Страница:
- Я давеча перечитал рассуждения Паскаля о внутреннем мире человека, говорил Павел Пушкин. Они шли вдоль стены Софийского собора, которая хотя и была много ниже, но так напоминала стену Московского Кремля. - Как глубока мысль великого Блеза, что внутренний мир человека вмещает два "я": Паскаль называет их центростремительное и центробежное. Не в терминах суть. "Я" первое - любит себя в бытии, это самолюбивое "я". И это "я" - только часть, поверхность психики; самолюбие направлено на видимость: "я" - король, "я" писатель, "я" - ученый и т. д. и гордость титулами, наградами, талантами... "Я" второе - вмещает всю глубину души, в ней следы общечеловеческой судьбы, но людей-то друг с другом роднит именно эта судьба, корни бытия. Прискорбно, что в поступках людей преобладает именно "я" первое внешность, видимость, самость. А как трудно увидеть просто человека в короле и "в султане, окруженном в своем серале сорока тысячами янычар", нелегко разглядеть под элегантным нарядом потрепанное тело, а под блестящим корсетом разговора - пустые мысли и дряблую душу.
- Или вовсе её отсутствие, как у нашего Никса, - подтвердил Пущин.
- Афористичный Паскаль под сим рассуждением такую черту подводит: "Наш разум вечно бывает обманут непостоянством внешних признаков". Да, только сердце прозорливо.
- Ой ли, Павел Сергеевич, - засмеялся Пущин. - А как же случается любить нам вздорных, пустых, жестокосердных, но красивых женщин? - Он явно поддразнивал П. Пушкина.
- Помилуйте, Иван Иванович, мы же сейчас не о том толкуем!
- Не о том, но и о том тоже. Можно ли отделить философию от жизни, то бишь природу от философии?
- Вы в иную плоскость поставили прежние рассуждения. И теперь вы толкуете уже о категории счастья у Паскаля. И тут все верно. Он пишет, что все люди, без исключения, ищут счастья; какие бы различные способы они ни употребляли, все стремятся к этой цели. Воля человека никогда не делает ни малейшего шага иначе, как по направлению к этому предмету. Любопытно, как Паскаль отвечает на вопрос, что есть счастье. Счастье - это привязанность к части, доставляющей наибольшее удовольствие и заполняющей все способности человека, это стремление к покою в обладании определенной частью.
- Да, это весьма любопытно. Но, признаться, внимание мое после наших прежних разговоров обратилось к противоречиям в рассуждениях Паскаля.
- В чем же?
- Вот, например, христианин Паскаль противоречит Писанию. - Пущин уже не поддразнивал Павла Сергеевича. - Он говорит: "Нет ничего невыносимее для человека, как быть в полном покое, без страсти, без дела, без развлечения, без употребления своих сил. Он чувствует тогда свое ничтожество, свою беспомощность, свою зависимость, бессилие, пустоту. И тотчас же он извлечет из глубины своей души скуку, мрачность, печаль, грусть, досаду, отчаяние..." или еще: "Я могу хорошо представить себе человека без рук, ног, головы, но я не могу представить человека без мысли: это был бы камень или животное".
А Писание отстаивает противоположное: "Блаженны нищие духом"!
- Помилуйте, любезный Иван Иванович. Где ж тут противуречие? Хорошо ли поняли вы слова Священного Писания? "Блаженны нищие духом" - это те, кто отказался в сознании или духе своем от стяжательства, собственности, от любви к вещам преходящим, а также те, кто исторг из себя самодовольство и самомнение, кто смирен в самоотвержении своем, потому что любовь его выше всякой мишуры мирской.
- Вот как вы повернули!
- А это и не моя только мысль. У Паскаля же оно и есть: "Полное величие человека заключается в том, что он знает о своей нищете. Дерево не сознает себя ничтожным. Сознавать себя ничтожным значит быть ничтожным; но, с другой стороны, сознавать, что я ничтожен, значит быть великим. Сознание этого самого ничтожества и доказывает величие"!
- Признаться, Павел Сергеевич, увлекаете вы меня своим Паскалем. Я глубоко так не вникал в него.
- А вы вникните. Поразительные истины откро-ются...
В какую-то из этих прогулок и родилась мысль издать перевод. Думается, идеей этой скорее загорелся Пущин. Видимо, он же и предложил П.С. Пушкину свою помощь в переписке и редактуре уже переведенного текста. Уезжая из Тобольска в Туринск, он взял часть перевода. Павлу Сергеевичу, помимо переписки, оставалось ещё перевести несколько глав. Почти в каждом письме к Пущину - а это не менее чем в десяти из обнаруженных писем - с декабря 1840-го по апрель 1841 года - П. Пушкин рассказывает о ходе работы над переводом "Мыслей". Работа эта идет не гладко и не быстро: ведь помимо переводческого труда на П.С. Пушкине заботы о брате, ежедневно ждут его и пациенты.
Вот несколько фрагментов из большой переписки о переводе Паскаля, не удавшегося в итоге предпри-ятия.
П.С. Пушкин - И.И. Пущину
24 февраля 1841 года
Сегодня отыскал двух товарищей, которые взялись переписывать, но вряд ли они больше двух листов каждый напишет в день. Следовательно, ден десять пропишут. Да мне остается две большие главы, которые также надо будет переписать. Дай Бог, чтобы в две недели все сделать. Что же делать? Бедный Паскаль ожидал этого знаменитого перевода с 1665 года1, можно ему подождать ещё две-три недели.
22 апреля 1841 года
Скажу вам, любезный друг Иван Иванович, что наконец вы скоро получите Паскаля. Хотел было отправить его с нынешнею почтою, но ещё нашлись поправки: лист-другой надо переменить. Вы сами виноваты - сбили меня с толку, присоветовали отдать переписывать. Нагородили вранья, и некоторые части так неразборчиво и пестро переписали, что я решился употребить в дело наш собственный экземпляр, который был бы лучше, если бы я не надеялся на переписку другими, писал его хотя медленнее, а потщательнее.
Перечтите все, особенно мною написанное, и поправьте ошибки правописания и знаков препинания, которые, вероятно, есть, и если что найдете в слоге. После скобления надо только и потереть бумагу белым воском или распущенным квасцом. Распоряжайтесь отправлением. Можете написать, к кому пошлете, чтобы, если будет нужно, адресовались к Андрею Муравьеву1 от моего имени, что я прошу его по старой приязни похлопотать о издании в пользу, доверяя ему делать и поправки, как мастеру в своем деле. Продавать книгопродавцу мне бы не хотелось, лучше бы напечатать по подписке, а если бы и продавать, то на одно издание, а не навсегда.
