Коллинз Макс Аллан. Сделка

   Мы пожали руки, и он поднялся на борт своего катера. Я посмотрел на пляж и увидел, как Барни помогает промокшему, едва державшемуся на ногах матросу дойти до аэродрома.
   – Уж не Роберт Монтгомери ли это был, тот, перед кем ты так подхалимничал? Актер?
   – Не-а, – ответил я. – Это был лейтенант Генри Монтгомери, командир катера Тихоокеанской приписки.
   – А я был уверен, что это Роберт Монтгомери, актер.
   – Да это один и тот же человек, schmuck.
   – А что такой парень, как он, делает на этой чертовой службе?
   – Ты хочешь сказать, что он мог бы сейчас быть дома и посиживать в ресторанчике?

* * *

   Сражение продолжалось всю ночь. Вспышки и следы трассирующих пуль освещали небо. Но и на следующий день бой не закончился. Солдаты, которые приехали на Остров, чтобы участвовать в деле, командиры, которые должны были отдать приказ о начале контрнаступления, – все они были еще необстрелянными салагами. И сражение в воздухе и на море стало для них школой боя.
   Общеизвестно, что морские пехотинцы не выносят, когда их путают со служащими других родов войск. Сухопутные войска и военно-морской флот всегда шли впереди нас, и они первыми получали продукты и оборудование, что, естественно, вызывало наше негодование. Но с матросами, которые спасались с тонущего корабля, на Острове обращались по-королевски. И я не знаю ни одного случая, когда бы солдаты повздорили с морскими пехотинцами на Гуадалканале. Может, это джунгли забрали у нас все плохое. А может. Остров просто поглотил нашу сущность, превратив нас всех просто в солдат.
   А может, спокойствие сохраняла сладкая приманка?
   Ребята из сухопутных войск были богаты плитками шоколада «Херши». А у нас, морских пехотинцев, было полно сувенирчиков. Обмен был интенсивным и распространялся быстро, как огонь. Шоколадки, конфеты и карамельки хорошо шли за мечи самураев, боевые флаги и шлемы узкоглазых. В сухопутных войсках было полно сигар и сигарет, и я выменял боевое знамя с восходящим солнцем на пару блоков «Честерфильда» и кварту виски.
   – Ты можешь что-нибудь посоветовать тем, кто еще не был в бою? – спросил меня один солдат, с которым мы только что произвели обмен.
   – Ты когда-нибудь слышал выражение «следи за своей задницей»?
   – Конечно.
   – Так вот: в боевых условиях оно приобретает особое значение. Послушай, япошки знают, что мы не гадим там, где едим. Мы не любим ср... и мочиться в своих окопах или около них. Так вот, на рассвете, когда ты вылезешь из своей норы и станешь подыскивать кустики, чтобы облегчиться, старайся пригибаться. Снайперы так и ждут этого момента. Это самое опасное время.
   – Спасибо.
   – Не за что, сынок.
   – Послушай, м-м-м, а ты себя хорошо чувствуешь?
   – Как нельзя лучше. Я в прекрасном состоянии.
   – Хорошо, – сказал он, нервно улыбаясь. И пошел своей дорогой.
   Но я не был в прекрасном состоянии. Я весь пожелтел от таблеток атабрина, несмотря на которые у меня началась лихорадка. Ясное дело, это была чертова малярия.
   – Сходи в медпункт, – предложил мне Барни.
   – Да я уже сходил, – ответил я.
   – И что?
   – У меня только сто один градус. И я могу ходить.
   – Так значит, ты пойдешь на линию обороны вместе с остальными?
   – Наверное.
   Я правильно предполагал. К вечеру мы уже шли мимо местной деревушки Кукум к доку, который мы там выстроили. Недавно через реку Матаникау перебросили понтонный мост. Несколько аборигенов рассматривали нас. Это были темнокожие люди в набедренных повязках и отдельных частях нашей формы. Их лица были татуированы, уши проколоты и разукрашены орнаментом, курчавые волосы, длиной дюймов в восемь, стояли дыбом и были подкрашены в рыжеватый цвет, как мне сказали, соком лимонов. В Руках они держали японское оружие: ножи, штыки, ружья. Некоторые из них помахали мне – я ответил им на приветствие. Они были на пашей стороне.
