Страница:
Мистер Мэннеринг опасался не столько за себя, сколько за свою кузину. «Что за зрелища предстанут те взорам! – думал он. – Какой краской зальются ее желтые щеки!» Ах, если бы он мог выговорить хоть несколько слов!
Но вечером, когда племянник пришел отдыхать в кабинет, было заметно, что он выпил куда больше, нежели прежде. На его пятнистом с перепоя лице застыл угрюмый оскал; зловещий огонь рдел в мутных глазах; он что-то злобно бормотал себе под нос. Несомненно, этот бес в человеческом обличье был, что называется, «в буйном хмелю»; несомненно, его разъярили какие-то пустяки.
Даже и тут любопытно отметить внезапную перемену в отношении мистера Мэннеринга к жизни. Он словно бы замкнулся в себе и реагировал лишь на воздействие непосредственных внешних раздражителей.
Племянник в пьяном озлоблении пнул ногой и прорвал каминный экран, швырнул на ковер тлеющий окурок, чиркал спичками о полированный стол. Дядя наблюдал все это спокойно: его чувство собственности и личного достоинства притупилось и заглохло, и он не испытывал ни гнева, ни обиды. Быть может, он внезапным скачком, характерным для подобной эволюции, значительно приблизился к своей цели, к растительному существованию? Забота об оскорбленной стыдливости кузины Джейн, одолевавшая его лишь несколько часов назад, была, по-видимому, последним проблеском угасающего альтруизма: теперь он утратил это чисто человеческое свойство. Однако на данном этапе метаморфоза была не вполне благодетельна. Вместе с отдаленными, общечеловеческими попечениями вне сферы его самосознания остались не только гордость и альтруизм, причины большинства его скорбей, но также стойкость и выдержка, которые, в оправе греческих цитат, служили ему защитой от невзгод и напастей. Более того, в этом суженном кругу бытия душа его не умалилась, а уплотнилась; и противовесом невозмутимого, орхидейного безразличия при виде надругательства над мебелью был цепенящий, орхидейный и безысходный ужас при мысли о подобном же надругательстве над ним.
А в кабинете племянник все курил и сквернословил. На камине стоял конверт, надписанный рукой мистера Мэннеринга. В нем было письмо кузине Джейн, которое он отправил из города, письмо, обличавшее постыдное поведение племянника. Конверт попался на глаза молодому человеку, и тот, движимый праздным любопытством, ничтоже сумняшеся вскрыл его и вынул письмо. По мере чтения лицо его чернело и чернело.
– Что? – прорычал он. – ... хам и побирушка... никчемный подонок... пронырливый гаденыш... ну-ка, ну-ка... отсечь его напрочь... Что-о? – рявкнул он, безобразно выругавшись. – Да неужели так-таки напрочь? Не ты один умеешь отсекать, старый хрен!
Он схватил со стола большие ножницы и ворвался в смотровую.
Говорят, что рыба-солнечник вскрикивает, попавшись в руки человеку; из насекомых одна лишь гусеница бабочки «мертвая голова» способна слабо взвизгнуть от ужаса; в растительном же мире только мандрагора издает предсмертный вопль – до сих пор было так.
ХИЩНАЯ ПТИЦА
ВАРИАЦИИ НА ТЕМУ
Но вечером, когда племянник пришел отдыхать в кабинет, было заметно, что он выпил куда больше, нежели прежде. На его пятнистом с перепоя лице застыл угрюмый оскал; зловещий огонь рдел в мутных глазах; он что-то злобно бормотал себе под нос. Несомненно, этот бес в человеческом обличье был, что называется, «в буйном хмелю»; несомненно, его разъярили какие-то пустяки.
Даже и тут любопытно отметить внезапную перемену в отношении мистера Мэннеринга к жизни. Он словно бы замкнулся в себе и реагировал лишь на воздействие непосредственных внешних раздражителей.
Племянник в пьяном озлоблении пнул ногой и прорвал каминный экран, швырнул на ковер тлеющий окурок, чиркал спичками о полированный стол. Дядя наблюдал все это спокойно: его чувство собственности и личного достоинства притупилось и заглохло, и он не испытывал ни гнева, ни обиды. Быть может, он внезапным скачком, характерным для подобной эволюции, значительно приблизился к своей цели, к растительному существованию? Забота об оскорбленной стыдливости кузины Джейн, одолевавшая его лишь несколько часов назад, была, по-видимому, последним проблеском угасающего альтруизма: теперь он утратил это чисто человеческое свойство. Однако на данном этапе метаморфоза была не вполне благодетельна. Вместе с отдаленными, общечеловеческими попечениями вне сферы его самосознания остались не только гордость и альтруизм, причины большинства его скорбей, но также стойкость и выдержка, которые, в оправе греческих цитат, служили ему защитой от невзгод и напастей. Более того, в этом суженном кругу бытия душа его не умалилась, а уплотнилась; и противовесом невозмутимого, орхидейного безразличия при виде надругательства над мебелью был цепенящий, орхидейный и безысходный ужас при мысли о подобном же надругательстве над ним.
А в кабинете племянник все курил и сквернословил. На камине стоял конверт, надписанный рукой мистера Мэннеринга. В нем было письмо кузине Джейн, которое он отправил из города, письмо, обличавшее постыдное поведение племянника. Конверт попался на глаза молодому человеку, и тот, движимый праздным любопытством, ничтоже сумняшеся вскрыл его и вынул письмо. По мере чтения лицо его чернело и чернело.
– Что? – прорычал он. – ... хам и побирушка... никчемный подонок... пронырливый гаденыш... ну-ка, ну-ка... отсечь его напрочь... Что-о? – рявкнул он, безобразно выругавшись. – Да неужели так-таки напрочь? Не ты один умеешь отсекать, старый хрен!
Он схватил со стола большие ножницы и ворвался в смотровую.
Говорят, что рыба-солнечник вскрикивает, попавшись в руки человеку; из насекомых одна лишь гусеница бабочки «мертвая голова» способна слабо взвизгнуть от ужаса; в растительном же мире только мандрагора издает предсмертный вопль – до сих пор было так.
ХИЩНАЯ ПТИЦА
В дом, некогда прозванный Инженерским, теперь пустует. Срочно переброшенный из «Батон-Ружа» инженер отказался от дома, не выдержав там и месяца, и на свои кровные деньги сколотил себе двухкомнатную хибару на самой что ни на есть дальней границе земель концерна.
