Кольер Джон. Сборник новелл ""

   Он был слегка озадачен, услышав за дверью цоканье каблучков вместо шарканья туфель угрюмого и тугоухого слуги, и распахнул рот, когда ему отворила пышная приземисгая блондинка, этакая шестидесятикилограммовая деточка тридцати с лишним годиков. У нее был алый ротик до ушей, вроде арбузного ломтя, черные, как тушь, ресницы и брови – и крашеная копна золотистых волос, по-девически небрежно ниспадавших на плечи. Наш друг немного приободрился, заметив, что она одета наподобие сиделки, но чрезвычайно короткая юбка и ярко-красные подвязки с огромными бантами вынудили его задуматься, обеспечен ли дорогому дяде подлинно профессиональный уход.
   Однако же всякую сиделку нужно суметь как-то обойти, тем более если она плотно загораживает дверь. Крой наш сдернул шляпу и улыбнулся так умильно, что его вставная челюсть чуть не выскочила.
   – Я проделал долгий путь из дальнего города, – сказал он, – чтобы повидать моего бедного, дорогого, хворого дядю – Боже его благослови! И никак не ожидал увидеть такую очаровательную сиделку.
   Сиделка не шелохнулась и разглядывала его мрачно и подозрительно.
   – Боюсь, что он угасает, – продолжал племянник. – Ах, у меня даже было предчувствие-такой телепатический сигнал бедствия позвал меня скорее в дорогу, пока еще не поздно. Допустите же меня к его одру!
   Сиделка пребывала в сомнении, но в этот миг из тусклой глубины жилища донесся странный звук, похожий на кваканье громадной жабы. Его издавал сам добрый старый дядюшка: беззубо шамкая, он во всеуслышание требовал немедля провести к нему племянника, чьи нежные и заботливые возгласы разносились по всему дому. Старикан отлично знал, что юному родственнику невтерпеж стать его наследником, и хотел поскорее натянуть ему нос.
   Сиделка нехотя посторонилась. Герой наш восторженно и артистично заржал и ринулся в спальню.
   Нет ничего трогательней свидания близких родственников после долгой разлуки, особенно если они так любят друг друга, как любили эти двое.
   – Дорогой мой дядя! – восклицал племянник. – Как я рад, что мы снова свиделись! Но отчего у тебя такой глухой голос? Отчего такие запавшие глаза? Отчего ты так худ и бледен?
   – Ну, если на то пошло, – отозвался дядя, – то и сам ты не больно толст и румян. Нет, мой мальчик, ты осунулся, ты изможден. Волосы у тебя поредели и поседели; мешки под глазами, лицо дряблое, морщинистое. Чудесные белые зубы тебя выручают, а то вполне бы ты сошел за моего ровесника.
   – Что поделаешь, – сказал племянник, – тружусь денно и нощно. Нелегко дается успех в наши дни, милый дядя, особенно без гроша за душой.
   – А тебе дается успех? – поинтересовался старец. – Неужели больше не пьешь?
   – Нет, дядя, в рот не беру, – ответствовал племянник.
   – Ну и дела, – сказал дядя, доставая из-под подушки здоровенную бутыль. – Значит, нечего тебя и угощать. – С этими словами он хорошенько отхлебнул, утер губы и продолжал: – А у меня, слава Богу, правильный доктор. Такой, знаешь, грубый, простой, чистосердечный, прямодушный деревенский лекарь старого закала. Мы его называем «коновал на двуколке». Он мне присоветовал лечиться выпивкой.
   – То-то у тебя и руки трясутся, – предположил племянник.
   – А у тебя нет, что ли? – возразил дядя. – Нельзя, нельзя столько работать. А скажи-ка, племянничек, в картишки-то иной раз грешишь?
   – Какие там картишки! – воскликнул племянник. – Давно излечился от этого порока.
   – Жалко, жалко, – заметил дядя. – А то бы перекинулись разок-другой. Наш-то старик, коновал на двуколке, он говорит, что мне волноваться живительно. Мы с ним частенько играем за полночь.