   Рядом, на песчаном островке, как суровое напоминание о врагах, прятавшихся на западном берегу реки, лежали обуглившиеся или затопленные обломки японских танков. Они застыли в колее и были похожи на огромных вымерших животных. Раздувшийся труп японского солдата плавал на поверхности воды, когда мы проходили по понтонному мосту.
   – Это один из племени Тохо, которому повезло, – прокомментировал командир, кивнув на труп. Командиром был капитан О. К, ле Бланк. Мы его любили, но он был упрямой сволочью.
   Мы пробирались через влажные, поганые джунгли. Пройдя несколько сот ярдов, мы окопались на ночь. Вот уж удовольствие было рыть окопы, продираясь сквозь корни маленьких деревьев и глубоко вросших в землю сорняков и кустов! Я думал лишь о том, как было бы чудесно вернуться домой, в Чикаго.
   Барни жаловался на свое колено: у него еще раньше разыгрался артрит, а эта промокшая, долбаная яма была плохим лекарством. Ему пришлось копать с неперевязанной ногой, и от этого она заболела. Я сказал, чтобы он не беспокоился: в случае чего я смогу понести его к тому месту, где еще надо будет рыть землю.
   – Дьявол, – сказал он, – ты сам-то едва жив. У тебя, наверное, от лихорадки уже подскочила температура до ста трех градусов.
   – Да ты сам бредишь, – сказал я. – Смотри на вещи проще. Я сам все раскопаю.

* * *

   На следующее утро, после того как мы позавтракали холодным пайком, командир собрал весь взвод и спросил, есть ли добровольцы, чтобы идти в разведку. Задачей дозора было обнаружить позиции япошек для полка сухопутных войск, которые должны были вот-вот подойти и взять местность под свой контроль.
   Надо сказать об одной вещи. Правилом номер один для всего корпуса морской пехоты было: никогда не вызываться добровольцем.
   Барни вызвался.
   – Ты чертов козел, – прошептал я ему.
   – Отлично, рядовой Геллер, – сказал командир. Я уже никогда не узнаю, то ли он услышал мои слова, то ли неправильно меня понял.
   Как бы то ни было, его «отлично» означало, что я тоже отправляюсь в этот гребаный дозор.
   В отряд также вошли д'Анджело, крупный докер из Фриско по прозвищу Толстый Уоткинс, невысокий парнишка из Денвера по имени Фремонт и Уйти – мальчик из Джерси. Оба они попали сюда из университетов. Был еще один большой индеец – Монок. Я не знаю, откуда он и где жил до войны.
   И вот мы семеро отправились в дневную тьму джунглей.
   Мы не ползли, но шли пригнувшись. Пригнувшись так низко, что жуки и скорпионы могли заползать в нашу одежду, а трава кунаи могла резать нас. Ветки лиан с гадкими маленькими шипами, напоминавшими крючки для ловли рыбы, так и тянулись, чтобы зацепить нас. Было просто невозможно продвигаться тихо сквозь всю эту буйную растительность, а я к тому же постоянно думал о предупреждении ребят из Первого о проволоке, зная, что каждый шаг может оказаться последним.
   – Эй, Росс! – окликнул д'Анджело шепотом. – Эти поганцы в самом деле рядом.
   Мы все посмотрели на него: красивый итальянец с Юга нагнулся и поднял какашку. Он держал ее в своей ладони так, как будто его рука была сдобной булочкой, а на ней лежала сосиска.
   – Она все еще теплая, – очень серьезно произнес он.
   Мы с Барни обменялись взглядом, подумав о том, сколько времени этот парень провел на Острове.
   Потом, когда мы снова пошли вперед, д'Анджело сказал, ища себе поддержки:
   – Это наверняка японская. Она пахнет японцем.
   Теперь мы были уверены, что он – азиат.
