменой таковых бонами, нарезанными из папиросных этикеток. Отрегулировать и даже разобраться во всем этом пока, в разгар гражданской войны, очень трудно. Правительство поступает правильно, кредитуя и поддерживая сейчас все формы - индивидуальные, коллективные сельского хозяйства по одному только признаку: их продуктивности. Обработать, засеять, убрать все поля - вот первое и основное требование, которое предъявляет правительство к деревне.
   Иначе нельзя. Продовольственный резерв может решить судьбу войны и всего демократического режима. И можно от души порадоваться - во всей республиканской Испании не увидишь ни одного невспаханного, незасеянного клочка удобной земли. Даже на самой линии фронта, под артиллерийским огнем, под бомбами самолетов, крестьянин спокойно выполнил свой гражданский долг.
   Остальное, прочее зависит от политических партий. Плоды их работы, хорошей или плохой, слабой, сильной или никакой, полезной или вредной, можно наглядно видеть в каждом селе, на каждом хуторе, в каждом крестьянском доме.
   Там, где партии занялись деревней, там, где оберегали порядок, законность и интересы ее жителей, там, где крепили антифашистский союз с городом, - там крестьянство показывало удивительные образцы героизма и самопожертвования, создавало партийные отряды, размещало у себя городских беженцев и с подлинно испанским благородством делится с ними всем, что имеет.
   Там, где политическая работа сводилась к администрированию, реквизициям и расклейке плакатов, - там люди хмуро отсиживаются по домам, выжидая, куда повернутся дела. Люди неплохие, люди часто замечательные, могущие помочь Республике и борьбой и трудом.
   6 февраля
   Гостеприимные хозяева не хотят отпускать из Дон Фадрике. Они водят по деревне - нас сопровождает уже толпа человек в сорок - и все показывают и все рассказывают. Вот здесь была баррикада против жандармов Хиля Роблеса, вот здесь пал в бою Анхель Кабрера, чудесный парень, кузнец. А в этот дом надо обязательно зайти - у этого крестьянина вчера родился сын и назван Хосе Хосе, дважды Хосе - в честь Хосе Диаса и Хосе Сталина. Вот в этом доме днем ничего нет, а вечером курсы для неграмотных под руководством одной сеньоры, республиканки. Как жаль, что она уехала утром в Кинтанар, разминулись.
   - Вечером тихо у вас тут? Скучно?
   - А вы оставайтесь, проведите вечер в Дон Фадрике, посмотрите, как мы живем. У нас два Народных дома, кино, танцевальный зал, своя труппа, множество кружков, читальня, вечерние добровольные женские мастерские белья для бойцов и раненых.
   В этом глухом углу люди пересмотрели лучшие мировые и почти все большие советские фильмы. Почему-то особенно понравился им "Голубой экспресс"{10}. Они выписывают его в четвертый раз.
   Главная гордость Дон Фадрике - это старый Народный дом, тот самый, из-за которого деревня дралась с двумя батальонами. Его строили еще при монархии, строили всей деревней; мужчины и женщины приносили по камню, по бревну, по оконному стеклу. Мы осматриваем это небольшое, барачного вида здание, холодное, с рядами деревянных скамей. Есть другой, новый, нарядный дом, в здании бывшего помещичьего клуба, очень богатом, уютном, с мягкой мебелью и всеми удобствами, какие только могли придумать провинциальные сеньоры. Но все политические собрания по-прежнему проходят в старом доме.
   - Почему?
   - А у нас старый дом считается почетней.
   Донфадриковцы посмеиваются:
   - Не забудьте, мы все-таки Дон Кихоты как-никак.
   Они считают себя Дон Кихотами, хотя по происхождению, по крови, по сословию являются потомками крестьянина Санчо Пансы.
   Поддерживая по традиции официальный культ великого Сервантеса, вчерашняя правящая Испания, Испания помещиков и монахов, банкиров и мистических философов, трактовала его книгу как трагическую неразрешимую дилемму между идеальным рыцарем, аристократом Кихотом и обыденным, затрапезным плебеем Санчо, между поэзией и прозой, между прекрасной мечтой и вульгарной действительностью. Это была ложь, и прежде всего ложь о Сервантесе. Великому писателю Испании были дороги оба его героя, он с одинаковой любовью написал обоих. Для Сервантеса Кихот и Санчо - это не противоречие, а синтез, не трагедия, а апофеоз духовных и творческих сил испанского народа.