Вы хотите, чтобы я определил цену - как же я могу? Если бы 2 тысячи выручить, конечно, хорошо бы. Это могут вернее определить там. Перевод не изящный, но довольно отчетливый.
И.И. Пущину
29 апреля 1841 года
Вот вам, наконец, и Паскаль, читайте и расправляйтесь с ним как хотите, любезный друг Иван Иванович. Перечищайте слог, только не истребляйте мыслей подлинника...
И.И. Пущин - Е.П. Оболенскому
16 мая 1841 года
Мы кончили Паскаля - теперь он уже в переплете. Я кой-где подскабливаю рукопись и недели через две отправлю в Петербург. Вероятно, она вознаградит труды доброго нашего Павла Сергеевича. Между тем без хвастовства должен сказать, что без меня вряд ли когда-нибудь это дело кончилось. Немного ленив наш добрый оригинал1.
Е.А. Энгельгардту
6 июня 1841 года
Постарайтесь напечатать этот перевод товарища моего изгнания, Павла Сергеевича Бобрищева-Пушкина. Он давно трудился над этим переводом, и общими силами кончили его в бытность мою в последний раз в Тобольске. Вам представляется право распорядиться, как признаете лучшим: может быть, эту рукопись купит книгопродавец; может быть, захотите открыть подписку и сами будете печатать? Главная цель - выручить денег, потому что Бобрищев-Пушкин с братом больным не из числа богатых земли. Чем больше им придется получить, тем лучше.
Мы не знаем положительно, являлся ли Паскаль на нашем языке. Справлялись со всеми возможными каталогами, и нигде его нет. Значит, что если и был когда-нибудь этот перевод в печати, то очень давно и, вероятно, исчез. Может быть, и трудность этой работы останавливала охотников приняться за старика (как говаривал наш профессор Галич). Нетерпеливо жду вашего мнения и о переводе, и о надежде к изданию...
И.Д. Якушкину
17 ноября 1841 года
Энгельгардт возится с нашим Паскалем и никак не может вывести его в люди. Я советую Бобрищеву-Пушкину обратиться к прусскому королю - авось он, для чести русской словесности, напечатает эту рукопись.
Эпилог этой истории - в двух фрагментах из писем П.С. Бобрищева-Пушкина к И.И. Пущину.
10 мая 1843 года
Не читали ли вы, между прочим, кажется, в 42-м но-мере "Московских газет" об издании Паскаля, но только не нашего перевода - Ивана Бутовского (переводчика "Крестовых походов" Мишо)? Я сначала полагал, не хитрость ли это, но тут переведены все мнения Паскаля и об других предметах, о геометрии и даже жизнь Паскаля. Что делать, что наш перевод опоздал?1 Все-таки я рад, что будет издана эта книга, которую я люблю...
1 ноября 1843 года
Если я не говорил вам своего мнения о переводе Бутовского, то, конечно, не по скромности, а так - не пришлось. Перевод очень плох и хуже нашего. Жизнеописание недурно, и потому, может быть, что Бутовский занялся им сам. А перевод решительно принадлежал какому-нибудь школьнику, переводившему с печатного листа.
Через 13 лет после смерти П.С. Пушкина, в 1878 го-ду, ещё раз вспомнилась история его перевода "Мыс-лей" Б. Паскаля - в переписке его друга декабриста П.Н. Свистунова и Л.Н. Толстого.
Как известно, Лев Николаевич задумал написать роман о декабристах.
Видимо, Лев Николаевич в этой связи заинтересовался и личностью П.С. Бобрищева-Пушкина, его религиозным мировоззрением и подвижнической жизнью, его литературным творчеством, и в частности переводом "Мыслей" Паскаля, а также трактатом о происхождении человеческого слова. Свидетельство тому переписка Л.Н. Толстого с П.Н. Свистуновым1. Известно, что Толстой отказался от мысли напечатать перевод П.С. Пушкина, так как в свет уже вышли "Мысли" под редакцией П. Фожера, затем Ш. Луандра, позднее П. Перова, через четыре года - С. Долгова (1892).
История перевода П.С. Пушкиным Паскалевых "Мыслей" интересна не только как значимая страница его жизни и творчества, но и как важный этап его духовного становления. Он будто соприкоснулся с родной душой, близким ему духовным миром и обрел единомышленника, друга, опору.
"Вот Паскаль умер двести лет тому, а я живу с ним одной думой, - что может быть таинственнее этого? Вот эта мысль (которая была переведена из Паскаля. - Авт.), которая меня переворачивает сегодня, мне так близка, точно моя!.. Я чувствую, как я в ней сливаюсь душой с Паскалем. Чувствую, что Паскаль жив, не умер, вот он!.. И так через эту мысль он соединяется не только со мной, но с тысячами людей, которые её прочтут".
Это слова не П.С. Пушкина, а Л.Н. Толстого. Их записал секретарь В. Булгаков в 1910-м - последнем году жизни писателя.
Какая это была мысль? Может быть, такая: "Все тела, небесная твердь, звезды, земля и её царства не стоят самого ничтожного из умов, ибо он знает все это и самого себя, а тела не знают ничего.
Но все тела, вместе взятые, и все умы, вместе взятые, и все, что они сотворили, не стоят единого порыва милосердия - это явление несравненно более высокого порядка".
Думается, Павел Сергеевич Бобрищев-Пушкин безоговорочно подписался бы под словами Л.Н. Толстого, так как всякая из Паскалевых мыслей передавала суть его философских, религиозных, этических устремлений, а в целом "Мысли" отражали духовное его кредо. Павлу Сергеевичу не суждено было прочитать "Идиота" Ф.М. Достоевского (роман вышел через три года после его смерти - в 1868 году), не дано было узнать, что князь Мышкин выскажет его заветную мысль: "Сострадание есть главнейший и, может быть, единственный закон бытия всего человечества". Но если бы и прочитал, то понял, что это отголосок мысли Б. Паскаля. А мы, в своем XXI веке, вопрошаем: явился бы герой Достоевского именно таким, не будь встречи на каторге Федора Михайловича с декабристами и их женами?..
Гомеопат
Иван Иванович Пущин, в котором до конца дней не старел озорной лицеист Jeannot (Жанно-Иванушка), даже по лицейским меркам был большим мастером придумывать прозвища. Они прочно "прирастали" к человеку, потому что в них уживались веселое добродушие и меткость. Некоторых товарищей по изгнанию он также "одарил" прозвищами: П.Н. Свистунов - Лебедь, А.И. Якубович - Бабака, Е.П. Оболенский - Рюрик и т. д.
