Страница:
[974], и вот почему они выше всего ставят изображение звезды
[975]и своей золотой Хобар
[976]. Пшеницу же рассматривали как христианский символ, потому что она — трезвая и насыщающая. Вот как толкователи объясняли виноградники и хлеба.
Но достаточно о знамениях. Они сопровождали приход варваров, и умные люди предвидели наступление каких-то новых событий. Все это множество людей пришло не сразу и не по одному пути (да и как могла такая огромная толпа из разных мест вся разом переправиться через пролив Лонгивардии?); сначала одни, затем другие, потом следующие, — постепенно все совершили переправу и двинулись по суше. Как я уже говорила, перед каждым войском двигались тучи саранчи. Неоднократно наблюдая это, все понимали, что саранча — предвестница франкских отрядов.
Когда отдельные отряды уже переправились через пролив Лонгивардии, самодержец собрал некоторых военачальников ромейского войска и отправил их в район Диррахия и Авлона {276}с приказом дружелюбно встретить переправившихся, в изобилии поместить на их пути запасы продовольствия [977], доставленные из всех областей, а также следовать и наблюдать за варварами и, если они станут нападать и грабить близлежащие земли, обстреливать и отгонять их отряды. С посланными были и люди, знающие латинский язык, чтобы улаживать возможные столкновения.
Но чтобы мой рассказ был ясным и подробным, приведу повсюду распространившийся слух, что первым, кто продал свои земли и пустился в предстоящий путь, был Готфрид [978]. Он был человеком очень богатым, весьма гордившимся благородством, храбростью и знатностью своего рода — ведь каждый кельт стремится превзойти всех остальных. И вот у мужчин и женщин возникло стремление, подобного которому не знала ничья память. Люди простые, искренние хотели поклониться гробу господню и посетить святые места. Но некоторые, в особенности такие, как Боэмунд и его единомышленники, таили в себе иное намерение: не удастся ли им в придачу к остальной наживе попутно захватить и сам царственный город. Боэмунд в угоду своей давнишней ненависти к самодержцу стал смущать души многих благородных людей [979]. Между тем провозгласивший этот поход Петр с двадцатью четырьми тысячами пехоты и ста тысячами всадников раньше всех переправился через пролив Лонгивардии [980]и пришел в столицу через Угрию. Племя кельтов — вообще, как можно догадаться, очень горячее и быстрое — становится совершенно необузданным, когда к чему-то стремится.
6. Узнав про все, что Петр вытерпел раньше от турок [981], император посоветовал ему дождаться прихода остальных графов [982], но тот не послушался, полагаясь на большое количество сопровождавших его людей, переправился через пролив и разбил свой лагерь под городком, называвшимся Еленополь [983]. За ним последовало около десяти тысяч норманнов [984]. Отделившись от остального войска, они стали грабить окрестности Никеи [985], обращаясь со всеми с крайней жестокостью. Даже грудных детей они резали на куски или нанизывали на вертела и жарили в огне, а людей пожилых подвергали всем видам мучений [986].
Жители города, узнав о происходящем, открыли ворота и вышли сразиться с норманнами. Но так как норманны сражались с большим упорством, они после жестокого боя вернулись назад в крепость. Норманны же, забрав всю добычу, возвратились в Еленополь. Там между ними и теми, кто оставался в городе, началась ссора; зависть, как обычно в таких случаях, {277}стала жечь души оставшимся, и между ними и норманнами произошла драка. Своевольные норманны снова отделились и с ходу взяли Ксеригорд [987].
Султан [988], узнав о случившемся, послал против них Илхана [989]с крупными силами. Илхан, подступив к Ксеригорду, сразу взял его [990], норманнов же частью сделал добычей мечей, частью увел в плен. Не забыл Илхан и об оставшихся с Кукупетром. Он устроил в удобных местах засады, чтобы на них неожиданно наткнулись и погибли те, которые будут двигаться в сторону Никеи. Кроме того, зная жадность кельтов, он послал двух предприимчивых людей в лагерь Кукупетра и поручил им возвестить там, что норманны, взяв Никею, занялись разделом добра.