Крыша Инженерского провалилась, в окнах по большей части выбиты стекла. Как ни странно, ни одна птица не вьет гнезда под свесом крыши и не пользуется укромными комнатами. Нормальный пустующий дом становится отличным прибежищем для крыс, а также для мышей – простых и летучих, но здесь тишину не нарушали ни писк, ни взвизг, ни шорох. Лишь твари, совершенно чужеродные человеку, твари, наиболее отдаленные даже от таких, которые приходятся человеку седьмой водой на киселе, – лишь термиты, тарантулы да скорпионы равнодушно устраивали здесь себе жилище!
За какие-то считанные годы сад Эдны Сполдинг исчез с лица земли, словно его и не бывало. Веранда, где они с Джеком сиживали по вечерам, оба такие счастливые, – форменным образом гниет под бременем наметенных туда песка и веток. Молоденькое деревце, разрастаясь, высадило уже доски, обрамлявшие окно гостиной, и теперь они торчат как негнущиеся пальцы перепуганного человека. В углу все еще красуется прочно сработанная жердочка для попугая: уж к ее-то дереву не прикасались ни термиты, ни черви-древоточцы.
Попугая привезли с собой Сполдинги, как только сами приехали. Он был чем-то вроде сверхпланового свадебного подарка, и вручала его мать Эдны буквально в последнюю минуту. Пускай, мол, Эдна возьмет с собой, в этакую глушь, память об отчем доме.
Попугай был уже немолод, звали его Том; как все попугаи, он посиживал себе на жердочке, посвистывал, похохатывал да выдавал порой кое-что из небогатого набора реплик, которые, впрочем, нет-нет да оказывались вполне кстати. Оба – и Эдна и Джек – очень его любили, и еще они беззаветно любили друг друга. Им нравился дом, нравилась округа, нравились товарищи Джека по работе, и все в жизни казалось восхитительным.
Однажды ночью, только супруги заснули, как их разбудил мощный клекот и трепыхание крыльев на веранде.
– Ах, Джек! – вскричала Эдна. – Вставай! Скорей! Беги! Какая-то кошка из рабочего поселка терзает бедного Тома!
Джек выпрыгнул из кровати, но запутался ногой в простыне и грохнулся локтем об пол. Прошла не одна драгоценная секунда, прежде чем, высвободившись и потирая локоть, Джек был снова на ногах. Он метнулся через всю гостиную на веранду.
Все это время, показавшееся ему чуть ли не вечностью, громовой клекот и трепыханье крыльев нарастали, но стоило только Джеку распахнуть дверь на веранду, – и все шумы прекратились так же внезапно, как начались. Веранда так и купалась в ярчайшем лунном свете, на дальнем ее конце отчетливо виделась жердочка, а на полу под жердочкой, полузасыпанный ворохом собственных перьев, задыхался бедный старый Том: – О! О! О!
Хорошо хоть, жив. Джек огляделся по сторонам в поисках обидчика и тотчас же заметил, что длинные, тяжелые плети декоративного винограда возмущенно раскачиваются, хотя в ту ночь не было даже дуновения ветерка. Джек подошел к перилам и выглянул в темноту, но не увидел никаких признаков кошки. Он, конечно, и не рассчитывал увидеть. Гораздо больше его заинтересовало, что раскачивание веток распространялось на несколько футов, а для бродячего кота – это слишком серьезное нарушение порядка. В конце концов Джек посмотрел вверх, и ему показалось, что он разглядел улетающую прочь птицу – большую птицу, огромную птицу. Джеку удалось увидеть ее лишь мельком, когда громадину на миг высветило лунное сияние.
Он обернулся к старикану Тому, подобрал его с полу. У бедняги попугая оборвалась цепочка, сердце колотилось с бешеной скоростью, и при всем при том, как существо сверх всякой меры потрясенное и израненное, он вскрикивал: – О! О! О!
Все это было более чем странно, ибо старикан крайне редко выступал с новыми сочетаниями звуков, и Джек посмеялся бы от души, если б не жалостные интонации бедолаги. И вот он тщательно осмотрел пострадавшую птицу, но, не найдя никаких повреждений, кроме того, что из шеи была выдергана пригоршня перьев, водворил обратно на жердочку и повернулся к Эдне, которая к тому времени показалась в дверях.
– Мертвый?! – вскричала она.
– Нет, – ответил Джек. – Но он в шоковом состоянии. Что-то его перепугало.
– Принесу-ка я ему сахарку, – сказала Эдна. – Это он любит. Ему сразу полегчает.
Вскоре она вернулась с сахаром, который Том ухватил в лапку, но хотя обычно он грыз сахарок с величайшей прожорливостью, на сей раз только поглядел на лакомство потухшими глазами, рассмеялся коротким, горьким смешком отчаяния и, разжав когти, выронил сахар на пол.
– Пускай отдохнет, – сказал Джек. – Он побывал в лихой переделке.
– Это кошка, – сказала Эдна. – Одна из тех гадких кошек, которых разводят мужчины в поселке.
– Возможно, – ответил Джек. – Но с другой стороны – не уверен. Мне почудилось, будто я видел, как улетает преогромная птица.
– Не мог же это быть орел, – сказала Эдна. – Здесь никто сроду не видывал орлов.
– Знаю, – сказал Джек. – Кроме того, по ночам орлы не летают, так же как канюки. Полагаю, это мог быть и филин. Но...
– Что «но»? – сказала Эдна.
– Но мне показалось, она гораздо больше филина, докончил Джек, – Просто твоя фантазия, – сказала Эдна. – Одна из тех поганых кошек. Больше некому.
На протяжении последующих нескольких дней проблема усиленно обсуждалась. Консультировались со всеми, и у каждого возникало свое особое мнение. Поначалу, возможно, Джек чуточку сомневался в своем, поскольку ему удалось лишь мельком увидеть ту тварь при лунном свете, но возражения укрепили в нем уверенность, и споры иногда порядком-таки накалялись.
– Чарли говорит-все это одно лишь твое воображение, – сказала Эдна. – Он говорит, филин ни за что не нападет на попугая.
– Интересное дело, а Чарли-то откуда знает? – – возмутился Джек. – К тому же я двадцать раз повторял, что та штука покрупнее филина.
– По его словам, это доказывает, что тебе мерещится несуществующее.
– Быть может, ему и хочется, чтобы я думал, будто мне мерещится несуществующее, – сказал Джек. – Быть может, вам обоим так удобнее.