П.С. Пушкин оказался "богаче" всех: Иван Иванович дал ему целых три прозвища. Они соотнеслись с разными периодами жизни Павла Сергеевича. В казематские, а затем первые поселенческие годы, когда, погруженный в религию, он соблюдал все церковные установления, и особенно посты, усугублявшие природную худобу, Пущин нарек его Астральным духом. В письмах Пущина того времени то и дело мелькает это прозвище.
"Конечно, мне и Евгению (Е.П. Оболенскому) хотелось бы быть с Фонвизиными и Астральным духом, но не в губернском городе", - писал И.И. Пущин И.Д. Якушкину 21 августа 1842 года, когда хлопотал о переводе из Туринска в другой город на поселение.
В конце красноярской ссылки Павел Сергеевич стал полнеть. Он считал, что это "от тоски", как писал Н.Д. Фонвизиной уже в 50-х годах. В письме к В.Л. Давыдову в Красноярск 10 мая 1840 года П.С. Пушкин так передает впечатление от нового своего облика по приезде в Тобольск: "Все здешние нашли, что вы меня, как быка, в Красноярске откормили. Наталья Дмитриевна, увидев меня, просто расхохоталась, что я заплыл жиром. Здешние хлеба тоже идут мне впрок, сохрани только Бог от такого брюха, как у Артамона Захаровича..."1
Стремительная полнота П.С. Пушкина стала предметом удивления и шуток декабристов: "П.С. здоров и все продолжает тучнеть..."
"П.С. вам кланяется - он здоров и ещё потолстел" (М.А. Фонвизин - И.И. Пущину, март - апрель 1841 года).
"Наш добрый оригинал неимоверно потолстел. Странно видеть ту же фигуру в виде Артамона" (И.И. Пущин - Е.П. Оболенскому, 16 мая 1841 года).
Но думается, не тоска и не пища были тому причиной: вступила в силу "ее величество" наследственность. Примерно в это же время стал полнеть и Николай Сергеевич. М.А. Крамер в "Семейной хронике", перечисляя родовые признаки мужчин Бобрищевых-Пушкиных, отмечает и полноту, даже тучность в зрелые годы, приходящую на смену худобе юных лет.
И.И. Пущин не преминул придумать другу новое прозвище - Кит: "...Заветное дело сердечное недоступно для других. Это как будто какой-то тайник отрадный, боящийся чужого дыхания. До сих пор он только Киту доступен" (Фонвизиной, 22-29 октября 1856 года). "Наш Кит" - даже друзья-сибиряки величали его так - ласково и одновременно почтительно.
События конца 40-х годов утвердили третье и окончательное прозвище Павла Сергеевича - Гомеопат.
В 1848 году в Тобольске вспыхнула эпидемия холеры. "Павел Сергеевич, забывая себя, помогал своею гомеопатией всем и каждому", - писала М.Д. Францева. Ей вторил и И.И. Пущин: "В Тобольске наши помогали больше патентованных медиков, к которым неохотно идут вообще. Особенно Пушкин многих очень спас. Спасибо, что пригодились в это трудное время".
Так узнаем, что многочисленные таланты П.С. Пушкина в середине 30-х начале 40-х годов пополняются ещё и лекарскими его способностями. М.Д. Францева отмечает, что гомеопатией он стал заниматься именно в Тобольске. Думается, однако, что началось изучение медицины, и более всего гомеопатии, много раньше. А.П. Беляев упоминает, что уже в Верхоленске - месте первого поселения П.С. Пушкина, а это 1833 год, он успешно врачевал местных жителей. Но тогда врачевал от случая к случаю. Видимо, всерьез занялся изучением медицины в Красноярске. Причем теоретические курсы он постигал по медицинским пособиям, книгам, лечебникам. Скорее всего, и способом приготовления гомеопатических лекарств овладел с помощью книг. При этом не случаен выбор Павлом Сергеевичем гомеопатии. Ведь на лечение патентованными средствами ни у Павла Сергеевича, ни у его - в большинстве бедных пациентов средств не было. Гомеопатический же способ лечения - хотя была сложной для Павла Сергеевича технология приготовления лекарств - не требовал больших материальных затрат, богатейшая флора Сибири - настоящая фитолаборатория. Скорее всего, какие-то местные жители, может быть дети, заготавливали для П.С. Пушкина лекарственные травы.
И все же, как ни талантлив был Павел Сергеевич, думается, без помощи опытного и хорошего врача-наставника он вряд ли отважился бы на постоянное практическое врачевание.
Надо сказать, что некоторые декабристы ещё в казематах Читы и Петровского завода навыками врачевания овладевали с помощью единственного профессионального медика среди декабристов Ф.Б. Вольфа. Он в "каторжной академии" читал курс лекций по медицине. Его прилежными учениками в практической медицине были А.Ф. Фролов, А.З. Муравьев. Практическим - самым необходимым - навыкам обучал Фердинанд Богданович и других: все понимали, что на поселении им придется - в большей или меньшей степени - заниматься врачеванием, и видели в этом не только необходимость, но и гражданский долг. "В Сибири, - писал декабрист А.Е. Розен, - мало докторов, по одному на округ в 40 тысяч жителей, на пространстве 500 верст".
В книге "Декабристы-туляки" (Тула, 1977) высказывается достаточно определенная мысль, что Павел Сергеевич учился врачебному делу именно у декабриста Ф.Б. Вольфа, талантливого врача, услугами которого пользовались не только товарищи, но и комендант острога С.Р. Лепарский, и местное население, и все, кому нужна была его помощь (в 1836 году по выходе из острога ему даже было разрешено ввиду недостатка в крае медиков заниматься врачебной практикой).
Декабристы пользовались богатой библиотекой Вольфа, состоящей из книг по медицине, биологии, фармакологии, химии. Регулярно ему доставляли периодические русские и зарубежные журналы. В том, что такая библиотека появилась, "повинны" прежде всего "ангелы-жены" - М.Н. Волконская и А.Г. Муравьева (позднее, уже в годы поселенские, библиотеку эту пополнял Никита Михайлович Муравьев, с которым Ф.Б. Вольф жил вместе в Урике, - у самого Фердинанда Богдановича средств на книги не было).
Однако все говорит за то, что прослушанным общим курсом Вольфа медицинские познания Павла Сергеевича в казематский период и ограничились. Учителем его в гомеопатии был не Вольф. И вот почему. В те пять лет, что Вольф и Пушкин были одновременно в каземате (то есть с 1827-го по 1832 год), Павел Сергеевич был занят, как мы знаем, преподаванием математики, литературным творчеством, рукодельным мастерством, хозяйством декабристской артели. Когда же П.С. Пушкин уезжал на поселение в 1832 году, Фердинанд Богданович, осужденный по 2-му разряду, как один из руководителей Южного общества, оставался в каземате Петровского завода до 1835 года, а затем вместе с братьями Никитой и Александром Муравь-евыми поселился в с. Урик Иркутской губернии и жил там до 1845 года. То есть П.С. Пушкин и Ф.Б. Вольф не видятся более 10 лет, и нет никаких доводов в пользу того, что они в эти годы переписывались. Только после смерти Н.М. Муравьева Ф.Б. Вольф в феврале 1845 года переезжает в Тобольск.