   – То-то и глаза у тебя так глубоко запали, – вздохнул племянник.
   – А у тебя и вообще провалились, – посочувствовал старец. – Ты бы все-таки хоть иногда отдыхал. Ну а с девушками, дорогой мой племянник, с девушками случается пошалить?
   – С девушками! – воскликнул племянник, воздевая руки. – Да мне и думать о них противно! Сколько лет я уж даже не гляжу на девушек!
   – Ну это ты зря, – сказал дядя. – Наш старик, коновал-то на двуколке, он в курсе медицины. Он мне мою цыпочку и спроворил.
   И, повернувшись к сиделке, поправлявшей ему подушки, он ущипнул ее за такое место, которое в фармакологии ни разу не упоминается.
   – Понятно! – воскликнул племянник, когда сиделка, негодующе вильнув задом, с ухмылкой удалилась из спальни. – Теперь понятно, бедный мой дядя, отчего ты просто до ужаса худ и бледен!
   – В точности как ты, – отозвался дядя, – а ведь ты вполовину меня моложе.
   – Что ж, – сказал племянник, пробуя иной подход, – может быть, твой доктор и прав. Может, мне бы не мешало полечиться по вашей методе.
   – От всей души тебе это советую, – поддержал его старик.
   – Тут одна загвоздка, – заметил племянник, – работать станет некогда. Ты ведь вряд ли ссудишь мне малую толику, чтобы я испробовал твое благотворное лечение?
   – Ну нет, – сказал дядя. – Это нет. Ни гроша.
   – Так я и думал, – кивнул племянник. – Боюсь, придется мне и дальше трудиться без продыху. Вот ведь огорчится твой добрый старичок, коновал на двуколке! Ты мне все-таки одно скажи, пустяк один, спрашиваю из чистого любопытства. Есть ли надежда, что твои деньги достанутся мне? Ты их мне отказал по завещанию?
   – Да ну тебя! – запротестовал дядя. – Нашел о чем беспокоиться!
   – Нет, ты скажи, – настаивал племянник. – Ты даже не представляешь, как это мне интересно.
   – Ладно уж, раз ты такой дотошный, – сказал дядя. – Я все завещал нашему старику, простому, прямодушному и безотказному, сварливому, твердолобому и мягкосердечному деревенскому ворчуну лекарю старого закала, знал бы ты, как он мне помог своимлечением.
   – В самом деле? – сказал племянник. – Признаться, я и ожидал чего-нибудь подобного. Как раз на этот случай у меня все предусмотрено. Позволь-ка, любезный дядюшка.
   С такими словами он выдернул подушку из-под головы у старца и прижал ее к его лицу. Престарелый дядя чуть-чуть побрыкался, но жил он не по возрасту, расходовал силы почем зря, осталось их мало, а какие остались, тех ненадолго хватило.
   Племянничек, покосившись на дверь, скоренько совлек с себя все одежды и запихнул их под кровать. Затем, может статься слегка продрогнув, он без спросу одолжил дядину ночную рубашку. Потом, затолкав хилый труп дяди под ту же кровать, сам он залез под простыни, сплюнул вставную челюсть в чистый носовой платок, для этой цели припасенный, и откинулся на подушки-живой портрет опочившего старика. Вскоре он заблеял: – Цыпочка! А, цыпочка!
   Сиделка поспешно явилась на его зов.
   – Сладушка моя, – удивилась она, – а куда же девался твой паршивец племянник?
   – Пошел прогуляться тут поблизости, – проквакал наш герой. – И кстати, миленькая, не такой уж он паршивец. Нет, я этого юношу недооценил, и пошли-ка ты за стряпчим. Хочу воздать ему должное в завещании.
   – Что с тобой, папуленька? – воскликнула сиделка. – С чего это ты так к нему переменился?
   – Я переменился? – обеспокоился племянник. – Нет, деточка, ничуть я не переменился, только вот чувствую, что конец мой близок. А в остальном я тот же самый.