– Ох, Джек! – вскричала Эдна. Она была глубоко оскорблена, ибо речь мужа доказывала, что у Джека все нейдет с ума допущенная им нелепая ошибка, невыдуманная ошибка того типа, какие свойственны многим мужьям-молодоженам, когда они внезапно входят в комнату не постучавшись, а сидящие там люди смущаются безо всяких к тому оснований. Чарли молод, холост, легко сходится с людьми и хорош собой, да он любому положит руку на плечо и даже ничего такого при этом не подумает, и никто не против.
– Зря я про это вспомнил, – сказал Джек.
– Вот уж поистине зря, – сказала Эдна и была права.
Попугай вовсе ничего не сказал. Все эти дни он хохлился да прихварывал и, казалось, даже совершенно разучился выпрашивать сахарок. Только кряхтел да стонал себе под нос, встопорщивал перышки, а время от времени покачивал головой с самым унылым, разнесчастным видом, какой только можно вообразить.
Но вот однажды, когда Джек вернулся домой с работы, Эдна, приложив палец к губам, поманила мужа к окну.
– Присмотрись к Тому, – шепнула она.
Джек выглянул на веранду. Престарелая птица меланхолически слезала с жердочки, отрывала от винограда засохшие веточки и уносила в тот угол, где балюстрада упиралась в стену дома, прибавляя новую добычу к той, которую успела принести раньше. Попугай расхаживал взад-вперед, то так, то этак изгибал веточки, все с неизменным скорбным выражением, придавая немалое значение тому, чтоб покрасивее расположить перышко-другое, кусочек дерева, обрывок целлофана. Не оставалось никаких, сомнений.
– Не остается никаких сомнений, – заметил Джек.
– Он вьет гнездо! – воскликнула Эдна.
– Он! – воскликнул Джек. – Он! Это мне нравится. Старый самозванец! Старый травести! Она решила снести яйцо. Томазина – такое у нее отныне будет имя.
Томазина так Томазина. Два-три дня спустя вопрос разрешился, не оставляя даже тени сомнений. В одно прекрасное утро в хилом гнезде красовало сьяйцо.
– Я-то думал, она разболелась после той встряски, – сказал Джек. – А она хандрила, только и всего.
– Чудовищное яйцо, – сказала Эдна. – Бедная птаха.
– Чего ты ожидала, после стольких-то лет? – рассмеялся Джек. – Некоторые птицы откладывают яйца величиной чуть ли не с самих себя... киви или как ее там. Но все же, надо признать, наше яйцо – громадина.
– Вид у нее неважный, – встревожилась Эдна. И впрямь, вид у старой попугаихи был почти настолько больной, насколько способен плохо выглядеть попугай, а это значит – в несколько раз хуже, чем любая, другая Божья тварь. Глаза закрыты, голова поникла, протянешь палец почесать ей щечку – она с самым расстроенным видом отворачивает клюв в другую сторону. Тем не менее она добросовестно высиживала снесенное ею исполинское яйцо, хоть день ото дня и чахла на глазах.
– Быть может, лучше отнять у нее яйцо? – предложил Джек. – Мы могли бы выпустить содержимое, скорлупу оставить нам с тобой на память.
– Нет, – не согласилась Эдна. – Оставим ей. Всего-то и было у нее радости за все эти годы.
Здесь Эдна дала маху, что и поняла спустя несколько дней поутру.
– Джек, – позвала она мужа. – Иди сюда скорей. Тому нехорошо – то есть я хотела сказать Томазине. Боюсь, что она умирает.
– Надо было отнять у нее яйцо, – невнятно проговорил Джек, прибежавший с непрожеванным завтраком во рту. – Она себя попросту изнурила. И вообще, что проку в этом яйце? Все равно оно неоплодотворенное.
– Посмотри на нее! – вскричала Эдна.
– Каюк ей, – сказал Джек, и в тот же миг несчастная пожилая птица, опрокинувшись на спину, испустила последний вздох.
– Это ее яйцо убило, – заявил Джек, беря в руки провинившийся предмет. – Как я и предсказывал. Хочешь оставить на память? О, Господи!
Со всей мыслимой поспешностью водворил он обсуждаемый предмет на место, в гнездо.
– Оно живое! – сообщил он.
– Что? – переспросила Эдна. – Как понять?
– У меня у самого сердце екнуло, – пояснил Джек. – Нечто из ряда вон выходящее. Нечто противоестественное. Внутри яйца сидит птенец, клювом тюкает.
– Выпусти его, – попросила Эдна. – Разбей скорлупу.
– Прав я был, – не отвлекался Джек. – Все-таки я видел птицу. Скорее всего, какой-нибудь залетный попугай. Но только у него был такой огромный размах крыльев...
– Надобью-ка я скорлупу, – решила Эдна и умчалась за ложкой.
– Счастливая будет птица, – провозгласил Джек, когда Эдна вновь появилась на веранде. – Можно сказать, родится с серебряной ложкой в клюве. Поосторожнее!
– Я осторожно, – пообещала Эдна. – Ах, хотелось бы надеяться, что птенец жив!
С этими словами она бережно надбила скорлупу, постукивание усилилось, и вскоре перед их глазами предстал массивный клюв, пробивающий себе дорогу. Еще секунда-и птенец появился на свет.
– Силы небесные! – вскричал Джек. – Какой урод!
– Это потому, что он такой желторотый, – заступилась за птенца Эдна. – Вырастет прехорошеньким. Будет весь в маму.
– Возможно, – сказал Джек. – Мне пора. Положи это в гнездо. Корми это протертой пищей. Держи это в тепле. Не слишком тормоши это. Пока, любовь.
В то утро Джек два или три раза звонил домой – узнать, как самочувствие птенчика и хороший ли у него аппетит. В обеденный перерыв Джек сломя голову прибежал домой. Вечером в гости пришли вообще все – хоть одним глазком поглядеть на «новорожденного» да преподать какой-нибудь полезный совет.
Был там и Чарли.
– Птенца надо кормить ежечасно, – заявил он. – Так происходит в природе.
– Он прав, – поддакнул Джек. – Так полагается, по крайней мере первый месяц.
– Похоже, ближайшее время я буду прикована к дому, – заметила Эдна сокрушенно.
– Я буду заглядывать и скрашивать твое одиночество, – утешил ее Чарли.
– Я тоже буду выкраивать время, чтоб забежать домой среди дня, – пообещал Джек после чуть затянувшегося раздумья.