   Настали дни великих испытаний. Рыцарь печального образа и его друг, оруженосец, вступили в бой уже не с ветряными мельницами, не со сказочными волшебниками.
   Самые жестокие, самые черные вооруженные силы XX столетия обрушили свой сокрушительный удар на мирную, неподготовленную Испанию.
   Мир присутствует перед славным поединком Дон Кихота. Сражается он за все человечество, с врагами всего человечества. Его палица обороняет не только собственную землю, дом и семью, - она обороняет испанскую культуру, книги, идеи, свободу мыслить и творить.
   7 февраля
   Валенсия встретила нежным теплом, чудесным дыханием моря, цветов, фруктов. После сурового горного военного Мадрида это ванна отдохновения. Апельсины лежат золотым ковром на десятки километров вокруг города, их некуда вывозить, некому продавать. Апельсиновые деревья с плодами растут на главных улицах, посреди асфальта, между фонарных столбов и трамвайных проводов. Это так же ненатурально, как если бы открыть в ванной кран и вместе с водой оттуда пошли бы рыбки. Тротуары запружены густой бездельной толпой. Бродят и сидят, развалившись за столиками, целые дивизии молодых людей призывного возраста. На центральной площади Кастелар огромный плакат: "Не забудьте, что фронт в 140 километрах отсюда". Снабжение беспорядочно, на рынках мало провизии, но в ресторанах едят всласть мясо, кур, рыбу, колбасы, овощи. Город переполнен до отказа, квартиры уплотнены, министерства до сих пор дерутся из-за зданий; министры живут и столуются в гостиницах, за каждым ходит стайка журналистов, вечером в ресторанах отелей за общим кофе громко обсуждаются все военные и государственные дела.
   Ларго Кабальеро все ругают: противники - вслух, сторонники потихоньку. Но его побаиваются: у "старика" суровые замашки, он покрикивает, не допускает возражений, военные вопросы он решает единолично как военный министр, все прочие вопросы - единолично как глава правительства. В конце концов, пусть бы решал. Но он не решает. Бумаги важнейшего военно-оперативного значения накапливаются грудами, нерассмотренные, неисполненные. Что бы ни случилось, Кабальеро ложится спать в девять часов вечера, и никто не смеет будить "старика". Если даже Мадрид падет в полночь, глава правительства узнает об этом только утром. Против него ведется глухая борьба, но он подавляет пока всех угрозами уйти и этим обезглавить Народный фронт. Даже коммунисты, которые яснее других видят гибельность его политики, даже они считают пока преждевременной и вредной его отставку, думая, что это повредит внешнему авторитету правительства. "Старик" чувствует это и потому нарочно терроризует всех: или его надо слушаться беспрекословно, или он бросит все.
   Новое наступление подготовляется страшно медленно, части не укомплектованы, до сих пор полностью не вооружены, хотя оружие есть. Кабальеро не выдает ни одной винтовки без своей личной визы; ему кажется, что чем позже он выдаст оружие, тем лучше он его сохранит. На самом деле наоборот. Солдаты упражняются на деревянных палках и, получив оружие перед самым боем, не смогут обращаться с ним, поломают или бросят. О будущем наступлении знают все в городе, знает, конечно, и противник, и здесь знают о том, что противник знает, и противник знает, что мы это знаем. В кофейнях, в штабах, в трамваях спорят о том, удастся ли мятежникам упредить нас, или нам удастся упредить противника.
   После Мадрида все это непривычно, обидно и тревожно слушать. В Мадриде, в двух километрах от фронта, люди больше верят в успех, чем здесь, в тылу.
   Основное в оперативном плане республиканского наступления (этот секретный план, конечно, известен и мне - чем я хуже других!), основное заключается в том, что ударная группа в составе до пятнадцати бригад, целая армия, наносит фашистам удар на левом фланге нашей обороны, с участка Мараньоса - Сан-Мартин-де-ла-Вега, и выходит в первый день на Толедское шоссе. Вспомогательная группа ударяет на Брунете. Еще одна группа прикрывает главную группу с юга. Мадридцам предоставляется нанести дополнительные удары: один - из парка Эль Пардо и другой - из Вильяверде, из прежних укрепленных позиций Листера.