А к этому времени Павел Сергеевич уже не только освоил гомеопатию, но и прославился успешным врачеванием. Кроме того, нет свидетельств, что Ф.Б. Вольф кого-либо пользовал гомеопатическими средствами. Нет, не Вольф был лекарским учителем П.С. Бобрищева-Пушкина. Тогда кто же? В Верхоленске такого врача быть не могло, видимо, способ лечения (когда обстоятельства и глушь заставили Павла Сергеевича исцелять больных) определился сам. Он сам не верил в химические препараты и не пользовался ими (об этом есть несколько упоминаний в его письмах).
Скорее всего, планомерное изучение медицины пришлось на времена красноярского поселения. Сама же врачебная практика сначала вряд ли носила регулярный характер, хотя от помощи ближним, особенно неимущим, он никогда не отказывался.
Следовательно, ещё до переезда в Тобольск Павел Сергеевич приобрел теоретические знания и практические навыки. В Тобольске он очень подружился с доктором Гаврилой Марковичем Дьяковым. И думается, именно у Дьякова учился. Талантливый врач, прекрасный диагност и целитель, Гаврила Маркович привлекал П.С. Пушкина ещё и необыкновенной добротой, глубиной и разносторонностью познаний, даже милой чудаковатостью.
Позднее, в 1841 году, Павел Сергеевич вместе с Фонвизиными помогал доктору устроиться городским лекарем в Омске - в силу каких-то интриг Дьякову было отказано в этом месте.
С именем Г.М. Дьякова связана любопытная история врачевания И.И. Пущина, освобожденного с каторги в 1839 году. Его отправили на поселение в Туринск. Город этот решительно не понравился Ивану Ивановичу, да и первый год, как у всех декабристов, вышедших на поселение, был нелегким - он отчаянно хандрил и хворал. Павел Сергеевич, узнав о нездоровье Пущина, велел подробно описать симптомы болезни, убеждая, что в Тобольске есть врач, который непременно ему поможет. И действительно, заочно Дьяков поставил точный диагноз, прописал и даже составил сам ему лекарства, но главное - велел соблюдать жесточайшую диету. С ребяческим упрямством не желал Пущин следовать этим предписаниям, не веря ни в искусного лекаря, ни в его снадобья. "Думаю подождать с порошками, присланными Павлом Сергеевичем, я не большой охотник до заочного лечения", - писал он М.А. Фонвизину 14 июня 1840 года.
Павел Сергеевич же с настойчивостью взрослого, который решил переупрямить непокорного ребенка, в каждом письме спрашивал, начал ли Пущин лечение. Эти препирательства длятся несколько месяцев: Пущин даже жалуется друзьям на настойчивость Павла Пушкина и все пытается "отвертеться" от жестокой для него, любителя хорошего стола, диеты: "Он уверен, что я вполне чувствую и ценю его дружеское участие, не будет на меня сердиться, что я по вторичному его настоянию не начинаю ещё предлагаемого курса лечения", пишет он в том же письме. Но в конце июня болезнь заставляет его сдаться на милость Павла Сергеевича и Дьякова. "Для излечения прошусь на время в Тобольск. Там, по словам Бобрищева-Пушкина, есть опытный хороший доктор, который, может быть, найдет возможность помочь мне чем-нибудь", - сообщает он в письме Е.П. Оболенскому 27 июня 1840 года. Г.М. Дьяков не только "помог чем-нибудь" - он вылечил И.И. Пущина. Не однажды врачевал Гаврила Маркович и самого Павла Сергеевича, для которого процесс лечения был не только избавлением от недугов, но и наглядной медицинской практикой.
И хотя они жили в одном городе чуть более полутора лет (Дьяков уехал в Омск в начале ноября 1841 года), П.С. Пушкин, видимо, пользовался всякой возможностью поучиться у Гаврилы Марковича, консультировался по различным медицинским вопросам, так как именно в это время гомеопатическая практика самого Павла Сергеевича становится уже регулярной.
Упоминания о врачебной деятельности П.С. Пушкина в мемуарах самих декабристов нет. Это прежде всего потому, что в их среде врачевание не было делом исключительным: местных жителей лечили почти все декаб-ристы и их жены: А.Е. Розен и его жена Анна Васильевна, А.В. Ентальцев, А.З. Муравьев, И.Ф. Фохт, П.А. Муханов, А.И. Вегелин, М.И. Муравьев-Апостол, Ф.П. Шаховской, А.Ф. Фролов, братья Н.А., А.А. и М.А. Бестужевы и др. А.Е. Розен писал: "Моя домашняя аптечка всегда имела запас ромашки, бузины, камфоры, уксусу, горчицы и часто доставляла пользу. Жена моя лечила весьма удачно: её лекарство, предписания пищи и питья излечивали горячки и труднейшие болезни". Ему вторит И.И. Пущин: "Масса принимает за лекарей всех нас и скорее к нам прибегает, чем к штатному доктору, который всегда или большею частью пьян и даром не хочет пошевелиться".
Самоотвержение врачей во времена лихолетья всегда было нравственным уроком для сограждан и почти всегда влекло за собой "подобрение" общества.
Опыт же врачевания и жизни декабристов в Сибири был каждодневным таким уроком. Они не ходили и не входили в народ. Они жили среди народа "благородного, нежного воспитания люди" не гнушались прийти в дом к беднейшему из жителей, помочь, лечить, не думая об опасности для себя, спасти от притеснений местных властей, избавить от незаслуженного наказания и незаконных поборов и т. д.
Однако не только сотни спасенных стали итогом той тобольской эпидемии. Павел Сергеевич обобщил свои наблюдения, систематизировал симптомы и проявления болезни и написал пособие для медиков, которое озаглавил: "Краткое изложение гомеопатического способа лечения, испытанного во время холеры в г. Тобольске".
Ценна эта методическая разработка Павла Сергеевича не только тем, что описывает способы врачевания, дающие безусловный лечебный эффект, но и тем, что обнаруживает глубокое понимание природы человеческого организма.