   В подтверждение он ее дружески приласкал на дядин манер. Она радостно взвизгнула и, хихикая, отправилась исполнять поручение.
   А племянник полеживал себе, ожидаючи стряпчего.
   «Продиктую новое завещание, – думал он, – подпишу его каракулями на глазах у стряпчего своей дрожащей стариковской рукой. Потом попрошу всех удалиться-дремота, мол, одолевает, – уложу на постель моего бедного дядю, переоденусь в свое, вставлю зубы, выпрыгну из окна и подойду к двери, будто бы нагулялся. Какие реки слез я пролью, когда мы обнаружим, что несчастный старец отошел в лучший мир!»Довольно скоро на крыльце послышались тяжелые шаги, и дюжий мужичина с объемистым черным портфелем ввалился в спальню.
   – А, вот и вы, очень рад, – сказал наш герой. – Я хочу немедля составить новое завещание. Все наследует мой племянник.
   – Друг ты мой дорогой, – отозвался новоприбывший, – да тебе, видать, болезнь в голову бросилась. Скажи кому, что мой старый приятель принял меня за стряпчего, а? Нет, давай-ка я тебя осмотрю.
   Он откинул простыню и стал тыкать племянника жестким, мозолистым пальцем. Племянник слишком поздно понял, что это не стряпчий, а коновал на двуколке собственной персоной, и испустил тяжкий стон.
   – Ну вот то-то и есть, – сказал доктор. – Чего-то такое где-то у нас не так. Надо тебя тут же оперировать, чтобы вернуть рассудок.
   При этом он перевернул племянника и вытащил из черного портфеля чудовищный шприц.
   – По счастью, – сказал он, – у меня всегда все наготове.
   Герой наш хотел было протестовать, но не находил нужных слов опасаясь вдобавок, что под кроватью обнаружится дядя и это будет свидетельствовать не в его пользу. Доктор мигом вкатил ему ниже пояса добрую пинту ледяной жидкости, и середина его туловища оцепенела, а прочие способности утратились: он мог только вращать глазами, что и проделывал изо всех сил.
   – Я всего лишь старый, грубый, неотесанный коновал на двуколке, – заметил доктор, – но и я не отстаю от жизни. Душевная болезнь – она заболевание нутряное. Ну-ка, сиделка, вынимай мои инструменты, давай разберемся, в чем там дело.
   И беднягу племянника на его собственных глазах, которыми он беспрерывно вращал, вмиг распластали. Доктор потрошил его, точно кожаный саквояж, бегло комментируя свои действия.
   – Вот возьми, – говорил он сиделке, – положи это в раковину умывальника. А это на стул. Смотри не перепутай, а то потом черта с два поймешь, куда что девать. Жаль, племянник не возвращается: этичней было бы заручиться перед операцией согласием родственника. Совсем неплохая поджелудочная, учитывая возраст пациента. Положи ее на комод. А эти повесь на спинку кровати. Ну-ка поднеси свечку поближе, – продолжал он. – Что-то я никак не могу понять, отчего он свихнулся. Да ты не капай, не капай туда стеарином, гигиену нарушаешь. А он, конечно, свихнулся, чего бы ему иначе вздумалось завещать деньги этому прохвосту племяннику. Правильно ты сделала, душечка, что оповестила меня и не стала зря тревожить стряпчего. Когда все это кончится, надо нам с тобой будет куда-нибудь съездить поразвлечься.
   Тут он ущипнул сиделку примерно за то же место, что и дядюшка с племянником. Такой фамильярный жест не только шокировал, но и крайне расстроил нашего героя, подточив сопротивляемость его организма. «Фу, как непрофессионально, – подумал он, – и хуже того, отдает постыдным сговором».
   При этой мысли он напоследок повращал глазами и разом приказал долго жить.