   И тут мы услышали пулеметную стрельбу. Это было совсем рядом, но они не целились в нас.
   Мы спрятались за большими деревьями и бревнами, в которые превратились деревья, выкорчеванные из земли разрывами снарядов. Мы с Барни вдвоем спрятались за одним толстым стволом.
   В кого они, к дьяволу, стреляют? – прошептал я.
   – Мы – единственные американцы, которые зашли так далеко от реки, – прошептал мне Барни в ответ.
   – Но не похоже, что они стреляют в нас. Звук пулеметной очереди становился громче.
   Я ухмыльнулся.
   – Он стреляет наугад: просто водит пулемет веером в надежде попасть в кого-нибудь.
   – Звук все громче.
   – Знаю, – сказал я и вытащил гранату.
   Когда звуки выстрелов стали уж совсем громкими, я вырвал чеку, размахнулся и бросил гранату.
   Раздался взрыв, потом мы услышали вопль, за которым наступила тишина.
   Мы пошли дальше.
   Через пару часов, когда мы продолжали наш путь по влажным джунглям, солнце стало безжалостно палить, проникая сквозь ветви деревьев. Японцев мы больше не видели.
   Еще один парень из нашего взвода, Роббинс, отыскал нас около четырех часов.
   – Походите еще полчаса, – сказал он, – а потом возвращайтесь с докладом к нашему командиру.
   И он отправился назад.
   Мы уже собирались в обратный путь, когда Монок дотронулся до моей руки.
   – Смотри, – сказал он.
   Это было первое, что он мне сказал.
   Но тут и говорить было нечего: он указывал на японский патруль, по крайней мере вдвое превышавший наш по количеству. Япошки направлялись в нашу сторону.
   – Отваливаем отсюда, – сказал я Барни. Он махнул Толстому, Фремонту и Уйти, шедшим справа от нас, как раз параллельно японцам. Которые засекли их.
   Мы открыли по ним пулеметный огонь. Пули плясали на груди Уйти, и он, как бы в ответ, тоже приплясывал, а потом упал в кусты. Кровь ручьем полила из ран на его груди. Пригнувшись, мы побежали к нему: япошки еще не заметили нас, а Уйти пропал у них из вида.
   Толстый, Монок и Фремонт были уже рядом с Уйти. Дьявол, я не знал, что с д'Анджело.
   – Вот черт, – выдохнул Уйти. – Я все еще жив.
   – Ты получил ранение стоимостью в миллион долларов, приятель, – сказал я ему уверенно. – Ты обязательно вернешься домой.
   – Похоже... война закончилась для меня, – произнес он, улыбаясь, но глаза его уже затуманились.
   – Давайте сделаем ему носилки, – предложил Толстый. – Из наших брезентовых курток.
   – Да, – поддержал его Фремонт. – Мы должны попробовать отнести его назад.
   Мы сделали какую-то подстилку, и Толстый, Монок и Фремонт, пригибаясь, понесли Уйти, а мы с Барни взяли все ружья. Мы продвигались медленно, стараясь не шуметь. Никакого намека на японский патруль. Может, они решили, что достали нас своими выстрелами, а может, продолжали свой путь.
   Мы прошли около пятидесяти ярдов, как вдруг – тра-та-та-та-та – сбоку от нас застрекотала пулеметная очередь.
   Толстый и Монок закричали. Это был крик боли, который ни с чем не перепутаешь. Пулеметная очередь прошила их ноги. Носилки упали, и Уйти упал в кусты. Фремонт хотел укрыться, но тут раздалась еще одна пулеметная очередь. Он резко вскрикнул и замолчал.
   Мы с Барни лежали на земле, а москиты счастливо жужжали вокруг наших лиц. Пот заливал мне глаза и рот. Соленый пот. Во рту был привкус гнили – как вонь от этих долбаных джунглей. Жизнь в тот момент была более чем отвратительной, но я не разделял стремление тех людей укоротить мне ее.
   Они не заметили нас, не думаю. Но они палили из пулеметов по кругу, и пули яростно плясали вокруг.
