Страница:
– Ой-ой-ой! Мертвый летчик! – единственное, что она выкрикнула, прежде чем исчезнуть из неясного поля моего зрения. Может, старушка была глухой, может, голос мой оказался слишком слабым, но она меня не услышала, оставив наедине с усилившимся отчаянием. Вскоре, однако, прибежал радист и, как ангел-спаситель, принялся за дело. Наконец я оказался на ногах. Вроде бы все было нормально. Но моя бедная голова… распухла и стала вдвое больше обычного!
Невдалеке мы нашли остов разбитого самолета. Летать на нем нам выпало долго, и теперь казалось, что мы потеряли хорошего друга. Подошли ближе, рассмотрели все в подробностях: странно, но не было никаких признаков пожара.
И по сей день не могу забыть, какое непередаваемое чувство пережил тогда у кабины пилота: будто бы смотрел на себя самого, на свое мертвое тело… Да, не надо было висеть вниз головой, ох, не надо! Лишь убедившись, что кабина пуста, я постепенно пришел в себя. Чувство это на протяжении жизни возвращалось ко мне еще несколько раз. Не так, может быть, ярко, но возвращалось! Особенно в напряженных ситуациях. Описать его трудно: все равно что жить отдельно от тела и рассматривать себя как постороннего человека.
Вскоре прибыла спасательная команда, и мы вернулись в Еливаре. Помню, как ликовали с радистом, что оба остались живы и целы. Но тогда я не знал, как сложится мое будущее. И если бы в ту пору оно вдруг открылось мне во всей ясности – кто знает, может, я и счел бы за лучшее вместе с самолетом врезаться в землю.
Глава 7
Глава 8
Невдалеке мы нашли остов разбитого самолета. Летать на нем нам выпало долго, и теперь казалось, что мы потеряли хорошего друга. Подошли ближе, рассмотрели все в подробностях: странно, но не было никаких признаков пожара.
И по сей день не могу забыть, какое непередаваемое чувство пережил тогда у кабины пилота: будто бы смотрел на себя самого, на свое мертвое тело… Да, не надо было висеть вниз головой, ох, не надо! Лишь убедившись, что кабина пуста, я постепенно пришел в себя. Чувство это на протяжении жизни возвращалось ко мне еще несколько раз. Не так, может быть, ярко, но возвращалось! Особенно в напряженных ситуациях. Описать его трудно: все равно что жить отдельно от тела и рассматривать себя как постороннего человека.
Вскоре прибыла спасательная команда, и мы вернулись в Еливаре. Помню, как ликовали с радистом, что оба остались живы и целы. Но тогда я не знал, как сложится мое будущее. И если бы в ту пору оно вдруг открылось мне во всей ясности – кто знает, может, я и счел бы за лучшее вместе с самолетом врезаться в землю.
Глава 7
Военное счастье переменчиво.
С баз, расположенных в Англии, Германию вовсю бомбила американская авиация. Но немецкая воздушная оборона была крепка, и обоюдные потери оказались значительными. Поврежденные американские самолеты падали или вынужденно садились в нейтральной Швеции, получая убежище и избегая опасности попасть в руки немецких граждан, горевших жаждой мести.
Аэродром Бултофт в Мальме официально объявили предназначенным для вынужденных посадок. Здесь шведские власти создали особую организацию, которая занималась интернированием экипажей и самолетов. Все самолеты, которые можно было привести в летное состояние (подавляющее большинство), переправляли потом на базу под наблюдением шведских офицеров. Это была родная база Веннерстрема, авиационная флотилия у Сотенеса. И сам он вскоре попал в число офицеров сопровождения. Служебные обязанности – и в воздухе, и на земле – оказались интересными. Включая и то, что вся деятельность шведских пилотов находилась под тщательным наблюдением военных летчиков из американского посольства в Стокгольме. Поочередно Стиг перезнакомился почти со всеми американцами. Часто они вместе оказывались в полетах и различных воздушных перипетиях, что, пожалуй, лучше всего сближает летчиков.
Следует отметить, что это был первый контакт с американцами, имевший для Веннерстрема особое значение. Благодаря «летной дружбе» двери американского посольства, по возвращении в столицу, распахнулись перед ним, что называется, настежь.
Произошло это осенью 1945 года, после окончания войны. Теперь комэск носил уже майорские знаки отличия и не считался молодым. О возвращении в Москву речь больше не заходила. Вместо этого ему поручили аналитические исследования организации вооруженных сил после войны, что было в то время важнее всего.
Веннерстрем преуспел в этом деле, впрочем, как и в любом другом из тех, что ему поручали, и уже стал подполковником, когда снова возник вопрос о Москве. Правда, при обстоятельствах, совсем не лестных для его самолюбия.
Телефонный звонок командующего ВВС оказался неожиданным не только потому, что прозвучал в самый разгар срочной работы, но и потому, что звонил сам легендарный генерал Норденщельд – создатель военно-воздушных сил Швеции. Этого представителя сильных лидерских натур многие ненавидели, но Стиг давно и неизменно принадлежал к числу его поклонников. Генерал не терпел недомолвок, и в этом пришлось убедиться с первых же слов:
– Я просматриваю статистику полетов штабного персонала. Черт бы тебя побрал! Надо больше заботиться о своем будущем: у тебя слишком мало летных часов, а ты знаешь, как я к этому отношусь.
По существу, прозвучало серьезно сформулированное предупреждение. «Штабникам», также как и «летунам», следовало постоянно поддерживать хорошую летную форму, поскольку командиры флотилий назначались именно из их числа. Для этого в пригороде Стокгольма располагалась специальная авиачасть, куда можно было подавать заявки на полеты в любые удобные дни и часы.
Конечно, Веннерстрем хорошо сознавал, что не принадлежит к числу летчиков-асов типа Норденщельда. Пережив немало «небесных» инцидентов, он был свидетелем множества смертей и вовсе не желал добавлять свое имя к скорбному списку. Его действиями в воздухе всегда руководила резко выраженная осторожность. Само по себе это не было большой бедой, но при назначении на должность свидетельствовало о недостаточной целеустремленности и слабых способностях лидера-руководителя.