Спору нет, ежечасное кормление шло птенцу на пользу: он рос с поистине устрашающей скоростью. Покрылся пухом, появились перышки; через несколько месяцев он совсем вырос и при этом нисколько не походил на свою матушку. Начать с того, что он был черен как смоль.
– Не иначе как гибрид, – рассуждал Джек. – Черный попугай существует в действительности; я своими глазами видел в зоопарках. Правда, на нашего они нисколько не походили. Я уж подумываю, не выслать ли его фото какому-нибудь специалисту.
– У него такой злобный вид, – сказала Эдна.
– Вид у него многозначительный, – вступился за птицу Джек. – Эта птаха знает решительно все, можешь мне поверить. Пари держу, она со дня на день заговорит.
– Оно выдало что-то вроде смеха, – сообщила Эдна. – Забыла тебе рассказать.
– Когда? – вскричал Джек. – Смех?!
– Что-то вроде, – уточнила Эдна. – Но от такого смеха кровь застывала в жилах. Чарли подскочил чуть ли не до потолка.
– Чарли?! – воскликнул Джек. – Ты мне не говорила, что он здесь побывал.
– Да ты ведь сам знаешь, как часто он заглядывает.
– Знаю ли? – произнес Джек. – Хотелось бы надеяться. О Боже! Что это было?
– То, о чем я тебе и толкую, – пояснила Эдна. – Что-то вроде смеха.
– Какой жуткий звук! – вырвалось у Джека.
– Послушай, Джек, – проникновенно сказала Эдна. – Мне не хочется, чтобы ты думал всякие глупости про Чарли. Сам ведь знаешь, что глупости.
Джек заглянул ей в глаза.
– Знаю, что глупости, – признался он. – Посмотрю на тебя – и знаю. И думаю тогда, что наваждение больше не повторится. Но глупости эти как-то застряли у меня в мозгу и от любого пустяка вылезают наружу. Может быть, я немного помешан – на этом единственном предмете.
– Ничего, скоро его отсюда переведут, – сказала Эдна, – и дело с концом.
– Где же ты почерпнула эту информацию? – спросил Джек.
– Да он сам сказал мне сегодня днем, – ответила Эдна. – Он ходил за почтой, а на обратном пути заглянул к нам. Поэтому и вышло так, что я узнала первая. Иначе он сообщил бы тебе первому. Но только он тебя еще не видел. Понимаешь?
– Да, понимаю, – ответил Джек. – Хорошо бы мне обратиться к психоаналитику или еще кому-нибудь в этом роде.
В скором времени Чарли, со всеми распрощавшись, уехал на другой строительный участок того же концерна. Втайне Эдна порадовалась его отъезду. Ей не нужно было, чтобы между нею и Джеком стояли какие-то проблемы, пусть даже самые беспочвенные. Спустя несколько дней она уверилась, что все проблемы разрешены раз и навсегда.
– Джек, – окликнула она мужа, когда он вернулся домой к вечеру.
– Да, – отозвался он.
– У меня новость, – сказала она. – Да не играй же с этой птицей. Выслушай меня.
– Зови его Полли, – попросил Джек. Для перестраховки супруги нарекли птенца Полли. – Нехорошо называть его «эта птица». Хозяюшка тебя совсем не любит, Полл.
– А знаешь, не люблю! – подхватила Эдна с поистине ошеломляющей горячностью. – Он мне страшно антипатичен, Джек. Давай его кому-нибудь отдадим.
– Что? Побойся Бога! – возмутился Джек. – Такого редкостного, черного, на заказ вылупленного Полла? Попугая с таким романтическим происхождением? Умнейшего Полла из всех, когда-либо...
– Вот в том-то и дело, – прервала мужа Эдна. – Уж слишком он умен, черт бы его побрал. Джек, я его ненавижу. Он омерзителен.
– Что такое? Не угодил тебе своим разговором? – рассмеялся Джек. – Пари держу, с него станется. А вообще, что за новость?
– Пошли в дом, – сказала Эдна. – Я не намерена докладывать при каждой твари. И пошла вперед мужа в спальню.
– Новость у меня такая, – провозгласила она, – что меня надо всячески ублажать. И если мне что-то не нравится, то от этого надо избавляться. Никто не должен родиться с клювом вместо рта только потому, что его матушку перепугало богопротивное чудовище – якобы попугай.
– Чего? – переспросил Джек.
– Вот тебе и «чего», – сказала Эдна, улыбаясь и кивая.
– Малыш? – вскричал Джек в восторге. – Мальчик! Или девочка! Уж непременно что-нибудь одно из двух. Послушай, я боялся заикнуться, как мне хочется ребенка, Эдна. Из чего только сделаны мальчики? Теперь-то все будет очень распрекрасно. Приляг. Ты хрупкая. Ножки повыше. Я сам приготовлю обед. Надо же практиковаться. Не двигайся. Из чего только сделаны мальчики? Из чего только сделаны мальчики? Или девочки, если на то пошло?
Он направился в кухню через гостиную. Проходя мимо окна, заметил на неосвещенной веранде попугая на жердочке и просунул голову в окно-перекинуться словечком-другим.
– Слыхал новость? – сказал Джек. – Перед тобой счастливый отец. Попадаешь ты под сокращение, мой птах. Отдаем тебя в другие руки. Да-с, будет ребеночек.
Попугай испустил низкий протяжный свист.
– Да не может быть! – произнес он грудным голо– сом, голосом встревоженным, совершенно поразительно имитируя голос Чарли. – А как же Джек?
– Что такое? – вырвалось у потрясенного Джека. – Подумает, что от него, – прошептал попугай голосом Эдны. – Его нетрудно водить за нос. Поцелуй меня, дорогой. Фью-у-у! Да не может быть! А как же Джек! Подумает, что от него, его нетрудно водить за нос. Поцелуй меня, дорогой. Фью-у-у!
Джек прошел в кухню и несколько минут просидел там, обхватив голову руками.
– Да скорее! – крикнула Эдна из спальни. – Скорее же... папочка!
– Иду! – отозвался Джек.
По дороге он зашел в свой кабинет и достал из письменного стола револьвер. Потом направился в спальню.
При звуке вскрика и выстрела попугай расхохотался. Затем, приподняв лапку, поднес к клюву цепочку и перекусил ее как бумажную.
Появился Джек – в одной руке револьвер, другою прикрыты глаза.
– Его нетрудно водить за нос! – оповестил попугай и засмеялся.