   Мадридскому корпусу, уже обстрелянному, проверенному в тяжелых боях, предоставляется второстепенная роль. Тут не без политики. Ларго Кабальеро и начальник Генерального штаба генерал Кабрера вбили себе в голову, что освободят Мадрид силами совершенно новой, ими самими сформированной армии, к которой мадридцы не имеют никакого отношения. Этим Кабальеро смоет с себя пятно: ведь он не только бросил в ноябре Мадрид, но и открыто заявил, что нет стратегического смысла, несвоевременно оборонять столицу. Теперь он докажет свою правоту и выступит как освободитель Мадрида!
   Медленно, со скрипом, работает штабная машина. Разъезжают офицеры - из Валенсии в штаб Центрального фронта, из штаба Центрального фронта в Мадрид. Ползут письма, донесения, рапорты, расходятся в пути, устаревают, аннулируются. Идут бесконечные переговоры по телефону. Контрразведка много раз предупреждала, что фашисты подслушивают, что доверять телефонным проводам нельзя. Поэтому начальники разговаривают на ужасно конспиративном языке:
   - Ола, полковник, птички уже прилетели?
   - Да, мой генерал. Они прилетели сегодня в девять тридцать.
   - Много птичек?
   - Четырнадцать легких и четыре тяжелых. Две тяжелые птички при посадке подломили шасси.
   - Карамба! Что за идиот их вел?!
   - Об этом уже доложено авиационному толстяку{11}. Но на него это не произвело никакого впечатления.
   - Для министра это слишком маленькое происшествие. Он все равно будет числить за нами четыре тяжелых птички.
   - А черепахи, они уже все в пути?
   - Не все, мой генерал. Два взвода черепах ремонтируют гусеничные передачи.
   - Но так мы никогда не начнем! Свадьба откладывается уже второй раз! Клянусь святым причастием, фашисты начнут раньше нас! Разведка доносит, что уже все готово к их свадьбе.
   - Ничего не могу сделать! Вы знаете, мой генерал, какое положение с женихом - он сердится, когда мы напоминаем.
   - А заместитель жениха, он уже выехал из Валенсии?
   - Полагаю, что не выедет. Жених поедет со вторым заместителем.
   - С бородой?
   - Так точно, мой генерал.
   - Это меня не касается. Я об этом не знаю. Он меня не застанет.
   - Что прикажете доложить о здоровье детей?
   - Дети абсолютно здоровы. Температура повышается. Имейте в виду: вы мне недодали две тысячи восемьсот игрушек из последней партии. И этих... как их... не хватает. Они у меня на исходе. Даже в тихие дни мы расходуем... этих самых... по восемьдесят тысяч в сутки.
   - А ихние птички не прилетели?
   - Как же! Были. Семь птичек. Орехи бросали. Семь орехов.
   - Жертв нет?
   - Жертва есть. Один орех разорвался совсем рядом со штабом. Убил человека с палкой.
   - С чем, мой генерал?
   - С палкой, говорю!
   - Простите, как, мой генерал?
   - С палкой, говорю! Что, условного языка не понимаете? Ну, с палкой, с пулеметом, понятно?!
   - Понятно, мой генерал!
   Наступление было назначено на двадцать седьмое января, затем перенесено на первое февраля, затем на шестое, а теперь намечается на двенадцатое. Тем временем уже не только разведка, а сами части с левого фланга обороны доносят об активности мятежников в этом секторе. Похоже на то, что Франко все-таки упредит.
   8 февраля
   Мы так красиво обедали с дель Вайо и его женой в ресторане на пляже, нам дали огромных свежих омаров, и разговор шел о международном положении, о позиции Рузвельта, о позиции Ватикана, о позиции Блюма, еще о чьей-то позиции, но кто-то приехал и сказал, что мятежники вовсю наступают под Мадридом, что уже перерезана валенсийская дорога и что все пропало.
   Тотчас же после обеда я уехал обратно в Мадрид. Поздно вечером добрался до Арганды, миновал ее; проезд был свободен до самого города, но орудийный гул слышался очень близко и шоссе было запружено растерянными, перепуганными частями. В темноте я их принял за мадридцев, но, подойдя к командирам, не узнал никого. Оказывается, это новые бригады, которые развертывались для наступательной операции, но остановились и побрели назад, так и не заняв исходного положения. У офицеров и комиссаров был ошеломленный, перепуганный вид, шли разговоры о разгроме, о поражении, о необходимости тотчас же ретироваться. В довершение всего стряслось несчастье в 21-й бригаде. Там командир батальона со своими офицерами рассматривал гранату, взятую у пленного. Граната разорвалась и перебила всех семерых офицеров батальона.