Короче, предупреждением генерала нельзя было пренебречь, и с этого момента Стиг использовал любую возможность, стремясь налетать побольше часов, ибо знал, что поставлено на карту. Но мечта каждого офицера ВВС – стать командиром флотилии – для него так и осталась мечтой. Смертельный удар по его честолюбию последовал в 1948 году.
– Ты не подходишь для почетной должности командира флотилии!
Норденщельд, верный своему обычаю, рубанул без обиняков. И чуть погодя добавил:
– Но у тебя явный талант к разведывательной работе, и с твоим прекрасным знанием языков ты окажешь гораздо большую услугу ВВС, если послужишь за рубежом в качестве военно-воздушного атташе.
Предполагалось, что это слова утешения. К тому же именно о такой карьере Стиг давно уже тайно мечтал.
Но не сейчас! И не такой ценой.
Он не привык к подобным ударам судьбы и был страшно разочарован. Закончить службу подполковником… Энергия, устремленность, желание – все вдруг оказалось бессмысленным. И что еще хуже, его характер не позволял поделиться переживаниями ни с кем из ближайшего окружения. Все лежало и накапливалось внутри, не получая выхода или разрядки…
К чести «поверженного», это не изменило его отношения к Норденщельду. Веннерстрем восхищался им по-прежнему и продолжал восхищаться в течение всей жизни. В душе он признавал, что генерал прав. В конце концов, запас агрессивности, таившийся в подавленном сердце, пришлось обратить против себя самого: почему не готовился к летной карьере заранее, более тщательно, почему не планировал будущее с дальним прицелом?
Именно это разочарование, вместе со злостью завязанное в тугой узел безысходности, и стало причиной события, последовавшего незадолго до нового отъезда Веннерстрема в Москву.
В Стокгольме, накануне отъезда в СССР, у меня еще оставались кое-какие обязанности. Одной из них была «забота» о русском военно-воздушном атташе полковнике Иване Рубаченкове. С ним приходилось много встречаться, особенно во время неоднократных поездок по стране. Наше знакомство развивалось в основном в автомашинах, самолетах и купе поездов.
Он был суровый человек, действительно дерзкий тип. Предпочитал курить отечественные папиросы, с ошеломляющей легкостью перекидывая их из одного угла рта в другой. Кажется, складывалось так, что мне суждено было знакомиться с вечно озабоченными русскими, и Рубаченков не был исключением. По крайней мере, после того, как планы создания НАТО почти привели к заключительному подписанию пакта.
– Один камуфляж, – комментировал Рубаченков, следуя инструкциям, полученным из Москвы. – Пакт в своей основе агрессивен: просто империалисты готовят себе позиции для нападения.
Швеция не предполагала входить в блок и вела переговоры с Норвегией и Данией о сепаратном северном оборонительном договоре (который так и не был создан).
– Означает ли это, что Швеция пойдет на какое-нибудь секретное соглашение с НАТО? – спрашивал он меня раз за разом.
Разумеется, такую возможность я отрицал.
Неожиданно у «моего» русского появилась новая область интересов. Он утверждал, что прочитал в местной газете что-то о взлетно-посадочной полосе на военном аэродроме в Уппланде – о планах ее перестройки и увеличения длины. Об этом он доложил домой и теперь «пытал» меня.
В то время в ряде стран Европы стали переоборудовать старые и строить новые военные аэродромы. В Москве, естественно, задались вопросом: почему? Чтобы разрешить базирование или промежуточную посадку американских бомбардировщиков? Чтобы эти самолеты с удлиненных ВПП могли взлетать с полной нагрузкой?
Не так уж невероятно, что Москва заинтересовалась докладом Рубаченкова. Разным представителям за рубежом рассылались запросы с просьбой уточнить детали.
Не знаю, насколько это было важно для Москвы, но для Рубаченкова, несомненно, важно. Он хотел показать, на что годится, и надоедал мне по любому поводу. Его интересовало все: планируемая длина, грузоподъемность, точное местоположение. Но ответов он не получал.
– Поскольку вы так чертовски таинственны, я вынужден думать, что есть что-то подозрительное, – резюмировал он как-то.
– Ничего подозрительного. Всего лишь пример слишком тщательного засекречивания. Никаких аэродромов, кроме предназначенных для базирования шведских самолетов.
В отношении моего повторного отъезда в Москву вначале все казалось ясным. Как со шведской, так и с русской стороны. Но затем русские по какой-то причине изменили позицию. Все застопорилось. У наших возникли сомнения: не мои ли оживленные контакты с американцами насторожили русских?
Если бы мадам Коллонтай была на месте, она бы легко все уладила. Но ее не было. Оставался только Рубаченков: какая-никакая, а все-таки поддержка. Способом, который казался мне дипломатичным и хитроумным, я дал ему понять, что готов к торгу информацией. Это случилось на званом вечере.
Вначале мы поговорили о проблеме получения визы и моего размещения в Москве. Иван обещал содействие. Затем повисла пауза… Он зажег одну из своих вечных папирос и смотрел прямо перед собой. Я видел его суровый профиль:
– Насчет взлетно-посадочной полосы… Мне нужно что-то для доклада домой!
Я не мог не рассмеяться.
– Ах, да! Услуга за услугу. Привычная песня, – съязвил я. Он перебросил папиросу в другой угол рта. И озабоченно посмотрел теперь уже в совершенно ином направлении.
– Логично поставить вопрос по-другому, – отрубил он. – Сколько может стоить для тебя эта проклятая ВПП? Две тысячи?
Я не был особенно удивлен, зная, что другим тоже делались подобные предложения. Следовало бы отнестись к этому спокойно и не отвечать вообще. Но моя авиационная карьера полетела к черту, и я был в депрессии, поэтому плохое настроение подхлестнуло мою реакцию. Я разозлился, что он выбрал жертвой подкупа именно меня. И, черт подери, выпалил не думая:
– Да-а-а? А почему бы, например, не пять?
Он по-прежнему смотрел в сторону, не видя выражения моего лица. Ответ последовал немедленно:
– Я должен запросить Центр.
– Незачем! Это было лишь… Именно здесь нас прервали.