   Я видел Толстого и Монока. Как инвалиды, выпавшие из инвалидных колясок, они на руках ползли по заросшей земле джунглей. Медленно, очень медленно они находили дорогу, прячась за деревьями. Потом я увидел, что Толстый упал в воронку, оставленную артиллерийским снарядом. Мы с Барни направились к нему и по пути наткнулись на Фремонта.
   Он был в ужасном состоянии: его внутренности вываливались. Фремонт стонал и был едва жив. Из его живота выпадало черно-красное месиво, в которое он запустил руку, пытаясь удержать этим ускальзывающую от него жизнь.
   Над нами беспрестанно летали японские пули, образуя смертоносную арку.
   Лежа на животах, мы с Барни подхватили его под руки и поволокли к ближайшему окопу. Засунув его туда, мы обнаружили, что он был уже без сознания. Слишком много народу для одной маленькой ямы! Я, как безумный, огляделся вокруг. Я весь горел и видел окружающее сквозь кровавую пелену.
   Тем не менее, я увидел его – другой окоп, побольше, в десяти ярдах от нас. А перед окопом, между нами и тем местом, откуда в нас палили япошки, лежало поваленное дерево, упавшее от разрыва бомбы. Как раз возле окопа, рядом с поваленным деревом упал Монок. Пулеметная очередь прошила его ноги до самой задницы.
   Теперь стреляли уже не из одного пулемета, добавилась ружейная пальба. В нас ли они стреляли?
   Мы с Барни подползли к окопу. Я нырнул вниз, а он подтолкнул Монока, и мы все вместе оказались в укрытии. Между нами и япошками было это огромное поваленное дерево, но они продолжали палить, и пули свистели уже совсем близко от нашего убежища, поэтому пора было переставать прятаться и отвечать на их обстрел.
   Тут в окоп вполз д'Анджело и произнес, ухмыляясь:
   – Я же говорил, что какашка была еще теплая.
   – Заткнись и стреляй, – сказал я ему.
   – Тебе придется поддержать меня, – ответил он. Он был ранен в ногу.
   – Еще и тебя! – сказал я.
   – Спасибо за добрые слова, папаша. Поддержи-ка меня!
   Я помог ему сесть, и он начал отстреливаться из своего «М-1». Наши усилия казались просто смешными по сравнению с тем шквалом огня, который они на нас обрушили. Барни попытался перебросить в соседний окоп винтовку Фремонта и БАВ – большую автоматическую винтовку – Толстого, но они закричали, что испытывают страшную боль и слишком слабы, чтобы стрелять.
   – Вы, ребята, сможете уделать их лучше, чем мы, – крикнул Толстый. – Удержите их...
   Его голос затих.
   – Убит? – спросил я своего друга.
   – Похоже, он просто отключился, – ответил Барни.
   – У него есть компания, – сказал я, кивнув на едва живого Монока и упавшего д'Анджело.
   – Господи! Но ведь он не умер?
   Я пощупал пульс д'Анджело у него на шее.
   – Нет, он просто без сознания. Пули продолжали свистеть и жужжать у нас над головами.
   Я позвал Фремонта, но он не откликнулся.
   – Кажется, нам крышка, приятель, – сказал я Барни. – Все остальные уснули.
   Я вспомнил слова капрала Мак-Рея, которые он сказал мне еще там, в учебном лагере, о том, что во время боя не поспишь. Он был не прав. Так не прав!
   – Они не спят, – проговорил Барни, имея в виду этих сукиных сыновей, которые поливали нас пулеметным огнем.
   Не спал и Уйти. Я слышал, как он, еще не совсем мертвый, стонет рядом, причитая:
   – Мама, мамочка, папа, отец, пожалуйста, помогите мне.
   И он снова закричал.
   Я в жизни не слышал ничего более грустного, но не заплакал. Я был в этом заброшенном мире, в этом нелепом, оставленном всеми месте, где люди под огнем стараются не сойти с ума во время всеобщего безумия.
   С безнадежным отчаянием я продолжал стрелять из моего «М-1» в беспрерывный дождь японских пуль.