Фрагмент из "Изложения", который мы приводим, следует за очень обстоятельным и строго систематизированным анализом наиболее типичных проявлений и течения болезни:
"...Лечение по правилам гомеопатии слишком разнообразно, чтобы его здесь описывать. Ибо припадок полной холеры обыкновенно превращается после реакции в доброкачественную или злокачественную нервную горячку, которая уже не имеет того быстрого хода и требует помощи опытного врача. Впрочем, надобно заметить, что в злокачественной тифозной горячке мало есть надежды на выздоровление, особенно если показались уже пятна, а в доброкачественной, без руководства опытного медика, лучше иногда предоставить окончательное излечение благодетельной природе, чем многосоставному действию наугад употребляемых аллопатических приемов, которых по большей части не может вынести потрясенный до основания организм.
- Или вовсе её отсутствие, как у нашего Никса, - подтвердил Пущин.
- Афористичный Паскаль под сим рассуждением такую черту подводит: "Наш разум вечно бывает обманут непостоянством внешних признаков". Да, только сердце прозорливо.
- Ой ли, Павел Сергеевич, - засмеялся Пущин. - А как же случается любить нам вздорных, пустых, жестокосердных, но красивых женщин? - Он явно поддразнивал П. Пушкина.
- Помилуйте, Иван Иванович, мы же сейчас не о том толкуем!
- Не о том, но и о том тоже. Можно ли отделить философию от жизни, то бишь природу от философии?
- Вы в иную плоскость поставили прежние рассуждения. И теперь вы толкуете уже о категории счастья у Паскаля. И тут все верно. Он пишет, что все люди, без исключения, ищут счастья; какие бы различные способы они ни употребляли, все стремятся к этой цели. Воля человека никогда не делает ни малейшего шага иначе, как по направлению к этому предмету. Любопытно, как Паскаль отвечает на вопрос, что есть счастье. Счастье - это привязанность к части, доставляющей наибольшее удовольствие и заполняющей все способности человека, это стремление к покою в обладании определенной частью.
- Да, это весьма любопытно. Но, признаться, внимание мое после наших прежних разговоров обратилось к противоречиям в рассуждениях Паскаля.
- В чем же?
- Вот, например, христианин Паскаль противоречит Писанию. - Пущин уже не поддразнивал Павла Сергеевича. - Он говорит: "Нет ничего невыносимее для человека, как быть в полном покое, без страсти, без дела, без развлечения, без употребления своих сил. Он чувствует тогда свое ничтожество, свою беспомощность, свою зависимость, бессилие, пустоту. И тотчас же он извлечет из глубины своей души скуку, мрачность, печаль, грусть, досаду, отчаяние..." или еще: "Я могу хорошо представить себе человека без рук, ног, головы, но я не могу представить человека без мысли: это был бы камень или животное".
А Писание отстаивает противоположное: "Блаженны нищие духом"!
- Помилуйте, любезный Иван Иванович. Где ж тут противуречие? Хорошо ли поняли вы слова Священного Писания? "Блаженны нищие духом" - это те, кто отказался в сознании или духе своем от стяжательства, собственности, от любви к вещам преходящим, а также те, кто исторг из себя самодовольство и самомнение, кто смирен в самоотвержении своем, потому что любовь его выше всякой мишуры мирской.
- Вот как вы повернули!
- А это и не моя только мысль. У Паскаля же оно и есть: "Полное величие человека заключается в том, что он знает о своей нищете. Дерево не сознает себя ничтожным. Сознавать себя ничтожным значит быть ничтожным; но, с другой стороны, сознавать, что я ничтожен, значит быть великим. Сознание этого самого ничтожества и доказывает величие"!
- Признаться, Павел Сергеевич, увлекаете вы меня своим Паскалем. Я глубоко так не вникал в него.
- А вы вникните. Поразительные истины откро-ются...
В какую-то из этих прогулок и родилась мысль издать перевод. Думается, идеей этой скорее загорелся Пущин. Видимо, он же и предложил П.С. Пушкину свою помощь в переписке и редактуре уже переведенного текста. Уезжая из Тобольска в Туринск, он взял часть перевода. Павлу Сергеевичу, помимо переписки, оставалось ещё перевести несколько глав. Почти в каждом письме к Пущину - а это не менее чем в десяти из обнаруженных писем - с декабря 1840-го по апрель 1841 года - П. Пушкин рассказывает о ходе работы над переводом "Мыслей". Работа эта идет не гладко и не быстро: ведь помимо переводческого труда на П.С. Пушкине заботы о брате, ежедневно ждут его и пациенты.
Вот несколько фрагментов из большой переписки о переводе Паскаля, не удавшегося в итоге предпри-ятия.
П.С. Пушкин - И.И. Пущину
24 февраля 1841 года
Сегодня отыскал двух товарищей, которые взялись переписывать, но вряд ли они больше двух листов каждый напишет в день. Следовательно, ден десять пропишут. Да мне остается две большие главы, которые также надо будет переписать. Дай Бог, чтобы в две недели все сделать. Что же делать? Бедный Паскаль ожидал этого знаменитого перевода с 1665 года1, можно ему подождать ещё две-три недели.
22 апреля 1841 года
Скажу вам, любезный друг Иван Иванович, что наконец вы скоро получите Паскаля. Хотел было отправить его с нынешнею почтою, но ещё нашлись поправки: лист-другой надо переменить. Вы сами виноваты - сбили меня с толку, присоветовали отдать переписывать. Нагородили вранья, и некоторые части так неразборчиво и пестро переписали, что я решился употребить в дело наш собственный экземпляр, который был бы лучше, если бы я не надеялся на переписку другими, писал его хотя медленнее, а потщательнее.
Перечтите все, особенно мною написанное, и поправьте ошибки правописания и знаков препинания, которые, вероятно, есть, и если что найдете в слоге. После скобления надо только и потереть бумагу белым воском или распущенным квасцом. Распоряжайтесь отправлением. Можете написать, к кому пошлете, чтобы, если будет нужно, адресовались к Андрею Муравьеву1 от моего имени, что я прошу его по старой приязни похлопотать о издании в пользу, доверяя ему делать и поправки, как мастеру в своем деле. Продавать книгопродавцу мне бы не хотелось, лучше бы напечатать по подписке, а если бы и продавать, то на одно издание, а не навсегда.
Вы хотите, чтобы я определил цену - как же я могу? Если бы 2 тысячи выручить, конечно, хорошо бы. Это могут вернее определить там. Перевод не изящный, но довольно отчетливый.
И.И. Пущину
29 апреля 1841 года
Вот вам, наконец, и Паскаль, читайте и расправляйтесь с ним как хотите, любезный друг Иван Иванович. Перечищайте слог, только не истребляйте мыслей подлинника...