Только на следующий день я припомнил, что сказал Рубаченков. Центр! Какое-то служебное обозначение. Но прошло значительное время, прежде чем мне стало ясно, что это такое.
Неожиданно быстро вопрос о моем отъезде в Москву разрешился. Произошло ли это благодаря вмешательству Рубаченкова? Не знаю. Нашему разговору на званом вечере я не придал значения. Он был вскоре забыт, так как подготовка к новой службе отнимала почти все мое время.
Теперь я держался подальше от дипломатических знакомств, но однажды все же вновь попал на званый вечер. Рубаченков был там. Мы столкнулись с ним в гардеробе, когда он уже собирался уходить.
– Все о'кей! – бросил Иван (явный результат работы с английским языком).
Я кивнул, полагая, что речь идет о моем размещении в Москве.
Но он-то имел в виду совсем иное…
Никак, ни в каком виде я не мог и не хотел признать неизбежность своего пагубного шага. Я пытался оправдать происшедшее, может, больше для того, чтобы умиротворить свою совесть. Искал логическую связь между этим «инцидентом» и тем, что случилось значительно позднее, когда моя позиция по отношению к великим державам и «холодной войне» радикально изменилась. Только теперь, имея возможность из объективного далека оценить свое прошлое, я вижу и признаю эту суровую правду. Нет никакой связи. Нет никаких смягчающих обстоятельств.
…Прошло некоторое время, и я встретил Рубаченкова снова. На этот раз он был столь любезен, что предложил подвезти домой. Я еще не знал, насколько расчетливой была его любезность. Мы беседовали о Москве, ведь оставались считанные дни до моего отъезда.
– Кое-кто в Москве хотел бы встретиться с вами, – сообщил он. – Вы знаете этого человека с давних пор.
– Ах, так! Кто же он?
– Ну, он не хотел бы открывать имя. Вам известно, что обстановка в Москве несколько иная, чем здесь.
Это мне было хорошо известно.
– Предлагает встретиться в воскресенье, у памятника Пушкину, рядом со зданием редакции «Известий». Позже он уточнит дату.
Мы подъехали к моему дому на Лидинген. Я вышел и поблагодарил за поездку.
– А тут вот небольшой привет от этого московского знакомого!
Он сунул мне в руки компактный «привет», упакованный в оберточную бумагу, и исчез. Стартовал если не рывком, то близко к этому.
Я вдруг почувствовал себя ужасно одиноким. Депрессия, теперь уже черной волной, снова нахлынула в сердце, и в тот момент все, что могло произойти, сделалось мне безразличным. Я сунул пакет в карман и, забыв обо всем, словно провалился в небытие. Дома, наткнувшись, бессознательно швырнул его на письменный стол и погрузился в мрачное раздумье.
Очнувшись через некоторое время, я взял пакет и равнодушно взвесил его в руках. Чувствовалось что-то мягкое. И вдруг, словно молнией, меня поразило «о'кей» Рубаченкова на том званом вечере. Разорвав бумагу, я долго смотрел на… пачку стокроновых купюр. Сверху лежала пометка: «5000».
Нежданный удар судьбы оглушил меня…
Ради бога, что же теперь делать? Возвратить их здесь? Или взять с собой в Москву, чтобы вернуть через «знакомого»? За что же мне такое мучение? Я думал и думал… Мне хотелось избежать конфликта. К чему скандалить? Никто не поблагодарит меня за это. Нет никаких доказательств, что я взял деньги. Никакой квитанции. Никакого свидетеля. Если суть выплывет – будут только слова Рубаченкова против моих…
И я позволил пакету исчезнуть в ящике письменного стола: что ни говори, а приятно получить незапланированное финансовое подспорье, пусть даже и не очень существенное.
С баз, расположенных в Англии, Германию вовсю бомбила американская авиация. Но немецкая воздушная оборона была крепка, и обоюдные потери оказались значительными. Поврежденные американские самолеты падали или вынужденно садились в нейтральной Швеции, получая убежище и избегая опасности попасть в руки немецких граждан, горевших жаждой мести.
Аэродром Бултофт в Мальме официально объявили предназначенным для вынужденных посадок. Здесь шведские власти создали особую организацию, которая занималась интернированием экипажей и самолетов. Все самолеты, которые можно было привести в летное состояние (подавляющее большинство), переправляли потом на базу под наблюдением шведских офицеров. Это была родная база Веннерстрема, авиационная флотилия у Сотенеса. И сам он вскоре попал в число офицеров сопровождения. Служебные обязанности – и в воздухе, и на земле – оказались интересными. Включая и то, что вся деятельность шведских пилотов находилась под тщательным наблюдением военных летчиков из американского посольства в Стокгольме. Поочередно Стиг перезнакомился почти со всеми американцами. Часто они вместе оказывались в полетах и различных воздушных перипетиях, что, пожалуй, лучше всего сближает летчиков.
Следует отметить, что это был первый контакт с американцами, имевший для Веннерстрема особое значение. Благодаря «летной дружбе» двери американского посольства, по возвращении в столицу, распахнулись перед ним, что называется, настежь.
Произошло это осенью 1945 года, после окончания войны. Теперь комэск носил уже майорские знаки отличия и не считался молодым. О возвращении в Москву речь больше не заходила. Вместо этого ему поручили аналитические исследования организации вооруженных сил после войны, что было в то время важнее всего.
Веннерстрем преуспел в этом деле, впрочем, как и в любом другом из тех, что ему поручали, и уже стал подполковником, когда снова возник вопрос о Москве. Правда, при обстоятельствах, совсем не лестных для его самолюбия.
Телефонный звонок командующего ВВС оказался неожиданным не только потому, что прозвучал в самый разгар срочной работы, но и потому, что звонил сам легендарный генерал Норденщельд – создатель военно-воздушных сил Швеции. Этого представителя сильных лидерских натур многие ненавидели, но Стиг давно и неизменно принадлежал к числу его поклонников. Генерал не терпел недомолвок, и в этом пришлось убедиться с первых же слов:
– Я просматриваю статистику полетов штабного персонала. Черт бы тебя побрал! Надо больше заботиться о своем будущем: у тебя слишком мало летных часов, а ты знаешь, как я к этому отношусь.