   – Батюшки, – сказал доктор, – похоже, что мой пациент тю-тю. Иногда я прямо-таки завидую городским докторам-какие у них операционные залы! Ну, да зато их автобиографии обычно расходятся еле-еле, а для своего старинного друга я как-никак сделал все, что мог, недаром он меня упомянул в завещании. Останься он жив, он бы, чего доброго, его переиначил. Вот какая поразительная игра судьбы! Ты подавай мне, душечка, все эти внутренние органы, а я их наскоро рассую по местам – ведь, – того и гляди, вернется племянник и будет очень сердиться, что они разбросаны по комнате.

ТВОРЧЕСКОЕ СОДРУЖЕСТВО

   Жил на свете мужчина по имени Амброз, который гордился своим превосходным профилем и превосходным вкусом. Предполагалось, что его жена должна ежечасно воздавать тому и другому. Медовая блондинка с широким ртом и колдовским взглядом, прекрасней, чем чаша клубники со сливками, она была, однако, слишком простодушна, чтобы выступать в ином амплуа, кроме обожательницы; на этой роли он ее и держал. Тем не менее ему удалось научить ее заказывать шерри и высокомерно отвергать коктейли; порой он, правда, подозревал, что она втайне вздыхает по бокалу «Манхэттена». {Коктейль из виски, вермута, льда и содовой с лимоном.}
   У них был домик на Лонг-Айленде и еще один на юге Франции. Как-то раз он разбирал почту.
   – Все прекрасно, – заявил он. – Через месяц отправляемся в Прованс. Поглядим на наш миленький домик, на нашу террасу и сад – все в превосходном вкусе, потому что создано по моему проекту. Я сниму тебя нашей кинокамерой, а ты, – сказал он, – ты снимешь меня.
   – Хорошо, дорогой, – согласилась она.
   – Ах, если бы, – продолжал он, – у нас была парочка идеальных детишек, точное подобие их отца. Мы бы сняли, как они бегут мне навстречу. Мы могли бы снимать их здесь, на Лонг-Айленде, и показывать нашим знакомым в Провансе; или в Провансе и показывать нашим здешним друзьям. Не понимаю, почему ты не завела пары идеальных детишек. Ты же знаешь, как я их хочу.
   – Я ведь отказалась от коктейлей, потому что ты так хотел, – сказала она, – и теперь пью шерри. В изнеможении он тронул лоб изящной рукой.
   – Я говорю про идеальных детишек, – простонал он, – а ты в ответ несешь чушь про какие-то идиотские коктейли. Оставь меня. Ты действуешь мне на нервы. Я один разберу почту.
   Она послушно ушла, но вскоре поспешила обратно, услыхав его горестный вопль.
   – Дорогой мой, что тебя так огорчило? – заволновалась она. – Расскажи, расскажи, что случилось?
   – Прочти, – ответил он, протягивая ей письмо. – Не трости мне про коктейли. Прочти.
   – Что такое?! – воскликнула она. – Ты разорен!
   – Я хотел удвоить капитал, – объяснил он. – Подумал, как будет славно. А все потому, что я мечтатель и художественная натура. Избавь меня от упреков.
   – У тебя осталась я, а у меня ты, – заявила она, позволив одной-единственной большой слезе скатиться по щеке, как то нередко бывает с женщинами, когда они прибегают для утешения к этому последнему доводу.
   – Вот именно, – произнес он, – и мы сможем снимать друг друга в очереди за бесплатной похлебкой, а потом показывать это знакомым. Ты-то, если хочешь, можешь сниматься, но у меня своя гордость.
   – А у меня свои бриллианты, – сказала она. – Мы сумеем на них прожить, пока ты будешь писать свою книгу, о которой вечно мне говоришь.
   – Вечно говорю? – возразил он. – Я что-то плохо тебя понимаю. А впрочем, великое множество кретинов пишут книги, и те расходятся в сотнях тысяч экземпляров. Сколько, интересно, можно выручить за полмиллиона? Отнеси ко мне в кабинет пачку самой лучшей бумаги и предупреди всех, что меня нельзя беспокоить. Ах, будь у нас парочка идеальных детишек, ты бы могла проследить, чтобы они не мешали мне работать. Объяснила бы им, чем занят их папочка.
