Страница:
Рискуя встретить грубый прием, я решился сделать последнее усилие, отыскать мистрис Ван-Брандт, прежде чем вернусь на судно.
Увидев, что я подхожу к нему, незнакомец встретил меня на полдороге. Его одежда и обращение ясно показали, что я встретил человека не низкого звания. Он отвечал на мой вопрос вежливо на своем языке. Увидев, что я не понимаю его слов, он пригласил меня знаками следовать за ним.
Пройдя несколько минут по направлению совершенно для меня новому, мы остановились на мрачном, маленьком сквере с заброшенным садиком посередине. Указав на нижнее окно в одном из домов, в котором мелькал тусклый огонек, мой проводник сказал мне по-голландски: «Контора Ван-Брандта», — поклонился и оставил меня.
Я подошел к окну. Оно было отворено и находилось выше моей головы. Огонь в комнате пробивался сквозь щели запертых деревянных ставней. Все еще преследуемый предчувствием наступающих неприятностей, я не решался позвонить в колокольчик. Почему я знал, какое новое бедствие могло встретить меня, когда отворится дверь? Я ждал под окном — и слушал.
Не прошло и минуты, как я услышал женский голос в комнате. Нельзя было ошибиться в очаровании этого голоса. Это был голос мистрис Ван-Брандт.
— Пойдем, душечка? — говорила она. — Уже очень поздно — тебе следовало лежать в постели два часа тому назад.
Голос ребенка отвечал:
— Мне не хочется спать, мама.
— Но, душа моя, вспомни, что ты была больна. Ты опять занеможешь, если так долго не будешь ложиться в постель. Только ляг, и ты скоро заснешь, когда я погашу свечу.
— Ты не должна гасить свечу, — возразила девочка выразительно, — мой новый папа придет. Как он отыщет к нам дорогу, если ты погасишь свечу?
Мать отвечала резко, как будто эти слова ребенка раздражали ее.
— Ты говоришь вздор, — сказала она, — и должна лечь в постель. Мистер Джермень ничего о нас не знает. Мистер Джермень в Англии.
Я не мог сдерживаться больше. Я закричал под окном:
— Мистер Джермень здесь!
Глава XXXVII
Глава XXXVIII
Увидев, что я подхожу к нему, незнакомец встретил меня на полдороге. Его одежда и обращение ясно показали, что я встретил человека не низкого звания. Он отвечал на мой вопрос вежливо на своем языке. Увидев, что я не понимаю его слов, он пригласил меня знаками следовать за ним.
Пройдя несколько минут по направлению совершенно для меня новому, мы остановились на мрачном, маленьком сквере с заброшенным садиком посередине. Указав на нижнее окно в одном из домов, в котором мелькал тусклый огонек, мой проводник сказал мне по-голландски: «Контора Ван-Брандта», — поклонился и оставил меня.
Я подошел к окну. Оно было отворено и находилось выше моей головы. Огонь в комнате пробивался сквозь щели запертых деревянных ставней. Все еще преследуемый предчувствием наступающих неприятностей, я не решался позвонить в колокольчик. Почему я знал, какое новое бедствие могло встретить меня, когда отворится дверь? Я ждал под окном — и слушал.
Не прошло и минуты, как я услышал женский голос в комнате. Нельзя было ошибиться в очаровании этого голоса. Это был голос мистрис Ван-Брандт.
— Пойдем, душечка? — говорила она. — Уже очень поздно — тебе следовало лежать в постели два часа тому назад.
Голос ребенка отвечал:
— Мне не хочется спать, мама.
— Но, душа моя, вспомни, что ты была больна. Ты опять занеможешь, если так долго не будешь ложиться в постель. Только ляг, и ты скоро заснешь, когда я погашу свечу.
— Ты не должна гасить свечу, — возразила девочка выразительно, — мой новый папа придет. Как он отыщет к нам дорогу, если ты погасишь свечу?
Мать отвечала резко, как будто эти слова ребенка раздражали ее.
— Ты говоришь вздор, — сказала она, — и должна лечь в постель. Мистер Джермень ничего о нас не знает. Мистер Джермень в Англии.
Я не мог сдерживаться больше. Я закричал под окном:
— Мистер Джермень здесь!
Глава XXXVII
ЛЮБОВЬ И ГОРДОСТЬ
Крик испуга из комнат показал мне, что меня услышали. Еще с минуту не случилось ничего. Потом голос ребенка донесся до меня дико и пронзительно:
— Отвори ставни, мама! Я сказала, что он придет, я хочу видеть его!
Была еще минута нерешительности, прежде чем мать отворила ставни. Она сделала это наконец. Я увидел ее у окна, огонь сзади освещал ее, а голова ребенка виднелась выше подоконника. Милое личико быстро качалось, как будто моя самоназванная дочь плясала от радости.
— Могу ли я поверить глазам? — сказала мистрис Ван-Брандт. — Неужели это мистер Джермень?
— Как вы себя чувствуете, новый папа? — вскричала девочка. — Отворите большую дверь и войдите. Я хочу поцеловать вас.
Между холодно-сдержанным тоном матери и веселым приветствием ребенка была громадная разница. Не слишком ли поспешно явился я перед мистрис Ван-Брандт? Подобно всем людям с чувствительной натурой, она обладала внутренним чувством достоинства, которое есть не что иное, как гордость под другим названием. Не была ли ее гордость оскорблена одной этой мыслью, что я увидел ее брошенной и обманутой, брошенной подло, беспомощной и ненужной для посторонних, человеком, для которого она так много пожертвовала и выстрадала так много? И этот человек оказался вором, убежавшим от обманутых им хозяев! Я отворил тяжелую дубовую дверь, опасаясь, что это может быть настоящее объяснение перемены, которую я уже заметил в ней. Мои опасения подтвердились, когда она отперла внутреннюю дверь, ведущую со двора в гостиную, и впустила меня в дом.
Когда я взял ее за обе руки и поцеловал, она быстро отвернула голову, так что мои губы коснулись только ее щеки. Она сильно покраснела, опустила от смущения глаза, когда высказала весьма церемонно свое удивление при виде меня. Когда девочка бросилась в мои объятия, мистрис Ван-Брандт закричала раздраженно:
— Не беспокой мистера Джерменя!
Я сел на стул и взял девочку на колени. Мистрис Ван-Брандт села поодаль от меня.
— Я полагаю, бесполезно спрашивать вас, знаете ли вы, что случилось, — сказала она, опять побледнев так же внезапно, как покраснела, и все еще упорно смотря в землю.
Прежде чем я успел ответить, девочка весело выболтала причину исчезновения своего отца.