И.И. Пущин - Е.П. Оболенскому
16 мая 1841 года
Мы кончили Паскаля - теперь он уже в переплете. Я кой-где подскабливаю рукопись и недели через две отправлю в Петербург. Вероятно, она вознаградит труды доброго нашего Павла Сергеевича. Между тем без хвастовства должен сказать, что без меня вряд ли когда-нибудь это дело кончилось. Немного ленив наш добрый оригинал1.
Е.А. Энгельгардту
6 июня 1841 года
Постарайтесь напечатать этот перевод товарища моего изгнания, Павла Сергеевича Бобрищева-Пушкина. Он давно трудился над этим переводом, и общими силами кончили его в бытность мою в последний раз в Тобольске. Вам представляется право распорядиться, как признаете лучшим: может быть, эту рукопись купит книгопродавец; может быть, захотите открыть подписку и сами будете печатать? Главная цель - выручить денег, потому что Бобрищев-Пушкин с братом больным не из числа богатых земли. Чем больше им придется получить, тем лучше.
Мы не знаем положительно, являлся ли Паскаль на нашем языке. Справлялись со всеми возможными каталогами, и нигде его нет. Значит, что если и был когда-нибудь этот перевод в печати, то очень давно и, вероятно, исчез. Может быть, и трудность этой работы останавливала охотников приняться за старика (как говаривал наш профессор Галич). Нетерпеливо жду вашего мнения и о переводе, и о надежде к изданию...
И.Д. Якушкину
17 ноября 1841 года
Энгельгардт возится с нашим Паскалем и никак не может вывести его в люди. Я советую Бобрищеву-Пушкину обратиться к прусскому королю - авось он, для чести русской словесности, напечатает эту рукопись.
Эпилог этой истории - в двух фрагментах из писем П.С. Бобрищева-Пушкина к И.И. Пущину.
10 мая 1843 года
Не читали ли вы, между прочим, кажется, в 42-м но-мере "Московских газет" об издании Паскаля, но только не нашего перевода - Ивана Бутовского (переводчика "Крестовых походов" Мишо)? Я сначала полагал, не хитрость ли это, но тут переведены все мнения Паскаля и об других предметах, о геометрии и даже жизнь Паскаля. Что делать, что наш перевод опоздал?1 Все-таки я рад, что будет издана эта книга, которую я люблю...
1 ноября 1843 года
Если я не говорил вам своего мнения о переводе Бутовского, то, конечно, не по скромности, а так - не пришлось. Перевод очень плох и хуже нашего. Жизнеописание недурно, и потому, может быть, что Бутовский занялся им сам. А перевод решительно принадлежал какому-нибудь школьнику, переводившему с печатного листа.
Через 13 лет после смерти П.С. Пушкина, в 1878 го-ду, ещё раз вспомнилась история его перевода "Мыс-лей" Б. Паскаля - в переписке его друга декабриста П.Н. Свистунова и Л.Н. Толстого.
Как известно, Лев Николаевич задумал написать роман о декабристах.
Видимо, Лев Николаевич в этой связи заинтересовался и личностью П.С. Бобрищева-Пушкина, его религиозным мировоззрением и подвижнической жизнью, его литературным творчеством, и в частности переводом "Мыслей" Паскаля, а также трактатом о происхождении человеческого слова. Свидетельство тому переписка Л.Н. Толстого с П.Н. Свистуновым1. Известно, что Толстой отказался от мысли напечатать перевод П.С. Пушкина, так как в свет уже вышли "Мысли" под редакцией П. Фожера, затем Ш. Луандра, позднее П. Перова, через четыре года - С. Долгова (1892).
История перевода П.С. Пушкиным Паскалевых "Мыслей" интересна не только как значимая страница его жизни и творчества, но и как важный этап его духовного становления. Он будто соприкоснулся с родной душой, близким ему духовным миром и обрел единомышленника, друга, опору.
"Вот Паскаль умер двести лет тому, а я живу с ним одной думой, - что может быть таинственнее этого? Вот эта мысль (которая была переведена из Паскаля. - Авт.), которая меня переворачивает сегодня, мне так близка, точно моя!.. Я чувствую, как я в ней сливаюсь душой с Паскалем. Чувствую, что Паскаль жив, не умер, вот он!.. И так через эту мысль он соединяется не только со мной, но с тысячами людей, которые её прочтут".
Это слова не П.С. Пушкина, а Л.Н. Толстого. Их записал секретарь В. Булгаков в 1910-м - последнем году жизни писателя.
Какая это была мысль? Может быть, такая: "Все тела, небесная твердь, звезды, земля и её царства не стоят самого ничтожного из умов, ибо он знает все это и самого себя, а тела не знают ничего.
Но все тела, вместе взятые, и все умы, вместе взятые, и все, что они сотворили, не стоят единого порыва милосердия - это явление несравненно более высокого порядка".
Думается, Павел Сергеевич Бобрищев-Пушкин безоговорочно подписался бы под словами Л.Н. Толстого, так как всякая из Паскалевых мыслей передавала суть его философских, религиозных, этических устремлений, а в целом "Мысли" отражали духовное его кредо. Павлу Сергеевичу не суждено было прочитать "Идиота" Ф.М. Достоевского (роман вышел через три года после его смерти - в 1868 году), не дано было узнать, что князь Мышкин выскажет его заветную мысль: "Сострадание есть главнейший и, может быть, единственный закон бытия всего человечества". Но если бы и прочитал, то понял, что это отголосок мысли Б. Паскаля. А мы, в своем XXI веке, вопрошаем: явился бы герой Достоевского именно таким, не будь встречи на каторге Федора Михайловича с декабристами и их женами?..
Гомеопат
Иван Иванович Пущин, в котором до конца дней не старел озорной лицеист Jeannot (Жанно-Иванушка), даже по лицейским меркам был большим мастером придумывать прозвища. Они прочно "прирастали" к человеку, потому что в них уживались веселое добродушие и меткость. Некоторых товарищей по изгнанию он также "одарил" прозвищами: П.Н. Свистунов - Лебедь, А.И. Якубович - Бабака, Е.П. Оболенский - Рюрик и т. д.
П.С. Пушкин оказался "богаче" всех: Иван Иванович дал ему целых три прозвища. Они соотнеслись с разными периодами жизни Павла Сергеевича. В казематские, а затем первые поселенческие годы, когда, погруженный в религию, он соблюдал все церковные установления, и особенно посты, усугублявшие природную худобу, Пущин нарек его Астральным духом. В письмах Пущина того времени то и дело мелькает это прозвище.
"Конечно, мне и Евгению (Е.П. Оболенскому) хотелось бы быть с Фонвизиными и Астральным духом, но не в губернском городе", - писал И.И. Пущин И.Д. Якушкину 21 августа 1842 года, когда хлопотал о переводе из Туринска в другой город на поселение.