По существу, прозвучало серьезно сформулированное предупреждение. «Штабникам», также как и «летунам», следовало постоянно поддерживать хорошую летную форму, поскольку командиры флотилий назначались именно из их числа. Для этого в пригороде Стокгольма располагалась специальная авиачасть, куда можно было подавать заявки на полеты в любые удобные дни и часы.
Конечно, Веннерстрем хорошо сознавал, что не принадлежит к числу летчиков-асов типа Норденщельда. Пережив немало «небесных» инцидентов, он был свидетелем множества смертей и вовсе не желал добавлять свое имя к скорбному списку. Его действиями в воздухе всегда руководила резко выраженная осторожность. Само по себе это не было большой бедой, но при назначении на должность свидетельствовало о недостаточной целеустремленности и слабых способностях лидера-руководителя.
Короче, предупреждением генерала нельзя было пренебречь, и с этого момента Стиг использовал любую возможность, стремясь налетать побольше часов, ибо знал, что поставлено на карту. Но мечта каждого офицера ВВС – стать командиром флотилии – для него так и осталась мечтой. Смертельный удар по его честолюбию последовал в 1948 году.
– Ты не подходишь для почетной должности командира флотилии!
Норденщельд, верный своему обычаю, рубанул без обиняков. И чуть погодя добавил:
– Но у тебя явный талант к разведывательной работе, и с твоим прекрасным знанием языков ты окажешь гораздо большую услугу ВВС, если послужишь за рубежом в качестве военно-воздушного атташе.
Предполагалось, что это слова утешения. К тому же именно о такой карьере Стиг давно уже тайно мечтал.
Но не сейчас! И не такой ценой.
Он не привык к подобным ударам судьбы и был страшно разочарован. Закончить службу подполковником… Энергия, устремленность, желание – все вдруг оказалось бессмысленным. И что еще хуже, его характер не позволял поделиться переживаниями ни с кем из ближайшего окружения. Все лежало и накапливалось внутри, не получая выхода или разрядки…
К чести «поверженного», это не изменило его отношения к Норденщельду. Веннерстрем восхищался им по-прежнему и продолжал восхищаться в течение всей жизни. В душе он признавал, что генерал прав. В конце концов, запас агрессивности, таившийся в подавленном сердце, пришлось обратить против себя самого: почему не готовился к летной карьере заранее, более тщательно, почему не планировал будущее с дальним прицелом?
Именно это разочарование, вместе со злостью завязанное в тугой узел безысходности, и стало причиной события, последовавшего незадолго до нового отъезда Веннерстрема в Москву.
В Стокгольме, накануне отъезда в СССР, у меня еще оставались кое-какие обязанности. Одной из них была «забота» о русском военно-воздушном атташе полковнике Иване Рубаченкове. С ним приходилось много встречаться, особенно во время неоднократных поездок по стране. Наше знакомство развивалось в основном в автомашинах, самолетах и купе поездов.
Он был суровый человек, действительно дерзкий тип. Предпочитал курить отечественные папиросы, с ошеломляющей легкостью перекидывая их из одного угла рта в другой. Кажется, складывалось так, что мне суждено было знакомиться с вечно озабоченными русскими, и Рубаченков не был исключением. По крайней мере, после того, как планы создания НАТО почти привели к заключительному подписанию пакта.
– Один камуфляж, – комментировал Рубаченков, следуя инструкциям, полученным из Москвы. – Пакт в своей основе агрессивен: просто империалисты готовят себе позиции для нападения.
Швеция не предполагала входить в блок и вела переговоры с Норвегией и Данией о сепаратном северном оборонительном договоре (который так и не был создан).
– Означает ли это, что Швеция пойдет на какое-нибудь секретное соглашение с НАТО? – спрашивал он меня раз за разом.
Разумеется, такую возможность я отрицал.
Неожиданно у «моего» русского появилась новая область интересов. Он утверждал, что прочитал в местной газете что-то о взлетно-посадочной полосе на военном аэродроме в Уппланде – о планах ее перестройки и увеличения длины. Об этом он доложил домой и теперь «пытал» меня.
В то время в ряде стран Европы стали переоборудовать старые и строить новые военные аэродромы. В Москве, естественно, задались вопросом: почему? Чтобы разрешить базирование или промежуточную посадку американских бомбардировщиков? Чтобы эти самолеты с удлиненных ВПП могли взлетать с полной нагрузкой?
Не так уж невероятно, что Москва заинтересовалась докладом Рубаченкова. Разным представителям за рубежом рассылались запросы с просьбой уточнить детали.
Не знаю, насколько это было важно для Москвы, но для Рубаченкова, несомненно, важно. Он хотел показать, на что годится, и надоедал мне по любому поводу. Его интересовало все: планируемая длина, грузоподъемность, точное местоположение. Но ответов он не получал.
– Поскольку вы так чертовски таинственны, я вынужден думать, что есть что-то подозрительное, – резюмировал он как-то.
– Ничего подозрительного. Всего лишь пример слишком тщательного засекречивания. Никаких аэродромов, кроме предназначенных для базирования шведских самолетов.
В отношении моего повторного отъезда в Москву вначале все казалось ясным. Как со шведской, так и с русской стороны. Но затем русские по какой-то причине изменили позицию. Все застопорилось. У наших возникли сомнения: не мои ли оживленные контакты с американцами насторожили русских?
Если бы мадам Коллонтай была на месте, она бы легко все уладила. Но ее не было. Оставался только Рубаченков: какая-никакая, а все-таки поддержка. Способом, который казался мне дипломатичным и хитроумным, я дал ему понять, что готов к торгу информацией. Это случилось на званом вечере.
Вначале мы поговорили о проблеме получения визы и моего размещения в Москве. Иван обещал содействие. Затем повисла пауза… Он зажег одну из своих вечных папирос и смотрел прямо перед собой. Я видел его суровый профиль:
– Насчет взлетно-посадочной полосы… Мне нужно что-то для доклада домой!
Я не мог не рассмеяться.