— Мой другой папа убежал! Мой другой папа украл деньги! Уже пора, чтобы у меня был новый папа, не так ли?
Она обвилась руками вокруг моей шеи.
— Теперь уже он у меня! — вскричала она пронзительным голосом.
Мать посмотрела на нас. Некоторое время гордая, чувствительная женщина успешно боролась с собой. Но страдание, терзавшее ее, нельзя было переносить молча. С тихим криком боли закрыла она руками лицо. Сломленная сознанием своего унижения, она даже стыдилась показать свои слезы любимому человеку.
Я поставил девочку на пол. В гостиной была другая дверь, которая оставалась открытой. Там была спальня и свеча, горевшая на туалетном столике.
— Ступай туда играть, — сказал я, — я хочу поговорить с твоей мамой.
Девочка надулась. Мое предложение, по-видимому, не прельстило ее.
— Дайте мне чем играть, — сказала она, — мне надоели игрушки. Дайте мне посмотреть, что у вас в карманах.
Ее суетливые ручки начали обыскивать мои карманы. Я позволил ей взять то, что она хотела, и этим добился, чтобы она убежала в другую комнату. Как только она исчезла, я приблизился к бедной матери и сел возле нее.
— Думайте об этом так, как думаю я, — сказал я. — Теперь он бросил вас, он предоставил вам свободу стать моей.
Она немедленно подняла голову.
— Теперь, когда он бросил меня, — ответила она, — я недостойна вас еще более, чем прежде!
— Почему? — спросил я.
— Почему? — повторила она горячо. — Разве женщина не дошла до самой низкой степени унижения, когда дожила до того, что ее бросил вор?
Бесполезно было пытаться рассуждать с ней в ее теперешнем расположении духа. Я старался привлечь ее внимание к менее тягостному предмету, упомянув о странных событиях, которые привели меня к ней в третий раз. Она уныло остановила меня в самом начале.
— Бесполезно опять говорить о том, о чем мы уже говорили в других случаях, — ответила она. — Я опять явилась вам во сне, как являлась уже прежде два раза.
— Нет, — сказал я. — Не так, как вы являлись прежде два раза. На этот раз я видел вас рядом с девочкой.
Этот ответ оживил ее. Она вздрогнула и тревожно посмотрела на дверь спальни.
— Не говорите громко, — сказала она, — девочка не должна слышать нас. Мой сон на этот раз оставил тягостное впечатление в моей душе. Девочка замешана в нем, а это мне не нравится. Потом место, в котором я видела вас во сне, соединяется…
Она замолчала, не закончив фразы.
— Я растревожена и несчастна сегодня, — продолжала она, — и не хочу говорить об этом. Но мне хотелось бы узнать, неужели вы точно были именно в том коттедже?
Я никак не мог понять замешательства, с которым она задала мне этот вопрос. По моему мнению, ничего не было удивительного в том, что она бывала в Суффолке и знала озеро Зеленых Вод. Это озеро было известно во всем графстве и было любимым местом для пикников, а хорошенький коттедж Дермоди считался одним из лучших украшений местоположения. Мне только удивительно было видеть, а я видел это ясно, что у нее есть какие-то тягостные воспоминания о моем прежнем доме. Я решался ответить на ее вопрос в таких выражениях, которые могли бы поощрять ее доверие ко мне. Еще минута, и я сказал бы ей, что мое детство прошло у озера Зеленых Вод, еще минута, и мы узнали бы друг друга, но пустое препятствие остановило слова, готовые сорваться с моих губ. Девочка выбежала из спальни с каким-то странным ключом в руке.
— Что это такое? — спросила она, подходя ко мне.
— Мой ключ, — ответил я, узнав одну из тех вещиц, которые она вынула из моих карманов.
— Что он отпирает?
— Дверь каюты на моем судне.
— Возьмите меня на ваше судно.
Мать остановила ее. Начался новый спор о том, идти или не идти спать. В то время, когда девочка опять оставила нас с позволением поиграть еще несколько минут, разговор между мистрис Ван-Брандт и мной принял новое направление. Заговорив теперь о здоровье девочки, мы весьма естественно перешли к вопросу об отношении девочки к сновидению ее матери.
— У нее была лихорадка, — начала мистрис Ван-Брандт, — и ей стало лучше только в тот день, когда я была брошена в этом жалком месте. К вечеру с ней случился другой приступ болезни, страшно испугавший меня. Она лишилась чувств, ее маленькие ручки и ножки окоченели. Здесь остался еще один доктор. Разумеется, я послала за ним. Он сказал, что ее потеря сознания связана с нервнопсихическим расстройством. В то же время он успокоил меня, сказав, что ей не угрожает смерть, и оставил мне лекарства, которые следовало дать, если появятся некоторые симптомы. Я уложила дочь в постель и прижала к себе, чтобы согреть ее. Я не верю месмеризму, но как вы думаете, не могли ли мы иметь какого-нибудь влияния друг на друга, которое могло бы объяснить, что случилось потом?
— Весьма вероятно. В то же время месмерическая теория (если бы вы могли поверить ей), повела бы объяснение еще дальше. Месмеризм объяснил бы не только то, что вы и дочь ваша имели влияние друг на друга, но что, несмотря на расстояние, вы обе имели влияние на меня. И, таким образом, месмеризм объяснил бы мое видение, как необходимый результат высоко развитой симпатии между нами. Скажите мне, вы заснули с ребенком на руках?
— Да. Я ужасно утомилась, несмотря на мое намерение не спать всю ночь. В моем одиночестве брошенная в незнакомом месте, с больным ребенком, я опять увидела вас во сне и опять обратилась к вам как к покровителю и другу. В моем сновидении было только одно новое обстоятельство — девочка была со мной, когда я подошла к вам, и она внушила мне слова, когда я писала в вашей книге. Вы, вероятно, видели слова, и, конечно, они исчезли, когда я проснулась? Я нашла мою милую малютку еще лежащей как мертвая в моих объятиях. Целую ночь перемены в ней не было. Она только очнулась в полдень на следующий день. Отчего вы вздрогнули? Что в моих словах показалось вам удивительным?
Для моего изумления была основательная причина. В тот день и в тот час, когда девочка очнулась, я стоял на палубе судна и видел, как ее призрак исчез из моих глаз!
— Сказала она что-нибудь, — спросил я, — когда пришла в сознание?