   Вскоре он водворился у себя в кабинете, что произвело на всех знакомых должное впечатление. Время от времени он выходил к гостям и бродил среди них с отрешенным и утонченным видом. Единственная незадача заключалась в том, что отрешенность не оставляла его и тогда, когда он возвращался за письменный стол, так что ни единой строчки не появилось даже на самом верхнем листе из пачки самой лучшей бумаги: его перо выводило одни лишь профили. «У меня, очевидно, слишком художественная натура, – подумал он. – Я не питаю склонности к грубому сырью жизни, из которого творятся сюжеты. Я – воплощенный стиль. Книги не будет, мы станем нищими, и Дафна перестанет меня обожать. Нужно выйти в широкий мир и увидеть настоящую жизнь. Может, и сюжет подвернется».
   Он вышел в широкий мир – стал посещать артистические кабачки Гринич-Виллидж{Район Нью-Йорка, облюбованный хиппи, студентами и художественной интеллигенцией.}, где увидел сплошь писателей, но очень мало настоящей жизни, не говоря уже о сюжетах – среди этой банды он не нашел ни единого.
   В конце концов его занесло в самый дешевый я обшарпанный погребок – как раз такой, чьим завсегдатаем пристало быть человеку, у которого не пишется роман и нет денег, которого жена перестала обожать и который в силу всего этого почти расстался с надеждой обзавестись парой идеальных детишек.
   Погребок был забит: не исключено, что в описанное малоприятное положение попадает много писателей. Амброзу пришлось сесть за столик к молодому человеку с внешностью бывалого кота, чьи уши изрядно пострадали в сотне безжалостных схваток. У парня была круглая голова, широкий нос, великолепные зубы и голодный взгляд. Рубашка на нем была рваная, а грудь украшала обильная поросль самых что ни на есть настоящих волос.
   На руках у него кое-чего не хватало.
   – Большой на правой, – объяснил он Амброзу, – мне одна дамочка отстрелила. Я свечку держал. В цирке. Номер на лошади. Всегда била без промаха, а тут взревновала. Этот палец достался кайману. А вот этот оттяпали свайкой. Третий помощник. Бунт на борту. Большой на левой отморожен. Пересекал Лабрадор на попутных санях. «Голосовал» в буран. Доголосовался. Шрамы – все от зубов. Одни от лошадиных, другие – от волчьих. Есть и от дамских.
   – Вы, – изрек Амброз, – несомненно, повидали настоящую жизнь.
   – И жизнь, и смерть, и рожденье, и страсть – все как оно есть, – согласился тот. – А сейчас мне бы только увидеть бифштекс.
   – Чего проще, там как раз один на плите поспевает, – заметил Амброз. – Вы случаем не писатель?
   – Второй Джек Лондон, – сказал молодой человек. – Только аферисты издатели против меня сговорились. Я им – и кровь, и пот, и любовь, и убийства, и все что хочешь. А они знай талдычат про стиль.
   Последнее слово он произнес не без презрения в голосе.
   – Стиль, – с укором возразил Амброз, – это девяносто девять процентов всего предприятия. Я сам стилист. Официант, несите-ка бифштекс сюда. Именно это вам и хотелось увидеть, не так ли?
   – Спасибо, – сказал молодой человек.
   – Не стоит, – ответил Амброз. – Можете как следует его рассмотреть. Я наделен способностью – если угодно, можете назвать это талантом – радовать моих знакомых, ибо я – прекрасный стилист. Я рассчитываю, что моя будущая книга разойдется полмиллионом экземпляров. Ешьте бифштекс – меня он не интересует.
   – 0'кей, – сказал молодой человек и налег на еду.
   – Вам, кажется, нравятся бифштексы, – продолжал Амброз. – Мне нужен в секретари человек с хорошим знанием жизни; скажем, что-то вроде подмастерья, какие были у старых мастеров, чтобы вчерне разрабатывать для меня сюжеты. У вас, похоже, неисчерпаемый запас жизненного сырца. У меня – неисчерпаемый запас бифштексов.