– Ах, да! Услуга за услугу. Привычная песня, – съязвил я. Он перебросил папиросу в другой угол рта. И озабоченно посмотрел теперь уже в совершенно ином направлении.
– Логично поставить вопрос по-другому, – отрубил он. – Сколько может стоить для тебя эта проклятая ВПП? Две тысячи?
Я не был особенно удивлен, зная, что другим тоже делались подобные предложения. Следовало бы отнестись к этому спокойно и не отвечать вообще. Но моя авиационная карьера полетела к черту, и я был в депрессии, поэтому плохое настроение подхлестнуло мою реакцию. Я разозлился, что он выбрал жертвой подкупа именно меня. И, черт подери, выпалил не думая:
– Да-а-а? А почему бы, например, не пять?
Он по-прежнему смотрел в сторону, не видя выражения моего лица. Ответ последовал немедленно:
– Я должен запросить Центр.
– Незачем! Это было лишь… Именно здесь нас прервали.
Только на следующий день я припомнил, что сказал Рубаченков. Центр! Какое-то служебное обозначение. Но прошло значительное время, прежде чем мне стало ясно, что это такое.
Неожиданно быстро вопрос о моем отъезде в Москву разрешился. Произошло ли это благодаря вмешательству Рубаченкова? Не знаю. Нашему разговору на званом вечере я не придал значения. Он был вскоре забыт, так как подготовка к новой службе отнимала почти все мое время.
Теперь я держался подальше от дипломатических знакомств, но однажды все же вновь попал на званый вечер. Рубаченков был там. Мы столкнулись с ним в гардеробе, когда он уже собирался уходить.
– Все о'кей! – бросил Иван (явный результат работы с английским языком).
Я кивнул, полагая, что речь идет о моем размещении в Москве.
Но он-то имел в виду совсем иное…
Никак, ни в каком виде я не мог и не хотел признать неизбежность своего пагубного шага. Я пытался оправдать происшедшее, может, больше для того, чтобы умиротворить свою совесть. Искал логическую связь между этим «инцидентом» и тем, что случилось значительно позднее, когда моя позиция по отношению к великим державам и «холодной войне» радикально изменилась. Только теперь, имея возможность из объективного далека оценить свое прошлое, я вижу и признаю эту суровую правду. Нет никакой связи. Нет никаких смягчающих обстоятельств.
…Прошло некоторое время, и я встретил Рубаченкова снова. На этот раз он был столь любезен, что предложил подвезти домой. Я еще не знал, насколько расчетливой была его любезность. Мы беседовали о Москве, ведь оставались считанные дни до моего отъезда.
– Кое-кто в Москве хотел бы встретиться с вами, – сообщил он. – Вы знаете этого человека с давних пор.
– Ах, так! Кто же он?
– Ну, он не хотел бы открывать имя. Вам известно, что обстановка в Москве несколько иная, чем здесь.
Это мне было хорошо известно.
– Предлагает встретиться в воскресенье, у памятника Пушкину, рядом со зданием редакции «Известий». Позже он уточнит дату.
Мы подъехали к моему дому на Лидинген. Я вышел и поблагодарил за поездку.
– А тут вот небольшой привет от этого московского знакомого!
Он сунул мне в руки компактный «привет», упакованный в оберточную бумагу, и исчез. Стартовал если не рывком, то близко к этому.
Я вдруг почувствовал себя ужасно одиноким. Депрессия, теперь уже черной волной, снова нахлынула в сердце, и в тот момент все, что могло произойти, сделалось мне безразличным. Я сунул пакет в карман и, забыв обо всем, словно провалился в небытие. Дома, наткнувшись, бессознательно швырнул его на письменный стол и погрузился в мрачное раздумье.
Очнувшись через некоторое время, я взял пакет и равнодушно взвесил его в руках. Чувствовалось что-то мягкое. И вдруг, словно молнией, меня поразило «о'кей» Рубаченкова на том званом вечере. Разорвав бумагу, я долго смотрел на… пачку стокроновых купюр. Сверху лежала пометка: «5000».
Нежданный удар судьбы оглушил меня…
Ради бога, что же теперь делать? Возвратить их здесь? Или взять с собой в Москву, чтобы вернуть через «знакомого»? За что же мне такое мучение? Я думал и думал… Мне хотелось избежать конфликта. К чему скандалить? Никто не поблагодарит меня за это. Нет никаких доказательств, что я взял деньги. Никакой квитанции. Никакого свидетеля. Если суть выплывет – будут только слова Рубаченкова против моих…
И я позволил пакету исчезнуть в ящике письменного стола: что ни говори, а приятно получить незапланированное финансовое подспорье, пусть даже и не очень существенное.
Глава 8
В первые же годы после окончания второй мировой войны наметилось противостояние между заокеанской империей и страной, почти в одиночку победившей фашизм не только на своей территории, но и на всем европейском континенте. Было бы ошибочным обвинять во враждебности Советский Союз – полстраны лежало в руинах, военные и национальные ресурсы были истощены, армия и народ жаждали не просто передышки, а настоящего, прочного мира.
Совсем другие настроения царили за океаном. Процветающее, не затронутое войной тело Америки продолжало щедро плодоносить, а его хозяева по-прежнему алкали острых ощущений, лишь отчасти вкушенных в чужой войне через хмелящую удаль союзничества.