— Да. Она также видела во сне, что находится с вами. Она сказала: «Он едет к нам, мама, и я показывала ему дорогу». Я спросила, где она видела вас. Она сбивчиво говорила о разных местах. Она говорила о деревьях, коттедже, озере. Потом о полях, изгородях и уединенных переулках. Потом об экипаже и лошадях, и о большой белой дороге. Потом о многолюдных улицах и домах, о реке и корабле. Ничего нет удивительного, что она говорила об этих последних предметах. Дома, реку и корабль, которые она видела во сне, она видела и наяву, когда мы везли ее из Лондона в Роттердам, когда ехали сюда. Но относительно других мест, особенно коттеджа и озера (как она описывала их), я могу только предполагать, что ее сновидение было отражением моего. Я видела во сне коттедж и озеро, которые я знала в давно прошедшие годы, и, Господь знает почему, я соединила вас с этим местом. Не будем говорить об этом теперь. Не знаю, какое ослепление заставляет меня шутить таким образом со старыми воспоминаниями, огорчающими меня в моем настоящем положении. Мы говорили о здоровье девочки — вернемся к этому.
Нелегко было вернуться к разговору о здоровье девочки. Мистрис Ван-Брандт оживила мое любопытство, упомянув о своих воспоминаниях об озере Зеленых Вод. Малютка еще спокойно играла в спальне. Мне еще раз представился удобный случай. Я воспользовался им.
— Я не стану вас огорчать, — сказал я. — Я только прошу позволения, прежде чем мы переменим тему разговора, задать вам один вопрос о коттедже и озере.
Так было угодно року, преследующему нас, что теперь она в свою очередь стала невинным препятствием к тому, чтобы мы узнали друг друга.
— Ничего не могу сказать вам больше сегодня, — перебила она, вставая с нетерпением. — Мне пора укладывать девочку в постель, и кроме того, я не могу говорить о том, что огорчает меня. Вы должны дождаться время, если оно наступит когда-нибудь, когда я стану спокойнее и счастливее, чем теперь.
Она повернулась и пошла в спальню. Действуя опрометчиво по минутному побуждению, я взял ее за руку и остановил.
— Это зависит от вас, — сказал я, — и более спокойное и счастливое время наступит для вас с этой минуты.
— Наступит для меня? — повторила она. — Что вы хотите сказать?
— Скажите одно слово, — возразил я, — и у вас и вашей дочери будут домашний кров и светлая будущность.
Она посмотрела на меня и с изумлением, и с гневом.
— Вы предлагаете мне ваше покровительство? — спросила она.
— Я предлагаю вам покровительство мужа, — ответил я. — Я прошу вас быть моей женой.
Она сделала шаг ко мне и посмотрела мне прямо в глаза.
— Вы, очевидно, не знаете того, что случилось, — сказала она. — А между тем Богу известно, что девочка сказала довольно ясно.
— Девочка только сказала мне, — возразил я, — то, что я уже слышал, едучи сюда.
— Вы слышали все?
— Все.
— И еще хотите жениться на мне?
— Я не могу вообразить большего счастья, как видеть вас своей женой.
— Зная то, что вам известно теперь?
— Зная то, что мне известно теперь, я прошу вас убедительно вашей руки. Какие права ни имел бы этот человек на вас как отец вашего ребенка, он теперь нарушил их тем, что так гнусно бросил вас. В полном значении слова, моя дорогая, вы женщина свободная. У нас было довольно горя в нашей жизни. Счастье, наконец, стало для нас доступно. Придите ко мне, скажите да!
Я хотел заключить ее в свои объятия; но она отступила, как будто я испугал ее.
— Никогда! — сказала она твердо.
Я произнес шепотом следующие слова, чтобы девочка в другой комнате не могла слышать нас:
— Вы когда-то говорили, что любите меня.
— Я и теперь вас люблю.
— Так же нежно, как и прежде?
— Гораздо нежнее прежнего.
— Поцелуйте меня!
Она машинально уступила. Она поцеловала меня. Губы ее были холодны. Крупные слезы катились из глаз.
— Вы не любите меня! — вскричал я сердито. — Вы целуете меня как бы по обязанности. Губы ваши холодны, сердце ваше холодно. Вы не любите меня!
Она посмотрела на меня грустно, с нежной улыбкой.
— Следует помнить разницу между вашим положением и моим, — сказала она. — Вы человек безукоризненной честности, занимающий неоспоримое положение в свете. А я что такое? Я брошенная любовница вора. Один из нас должен помнить это. Вы великодушно забыли об этом. Я должна держать это в мыслях. Конечно, я холодна. Страдание имеет на меня влияние, а я признаюсь, что теперь очень страдаю.
Я был так страстно влюблен в нее, что не мог испытывать того сочувствия, на которое она, очевидно, рассчитывала, говоря эти слова. Мужчина может уважать совестливость женщины, когда она обращается к нему с безмолвной мольбой в глазах и со слезами. Но холодное выражение в словах только раздражает его или надоедает ему.
— Чья вина, если вы страдаете? — возразил я холодно. — Я прошу вас сделать мою и вашу жизнь счастливой. Вы женщина жестоко оскорбленная, но не порочная. Вы достойны быть моей женой, а я готов гласно объявить об этом. Вернитесь со мной в Англию. Мое судно ждет вас.
Она села на стул. Ее руки беспомощно опустились на колени.
— Как это жестоко! — прошептала она. — Как жестоко искушать меня!
Она подождала немного и вернулась к своему твердому решению.
— Нет! — сказала она. — Если бы я даже умерла из-за этого, я все-таки стану отказываться обесславить вас. Оставьте меня, мистер Джермень. Вы можете еще раз проявить ко мне вашу доброту. Ради Бога, оставьте меня!
Я обратился с последней мольбой к ее сердцу.
— Знаете ли вы, какова будет моя жизнь, если я буду жить без вас? — спросил я. — Мать моя умерла. На свете не осталось ни одного живого существа, любимого мной, кроме вас. А вы просите меня оставить вас! Куда мне деваться? Что мне делать? Вы говорите о жестокости! Разве не жестоко жертвовать счастьем моей жизни из-за пустой деликатности, из-за безрассудного опасения мнения света? Я люблю вас — вы любите меня. Все другие соображения не стоят ничего. Вернитесь со мной в Англию, вернитесь и будьте моей женой!
Она упала на колени и, взяв мою руку, молча поднесла ее к губам. Я старался приподнять ее. Это было бесполезно.., она твердо не хотела этого.
— Это значит: нет? — спросил я.
— Это значит, — сказала она слабым, прерывающимся голосом, — что я ценю вашу честь выше своего счастья. Если я выйду за вас, ваша карьера будет испорчена вашей женой и когда-нибудь вы скажете мне об этом. Я могу страдать, я могу умереть, но такой будущности не могу себе представить. Простите меня и забудьте обо мне. Я не могу сказать ничего больше!