В конце красноярской ссылки Павел Сергеевич стал полнеть. Он считал, что это "от тоски", как писал Н.Д. Фонвизиной уже в 50-х годах. В письме к В.Л. Давыдову в Красноярск 10 мая 1840 года П.С. Пушкин так передает впечатление от нового своего облика по приезде в Тобольск: "Все здешние нашли, что вы меня, как быка, в Красноярске откормили. Наталья Дмитриевна, увидев меня, просто расхохоталась, что я заплыл жиром. Здешние хлеба тоже идут мне впрок, сохрани только Бог от такого брюха, как у Артамона Захаровича..."1
Стремительная полнота П.С. Пушкина стала предметом удивления и шуток декабристов: "П.С. здоров и все продолжает тучнеть..."
"П.С. вам кланяется - он здоров и ещё потолстел" (М.А. Фонвизин - И.И. Пущину, март - апрель 1841 года).
"Наш добрый оригинал неимоверно потолстел. Странно видеть ту же фигуру в виде Артамона" (И.И. Пущин - Е.П. Оболенскому, 16 мая 1841 года).
Но думается, не тоска и не пища были тому причиной: вступила в силу "ее величество" наследственность. Примерно в это же время стал полнеть и Николай Сергеевич. М.А. Крамер в "Семейной хронике", перечисляя родовые признаки мужчин Бобрищевых-Пушкиных, отмечает и полноту, даже тучность в зрелые годы, приходящую на смену худобе юных лет.
И.И. Пущин не преминул придумать другу новое прозвище - Кит: "...Заветное дело сердечное недоступно для других. Это как будто какой-то тайник отрадный, боящийся чужого дыхания. До сих пор он только Киту доступен" (Фонвизиной, 22-29 октября 1856 года). "Наш Кит" - даже друзья-сибиряки величали его так - ласково и одновременно почтительно.
События конца 40-х годов утвердили третье и окончательное прозвище Павла Сергеевича - Гомеопат.
В 1848 году в Тобольске вспыхнула эпидемия холеры. "Павел Сергеевич, забывая себя, помогал своею гомеопатией всем и каждому", - писала М.Д. Францева. Ей вторил и И.И. Пущин: "В Тобольске наши помогали больше патентованных медиков, к которым неохотно идут вообще. Особенно Пушкин многих очень спас. Спасибо, что пригодились в это трудное время".
Так узнаем, что многочисленные таланты П.С. Пушкина в середине 30-х начале 40-х годов пополняются ещё и лекарскими его способностями. М.Д. Францева отмечает, что гомеопатией он стал заниматься именно в Тобольске. Думается, однако, что началось изучение медицины, и более всего гомеопатии, много раньше. А.П. Беляев упоминает, что уже в Верхоленске - месте первого поселения П.С. Пушкина, а это 1833 год, он успешно врачевал местных жителей. Но тогда врачевал от случая к случаю. Видимо, всерьез занялся изучением медицины в Красноярске. Причем теоретические курсы он постигал по медицинским пособиям, книгам, лечебникам. Скорее всего, и способом приготовления гомеопатических лекарств овладел с помощью книг. При этом не случаен выбор Павлом Сергеевичем гомеопатии. Ведь на лечение патентованными средствами ни у Павла Сергеевича, ни у его - в большинстве бедных пациентов средств не было. Гомеопатический же способ лечения - хотя была сложной для Павла Сергеевича технология приготовления лекарств - не требовал больших материальных затрат, богатейшая флора Сибири - настоящая фитолаборатория. Скорее всего, какие-то местные жители, может быть дети, заготавливали для П.С. Пушкина лекарственные травы.
И все же, как ни талантлив был Павел Сергеевич, думается, без помощи опытного и хорошего врача-наставника он вряд ли отважился бы на постоянное практическое врачевание.
Надо сказать, что некоторые декабристы ещё в казематах Читы и Петровского завода навыками врачевания овладевали с помощью единственного профессионального медика среди декабристов Ф.Б. Вольфа. Он в "каторжной академии" читал курс лекций по медицине. Его прилежными учениками в практической медицине были А.Ф. Фролов, А.З. Муравьев. Практическим - самым необходимым - навыкам обучал Фердинанд Богданович и других: все понимали, что на поселении им придется - в большей или меньшей степени - заниматься врачеванием, и видели в этом не только необходимость, но и гражданский долг. "В Сибири, - писал декабрист А.Е. Розен, - мало докторов, по одному на округ в 40 тысяч жителей, на пространстве 500 верст".
В книге "Декабристы-туляки" (Тула, 1977) высказывается достаточно определенная мысль, что Павел Сергеевич учился врачебному делу именно у декабриста Ф.Б. Вольфа, талантливого врача, услугами которого пользовались не только товарищи, но и комендант острога С.Р. Лепарский, и местное население, и все, кому нужна была его помощь (в 1836 году по выходе из острога ему даже было разрешено ввиду недостатка в крае медиков заниматься врачебной практикой).
Декабристы пользовались богатой библиотекой Вольфа, состоящей из книг по медицине, биологии, фармакологии, химии. Регулярно ему доставляли периодические русские и зарубежные журналы. В том, что такая библиотека появилась, "повинны" прежде всего "ангелы-жены" - М.Н. Волконская и А.Г. Муравьева (позднее, уже в годы поселенские, библиотеку эту пополнял Никита Михайлович Муравьев, с которым Ф.Б. Вольф жил вместе в Урике, - у самого Фердинанда Богдановича средств на книги не было).
Однако все говорит за то, что прослушанным общим курсом Вольфа медицинские познания Павла Сергеевича в казематский период и ограничились. Учителем его в гомеопатии был не Вольф. И вот почему. В те пять лет, что Вольф и Пушкин были одновременно в каземате (то есть с 1827-го по 1832 год), Павел Сергеевич был занят, как мы знаем, преподаванием математики, литературным творчеством, рукодельным мастерством, хозяйством декабристской артели. Когда же П.С. Пушкин уезжал на поселение в 1832 году, Фердинанд Богданович, осужденный по 2-му разряду, как один из руководителей Южного общества, оставался в каземате Петровского завода до 1835 года, а затем вместе с братьями Никитой и Александром Муравь-евыми поселился в с. Урик Иркутской губернии и жил там до 1845 года. То есть П.С. Пушкин и Ф.Б. Вольф не видятся более 10 лет, и нет никаких доводов в пользу того, что они в эти годы переписывались. Только после смерти Н.М. Муравьева Ф.Б. Вольф в феврале 1845 года переезжает в Тобольск.