А Джек обратил оружие на себя. И покуда он примерялся, да еще в бесконечно малом промежутке времени между началом и концом движения пальца на курке, он увидел, как птица увеличивается в росте, расправляет темные крылья, глаза ее вспыхивают недобрым огнем, она меняется на глазах и подлетает к хозяину.
Грянул выстрел. Джек осел на пол. Попугай (или что это там была за птица) спланировал к телу, ухватил клювом нечто нематериальное, изошедшее из мертвого тела через изуродованный рот, снова взмыл к окну и вскоре был уже далеко, да и видеть его можно было лишь какой-то миг, пока он с еще шире расправленными крыльями пролетал под молодой луной.
Крыша Инженерского провалилась, в окнах по большей части выбиты стекла. Как ни странно, ни одна птица не вьет гнезда под свесом крыши и не пользуется укромными комнатами. Нормальный пустующий дом становится отличным прибежищем для крыс, а также для мышей – простых и летучих, но здесь тишину не нарушали ни писк, ни взвизг, ни шорох. Лишь твари, совершенно чужеродные человеку, твари, наиболее отдаленные даже от таких, которые приходятся человеку седьмой водой на киселе, – лишь термиты, тарантулы да скорпионы равнодушно устраивали здесь себе жилище!
За какие-то считанные годы сад Эдны Сполдинг исчез с лица земли, словно его и не бывало. Веранда, где они с Джеком сиживали по вечерам, оба такие счастливые, – форменным образом гниет под бременем наметенных туда песка и веток. Молоденькое деревце, разрастаясь, высадило уже доски, обрамлявшие окно гостиной, и теперь они торчат как негнущиеся пальцы перепуганного человека. В углу все еще красуется прочно сработанная жердочка для попугая: уж к ее-то дереву не прикасались ни термиты, ни черви-древоточцы.
Попугая привезли с собой Сполдинги, как только сами приехали. Он был чем-то вроде сверхпланового свадебного подарка, и вручала его мать Эдны буквально в последнюю минуту. Пускай, мол, Эдна возьмет с собой, в этакую глушь, память об отчем доме.
Попугай был уже немолод, звали его Том; как все попугаи, он посиживал себе на жердочке, посвистывал, похохатывал да выдавал порой кое-что из небогатого набора реплик, которые, впрочем, нет-нет да оказывались вполне кстати. Оба – и Эдна и Джек – очень его любили, и еще они беззаветно любили друг друга. Им нравился дом, нравилась округа, нравились товарищи Джека по работе, и все в жизни казалось восхитительным.
Однажды ночью, только супруги заснули, как их разбудил мощный клекот и трепыхание крыльев на веранде.
– Ах, Джек! – вскричала Эдна. – Вставай! Скорей! Беги! Какая-то кошка из рабочего поселка терзает бедного Тома!
Джек выпрыгнул из кровати, но запутался ногой в простыне и грохнулся локтем об пол. Прошла не одна драгоценная секунда, прежде чем, высвободившись и потирая локоть, Джек был снова на ногах. Он метнулся через всю гостиную на веранду.
Все это время, показавшееся ему чуть ли не вечностью, громовой клекот и трепыханье крыльев нарастали, но стоило только Джеку распахнуть дверь на веранду, – и все шумы прекратились так же внезапно, как начались. Веранда так и купалась в ярчайшем лунном свете, на дальнем ее конце отчетливо виделась жердочка, а на полу под жердочкой, полузасыпанный ворохом собственных перьев, задыхался бедный старый Том: – О! О! О!
Хорошо хоть, жив. Джек огляделся по сторонам в поисках обидчика и тотчас же заметил, что длинные, тяжелые плети декоративного винограда возмущенно раскачиваются, хотя в ту ночь не было даже дуновения ветерка. Джек подошел к перилам и выглянул в темноту, но не увидел никаких признаков кошки. Он, конечно, и не рассчитывал увидеть. Гораздо больше его заинтересовало, что раскачивание веток распространялось на несколько футов, а для бродячего кота – это слишком серьезное нарушение порядка. В конце концов Джек посмотрел вверх, и ему показалось, что он разглядел улетающую прочь птицу – большую птицу, огромную птицу. Джеку удалось увидеть ее лишь мельком, когда громадину на миг высветило лунное сияние.
Он обернулся к старикану Тому, подобрал его с полу. У бедняги попугая оборвалась цепочка, сердце колотилось с бешеной скоростью, и при всем при том, как существо сверх всякой меры потрясенное и израненное, он вскрикивал: – О! О! О!
Все это было более чем странно, ибо старикан крайне редко выступал с новыми сочетаниями звуков, и Джек посмеялся бы от души, если б не жалостные интонации бедолаги. И вот он тщательно осмотрел пострадавшую птицу, но, не найдя никаких повреждений, кроме того, что из шеи была выдергана пригоршня перьев, водворил обратно на жердочку и повернулся к Эдне, которая к тому времени показалась в дверях.
– Мертвый?! – вскричала она.
– Нет, – ответил Джек. – Но он в шоковом состоянии. Что-то его перепугало.
– Принесу-ка я ему сахарку, – сказала Эдна. – Это он любит. Ему сразу полегчает.
Вскоре она вернулась с сахаром, который Том ухватил в лапку, но хотя обычно он грыз сахарок с величайшей прожорливостью, на сей раз только поглядел на лакомство потухшими глазами, рассмеялся коротким, горьким смешком отчаяния и, разжав когти, выронил сахар на пол.
– Пускай отдохнет, – сказал Джек. – Он побывал в лихой переделке.
– Это кошка, – сказала Эдна. – Одна из тех гадких кошек, которых разводят мужчины в поселке.
– Возможно, – ответил Джек. – Но с другой стороны – не уверен. Мне почудилось, будто я видел, как улетает преогромная птица.
– Не мог же это быть орел, – сказала Эдна. – Здесь никто сроду не видывал орлов.
– Знаю, – сказал Джек. – Кроме того, по ночам орлы не летают, так же как канюки. Полагаю, это мог быть и филин. Но...
– Что «но»? – сказала Эдна.
– Но мне показалось, она гораздо больше филина, докончил Джек, – Просто твоя фантазия, – сказала Эдна. – Одна из тех поганых кошек. Больше некому.
На протяжении последующих нескольких дней проблема усиленно обсуждалась. Консультировались со всеми, и у каждого возникало свое особое мнение. Поначалу, возможно, Джек чуточку сомневался в своем, поскольку ему удалось лишь мельком увидеть ту тварь при лунном свете, но возражения укрепили в нем уверенность, и споры иногда порядком-таки накалялись.