   Я думал о том, когда придет моя очередь уснуть.
   А если я усну, суждено ли мне проснуться?

5

   Барни прислонился к стволу упавшего дерева, стреляя из БАВ. Большая автоматическая винтовка делала его похожим на безумного седого карлика. У него сейчас был такой взгляд, который, наверное, встречали его противники на ринге. Я был знаком с ним давным-давно, но ни разу не видел у него таких глаз.
   Ствол моего «М-1» раскалился: я расстреливал обойму за обоймой. Я тоже облокотился о дерево и даже не мог видеть тех, в кого стрелял. Лишь изредка мелькавшие в джунглях тени да пули, косившие растительность вокруг нас, доказывали, что там был кто-то живой.
   Позади себя я услышал страшный крик. Резко обернувшись, я, как штыком, уперся дулом моего «М-1» в грудь Монока. Он пришел: этот большой индеец пришел сюда, крича от боли. Монок перепугал меня до смерти, но бедняга был не виноват.
   Монок пришел и тут же потерял сознание, а потом внезапно очнулся и начал стонать, плакать и даже иногда кричать: он был похож на большое раненое животное. Бедняга был слишком ослаблен и испытывал слишком сильную боль, чтобы помогать стрелять или даже заряжать оружие. Его ноги были в ужасном состоянии. Мы ничего не могли сделать для него, даже используя наши комплекты первой помощи.
   – Песенка БАВ спета, – сказал Барни, опуская большую винтовку.
   – У Уоткинса в поясе пятьдесят запасных патронов, – вспомнил я. – Хочешь, я проползу туда и принесу их тебе?
   Барни покачал головой.
   – Я сам пойду. Ты ослаб от малярии, тебе не встать на ноги, если ты оставишь это бревно.
   Я не стал с ним спорить. Он был прав: на моем лбу можно было приготовить яичницу.
   Барни продолжал:
   – Как бы то ни было, я хочу остаться в том окопе на некоторое время и пострелять оттуда. Пусть эти сволочи думают, что имеют дело с целой толпой здоровых морских пехотинцев.
   – Почему бы и нет? Тогда уж возьми и запасной патронташ от винтовки Фремонта. Я прикрою тебя.
   Я стрелял из-за бревна попеременно то из винтовки, то из своего «М-1», чтобы поддержать заградительный огонь, пока Барни на животе выполз из своего укрытия и полз в соседний окоп.
   Потом его БАВ открыл огонь, и, черт возьми, я поверил, что рядом со мной был целый взвод здоровых морских пехотинцев, которые дадут япошкам жару.
   Я продолжал заряжать ружья и винтовки с помощью д'Анджело, который едва двигался, но был в сознании и мог помогать мне перезаряжать оружие. Паже меняя все время шесть винтовок, я заметил, что они до того нагревались, что того и гляди деформируются от перегрева. Ладонь моей левой руки была обожжена дочерна.
   Вдруг, совершенно неожиданно, Бог знает, когда именно, два солдата – два молодых, до смерти перепуганных солдатика – появились возле нас ниоткуда. Они подползли к нашему окопу и упали вниз. Они оба были ранены в ноги, а один к тому же в бок. Они всхлипывали от боли. У них не было их винтовок.
   – Кто вы, к черту, такие? – спросил я приветливо, снова меняя винтовку.
   – Мы... мы отстали от нашего пехотного полка, – сказал тот, который был легче ранен. – Мы заблудились.
   – Вступайте в наш клуб, – пригласил я. Выстрелив два раза, я обернулся. Д'Анджело снова был без сознания. – Вы, ребятки, будете мне заряжать.
   – Да, сэр.
   Они задыхались, но больше не плакали. И стали заряжать мне винтовки.
   – Не называйте меня «сэр». Меня зовут Геллер.
   Они назвали себя, но я не запомнил их имена. Вскоре винтовка Барни замолчала. Он приполз к нам, и его глаза округлились, когда он увидел двух новых обитателей окопа.