Она выпустила мою руку и упала на пол. Полное отчаяние этого поступка сказало мне, гораздо красноречивее слов, сейчас сказанных ею, что ее намерение неизменно. Она добровольно рассталась со мной, ее собственный поступок разлучил нас навсегда.
— Отвори ставни, мама! Я сказала, что он придет, я хочу видеть его!
Была еще минута нерешительности, прежде чем мать отворила ставни. Она сделала это наконец. Я увидел ее у окна, огонь сзади освещал ее, а голова ребенка виднелась выше подоконника. Милое личико быстро качалось, как будто моя самоназванная дочь плясала от радости.
— Могу ли я поверить глазам? — сказала мистрис Ван-Брандт. — Неужели это мистер Джермень?
— Как вы себя чувствуете, новый папа? — вскричала девочка. — Отворите большую дверь и войдите. Я хочу поцеловать вас.
Между холодно-сдержанным тоном матери и веселым приветствием ребенка была громадная разница. Не слишком ли поспешно явился я перед мистрис Ван-Брандт? Подобно всем людям с чувствительной натурой, она обладала внутренним чувством достоинства, которое есть не что иное, как гордость под другим названием. Не была ли ее гордость оскорблена одной этой мыслью, что я увидел ее брошенной и обманутой, брошенной подло, беспомощной и ненужной для посторонних, человеком, для которого она так много пожертвовала и выстрадала так много? И этот человек оказался вором, убежавшим от обманутых им хозяев! Я отворил тяжелую дубовую дверь, опасаясь, что это может быть настоящее объяснение перемены, которую я уже заметил в ней. Мои опасения подтвердились, когда она отперла внутреннюю дверь, ведущую со двора в гостиную, и впустила меня в дом.
Когда я взял ее за обе руки и поцеловал, она быстро отвернула голову, так что мои губы коснулись только ее щеки. Она сильно покраснела, опустила от смущения глаза, когда высказала весьма церемонно свое удивление при виде меня. Когда девочка бросилась в мои объятия, мистрис Ван-Брандт закричала раздраженно:
— Не беспокой мистера Джерменя!
Я сел на стул и взял девочку на колени. Мистрис Ван-Брандт села поодаль от меня.
— Я полагаю, бесполезно спрашивать вас, знаете ли вы, что случилось, — сказала она, опять побледнев так же внезапно, как покраснела, и все еще упорно смотря в землю.
Прежде чем я успел ответить, девочка весело выболтала причину исчезновения своего отца.
— Мой другой папа убежал! Мой другой папа украл деньги! Уже пора, чтобы у меня был новый папа, не так ли?
Она обвилась руками вокруг моей шеи.
— Теперь уже он у меня! — вскричала она пронзительным голосом.
Мать посмотрела на нас. Некоторое время гордая, чувствительная женщина успешно боролась с собой. Но страдание, терзавшее ее, нельзя было переносить молча. С тихим криком боли закрыла она руками лицо. Сломленная сознанием своего унижения, она даже стыдилась показать свои слезы любимому человеку.
Я поставил девочку на пол. В гостиной была другая дверь, которая оставалась открытой. Там была спальня и свеча, горевшая на туалетном столике.
— Ступай туда играть, — сказал я, — я хочу поговорить с твоей мамой.
Девочка надулась. Мое предложение, по-видимому, не прельстило ее.
— Дайте мне чем играть, — сказала она, — мне надоели игрушки. Дайте мне посмотреть, что у вас в карманах.
Ее суетливые ручки начали обыскивать мои карманы. Я позволил ей взять то, что она хотела, и этим добился, чтобы она убежала в другую комнату. Как только она исчезла, я приблизился к бедной матери и сел возле нее.
— Думайте об этом так, как думаю я, — сказал я. — Теперь он бросил вас, он предоставил вам свободу стать моей.
Она немедленно подняла голову.
— Теперь, когда он бросил меня, — ответила она, — я недостойна вас еще более, чем прежде!
— Почему? — спросил я.
— Почему? — повторила она горячо. — Разве женщина не дошла до самой низкой степени унижения, когда дожила до того, что ее бросил вор?
Бесполезно было пытаться рассуждать с ней в ее теперешнем расположении духа. Я старался привлечь ее внимание к менее тягостному предмету, упомянув о странных событиях, которые привели меня к ней в третий раз. Она уныло остановила меня в самом начале.
— Бесполезно опять говорить о том, о чем мы уже говорили в других случаях, — ответила она. — Я опять явилась вам во сне, как являлась уже прежде два раза.
— Нет, — сказал я. — Не так, как вы являлись прежде два раза. На этот раз я видел вас рядом с девочкой.
Этот ответ оживил ее. Она вздрогнула и тревожно посмотрела на дверь спальни.
— Не говорите громко, — сказала она, — девочка не должна слышать нас. Мой сон на этот раз оставил тягостное впечатление в моей душе. Девочка замешана в нем, а это мне не нравится. Потом место, в котором я видела вас во сне, соединяется…
Она замолчала, не закончив фразы.
— Я растревожена и несчастна сегодня, — продолжала она, — и не хочу говорить об этом. Но мне хотелось бы узнать, неужели вы точно были именно в том коттедже?
Я никак не мог понять замешательства, с которым она задала мне этот вопрос. По моему мнению, ничего не было удивительного в том, что она бывала в Суффолке и знала озеро Зеленых Вод. Это озеро было известно во всем графстве и было любимым местом для пикников, а хорошенький коттедж Дермоди считался одним из лучших украшений местоположения. Мне только удивительно было видеть, а я видел это ясно, что у нее есть какие-то тягостные воспоминания о моем прежнем доме. Я решался ответить на ее вопрос в таких выражениях, которые могли бы поощрять ее доверие ко мне. Еще минута, и я сказал бы ей, что мое детство прошло у озера Зеленых Вод, еще минута, и мы узнали бы друг друга, но пустое препятствие остановило слова, готовые сорваться с моих губ. Девочка выбежала из спальни с каким-то странным ключом в руке.
— Что это такое? — спросила она, подходя ко мне.
— Мой ключ, — ответил я, узнав одну из тех вещиц, которые она вынула из моих карманов.
— Что он отпирает?
— Дверь каюты на моем судне.
— Возьмите меня на ваше судно.
Мать остановила ее. Начался новый спор о том, идти или не идти спать. В то время, когда девочка опять оставила нас с позволением поиграть еще несколько минут, разговор между мистрис Ван-Брандт и мной принял новое направление. Заговорив теперь о здоровье девочки, мы весьма естественно перешли к вопросу об отношении девочки к сновидению ее матери.