Не навоевавшимся и не усладившимся единоличной имперской победой лидерам заатлантической республики по-прежнему требовался враг. И после свержения рейха и укрощения строптивой Японии на горизонте отчетливо обозначился самый ненавистный – измотанный, но грозный и опасный «победитель в лаптях». Да-да! Именно так они нас тогда и описывали в своих газетах и парламентских отчетах: «монголоидные солдаты ростом в 140–150 сантиметров в лаптях…» А генерал Д. Паттон, прославленный в США герой-вояка, и вовсе не поскупился на комплименты союзникам в своих отчетах и мемуарах: «Вырождающаяся раса монгольских дикарей, сукины сыны, варвары и запойные пьяницы…»
Независимо от тонов и раскрасок официальной риторики демократических и республиканских ораторов, господствующей американской политической тенденцией была и поныне остается одна – нетерпимость. Видный историк, профессор Н. Н. Яковлев в книге «ЦРУ против СССР» так описывает это национальное «достоинство»:
«Американская нетерпимость восходит к тем временам, когда отцы-пилигримы, не ужившиеся в Старом Свете, уплыли за океан строить государство в соответствии со своими взглядами. Уже тогда сформировалось узколобое мировоззрение – либо „мы“, либо „они“. Вдумчивый наблюдатель в наши дни без труда определит: выступая на словах за политический плюрализм, государственные деятели США не терпят его на практике, почитая единственно возможной и превосходной во всех отношениях только форму правления, существующую в Соединенных Штатах. Отсюда, по причинам, коренящимся в этой наиглавнейшей американской политической традиции, неизбежен перманентный конфликт Соединенных Штатов со всем миром. А функциональная роль ЦРУ – сделать все, чтобы разрешить любой эпизод этого конфликта в пользу США».
Столь поразительно точный вывод может быть отнесен и к дням, когда Гарри Трумэн, ввергнув человечество в шок атомными бомбардировками Хиросимы и Нагасаки, весело потрясал кулаками: «Ну, теперь у меня есть дубинка для русских парней!» – и, с равным успехом, к нашим дням, когда трагические события в Ираке и Югославии свидетельствуют все о той же пресловутой американской нетерпимости, ведущей к перманентному конфликту Соединенных Штатов со всем миром…
Начиная с 1948 года американцы вступают в полосу активной подготовки к «обузданию нового врага. Заправляли, естественно, военные. Была назначена даже дата начала следующей войны – 1 июля 1952 года. Комитет начальников штабов усердно составлял заявки для ЦРУ, требуя срочного создания агентурных сетей не только по всему Советскому Союзу и странам Западной Европы, но и в северных странах-нейтралах, соседствующих с СССР.
Вспоминая о начале работы в ЦРУ, патриот своего ведомства У. Колби писал:
«На меня была возложена задача создать необходимую тайную организацию в некоторых скандинавских странах. Центральные подразделения ЦРУ в этих целях направили в Скандинавию американских агентов под видом бизнесменов, журналистов и так далее. Это означало, что я, а также и другие штатные сотрудники ЦРУ, работавшие под прикрытием американских посольств, должны были поддерживать связь с этими агентами столь же тайно, как будто речь шла о настоящих шпионах».
И далее непосредственно о работе ЦРУ в Скандинавии:
«Сеть из местных граждан создавалась так, что их правительства ничего не знали об этом. Я не могу уточнять страны, ибо это нарушит не только подписку о неразглашении, данную мною ЦРУ, но и достигнутую тогда договоренность о сотрудничестве с привлеченными, на которой основывается и любое сотрудничество в будущем… Во всех странах Севера, несмотря на их очень различные политические отношения с США и СССР, предание огласке того, что ЦРУ создало „оставленные позади гнезда“, заставило бы соответствующие правительства немедленно положить конец этой программе».
Исходя из цинично-откровенного признания Колби, мы вправе сделать единственно верный и безошибочный вывод: вот почему двери американского посольства в Стокгольме распахнулись перед шведским военно-воздушным атташе столь широко и гостеприимно! Добро пожаловать в сети, господин Веннерстрем! Милости просим в шпионское братство ЦРУ! Вот почему в Москве американская военно-дипломатическая братия с распростертыми объятиями приняла в свой круг молодого, не поднаторевшего еще в шпионских кознях шведа-нейтрала!
В этом свете последующий эпизод, происшедший на даче агента ЦРУ репортера Эдди Гилмора, становится вполне объяснимым и понятным. Полностью проявляется и роль бригадного генерала Рендалла – резидента ЦРУ в Москве. Что касается поведения Веннерстрема, оно укрепляет нас в уверенности, что он искренен в своих откровениях и в те далекие послевоенные годы еще только нащупывал основу своей будущей позиции в лабиринтах «холодной войны» – позиции непреклонности и бескомпромиссности по отношению к зачинщикам, столь радовавшим его поначалу показной открытостью и хорошо отрепетированным дружелюбием.
Итак, я снова бродил по московским улицам. Ехал в знаменитом метро, видел хорошо знакомые стены Кремля и луковичные купола церквей. Искал следы войны, но их было немного.
Слова Норденщельда по-прежнему горели в моем мозгу. Я чувствовал себя изгнанным из отцовского дома, преданным, обесчещенным. Я слишком хорошо помнил, как быстро падал мой престиж в глазах сослуживцев, помнил их сострадательные взгляды. Смена обстановки была благом, но депрессия сидела в сердце очень глубоко. И, естественно, не стало лучше, когда русские встретили меня «железным занавесом» и «каменными лицами». В общем, ледяное дуновение «холодной войны».
Но затем проглянул луч света: прием в американском посольстве оказался гораздо доброжелательней. Там были многие, кого я встречал в Стокгольме, когда они останавливались на пути в Москву. Уже по прибытии меня ждали их визитные карточки. Это привело, в свою очередь, к более тесному знакомству с англичанами и канадцами. И в таком разнообразном окружении я находился в течение всего московского периода. Визитами я обменивался в основном в рабочее время. И был оценен за это по заслугам.
– Продолжай в том же духе! Очень хорошо, – одобрил мои усилия коллега по посольству генерал-майор Курт Юлин-Даннфельдт.
Надежнее для моего положения в Москве было не становиться врагом сурового Рубаченкова. Я постарался, чтобы он получил ответы на свои вопросы: грузоподъемность и длина ВПП, которые были нормой в то время, и местоположение аэродрома, модернизация которого предполагалась, но решение еще не было принято. Я схитрил, не сообщив ничего секретного, но этого было достаточно для нужного Рубаченкову доклада. И успокоил свою совесть тем, что так будет лучше. Лучше для всех сторон.
…Я пишу эти строки серым и холодным днем 1972 года на неохраняемом хуторе Шенес – месте содержания преступников. И по-прежнему страдаю. Совесть моя болит и взывает к былому, хотя все давным-давно миновало. Взывает потому, что прошлое стало прелюдией к последовавшим позже событиям. И муки мои не кончаются, ведь я так и не могу найти убедительного объяснения и оправдания минувшим действиям…
Старт моих отношений с американцами оказался вдвойне удачным. Благодаря хорошему обмену информацией я стал участником целой серии бесценных событий.