   – Сюда прибыли сухопутные войска, чтобы начать операцию но уничтожению противника, о которой ты слышал, – сказал я. – А эти ребята явились чуть раньше.
   Барни осмотрел раны мальчишек и перевязал рану одному из них.
   – В чем дело? – спросил я, так как в эту минуту япошки перестали стрелять.
   Барни оторвался от своих медицинских обязанностей и проговорил:
   – Уоткинс сказал, чтобы мы с тобой уматывали к черту отсюда – пока мы еще на ногах, сказал он. Он говорит, мы окружены, и нет никакой надежды остаться в живых, но может, у нас получится.
   – Что ты ответил на это?
   – Я сказал ему, что он полон дерьма, как рождественская индейка. Мы не уйдем и не оставим их. Помощь придет.
   – Ты правда в это веришь?
   – Конечно, Роббинс ушел всего на полчаса раньше нас. Командир уже знает, что мы попали в беду. Они придут за нами.
   – Ты, кажется, без боеприпасов для БАВ?
   – Угу. Но у меня есть запасной комплект для винтовки. Это нам приходится.
   – А гранаты?
   – За ними надо вернуться. Я не могу унести все сразу.
   – Боеприпасы у нас кончатся гораздо раньше, чем ты думаешь, Барни.
   – А может, они ушли, эти вшивые японские сволочи? Огня нет уже несколько минут.
   Я закурил. Мой рот и горло пересохли, глаза горели от малярии, голова гудела. Хуже, чем закурить, я ничего не мог сделать. Но я хоть что-то делал. И тут я вспомнил.
   – А что у нас с водой?
   Он как раз закончил бинтовать. Барни снова занял свою позицию рядом со мной у упавшего дерева, грустно посмотрел на меня и сказал:
   – Фигово. Нам не повезло: фляги Уоткинса и Фремонта были пробиты пулеметным огнем.
   – И у Монока тоже, – добавил я. – Я уже проверил.
   Фляги были у наших двух гостей, у Барни, у меня, и у д'Анджело. Но раненым вода понадобится раньше. Я испытывал страшную жажду, точнее, это моя малярия испытывала жажду, но этим бедным раненым поганцам питье было нужнее.
   Сумерки.
   Выстрелов из пулемета и винтовок не было уже так долго, что джунгли вновь ожили: заквохтали птицы, зашуршали сухопутные крабы. Возможно, япошки ушли. А может, мы уложили их теми патронами, которые мы на них расстреляли.
   Раненые спали, или находились в коме, кто знает. А я начал думать, что, может, нам стоит остаться и спрятаться здесь, а американские войска – сухопутные силы, морская пехота или, может, эта гребаная береговая охрана наткнутся на нас, когда линия фронта продвинется вперед.
   Пулеметная очередь ворвалась в ночь, обстругивая упавшее дерево, вырезая на нем инициалы япошек. Несколько пуль, отскочив от бревна, рикошетом задели мою каску. И каску Барни тоже, оставив вмятины на наших оловянных шляпах. Мы нырнули вниз.
   – Этот ублюдок совсем рядом, – крикнул я. Пули летели над нами, подпрыгивая и щелкая, трассирующие снаряды отлетали от бревна в наше укрытие, шипя, как капли расплавленного металла, попавшие в воду. Этот шум привел в чувство Монока, который закричал от боли, потом застонал.
   – Черт, он слишком близко, чтобы не попасть в него, – сказал Барни, перекрикивая шум стрельбы и стоны Монока. – Я уверен.
   – Брось в этого ублюдка гранату.
   – Я не могу встать, чтобы сделать это. Она разорвет меня на части.
   Даже ради такого случая я не мог встать: лихорадка слишком ослабила меня. Барни должен был сделать это. Я принялся «накачивать» его:
   – Да ты же чемпион мира, ты, маленький schmuck. Просто брось их отсюда, посильнее размахнись! Сделай это, мужик!
   С бульдожьим выражением лица он выхватил сразу три гранаты из-за пояса, вырвал зубами чеки и бросил их. Все три в разном направлении.