А к этому времени Павел Сергеевич уже не только освоил гомеопатию, но и прославился успешным врачеванием. Кроме того, нет свидетельств, что Ф.Б. Вольф кого-либо пользовал гомеопатическими средствами. Нет, не Вольф был лекарским учителем П.С. Бобрищева-Пушкина. Тогда кто же? В Верхоленске такого врача быть не могло, видимо, способ лечения (когда обстоятельства и глушь заставили Павла Сергеевича исцелять больных) определился сам. Он сам не верил в химические препараты и не пользовался ими (об этом есть несколько упоминаний в его письмах).
Скорее всего, планомерное изучение медицины пришлось на времена красноярского поселения. Сама же врачебная практика сначала вряд ли носила регулярный характер, хотя от помощи ближним, особенно неимущим, он никогда не отказывался.
Следовательно, ещё до переезда в Тобольск Павел Сергеевич приобрел теоретические знания и практические навыки. В Тобольске он очень подружился с доктором Гаврилой Марковичем Дьяковым. И думается, именно у Дьякова учился. Талантливый врач, прекрасный диагност и целитель, Гаврила Маркович привлекал П.С. Пушкина ещё и необыкновенной добротой, глубиной и разносторонностью познаний, даже милой чудаковатостью.
Позднее, в 1841 году, Павел Сергеевич вместе с Фонвизиными помогал доктору устроиться городским лекарем в Омске - в силу каких-то интриг Дьякову было отказано в этом месте.
С именем Г.М. Дьякова связана любопытная история врачевания И.И. Пущина, освобожденного с каторги в 1839 году. Его отправили на поселение в Туринск. Город этот решительно не понравился Ивану Ивановичу, да и первый год, как у всех декабристов, вышедших на поселение, был нелегким - он отчаянно хандрил и хворал. Павел Сергеевич, узнав о нездоровье Пущина, велел подробно описать симптомы болезни, убеждая, что в Тобольске есть врач, который непременно ему поможет. И действительно, заочно Дьяков поставил точный диагноз, прописал и даже составил сам ему лекарства, но главное - велел соблюдать жесточайшую диету. С ребяческим упрямством не желал Пущин следовать этим предписаниям, не веря ни в искусного лекаря, ни в его снадобья. "Думаю подождать с порошками, присланными Павлом Сергеевичем, я не большой охотник до заочного лечения", - писал он М.А. Фонвизину 14 июня 1840 года.
Павел Сергеевич же с настойчивостью взрослого, который решил переупрямить непокорного ребенка, в каждом письме спрашивал, начал ли Пущин лечение. Эти препирательства длятся несколько месяцев: Пущин даже жалуется друзьям на настойчивость Павла Пушкина и все пытается "отвертеться" от жестокой для него, любителя хорошего стола, диеты: "Он уверен, что я вполне чувствую и ценю его дружеское участие, не будет на меня сердиться, что я по вторичному его настоянию не начинаю ещё предлагаемого курса лечения", пишет он в том же письме. Но в конце июня болезнь заставляет его сдаться на милость Павла Сергеевича и Дьякова. "Для излечения прошусь на время в Тобольск. Там, по словам Бобрищева-Пушкина, есть опытный хороший доктор, который, может быть, найдет возможность помочь мне чем-нибудь", - сообщает он в письме Е.П. Оболенскому 27 июня 1840 года. Г.М. Дьяков не только "помог чем-нибудь" - он вылечил И.И. Пущина. Не однажды врачевал Гаврила Маркович и самого Павла Сергеевича, для которого процесс лечения был не только избавлением от недугов, но и наглядной медицинской практикой.
И хотя они жили в одном городе чуть более полутора лет (Дьяков уехал в Омск в начале ноября 1841 года), П.С. Пушкин, видимо, пользовался всякой возможностью поучиться у Гаврилы Марковича, консультировался по различным медицинским вопросам, так как именно в это время гомеопатическая практика самого Павла Сергеевича становится уже регулярной.
Упоминания о врачебной деятельности П.С. Пушкина в мемуарах самих декабристов нет. Это прежде всего потому, что в их среде врачевание не было делом исключительным: местных жителей лечили почти все декаб-ристы и их жены: А.Е. Розен и его жена Анна Васильевна, А.В. Ентальцев, А.З. Муравьев, И.Ф. Фохт, П.А. Муханов, А.И. Вегелин, М.И. Муравьев-Апостол, Ф.П. Шаховской, А.Ф. Фролов, братья Н.А., А.А. и М.А. Бестужевы и др. А.Е. Розен писал: "Моя домашняя аптечка всегда имела запас ромашки, бузины, камфоры, уксусу, горчицы и часто доставляла пользу. Жена моя лечила весьма удачно: её лекарство, предписания пищи и питья излечивали горячки и труднейшие болезни". Ему вторит И.И. Пущин: "Масса принимает за лекарей всех нас и скорее к нам прибегает, чем к штатному доктору, который всегда или большею частью пьян и даром не хочет пошевелиться".
Самоотвержение врачей во времена лихолетья всегда было нравственным уроком для сограждан и почти всегда влекло за собой "подобрение" общества.
Опыт же врачевания и жизни декабристов в Сибири был каждодневным таким уроком. Они не ходили и не входили в народ. Они жили среди народа "благородного, нежного воспитания люди" не гнушались прийти в дом к беднейшему из жителей, помочь, лечить, не думая об опасности для себя, спасти от притеснений местных властей, избавить от незаслуженного наказания и незаконных поборов и т. д.
Однако не только сотни спасенных стали итогом той тобольской эпидемии. Павел Сергеевич обобщил свои наблюдения, систематизировал симптомы и проявления болезни и написал пособие для медиков, которое озаглавил: "Краткое изложение гомеопатического способа лечения, испытанного во время холеры в г. Тобольске".
Ценна эта методическая разработка Павла Сергеевича не только тем, что описывает способы врачевания, дающие безусловный лечебный эффект, но и тем, что обнаруживает глубокое понимание природы человеческого организма.
Фрагмент из "Изложения", который мы приводим, следует за очень обстоятельным и строго систематизированным анализом наиболее типичных проявлений и течения болезни:
"...Лечение по правилам гомеопатии слишком разнообразно, чтобы его здесь описывать. Ибо припадок полной холеры обыкновенно превращается после реакции в доброкачественную или злокачественную нервную горячку, которая уже не имеет того быстрого хода и требует помощи опытного врача. Впрочем, надобно заметить, что в злокачественной тифозной горячке мало есть надежды на выздоровление, особенно если показались уже пятна, а в доброкачественной, без руководства опытного медика, лучше иногда предоставить окончательное излечение благодетельной природе, чем многосоставному действию наугад употребляемых аллопатических приемов, которых по большей части не может вынести потрясенный до основания организм.