Началось с того, что наш посол – Рольф Сульман – захотел поговорить со мной.
– Не поможешь ли выяснить, где расположен один населенный пункт? Он слишком мал и не обозначен на обычных картах.
На протянутом листке я прочел название. Что-то похожее мне уже встречалось в районе Северного Ледовитого океана, невдалеке от Мурманска. Высказав это предположение, я пообещал уточнить в географическом справочнике.
Справочник был куплен при посещении самого северного порта русских еще в 1941 году. Редкая книжица. И нужное название там, кстати, оказалось.
Сульман одобрительно хмыкнул:
– Что ж, можешь оказать хорошую услугу итальянскому послу Бросио. Покажи, где находится это место. Он крайне заинтересован.
В Советском Союзе все еще было много военнопленных, хотя война закончилась пять лет назад. Они работали по всей стране, добровольно или нет – не всегда удавалось установить. Были среди них и итальянцы, посольство настойчиво разыскивало их, чтобы возвратить домой. Оказалось, что один пленный как раз находится в населенном пункте, который я помог разыскать.
У Бросио была великолепная настенная карта Советского Союза. Нельзя описать выражения его лица, когда я показал ему место: оно находилось в северной части Новой Земли, где территория СССР наиболее далеко выдвигается в Ледовитый океан. Очень подходящий для итальянца климат! Тем не менее, он работал там бетонщиком. Значит, так далеко на Севере что-то строилось? Мне показалось интересным узнать, что именно.
В общем, Новая Земля более или менее сознательно отложилась у меня в памяти к тому времени, когда однажды я получил разрешение посетить военный аэродром под Москвой – ничем не примечательный объект для показа иностранным военным. Хозяева, однако, не учли карту погоды, которую я случайно увидел при осмотре административного здания. Карта Северной России, включая Новую Землю. Мне было достаточно взгляда, чтобы отметить на ее западном побережье то место, где работал итальянский бетонщик.
Эти наблюдения послужили хорошим материалом для обмена с американцами. Именно они постепенно выяснили, что же там строилось. Открытие оказалось крайне интересным: испытательный ракетный полигон со станциями измерения, расположенными вдоль Новой Земли вплоть до острова Белый. Полигон обширный и географически исключительно хорошо выбранный, учитывая будущие испытания ядерного оружия.
Совсем другие настроения царили за океаном. Процветающее, не затронутое войной тело Америки продолжало щедро плодоносить, а его хозяева по-прежнему алкали острых ощущений, лишь отчасти вкушенных в чужой войне через хмелящую удаль союзничества.
Не навоевавшимся и не усладившимся единоличной имперской победой лидерам заатлантической республики по-прежнему требовался враг. И после свержения рейха и укрощения строптивой Японии на горизонте отчетливо обозначился самый ненавистный – измотанный, но грозный и опасный «победитель в лаптях». Да-да! Именно так они нас тогда и описывали в своих газетах и парламентских отчетах: «монголоидные солдаты ростом в 140–150 сантиметров в лаптях…» А генерал Д. Паттон, прославленный в США герой-вояка, и вовсе не поскупился на комплименты союзникам в своих отчетах и мемуарах: «Вырождающаяся раса монгольских дикарей, сукины сыны, варвары и запойные пьяницы…»
Независимо от тонов и раскрасок официальной риторики демократических и республиканских ораторов, господствующей американской политической тенденцией была и поныне остается одна – нетерпимость. Видный историк, профессор Н. Н. Яковлев в книге «ЦРУ против СССР» так описывает это национальное «достоинство»:
«Американская нетерпимость восходит к тем временам, когда отцы-пилигримы, не ужившиеся в Старом Свете, уплыли за океан строить государство в соответствии со своими взглядами. Уже тогда сформировалось узколобое мировоззрение – либо „мы“, либо „они“. Вдумчивый наблюдатель в наши дни без труда определит: выступая на словах за политический плюрализм, государственные деятели США не терпят его на практике, почитая единственно возможной и превосходной во всех отношениях только форму правления, существующую в Соединенных Штатах. Отсюда, по причинам, коренящимся в этой наиглавнейшей американской политической традиции, неизбежен перманентный конфликт Соединенных Штатов со всем миром. А функциональная роль ЦРУ – сделать все, чтобы разрешить любой эпизод этого конфликта в пользу США».
Столь поразительно точный вывод может быть отнесен и к дням, когда Гарри Трумэн, ввергнув человечество в шок атомными бомбардировками Хиросимы и Нагасаки, весело потрясал кулаками: «Ну, теперь у меня есть дубинка для русских парней!» – и, с равным успехом, к нашим дням, когда трагические события в Ираке и Югославии свидетельствуют все о той же пресловутой американской нетерпимости, ведущей к перманентному конфликту Соединенных Штатов со всем миром…
Начиная с 1948 года американцы вступают в полосу активной подготовки к «обузданию нового врага. Заправляли, естественно, военные. Была назначена даже дата начала следующей войны – 1 июля 1952 года. Комитет начальников штабов усердно составлял заявки для ЦРУ, требуя срочного создания агентурных сетей не только по всему Советскому Союзу и странам Западной Европы, но и в северных странах-нейтралах, соседствующих с СССР.
Вспоминая о начале работы в ЦРУ, патриот своего ведомства У. Колби писал:
«На меня была возложена задача создать необходимую тайную организацию в некоторых скандинавских странах. Центральные подразделения ЦРУ в этих целях направили в Скандинавию американских агентов под видом бизнесменов, журналистов и так далее. Это означало, что я, а также и другие штатные сотрудники ЦРУ, работавшие под прикрытием американских посольств, должны были поддерживать связь с этими агентами столь же тайно, как будто речь шла о настоящих шпионах».