– Чарли говорит-все это одно лишь твое воображение, – сказала Эдна. – Он говорит, филин ни за что не нападет на попугая.
– Интересное дело, а Чарли-то откуда знает? – – возмутился Джек. – К тому же я двадцать раз повторял, что та штука покрупнее филина.
– По его словам, это доказывает, что тебе мерещится несуществующее.
– Быть может, ему и хочется, чтобы я думал, будто мне мерещится несуществующее, – сказал Джек. – Быть может, вам обоим так удобнее.
– Ох, Джек! – вскричала Эдна. Она была глубоко оскорблена, ибо речь мужа доказывала, что у Джека все нейдет с ума допущенная им нелепая ошибка, невыдуманная ошибка того типа, какие свойственны многим мужьям-молодоженам, когда они внезапно входят в комнату не постучавшись, а сидящие там люди смущаются безо всяких к тому оснований. Чарли молод, холост, легко сходится с людьми и хорош собой, да он любому положит руку на плечо и даже ничего такого при этом не подумает, и никто не против.
– Зря я про это вспомнил, – сказал Джек.
– Вот уж поистине зря, – сказала Эдна и была права.
Попугай вовсе ничего не сказал. Все эти дни он хохлился да прихварывал и, казалось, даже совершенно разучился выпрашивать сахарок. Только кряхтел да стонал себе под нос, встопорщивал перышки, а время от времени покачивал головой с самым унылым, разнесчастным видом, какой только можно вообразить.
Но вот однажды, когда Джек вернулся домой с работы, Эдна, приложив палец к губам, поманила мужа к окну.
– Присмотрись к Тому, – шепнула она.
Джек выглянул на веранду. Престарелая птица меланхолически слезала с жердочки, отрывала от винограда засохшие веточки и уносила в тот угол, где балюстрада упиралась в стену дома, прибавляя новую добычу к той, которую успела принести раньше. Попугай расхаживал взад-вперед, то так, то этак изгибал веточки, все с неизменным скорбным выражением, придавая немалое значение тому, чтоб покрасивее расположить перышко-другое, кусочек дерева, обрывок целлофана. Не оставалось никаких, сомнений.
– Не остается никаких сомнений, – заметил Джек.
– Он вьет гнездо! – воскликнула Эдна.
– Он! – воскликнул Джек. – Он! Это мне нравится. Старый самозванец! Старый травести! Она решила снести яйцо. Томазина – такое у нее отныне будет имя.
Томазина так Томазина. Два-три дня спустя вопрос разрешился, не оставляя даже тени сомнений. В одно прекрасное утро в хилом гнезде красовало сьяйцо.
– Я-то думал, она разболелась после той встряски, – сказал Джек. – А она хандрила, только и всего.
– Чудовищное яйцо, – сказала Эдна. – Бедная птаха.
– Чего ты ожидала, после стольких-то лет? – рассмеялся Джек. – Некоторые птицы откладывают яйца величиной чуть ли не с самих себя... киви или как ее там. Но все же, надо признать, наше яйцо – громадина.
– Вид у нее неважный, – встревожилась Эдна. И впрямь, вид у старой попугаихи был почти настолько больной, насколько способен плохо выглядеть попугай, а это значит – в несколько раз хуже, чем любая, другая Божья тварь. Глаза закрыты, голова поникла, протянешь палец почесать ей щечку – она с самым расстроенным видом отворачивает клюв в другую сторону. Тем не менее она добросовестно высиживала снесенное ею исполинское яйцо, хоть день ото дня и чахла на глазах.
– Быть может, лучше отнять у нее яйцо? – предложил Джек. – Мы могли бы выпустить содержимое, скорлупу оставить нам с тобой на память.
– Нет, – не согласилась Эдна. – Оставим ей. Всего-то и было у нее радости за все эти годы.
Здесь Эдна дала маху, что и поняла спустя несколько дней поутру.
– Джек, – позвала она мужа. – Иди сюда скорей. Тому нехорошо – то есть я хотела сказать Томазине. Боюсь, что она умирает.
– Надо было отнять у нее яйцо, – невнятно проговорил Джек, прибежавший с непрожеванным завтраком во рту. – Она себя попросту изнурила. И вообще, что проку в этом яйце? Все равно оно неоплодотворенное.
– Посмотри на нее! – вскричала Эдна.
– Каюк ей, – сказал Джек, и в тот же миг несчастная пожилая птица, опрокинувшись на спину, испустила последний вздох.
– Это ее яйцо убило, – заявил Джек, беря в руки провинившийся предмет. – Как я и предсказывал. Хочешь оставить на память? О, Господи!
Со всей мыслимой поспешностью водворил он обсуждаемый предмет на место, в гнездо.
– Оно живое! – сообщил он.
– Что? – переспросила Эдна. – Как понять?
– У меня у самого сердце екнуло, – пояснил Джек. – Нечто из ряда вон выходящее. Нечто противоестественное. Внутри яйца сидит птенец, клювом тюкает.
– Выпусти его, – попросила Эдна. – Разбей скорлупу.
– Прав я был, – не отвлекался Джек. – Все-таки я видел птицу. Скорее всего, какой-нибудь залетный попугай. Но только у него был такой огромный размах крыльев...
– Надобью-ка я скорлупу, – решила Эдна и умчалась за ложкой.
– Счастливая будет птица, – провозгласил Джек, когда Эдна вновь появилась на веранде. – Можно сказать, родится с серебряной ложкой в клюве. Поосторожнее!
– Я осторожно, – пообещала Эдна. – Ах, хотелось бы надеяться, что птенец жив!
С этими словами она бережно надбила скорлупу, постукивание усилилось, и вскоре перед их глазами предстал массивный клюв, пробивающий себе дорогу. Еще секунда-и птенец появился на свет.
– Силы небесные! – вскричал Джек. – Какой урод!
– Это потому, что он такой желторотый, – заступилась за птенца Эдна. – Вырастет прехорошеньким. Будет весь в маму.
– Возможно, – сказал Джек. – Мне пора. Положи это в гнездо. Корми это протертой пищей. Держи это в тепле. Не слишком тормоши это. Пока, любовь.
В то утро Джек два или три раза звонил домой – узнать, как самочувствие птенчика и хороший ли у него аппетит. В обеденный перерыв Джек сломя голову прибежал домой. Вечером в гости пришли вообще все – хоть одним глазком поглядеть на «новорожденного» да преподать какой-нибудь полезный совет.