— У нее была лихорадка, — начала мистрис Ван-Брандт, — и ей стало лучше только в тот день, когда я была брошена в этом жалком месте. К вечеру с ней случился другой приступ болезни, страшно испугавший меня. Она лишилась чувств, ее маленькие ручки и ножки окоченели. Здесь остался еще один доктор. Разумеется, я послала за ним. Он сказал, что ее потеря сознания связана с нервнопсихическим расстройством. В то же время он успокоил меня, сказав, что ей не угрожает смерть, и оставил мне лекарства, которые следовало дать, если появятся некоторые симптомы. Я уложила дочь в постель и прижала к себе, чтобы согреть ее. Я не верю месмеризму, но как вы думаете, не могли ли мы иметь какого-нибудь влияния друг на друга, которое могло бы объяснить, что случилось потом?
— Весьма вероятно. В то же время месмерическая теория (если бы вы могли поверить ей), повела бы объяснение еще дальше. Месмеризм объяснил бы не только то, что вы и дочь ваша имели влияние друг на друга, но что, несмотря на расстояние, вы обе имели влияние на меня. И, таким образом, месмеризм объяснил бы мое видение, как необходимый результат высоко развитой симпатии между нами. Скажите мне, вы заснули с ребенком на руках?
— Да. Я ужасно утомилась, несмотря на мое намерение не спать всю ночь. В моем одиночестве брошенная в незнакомом месте, с больным ребенком, я опять увидела вас во сне и опять обратилась к вам как к покровителю и другу. В моем сновидении было только одно новое обстоятельство — девочка была со мной, когда я подошла к вам, и она внушила мне слова, когда я писала в вашей книге. Вы, вероятно, видели слова, и, конечно, они исчезли, когда я проснулась? Я нашла мою милую малютку еще лежащей как мертвая в моих объятиях. Целую ночь перемены в ней не было. Она только очнулась в полдень на следующий день. Отчего вы вздрогнули? Что в моих словах показалось вам удивительным?
Для моего изумления была основательная причина. В тот день и в тот час, когда девочка очнулась, я стоял на палубе судна и видел, как ее призрак исчез из моих глаз!
— Сказала она что-нибудь, — спросил я, — когда пришла в сознание?
— Да. Она также видела во сне, что находится с вами. Она сказала: «Он едет к нам, мама, и я показывала ему дорогу». Я спросила, где она видела вас. Она сбивчиво говорила о разных местах. Она говорила о деревьях, коттедже, озере. Потом о полях, изгородях и уединенных переулках. Потом об экипаже и лошадях, и о большой белой дороге. Потом о многолюдных улицах и домах, о реке и корабле. Ничего нет удивительного, что она говорила об этих последних предметах. Дома, реку и корабль, которые она видела во сне, она видела и наяву, когда мы везли ее из Лондона в Роттердам, когда ехали сюда. Но относительно других мест, особенно коттеджа и озера (как она описывала их), я могу только предполагать, что ее сновидение было отражением моего. Я видела во сне коттедж и озеро, которые я знала в давно прошедшие годы, и, Господь знает почему, я соединила вас с этим местом. Не будем говорить об этом теперь. Не знаю, какое ослепление заставляет меня шутить таким образом со старыми воспоминаниями, огорчающими меня в моем настоящем положении. Мы говорили о здоровье девочки — вернемся к этому.
Нелегко было вернуться к разговору о здоровье девочки. Мистрис Ван-Брандт оживила мое любопытство, упомянув о своих воспоминаниях об озере Зеленых Вод. Малютка еще спокойно играла в спальне. Мне еще раз представился удобный случай. Я воспользовался им.
— Я не стану вас огорчать, — сказал я. — Я только прошу позволения, прежде чем мы переменим тему разговора, задать вам один вопрос о коттедже и озере.
Так было угодно року, преследующему нас, что теперь она в свою очередь стала невинным препятствием к тому, чтобы мы узнали друг друга.
— Ничего не могу сказать вам больше сегодня, — перебила она, вставая с нетерпением. — Мне пора укладывать девочку в постель, и кроме того, я не могу говорить о том, что огорчает меня. Вы должны дождаться время, если оно наступит когда-нибудь, когда я стану спокойнее и счастливее, чем теперь.
Она повернулась и пошла в спальню. Действуя опрометчиво по минутному побуждению, я взял ее за руку и остановил.
— Это зависит от вас, — сказал я, — и более спокойное и счастливое время наступит для вас с этой минуты.
— Наступит для меня? — повторила она. — Что вы хотите сказать?
— Скажите одно слово, — возразил я, — и у вас и вашей дочери будут домашний кров и светлая будущность.
Она посмотрела на меня и с изумлением, и с гневом.
— Вы предлагаете мне ваше покровительство? — спросила она.
— Я предлагаю вам покровительство мужа, — ответил я. — Я прошу вас быть моей женой.
Она сделала шаг ко мне и посмотрела мне прямо в глаза.
— Вы, очевидно, не знаете того, что случилось, — сказала она. — А между тем Богу известно, что девочка сказала довольно ясно.
— Девочка только сказала мне, — возразил я, — то, что я уже слышал, едучи сюда.
— Вы слышали все?
— Все.
— И еще хотите жениться на мне?
— Я не могу вообразить большего счастья, как видеть вас своей женой.
— Зная то, что вам известно теперь?
— Зная то, что мне известно теперь, я прошу вас убедительно вашей руки. Какие права ни имел бы этот человек на вас как отец вашего ребенка, он теперь нарушил их тем, что так гнусно бросил вас. В полном значении слова, моя дорогая, вы женщина свободная. У нас было довольно горя в нашей жизни. Счастье, наконец, стало для нас доступно. Придите ко мне, скажите да!
Я хотел заключить ее в свои объятия; но она отступила, как будто я испугал ее.
— Никогда! — сказала она твердо.
Я произнес шепотом следующие слова, чтобы девочка в другой комнате не могла слышать нас:
— Вы когда-то говорили, что любите меня.
— Я и теперь вас люблю.
— Так же нежно, как и прежде?
— Гораздо нежнее прежнего.
— Поцелуйте меня!
Она машинально уступила. Она поцеловала меня. Губы ее были холодны. Крупные слезы катились из глаз.
— Вы не любите меня! — вскричал я сердито. — Вы целуете меня как бы по обязанности. Губы ваши холодны, сердце ваше холодно. Вы не любите меня!
Она посмотрела на меня грустно, с нежной улыбкой.
— Следует помнить разницу между вашим положением и моим, — сказала она. — Вы человек безукоризненной честности, занимающий неоспоримое положение в свете. А я что такое? Я брошенная любовница вора. Один из нас должен помнить это. Вы великодушно забыли об этом. Я должна держать это в мыслях. Конечно, я холодна. Страдание имеет на меня влияние, а я признаюсь, что теперь очень страдаю.