И далее непосредственно о работе ЦРУ в Скандинавии:
«Сеть из местных граждан создавалась так, что их правительства ничего не знали об этом. Я не могу уточнять страны, ибо это нарушит не только подписку о неразглашении, данную мною ЦРУ, но и достигнутую тогда договоренность о сотрудничестве с привлеченными, на которой основывается и любое сотрудничество в будущем… Во всех странах Севера, несмотря на их очень различные политические отношения с США и СССР, предание огласке того, что ЦРУ создало „оставленные позади гнезда“, заставило бы соответствующие правительства немедленно положить конец этой программе».
Исходя из цинично-откровенного признания Колби, мы вправе сделать единственно верный и безошибочный вывод: вот почему двери американского посольства в Стокгольме распахнулись перед шведским военно-воздушным атташе столь широко и гостеприимно! Добро пожаловать в сети, господин Веннерстрем! Милости просим в шпионское братство ЦРУ! Вот почему в Москве американская военно-дипломатическая братия с распростертыми объятиями приняла в свой круг молодого, не поднаторевшего еще в шпионских кознях шведа-нейтрала!
В этом свете последующий эпизод, происшедший на даче агента ЦРУ репортера Эдди Гилмора, становится вполне объяснимым и понятным. Полностью проявляется и роль бригадного генерала Рендалла – резидента ЦРУ в Москве. Что касается поведения Веннерстрема, оно укрепляет нас в уверенности, что он искренен в своих откровениях и в те далекие послевоенные годы еще только нащупывал основу своей будущей позиции в лабиринтах «холодной войны» – позиции непреклонности и бескомпромиссности по отношению к зачинщикам, столь радовавшим его поначалу показной открытостью и хорошо отрепетированным дружелюбием.
Итак, я снова бродил по московским улицам. Ехал в знаменитом метро, видел хорошо знакомые стены Кремля и луковичные купола церквей. Искал следы войны, но их было немного.
Слова Норденщельда по-прежнему горели в моем мозгу. Я чувствовал себя изгнанным из отцовского дома, преданным, обесчещенным. Я слишком хорошо помнил, как быстро падал мой престиж в глазах сослуживцев, помнил их сострадательные взгляды. Смена обстановки была благом, но депрессия сидела в сердце очень глубоко. И, естественно, не стало лучше, когда русские встретили меня «железным занавесом» и «каменными лицами». В общем, ледяное дуновение «холодной войны».
Но затем проглянул луч света: прием в американском посольстве оказался гораздо доброжелательней. Там были многие, кого я встречал в Стокгольме, когда они останавливались на пути в Москву. Уже по прибытии меня ждали их визитные карточки. Это привело, в свою очередь, к более тесному знакомству с англичанами и канадцами. И в таком разнообразном окружении я находился в течение всего московского периода. Визитами я обменивался в основном в рабочее время. И был оценен за это по заслугам.
– Продолжай в том же духе! Очень хорошо, – одобрил мои усилия коллега по посольству генерал-майор Курт Юлин-Даннфельдт.
Надежнее для моего положения в Москве было не становиться врагом сурового Рубаченкова. Я постарался, чтобы он получил ответы на свои вопросы: грузоподъемность и длина ВПП, которые были нормой в то время, и местоположение аэродрома, модернизация которого предполагалась, но решение еще не было принято. Я схитрил, не сообщив ничего секретного, но этого было достаточно для нужного Рубаченкову доклада. И успокоил свою совесть тем, что так будет лучше. Лучше для всех сторон.
…Я пишу эти строки серым и холодным днем 1972 года на неохраняемом хуторе Шенес – месте содержания преступников. И по-прежнему страдаю. Совесть моя болит и взывает к былому, хотя все давным-давно миновало. Взывает потому, что прошлое стало прелюдией к последовавшим позже событиям. И муки мои не кончаются, ведь я так и не могу найти убедительного объяснения и оправдания минувшим действиям…
Старт моих отношений с американцами оказался вдвойне удачным. Благодаря хорошему обмену информацией я стал участником целой серии бесценных событий.
Началось с того, что наш посол – Рольф Сульман – захотел поговорить со мной.
– Не поможешь ли выяснить, где расположен один населенный пункт? Он слишком мал и не обозначен на обычных картах.
На протянутом листке я прочел название. Что-то похожее мне уже встречалось в районе Северного Ледовитого океана, невдалеке от Мурманска. Высказав это предположение, я пообещал уточнить в географическом справочнике.
Справочник был куплен при посещении самого северного порта русских еще в 1941 году. Редкая книжица. И нужное название там, кстати, оказалось.
Сульман одобрительно хмыкнул:
– Что ж, можешь оказать хорошую услугу итальянскому послу Бросио. Покажи, где находится это место. Он крайне заинтересован.
В Советском Союзе все еще было много военнопленных, хотя война закончилась пять лет назад. Они работали по всей стране, добровольно или нет – не всегда удавалось установить. Были среди них и итальянцы, посольство настойчиво разыскивало их, чтобы возвратить домой. Оказалось, что один пленный как раз находится в населенном пункте, который я помог разыскать.
У Бросио была великолепная настенная карта Советского Союза. Нельзя описать выражения его лица, когда я показал ему место: оно находилось в северной части Новой Земли, где территория СССР наиболее далеко выдвигается в Ледовитый океан. Очень подходящий для итальянца климат! Тем не менее, он работал там бетонщиком. Значит, так далеко на Севере что-то строилось? Мне показалось интересным узнать, что именно.
В общем, Новая Земля более или менее сознательно отложилась у меня в памяти к тому времени, когда однажды я получил разрешение посетить военный аэродром под Москвой – ничем не примечательный объект для показа иностранным военным. Хозяева, однако, не учли карту погоды, которую я случайно увидел при осмотре административного здания. Карта Северной России, включая Новую Землю. Мне было достаточно взгляда, чтобы отметить на ее западном побережье то место, где работал итальянский бетонщик.
Эти наблюдения послужили хорошим материалом для обмена с американцами. Именно они постепенно выяснили, что же там строилось. Открытие оказалось крайне интересным: испытательный ракетный полигон со станциями измерения, расположенными вдоль Новой Земли вплоть до острова Белый. Полигон обширный и географически исключительно хорошо выбранный, учитывая будущие испытания ядерного оружия.