Был там и Чарли.
– Птенца надо кормить ежечасно, – заявил он. – Так происходит в природе.
– Он прав, – поддакнул Джек. – Так полагается, по крайней мере первый месяц.
– Похоже, ближайшее время я буду прикована к дому, – заметила Эдна сокрушенно.
– Я буду заглядывать и скрашивать твое одиночество, – утешил ее Чарли.
– Я тоже буду выкраивать время, чтоб забежать домой среди дня, – пообещал Джек после чуть затянувшегося раздумья.
Спору нет, ежечасное кормление шло птенцу на пользу: он рос с поистине устрашающей скоростью. Покрылся пухом, появились перышки; через несколько месяцев он совсем вырос и при этом нисколько не походил на свою матушку. Начать с того, что он был черен как смоль.
– Не иначе как гибрид, – рассуждал Джек. – Черный попугай существует в действительности; я своими глазами видел в зоопарках. Правда, на нашего они нисколько не походили. Я уж подумываю, не выслать ли его фото какому-нибудь специалисту.
– У него такой злобный вид, – сказала Эдна.
– Вид у него многозначительный, – вступился за птицу Джек. – Эта птаха знает решительно все, можешь мне поверить. Пари держу, она со дня на день заговорит.
– Оно выдало что-то вроде смеха, – сообщила Эдна. – Забыла тебе рассказать.
– Когда? – вскричал Джек. – Смех?!
– Что-то вроде, – уточнила Эдна. – Но от такого смеха кровь застывала в жилах. Чарли подскочил чуть ли не до потолка.
– Чарли?! – воскликнул Джек. – Ты мне не говорила, что он здесь побывал.
– Да ты ведь сам знаешь, как часто он заглядывает.
– Знаю ли? – произнес Джек. – Хотелось бы надеяться. О Боже! Что это было?
– То, о чем я тебе и толкую, – пояснила Эдна. – Что-то вроде смеха.
– Какой жуткий звук! – вырвалось у Джека.
– Послушай, Джек, – проникновенно сказала Эдна. – Мне не хочется, чтобы ты думал всякие глупости про Чарли. Сам ведь знаешь, что глупости.
Джек заглянул ей в глаза.
– Знаю, что глупости, – признался он. – Посмотрю на тебя – и знаю. И думаю тогда, что наваждение больше не повторится. Но глупости эти как-то застряли у меня в мозгу и от любого пустяка вылезают наружу. Может быть, я немного помешан – на этом единственном предмете.
– Ничего, скоро его отсюда переведут, – сказала Эдна, – и дело с концом.
– Где же ты почерпнула эту информацию? – спросил Джек.
– Да он сам сказал мне сегодня днем, – ответила Эдна. – Он ходил за почтой, а на обратном пути заглянул к нам. Поэтому и вышло так, что я узнала первая. Иначе он сообщил бы тебе первому. Но только он тебя еще не видел. Понимаешь?
– Да, понимаю, – ответил Джек. – Хорошо бы мне обратиться к психоаналитику или еще кому-нибудь в этом роде.
В скором времени Чарли, со всеми распрощавшись, уехал на другой строительный участок того же концерна. Втайне Эдна порадовалась его отъезду. Ей не нужно было, чтобы между нею и Джеком стояли какие-то проблемы, пусть даже самые беспочвенные. Спустя несколько дней она уверилась, что все проблемы разрешены раз и навсегда.
– Джек, – окликнула она мужа, когда он вернулся домой к вечеру.
– Да, – отозвался он.
– У меня новость, – сказала она. – Да не играй же с этой птицей. Выслушай меня.
– Зови его Полли, – попросил Джек. Для перестраховки супруги нарекли птенца Полли. – Нехорошо называть его «эта птица». Хозяюшка тебя совсем не любит, Полл.
– А знаешь, не люблю! – подхватила Эдна с поистине ошеломляющей горячностью. – Он мне страшно антипатичен, Джек. Давай его кому-нибудь отдадим.
– Что? Побойся Бога! – возмутился Джек. – Такого редкостного, черного, на заказ вылупленного Полла? Попугая с таким романтическим происхождением? Умнейшего Полла из всех, когда-либо...
– Вот в том-то и дело, – прервала мужа Эдна. – Уж слишком он умен, черт бы его побрал. Джек, я его ненавижу. Он омерзителен.
– Что такое? Не угодил тебе своим разговором? – рассмеялся Джек. – Пари держу, с него станется. А вообще, что за новость?
– Пошли в дом, – сказала Эдна. – Я не намерена докладывать при каждой твари. И пошла вперед мужа в спальню.
– Новость у меня такая, – провозгласила она, – что меня надо всячески ублажать. И если мне что-то не нравится, то от этого надо избавляться. Никто не должен родиться с клювом вместо рта только потому, что его матушку перепугало богопротивное чудовище – якобы попугай.
– Чего? – переспросил Джек.
– Вот тебе и «чего», – сказала Эдна, улыбаясь и кивая.
– Малыш? – вскричал Джек в восторге. – Мальчик! Или девочка! Уж непременно что-нибудь одно из двух. Послушай, я боялся заикнуться, как мне хочется ребенка, Эдна. Из чего только сделаны мальчики? Теперь-то все будет очень распрекрасно. Приляг. Ты хрупкая. Ножки повыше. Я сам приготовлю обед. Надо же практиковаться. Не двигайся. Из чего только сделаны мальчики? Из чего только сделаны мальчики? Или девочки, если на то пошло?
Он направился в кухню через гостиную. Проходя мимо окна, заметил на неосвещенной веранде попугая на жердочке и просунул голову в окно-перекинуться словечком-другим.
– Слыхал новость? – сказал Джек. – Перед тобой счастливый отец. Попадаешь ты под сокращение, мой птах. Отдаем тебя в другие руки. Да-с, будет ребеночек.
Попугай испустил низкий протяжный свист.
– Да не может быть! – произнес он грудным голо– сом, голосом встревоженным, совершенно поразительно имитируя голос Чарли. – А как же Джек?
– Что такое? – вырвалось у потрясенного Джека. – Подумает, что от него, – прошептал попугай голосом Эдны. – Его нетрудно водить за нос. Поцелуй меня, дорогой. Фью-у-у! Да не может быть! А как же Джек! Подумает, что от него, его нетрудно водить за нос. Поцелуй меня, дорогой. Фью-у-у!