Я был так страстно влюблен в нее, что не мог испытывать того сочувствия, на которое она, очевидно, рассчитывала, говоря эти слова. Мужчина может уважать совестливость женщины, когда она обращается к нему с безмолвной мольбой в глазах и со слезами. Но холодное выражение в словах только раздражает его или надоедает ему.
— Чья вина, если вы страдаете? — возразил я холодно. — Я прошу вас сделать мою и вашу жизнь счастливой. Вы женщина жестоко оскорбленная, но не порочная. Вы достойны быть моей женой, а я готов гласно объявить об этом. Вернитесь со мной в Англию. Мое судно ждет вас.
Она села на стул. Ее руки беспомощно опустились на колени.
— Как это жестоко! — прошептала она. — Как жестоко искушать меня!
Она подождала немного и вернулась к своему твердому решению.
— Нет! — сказала она. — Если бы я даже умерла из-за этого, я все-таки стану отказываться обесславить вас. Оставьте меня, мистер Джермень. Вы можете еще раз проявить ко мне вашу доброту. Ради Бога, оставьте меня!
Я обратился с последней мольбой к ее сердцу.
— Знаете ли вы, какова будет моя жизнь, если я буду жить без вас? — спросил я. — Мать моя умерла. На свете не осталось ни одного живого существа, любимого мной, кроме вас. А вы просите меня оставить вас! Куда мне деваться? Что мне делать? Вы говорите о жестокости! Разве не жестоко жертвовать счастьем моей жизни из-за пустой деликатности, из-за безрассудного опасения мнения света? Я люблю вас — вы любите меня. Все другие соображения не стоят ничего. Вернитесь со мной в Англию, вернитесь и будьте моей женой!
Она упала на колени и, взяв мою руку, молча поднесла ее к губам. Я старался приподнять ее. Это было бесполезно.., она твердо не хотела этого.
— Это значит: нет? — спросил я.
— Это значит, — сказала она слабым, прерывающимся голосом, — что я ценю вашу честь выше своего счастья. Если я выйду за вас, ваша карьера будет испорчена вашей женой и когда-нибудь вы скажете мне об этом. Я могу страдать, я могу умереть, но такой будущности не могу себе представить. Простите меня и забудьте обо мне. Я не могу сказать ничего больше!
Она выпустила мою руку и упала на пол. Полное отчаяние этого поступка сказало мне, гораздо красноречивее слов, сейчас сказанных ею, что ее намерение неизменно. Она добровольно рассталась со мной, ее собственный поступок разлучил нас навсегда.
Глава XXXVIII
ДВЕ СУДЬБЫ
Я не сделал движения, чтобы выйти из комнаты, я ни малейшим признаком не обнаружил своего горя. Мое сердце ожесточилось против женщины, так упорно отказывавшей мне. Я стоял и смотрел на нее без жалости, охваченный гневом, одно воспоминание о котором ужасает меня и теперь. Для меня было только одно извинение. Рассудок мой не мог перенести последнего разрушения надежды, привязывавшей меня к жизни. В ту ужасную ночь (чего не было в другое время), я сам думаю, что был помешан. Я первый прервал молчание.
— Встаньте, — сказал я холодно.
Она приподняла свое лицо от пола и посмотрела на меня, сомневаясь, то ли она слышала.
— Наденьте шляпку и плащ, — продолжал я — я должен просить вас отправиться со мной на судно.
Она медленно приподнялась. Глаза ее остановились на моем лице с тупым и изумленным выражением.
— Зачем мне идти с вами на судно? — спросила она. Девочка услышала ее. Девочка подбежала к нам, держа в одной руке свою шляпу, а в другой ключ от каюты.
— Я готова! — сказала она. — Я отворю дверь каюты.
Мать сделала ей знак вернуться в спальню. Она подошла к двери, которая вела на двор, и ждала там прислушиваясь. Я холодно повернулся к мистрис Ван-Брандт и ответил на вопрос, с которым она обратилась ко мне.
— Вы остались, — сказал я, — без всяких средств, чтобы уехать отсюда. Через два часа настанет прилив, и я тотчас отправлюсь в обратный путь. На этот раз мы расстанемся с тем, чтобы не встречаться никогда. Прежде чем уеду, я решил обеспечить вас материально. Деньги мои лежат в дорожном мешке в каюте. Вот по этой причине я и должен просить вас отправиться со мной на мое судно.
— Благодарю вас за доброту, — сказала она. — Мне совсем не так нужна помощь, как вы предполагаете.
— Бесполезно пытаться обмануть меня, — продолжал я. — Я говорил с главным партнером дома Ван-Брандт в Амстердаме и знаю в точности ваше положение. Ваша гордость должна смириться и принять из моих рук средства к существованию вашему и вашей дочери. Если бы я умер в Англии…
Я остановился. Я хотел было сказать ей, что она получит наследство по моему завещанию и что могла бы взять от меня деньги при жизни, как возьмет их от душеприказчиков после моей смерти. Когда я собирался выразить эту мысль словами, воспоминания, вызванные ею, весьма естественно оживили в моей памяти намерение самоубийства в озере. Примешавшись к воспоминаниям, таким образом возбужденным, во мне возникло непрошеное искушение, столь невыразимо гнусное и вместе с тем столь непреодолимое в настоящем расположении моего духа, что оно потрясло меня до глубины души.
«Тебе не для чего жить теперь, когда она отказалась принадлежать тебе, — шептал мне злой дух. — Переселись в другой мир — и заставь любимую тобой женщину переселиться туда вместе с тобой!»
Пока я смотрел на нее, пока последние слова, которые я сказал ей, не замерли еще на моих губах, ужасная возможность для совершения двойного преступления явственно представилась моим глазам. Мое судно было причалено в той части разрушенной пристани, где у набережной было еще довольно глубоко. Мне стоило только убедить ее следовать за мной, а когда я вступлю на палубу, схватить ее на руки и броситься вместе с ней в воду, прежде чем, она успеет позвать на помощь. Моих сонных матросов, как я знал по опыту, было трудно разбудить, и, даже проснувшись, они шевелились медленно. Мы оба утонем, прежде чем самый молодой и проворный из них поднимется с койки и выйдет на палубу. Да! Мы оба будем вычеркнуты из списка живых в одну и ту же минуту. Почему бы и не так? Она, постоянно отказывавшаяся стать моей женой, заслуживает ли, чтобы я предоставил ей свободу, может быть, во второй раз вернуться к Ван-Брандту? В тот вечер, когда я спас ее из вод шотландской реки, я стал властелином ее судьбы. Она хотела утопиться — она утопится теперь в объятиях человека, который когда-то стал между ней и ее смертью!