   К ночи мятежники сильными атаками продвинулись до правого берега реки Харамы, заняли деревню Васиамадрид и оттуда взяли под огонь Валенсийское шоссе, этим перерезав его.
   К городу можно проехать кружным путем, но я заночевал в лачужке у шоссе, чтобы на рассвете разобраться в том, что происходит.
   10 февраля
   Попытки выбить мятежников из Васиамадрид не удались. Валенсийская дорога теперь прочно под обстрелом фашистов. Они, видимо, подвозят новые силы. Из Мадрида пришлось взять и поставить сюда все те же старые части. Опять появились Модесто, Листер, Ганс, Лукач, Дуран, Маркес. Ими приходится затыкать все дыры. Вновь приведенные части из резервной армии в хаотическом состоянии отведены в тыл и там приводятся в порядок.
   11 февраля
   Марокканцы ночью подкрались к роте{12}, охранявшей железнодорожный мост, уничтожили всю роту и перешли через Хараму.
   14 февраля
   Этой ночью мятежники предприняли первые атаки в районе Арганды. Дело дошло здесь до штыковых и рукопашных схваток. Республиканцы отбросили мятежников и удержали все свои позиции. С утра бой продолжается, но с меньшей силой. Наступательный порыв фашистов как будто ослабевает. День проходит в грохоте артиллерийской и пулеметной стрельбы. Особенно свирепствует германская зенитная артиллерия. Стоит появиться на горизонте самолету - и в небе сразу возникает огромная черная, с огненными бликами, смертоносная туча огня.
   Сами фашисты решили бомбардировать республиканские части с воздуха. В четырнадцать часов над районом Арганды появились шесть "юнкерсов" в сопровождении тридцати шести истребителей. Мгновенно их встретили в воздухе сорок республиканских истребителей. Всего в бою участвовало одновременно семьдесят два самолета. Войска обеих сторон с волнением наблюдают за зрелищем воздушного боя. Оглушительный гул десятков моторов наполняет все кругом.
   Три раза пробуют "юнкерсы" сделать заход за линии республиканцев, сбросить там бомбы. И три раза вынуждены бежать от республиканских истребителей. Так и пришлось "юнкерсам" вернуться обратно домой, не сбросив бомб.
   16 февраля
   Шофер Дорадо - хороший малый, но он все-таки немного слишком робеет для коммуниста. Сегодня мы его переквалифицировали на героя.
   Мы выехали из Мадрида через Вальекас, по Валенсийскому шоссе. Дорадо ехал спокойно и уверенно. В эти последние дни мы несколько раз ездили с ним сюда, на участок Модесто и Маркеса, река была в стороне. Как шофер, Дорадо не интересовался картой, считая ее забавой пассажиров, он не знал, что дальше река образует резкую излучину, подходит к самой дороге и что именно здесь шоссе обстреливается мятежниками. Дорадо безмятежно ехал на восьмидесяти километрах скорости, мы миновали шестнадцатый, семнадцатый, восемнадцатый километровый камень - тут я резко пригнул ладонью голову шофера и крикнул ему: "Давай все!" Разбитые машины, поваленные снарядами телеграфные провода валялись на шоссе. Нагнувшись сам, я видел одним глазом маленький порванный ботинок шофера, выжимавший акселераторную педаль. Пули затрещали по шоссе, но бестолково, запоздало, только одна звякнула о кузов нашего "бьюика", все остальные мимо. Иначе и не могло быть. Фашисты уже неделя как взяли шоссе под обстрел, им и не могло прийти в голову, что найдутся дураки ездить здесь. Именно на это и был расчет. Пулей мы пронеслись к Аргандскому мосту, там навстречу повскакали французы из 12-й бригады и чуть не укокошили нас: они думали, что прорвались мятежники. "Молодец! - крикнул я. - Это было твое испытание". Триумфатором, развалившись за рулем, Дорадо подъехал к штабу. Лукач устроил мне сцепу. Он пригрозил даже, что за попытку самоубийства лишит обеда. Но не лишил. Вечером, вернувшись в Мадрид, я под честное слово рассказал иностранным журналистам, что валенсийская дорога, вопреки лживым басням мятежного радио, до сих пор является проезжей для всех видов транспорта и что это лично проверено. Двое корреспондентов послали телеграммы. Я все-таки не послал. Не надо преувеличивать.