Джек прошел в кухню и несколько минут просидел там, обхватив голову руками.
– Да скорее! – крикнула Эдна из спальни. – Скорее же... папочка!
– Иду! – отозвался Джек.
По дороге он зашел в свой кабинет и достал из письменного стола револьвер. Потом направился в спальню.
При звуке вскрика и выстрела попугай расхохотался. Затем, приподняв лапку, поднес к клюву цепочку и перекусил ее как бумажную.
Появился Джек – в одной руке револьвер, другою прикрыты глаза.
– Его нетрудно водить за нос! – оповестил попугай и засмеялся.
А Джек обратил оружие на себя. И покуда он примерялся, да еще в бесконечно малом промежутке времени между началом и концом движения пальца на курке, он увидел, как птица увеличивается в росте, расправляет темные крылья, глаза ее вспыхивают недобрым огнем, она меняется на глазах и подлетает к хозяину.
Грянул выстрел. Джек осел на пол. Попугай (или что это там была за птица) спланировал к телу, ухватил клювом нечто нематериальное, изошедшее из мертвого тела через изуродованный рот, снова взмыл к окну и вскоре был уже далеко, да и видеть его можно было лишь какой-то миг, пока он с еще шире расправленными крыльями пролетал под молодой луной.
ВАРИАЦИИ НА ТЕМУ
Молодой человек в котелке, синем костюме, с тростью и светлыми усами смотрел на орангутана в зоопарке. Вокруг него были клетки, выложенные квадратами пустыни. На этих желтых квартирах, точно ложные показания экваториальных широт, лежали тени решеток. Под ногами валялись ореховая скорлупа, кожура от бананов, сгнивший салат. Как безумные, кричали за решеткой птицы, отвешивали поклоны жирафы, зевали львы. Снежные козы – точная копия лунных утесов – бесстыдно таращили глаза, похожие на осколки луны. Слоны, серые в сырости травы и помета, важно переступали с ноги на ногу. Дни мезозойской эры, казалось, безвозвратно канули в небытие. Осмелев от ощущения катастрофической переоценки ценностей, мыши передвигались со скоростью нервной судороги.
Улучив момент, орангутан обратился к молодому человеку с американским акцентом, который предпочитал по одному ему известным причинам: – Слушай, приятель, ты мне нравишься. Достань-ка мне костюм, как у тебя, только побольше, шляпу и трость. Без усов, пожалуй, обойдусь. Хочу отсюда слинять. Честолюбие заело.
Услышав, что орангутан говорит, молодой человек сначала буквально оторопел, однако по здравом размышлении вспомнил, что живет в городе, где подобной способностью наделены многие, про которых в жизни не скажешь, будто у них хватило ума превзойти эту науку. В результате он быстро справился с удивлением, но, как человек знающий, заметил орангутану: – Боюсь, ничем не смогу быть вам полезен. Орангутан должен жить либо в клетке, либо в джунглях. В обществе людей вы будете как рыба на суше, как слон в посудной лавке – не на своем месте. Вы будете постоянно всех раздражать, а значит, раздражаться сами. К вам будут относиться как к изгою, измываться над вашим цветом кожи и чертами лица.
Орангутан, существо крайне самолюбивое, разобиделся не на шутку.
– Слушай, – сказал он, – нехорошо получается. Ведь я писатель. Написать могу все что хочешь. Я роман написал.
– Это в корне меняет дело, – воодушевился молодой человек. – Я сам романист и всегда готов протянуть руку помощи страждущему собрату по перу. Скажите мне только одно – и я к вашим услугам. Вы гений?
– Он самый, – ответил орангутан.
– В таком случае, – сказал молодой человек, – завтра в это же время я принесу вам костюм, шляпу, трость, туфли и белье. Захвачу и напильник. Буду ждать вас в сумерках под большим каштаном у Западных ворот.
На напильник орангутан, по правде говоря, не рассчитывал. Он и костюм-то просил вовсе не для того, чтобы убежать, а чтобы покрасоваться перед публикой. В этом смысле он походил на старых испанских авторов, которые творили в тюрьме, больше интересуясь не тем, как вырваться на волю, а как вольготнее прожить за решеткой. Но упустить орангутан ничего не желал и, получив напильник, так решительно взялся за дело, что вскоре уже стоял рядом со своим благодетелем под сенью летнего дерева.
Улучив момент, орангутан обратился к молодому человеку с американским акцентом, который предпочитал по одному ему известным причинам: – Слушай, приятель, ты мне нравишься. Достань-ка мне костюм, как у тебя, только побольше, шляпу и трость. Без усов, пожалуй, обойдусь. Хочу отсюда слинять. Честолюбие заело.
Услышав, что орангутан говорит, молодой человек сначала буквально оторопел, однако по здравом размышлении вспомнил, что живет в городе, где подобной способностью наделены многие, про которых в жизни не скажешь, будто у них хватило ума превзойти эту науку. В результате он быстро справился с удивлением, но, как человек знающий, заметил орангутану: – Боюсь, ничем не смогу быть вам полезен. Орангутан должен жить либо в клетке, либо в джунглях. В обществе людей вы будете как рыба на суше, как слон в посудной лавке – не на своем месте. Вы будете постоянно всех раздражать, а значит, раздражаться сами. К вам будут относиться как к изгою, измываться над вашим цветом кожи и чертами лица.
Орангутан, существо крайне самолюбивое, разобиделся не на шутку.
– Слушай, – сказал он, – нехорошо получается. Ведь я писатель. Написать могу все что хочешь. Я роман написал.
– Это в корне меняет дело, – воодушевился молодой человек. – Я сам романист и всегда готов протянуть руку помощи страждущему собрату по перу. Скажите мне только одно – и я к вашим услугам. Вы гений?
– Он самый, – ответил орангутан.
– В таком случае, – сказал молодой человек, – завтра в это же время я принесу вам костюм, шляпу, трость, туфли и белье. Захвачу и напильник. Буду ждать вас в сумерках под большим каштаном у Западных ворот.
На напильник орангутан, по правде говоря, не рассчитывал. Он и костюм-то просил вовсе не для того, чтобы убежать, а чтобы покрасоваться перед публикой. В этом смысле он походил на старых испанских авторов, которые творили в тюрьме, больше интересуясь не тем, как вырваться на волю, а как вольготнее прожить за решеткой. Но упустить орангутан ничего не желал и, получив напильник, так решительно взялся за дело, что вскоре уже стоял рядом со своим благодетелем под сенью летнего дерева.