Предаваясь таким рассуждениям, я стоял с ней лицом к лицу и вернулся к моей неоконченной фразе.
— Если бы я умер в Англии, вы бы были обеспечены моим завещанием. То, что вы взяли бы от меня тогда, вы можете взять от меня теперь. Пойдемте на судно.
В выражении ее лица произошла перемена при этих моих словах, смутное подозрение относительно меня начало появляться в ее глазах. Она отступила немного назад, не ответив ничего.
— Пойдемте на судно! — повторил я.
— Слишком поздно!
С этим ответом, она посмотрела на девочку, все ожидавшую у дверей.
— Пойдем, Эльфи, — сказала она, называя малютку любимым прозвищем. — Пойдем спать.
Я тоже посмотрел на Эльфи. Не могла ли она (спросил я сам себя) служить невинным способом для того, чтобы принудить мать выйти из дома? Положившись на безбоязненный характер ребенка и на ее нетерпение увидеть судно, я вдруг отворил дверь. Как я и ожидал, она тотчас выбежала. Вторую дверь, которая вела на сквер, я не затворил, когда вышел на двор. Через минуту Эльфи была уже на сквере, с торжеством радуясь своей свободе. Пронзительный голосок ее нарушал могильную тишину места и часа, зовя меня опять отвести ее на судно.
Я обернулся к мистрис Ван-Брандт. Хитрость удалась. Мать Эльфи не могла отказаться следовать за ней.
— Вы пойдете с нами? — спросил я, — или мне прислать деньги с девочкой?
Глаза ее остановились на мне на одно мгновение с усилившимся выражением недоверия — потом она опять отвернулась. Она начала бледнеть.
— Вы непохожи на себя сегодня, — сказала она.
Не говоря ни слова больше, она надела шляпку и плащ, и вышла дальше меня на сквер. Я пошел за ней, затворив за собой двери. Она сделала попытку убедить ребенка подойти к ней.
— Поди ко мне, душечка, — сказала она ласково, — подойди и возьми меня за руку.
Но Эльфи нельзя было поймать. Она бросилась бежать и ответила на безопасном расстоянии:
— Нет, ты уведешь меня назад и положишь в постель.
Она убежала еще раньше и подняла кверху ключ.
— Я пойду вперед, — вскричала она, — и отопру дверь!
Она побежала по направлению к пристани и подождала нас на углу улицы. Мать вдруг обернулась и пристально посмотрела на меня при бледном мерцанье звезд.
— Матросы сейчас на судне? — спросила она.
Этот вопрос изумил меня. Не подозревала ли она о моем намерении? Не предостерегало ли ее мое лицо об угрожающей опасности, если она пойдет на судно? Это было невозможно. Всего вероятнее, что она спросила для того, чтобы найти новый предлог не идти со мной к пристани. Скажи я ей, что матросы на судне, она могла бы сказать: «Почему не прислать мне деньги с одним из ваших матросов»? Я опередил это предложение в своем ответе.
— Может быть, это честные люди, — сказал я, смотря на нее внимательно, — но я не знаю их настолько, чтобы поручить им деньги.
К удивлению моему, она наблюдала за мной также внимательно со своей стороны и повторила вопрос:
— Матросы сейчас на судне?
Я счел благоразумным уступить, ответил да и замолчал, чтобы посмотреть, что будет. Мой ответ, по-видимому, пробудил ее решимость. После минутного молчания она повернула к тому месту, где девочка ждала нас.
— Пойдемте, если вы настаиваете на этом, — сказала она спокойно.
Я не сделал больше никаких замечаний. Рядом, молча, мы шли за Эльфи по дороге к судну.
Ни одно человеческое существо не прошло мимо нас на улицах. Огни не освещали нас из угрюмых, черных домов. Девочка два раза останавливалась (все лукаво держась поодаль от матери) и вернулась бегом ко мне, удивляясь моему молчанию.
— Почему вы не разговариваете? — спросила она. — Вы поссорились с мамашей?
Я был неспособен ответить ей. Я не мог думать ни о чем, кроме моего замышляемого преступления. Ни страх, ни угрызения не волновали меня. Всякий добрый инстинкт, всякое благородное чувство, которыми я обладал когда-то, как будто замерли и исчезли. Даже мысль о будущем ребенка не волновала моей души. Я не имел возможности заглянуть дальше рокового прыжка с судна: за этим же было пусто. Пока, я могу только повторять это, мое нравственное чувство помрачилось, мои душевные способности потеряли свое равновесие. Телесная часть моя жила и двигалась как обыкновенно, гнусные животные инстинкты во мне составляли планы — и больше ничего. Никто, взглянув на меня, не увидел бы ничего, кроме тупого спокойствия на моем лице, неподвижного бесстрастия в обращении. А между тем ни один сумасшедший не заслуживал бы больше изоляции и не был менее ответствен нравственно за свои поступки, чем я в эту минуту.
— Встаньте, — сказал я холодно.
Она приподняла свое лицо от пола и посмотрела на меня, сомневаясь, то ли она слышала.
— Наденьте шляпку и плащ, — продолжал я — я должен просить вас отправиться со мной на судно.
Она медленно приподнялась. Глаза ее остановились на моем лице с тупым и изумленным выражением.
— Зачем мне идти с вами на судно? — спросила она. Девочка услышала ее. Девочка подбежала к нам, держа в одной руке свою шляпу, а в другой ключ от каюты.
— Я готова! — сказала она. — Я отворю дверь каюты.
Мать сделала ей знак вернуться в спальню. Она подошла к двери, которая вела на двор, и ждала там прислушиваясь. Я холодно повернулся к мистрис Ван-Брандт и ответил на вопрос, с которым она обратилась ко мне.
— Вы остались, — сказал я, — без всяких средств, чтобы уехать отсюда. Через два часа настанет прилив, и я тотчас отправлюсь в обратный путь. На этот раз мы расстанемся с тем, чтобы не встречаться никогда. Прежде чем уеду, я решил обеспечить вас материально. Деньги мои лежат в дорожном мешке в каюте. Вот по этой причине я и должен просить вас отправиться со мной на мое судно.
— Благодарю вас за доброту, — сказала она. — Мне совсем не так нужна помощь, как вы предполагаете.