   – Продаться?! – вскричал молодой человек. – За бифштекс? Мне? Ни за что!
   – Гарантирую натуральную вырезку... – начал Амброз.
   – Но... – прервал молодой человек.
   – ... под соусом из шампиньонов. Жареных цыплят. Пирог на сладкое. Новую одежду. Удобное помещение. Может быть, доллар в неделю на карманные расходы.
   – Подбросьте второй, – попросил молодой человек. – На один доллар дамочку в кино не сводишь.
   – Разумеется, нет, – сказал Амброз. – Никаких дамочек. Все должно идти на сюжеты.
   – Уж больно сурово, – заметил кандидат в соавторы.
   – Вам решать, – поставил точку Амброз. Молодой, человек поколебался – и уступил. Не теряя времени, Амброз оплел его долгосрочным контрактом и доставил в свой домик на Лонг-Айленде. Перед женой он выдал его за секретаря, чтобы скрыть истинный характер сделки – из опасения, как бы правда не умалила ее обожания.
   Молодой человек, которому очень шел его новый костюм, ел и пил с завидным аппетитом, отдавая должное всему, чем его угощали, за исключением шерри. От шерри он решительно отказался, потребовав коктейль.
   – Смешай ему «Старика» {Коктейль из виски, горького пива, сахара и лимонной корочки.}, – приказал Амброз жене: у него было предчувствие, что коктейль поможет вызреть сюжету, полному жизни как она есть.
   Красавица жена широко распахнула глаза и воззрилась сперва на мужа, затем на секретаря, а потом на коктейль, который украдкой пригубила, не в силах противиться искушению. «Какой дивный вкус! – подумала она. – И как прекрасна жизнь несмотря ни на что! Вот входит юноша, и у меня тут же появляется то, о чем я вздыхала. Не думаю, чтобы ему приходилось о чем-то вздыхать, – у него вид хозяина жизни. Он просто-напросто потребует свое. Или возьмет сам. О Боже!» И подала молодому человеку коктейль, который тот принял скромно и с благодарностью, однако как нечто принадлежащее ему по праву. Он выпил его с истинно мужской простотой и в то же время с глубоким, примитивным, бесхитростным удовольствием, причем стакан он держал вот так, голову запрокинул вот так – нет, я бессилен описать, как красиво этот молодой человек прикончил коктейль.
   Все в доме пошло гладко. Амброз перестал волноваться. Его жена перестала вздыхать. Вскоре и сюжет подоспел – то, что нужно.
   – Вы остаетесь тут, – заявил Амброз секретарю, – а мы отправляемся в Прованс, в наш домик, где я вылеплю из вашей сырой глины нечто подобное греческой вазе. Вы между тем придумаете мне новый сюжет.
   Они отбыли. Амброз радостно потирал руки. При посадке на корабль жена было вновь закапризничала, выказав забытую склонность ко вздохам, но он не обратил на это внимания. Скоро, однако, у него самого появились причины вздыхать: попробовав работать в своей отдельной каюте, он выяснил, что стиль у него не столь совершенен, как ему представлялось. И верно – к концу плавания самая лучшая бумага оставалась не менее девственной, чем вначале.
   Амброз снова погрузился в пучину отчаяния. Когда они приехали в Париж, он ускользнул из гостиницы и забрел в самое убогое кафе, какое мог отыскать, – приют вконец обнищавших писателей, у которых нет за душой ни сюжетов, ни денег, ни преданных жен, ни идеальных детишек – ровным счетом ничего.
   Такие кафешки в Париже можно найти на любой глухой улочке, и нравы у посетителей там весьма пестрые и международные. Амброз оказался в обществе юного англичанина с лицом довольно нежным и почти прозрачным по причине крайнего истощения. На глазах у молодого человека Амброз заметил слезы.
   – Почему, – спросил он, – у вас на глазах слезы?