   Он проделал это все так быстро, что, казалось, раздался только один взрыв.
   И один вопль ужаса.
   А потом Барни вскочил на ноги, пристроил винтовку на бревне и стал стрелять, крича:
   – Получили, вы, грязные гребаные сволочи!
   Барни редко так ругался, но он был прав. Он достал эту грязную, гребаную сволочь: теперь стреляли лишь один пулемет и одна винтовка. Они не были так близко к нам, как тот парень, которого Барни только что прикончил, но они подходили ближе и ближе.
   Мы вновь начали стрелять, и через пятнадцать минут наши боеприпасы стали подходить к концу. Скоро мы останемся лишь с нашими пистолетами, которые носили на себе.
   – Осталась одна обойма, – сказал я. – Восемь патронов.
   – Прикрой меня, пока я схожу за остальными гранатами.
   Я бережливо расходовал свои восемь патронов, но они кончились, прежде чем Барни возвратился. Д'Анджело, едва двигающийся, но желающий помочь, внезапно оказался рядом со мной и вручил мне пистолет.
   – Он принадлежит Моноку, – сказал парнишка. – Он не будет возражать.
   Монок опять был без сознания.
   К тому времени, когда я расстрелял все патроны, вернулся Барни с полной охапкой гранат.
   – Я схожу еще раз, – сказал он, выбираясь наружу.
   Только я успел вытащить свой пистолет из кобуры, как начался минометный огонь. Я нырнул вниз в окоп. Снаряды падали совсем близко. Раскаленная добела шрапнель летела мимо, не задевая нас.
   Она задела Барни. Он возвращался назад с остальными гранатами, когда горящая шрапнель вцепилась в его бок, в его руку и ногу.
   – Ублюдки, ублюдки, ублюдки! – визжал он.
   Барни возвратился к окопу, и я втащил его туда, наложил грубые бинты на его раны. Продолжал ухать миномет. Как моя раскаленная голова. А все остальные, кроме Барни, спали в этом проклятом Богом окопе. Такова война – ты кончаешь тем, что начинаешь завидовать погибшим.
   Потом обстрел кончился.
   Мы ждали, когда временное затишье прекратится. Прошло полчаса, но затишье продолжалось. Теперь нас прикроет темнота. Япошкам будет трудно найти нас ночью. Но и никто другой не сможет разыскать нас.
   – Как Фремонт с Уоткинсом? – спросил я у Барни.
   – Уоткинс в сознании, по крайней мере, был в сознании. Фремонт засунул палец себе в живот, пытаясь остановить кровотечение.
   – О Господи!
   – У бедняги нет шанса.
   – Думаю, у нас у всех его нет.
   – Я думал, что пехота или рота "Б" придут на помощь к этому времени.
   – На это можно было надеяться, пока не стемнело. Понятно, что они, черт бы их побрал, не воспользуются темнотой.
   Он покачал головой.
   – Бедняга Уйти все еще лежит там, где ребята уронили его. Он теперь мертв. Бедный сукин сын!
   – Единственная разница между ним и нами в том, что мы в окопе.
   Москиты пировали, заползая в наши волосы. Барни жевал нюхательный табак, чтобы заглушить жажду: он отдал свою воду раненым. Я закурил. Меня трясло, пот катился по лбу, заливая мое лицо соленым водопадом. От лихорадки я не хотел есть. Это было уже что-то. Но, Господи, как я хотел пить, как мне нужно было немного воды! Господи!
   Начался дождь.
   – Спасибо за такую милость, – сказал я небу. Мы положили в две воронки от снарядов защитные тенты, точнее, это сделал Барни: я был слишком слаб даже для этого. Дождь привел раненых мужчин и мальчишек в чувство настолько, что они смогли двигаться самостоятельно. Мы собрались все вместе. Как только набралось достаточно воды, я высунул голову, приподнял край тента и стал пить. Барни сделал то же самое, с жадностью набросившись на воду. Мы перелили воду во фляги и пустили их по кругу – для раненых. Особенно в плохом состоянии был Монок. Он пришел в сознание, но стонал, как умирающий.