— Бесполезно пытаться обмануть меня, — продолжал я. — Я говорил с главным партнером дома Ван-Брандт в Амстердаме и знаю в точности ваше положение. Ваша гордость должна смириться и принять из моих рук средства к существованию вашему и вашей дочери. Если бы я умер в Англии…
Я остановился. Я хотел было сказать ей, что она получит наследство по моему завещанию и что могла бы взять от меня деньги при жизни, как возьмет их от душеприказчиков после моей смерти. Когда я собирался выразить эту мысль словами, воспоминания, вызванные ею, весьма естественно оживили в моей памяти намерение самоубийства в озере. Примешавшись к воспоминаниям, таким образом возбужденным, во мне возникло непрошеное искушение, столь невыразимо гнусное и вместе с тем столь непреодолимое в настоящем расположении моего духа, что оно потрясло меня до глубины души.
«Тебе не для чего жить теперь, когда она отказалась принадлежать тебе, — шептал мне злой дух. — Переселись в другой мир — и заставь любимую тобой женщину переселиться туда вместе с тобой!»
Пока я смотрел на нее, пока последние слова, которые я сказал ей, не замерли еще на моих губах, ужасная возможность для совершения двойного преступления явственно представилась моим глазам. Мое судно было причалено в той части разрушенной пристани, где у набережной было еще довольно глубоко. Мне стоило только убедить ее следовать за мной, а когда я вступлю на палубу, схватить ее на руки и броситься вместе с ней в воду, прежде чем, она успеет позвать на помощь. Моих сонных матросов, как я знал по опыту, было трудно разбудить, и, даже проснувшись, они шевелились медленно. Мы оба утонем, прежде чем самый молодой и проворный из них поднимется с койки и выйдет на палубу. Да! Мы оба будем вычеркнуты из списка живых в одну и ту же минуту. Почему бы и не так? Она, постоянно отказывавшаяся стать моей женой, заслуживает ли, чтобы я предоставил ей свободу, может быть, во второй раз вернуться к Ван-Брандту? В тот вечер, когда я спас ее из вод шотландской реки, я стал властелином ее судьбы. Она хотела утопиться — она утопится теперь в объятиях человека, который когда-то стал между ней и ее смертью!
Предаваясь таким рассуждениям, я стоял с ней лицом к лицу и вернулся к моей неоконченной фразе.
— Если бы я умер в Англии, вы бы были обеспечены моим завещанием. То, что вы взяли бы от меня тогда, вы можете взять от меня теперь. Пойдемте на судно.
В выражении ее лица произошла перемена при этих моих словах, смутное подозрение относительно меня начало появляться в ее глазах. Она отступила немного назад, не ответив ничего.
— Пойдемте на судно! — повторил я.
— Слишком поздно!
С этим ответом, она посмотрела на девочку, все ожидавшую у дверей.
— Пойдем, Эльфи, — сказала она, называя малютку любимым прозвищем. — Пойдем спать.
Я тоже посмотрел на Эльфи. Не могла ли она (спросил я сам себя) служить невинным способом для того, чтобы принудить мать выйти из дома? Положившись на безбоязненный характер ребенка и на ее нетерпение увидеть судно, я вдруг отворил дверь. Как я и ожидал, она тотчас выбежала. Вторую дверь, которая вела на сквер, я не затворил, когда вышел на двор. Через минуту Эльфи была уже на сквере, с торжеством радуясь своей свободе. Пронзительный голосок ее нарушал могильную тишину места и часа, зовя меня опять отвести ее на судно.
Я обернулся к мистрис Ван-Брандт. Хитрость удалась. Мать Эльфи не могла отказаться следовать за ней.
— Вы пойдете с нами? — спросил я, — или мне прислать деньги с девочкой?
Глаза ее остановились на мне на одно мгновение с усилившимся выражением недоверия — потом она опять отвернулась. Она начала бледнеть.
— Вы непохожи на себя сегодня, — сказала она.
Не говоря ни слова больше, она надела шляпку и плащ, и вышла дальше меня на сквер. Я пошел за ней, затворив за собой двери. Она сделала попытку убедить ребенка подойти к ней.
— Поди ко мне, душечка, — сказала она ласково, — подойди и возьми меня за руку.
Но Эльфи нельзя было поймать. Она бросилась бежать и ответила на безопасном расстоянии:
— Нет, ты уведешь меня назад и положишь в постель.
Она убежала еще раньше и подняла кверху ключ.
— Я пойду вперед, — вскричала она, — и отопру дверь!
Она побежала по направлению к пристани и подождала нас на углу улицы. Мать вдруг обернулась и пристально посмотрела на меня при бледном мерцанье звезд.
— Матросы сейчас на судне? — спросила она.
Этот вопрос изумил меня. Не подозревала ли она о моем намерении? Не предостерегало ли ее мое лицо об угрожающей опасности, если она пойдет на судно? Это было невозможно. Всего вероятнее, что она спросила для того, чтобы найти новый предлог не идти со мной к пристани. Скажи я ей, что матросы на судне, она могла бы сказать: «Почему не прислать мне деньги с одним из ваших матросов»? Я опередил это предложение в своем ответе.
— Может быть, это честные люди, — сказал я, смотря на нее внимательно, — но я не знаю их настолько, чтобы поручить им деньги.
К удивлению моему, она наблюдала за мной также внимательно со своей стороны и повторила вопрос:
— Матросы сейчас на судне?
Я счел благоразумным уступить, ответил да и замолчал, чтобы посмотреть, что будет. Мой ответ, по-видимому, пробудил ее решимость. После минутного молчания она повернула к тому месту, где девочка ждала нас.
— Пойдемте, если вы настаиваете на этом, — сказала она спокойно.
Я не сделал больше никаких замечаний. Рядом, молча, мы шли за Эльфи по дороге к судну.
Ни одно человеческое существо не прошло мимо нас на улицах. Огни не освещали нас из угрюмых, черных домов. Девочка два раза останавливалась (все лукаво держась поодаль от матери) и вернулась бегом ко мне, удивляясь моему молчанию.
— Почему вы не разговариваете? — спросила она. — Вы поссорились с мамашей?
Я был неспособен ответить ей. Я не мог думать ни о чем, кроме моего замышляемого преступления. Ни страх, ни угрызения не волновали меня. Всякий добрый инстинкт, всякое благородное чувство, которыми я обладал когда-то, как будто замерли и исчезли. Даже мысль о будущем ребенка не волновала моей души. Я не имел возможности заглянуть дальше рокового прыжка с судна: за этим же было пусто. Пока, я могу только повторять это, мое нравственное чувство помрачилось, мои душевные способности потеряли свое равновесие. Телесная часть моя жила и двигалась как обыкновенно, гнусные животные инстинкты во мне составляли планы — и больше ничего. Никто, взглянув на меня, не увидел бы ничего, кроме тупого спокойствия на моем лице, неподвижного бесстрастия в обращении. А между тем ни один сумасшедший не заслуживал бы больше изоляции и не был менее ответствен нравственно за свои поступки, чем я в эту минуту.