   – Я писатель, – ответил юноша, – и поскольку варварам издателям нет дела до стиля, а требуются одни лишь сюжеты о погрязших в скотстве мужчинах и женщинах, вы поймете, что я вынужден жить предельно скромно. Здесь я экономно вкушал запах дивных tripes a la mode {Вареных рубцов (фр. ).}, которые поглощает вон тот полный джентльмен, когда вошел этот отвратительный репортер, сел за соседний столик и принялся изрыгать такие потоки газетного жаргона, что мне пришлось пересесть. А я так голоден!
   – Ужасно! – посочувствовал Амброз. – Но послушайте, что я вам скажу. Я возьму себе порцию, а вы нюхайте себе на здоровье, сколько душе угодно.
   – Я бесконечно благодарен, – сказал англичанин. – Не представляю, зачем вам оказывать такое благодеяние совершенно незнакомому человеку.
   – Пустяки, – ответил Амброз. – А вам не доводилось пробовать хлебный мякиш, размоченный в мясном соусе?
   – Воистину доводилось! – встрепенулся молодой человек. – На прошлое Рождество. Первые шесть месяцев этого года мой стиль был отмечен особой яркостью.
   – Как бы вы восхитительно писали, – заметил Амброз, – если вас накормить boefen daube! {Тушеной говядиной (фр. ).} – На этом рационе я бы сотворил «Илиаду», – воскликнул юноша.
   – А на bouillabaisse? {Рыбной похлебке с чесноком и пряностями (фр. ).}
   – "Одиссею".
   – Мне нужен человек, – начал Амброз, – способный несколькими тонкими штрихами придать завершение кое-каким моим замыслам, более современным, но столь же внушительным. У меня в Провансе имеется домик с отличной кухней...
   Короче, он мигом прибрал к рукам юного неудачника, окрутив его параграфами контракта и долговыми расписками не хуже, чем какого-нибудь белого раба в Буэнос-Айресе.
   Поначалу молодой человек экстатически вкушал одни запахи, но потом вполне освоился с хлебным мякишем в мясном соусе и в конце концов принялся есть все, что давали, к вящей пользе для своего тела и стиля. Однако к амброзовскому шерри он так и не прикоснулся.
   – Позвольте мне выпить коктейль, – сказал он. – Это сообщит моей прозе налет современности и реализма, что особенно уместно в эпизодах, действие которых происходит в Америке.
   «И не только в них, – подумал Амброз. – Пусть это станет связующим звеном, rapport {Связь, сходство, зависимость (фр. ).} между ним b тем, другим». И он позвал жену, чье появление исторгло у молодого человека глубокий вздох.
   – Смешай ему «Старика», – распорядился Амброз. Жена, как то уже было однажды, широко распахнула свои колдовские глаза, воззрившись на мужа, секретаря и коктейль, который, как то уже было, украдкой при этом пригубила. Ее охватило знакомое восхитительное чувство. «Возможно, я была не права, что возобновила вздохи, – подумала она. – Возможно, стоящие причины для вздохов выпадают крайне редко. У молодого человека такой вид, словно он успел порядком навздыхаться, что грустно наблюдать в столь грациозном и хрупком создании. Интересно, известно ли ему лекарство от вздохов».
   Жизнь, однако, не всегда бывает театром. Книга продвигалась быстрыми темпами и скоро оформилась в бесспорный и бессмертный классический шедевр, чья крепкая фабула была способна увлечь самых тупых и неискушенных читателей, а совершенство стиля вызывало признание у самых придирчивых знатоков.
   Книгу раскупали, как горячие пирожки, и Амброзу повсюду возносили хвалу. Его подвалы были набиты шерри самых отменных марок. Его жена больше не вздыхала – даже тогда, когда они отправлялись с Лонг-Айленда в Прованс или из Прованса на Лонг-Айленд.
   – Всегда приятно сменить обстановку, – говорила она репортерам.
   Прошло немного времени, и она увенчала его радость, подарив ему крепыша сына.