Слух дошел до лагеря Петра и привел всех в большое смятение. Услышав о дележе и богатстве, они тотчас же, забыв и свой воинский опыт и боевое построение [991], бросились в беспорядке по дороге к Никее [992]. Ведь племя латинян, вообще, как сказано выше, очень жадное на богатство, теряет рассудок и становится совершенно неукротимым, если задумает набег на какую-нибудь землю. Двигаясь неправильным строем и не отрядами, они наткнулись на турок, устроивших засаду около Дракона, и были убиты самым жалким образом [993]. Жертвой исмаильских мечей стало такое множество кельтов и норманнов, что те, кто собирал валявшиеся повсюду трупы заколотых, сложили из них не холм, не бугор, не горку, а огромную гору, необыкновенную по высоте и толщине; вот какой курган костей они набросали. Позднее люди того же племени, что и убитые варвары, воздвигли стену в виде города и вперемешку с камнями, как щебень, заложили в нее кости убитых, и город стал для них гробницей. Он стоит до сих пор, окруженный стеной из камней, смешанных с костями.
Итак, все они стали добычей мечей, и только Петр с немногими другими вернулся в Еленополь [994]. Турки снова устроили засаду, чтобы схватить их. Самодержец, получив точные сведения об этом избиении, не мог допустить, чтобы и Петр был пленен. Поэтому он немедленно послал за Константином Евфорвином Катакалоном, о котором я уже много раз упоминала, погрузил на военные корабли большое войско и отправил его через пролив на помощь Петру. Турки, завидев приближение Катакалона, обратились в бегство. Катакалон же, нисколько не медля, взял Петра и его людей, а их было наперечет, и доставил невредимыми к императору.
Когда император напомнил Петру о его прежнем неблагоразумии и о том, что он снова попал в беду, оттого что не послу- {278}шался его предостережений, Петр с заносчивостью латинянина сказал, что не он виновник этих бедствий, а те, которые не подчинились ему и следовали собственным прихотям [995]; он назвал их разбойниками и грабителями, потому-де спасителю и было неугодно, чтобы они поклонились гробу господню.
Латиняне, подобные Боэмунду и его единомышленникам, давно жаждавшие завладеть Ромейской империей, подчинить ее себе, нашли, как я уже сказала, в призывах Боэмунда хороший предлог и возбудили все это движение; они обманывали простодушных людей, прикидываясь, что отправляются против турок мстить за гроб господень, и продавали свои земли [996].
7. Некто Гуго, брат короля Франкии [997], кичившийся, как Новат, своей знатностью, богатством и силой, собираясь у себя на родине в путь к гробу господню и стремясь заранее обеспечить себе блестящую встречу, велел передать императору такие безумные слова: «Знай, — сказал он, — император, что я — царь царей и самый великий из живущих под небом [998]. Поэтому, когда я прибуду, ты должен встретить меня с подобающей торжественностью и оказать прием, достойный моего происхождения».
Это услышал император. В это время дукой Диррахия был Иоанн, сын севастократора Исаака (о нем говорилось выше), а дукой флота — Николай Маврокатакалон; он расставил корабли вокруг порта Диррахия на известном расстоянии друг от друга и сам выезжал из города, наблюдая за морем, чтобы ни один пиратский корабль не мог проплыть незамеченным. Им обоим самодержец тотчас же отправил по письму [999], где приказывал дуке Диррахия ожидать прибытия Гуго с суши или с моря, немедленно известить о его появлении императора и встретить Гуго с подобающей торжественностью, а дуке флота — не ослаблять своего внимания, не поддаваться беспечности и быть все время настороже.
Гуго, благополучно достигнув берегов Лонгивардии, тотчас же отправил дуке Диррахия послов, числом двадцать четыре, одетых в золотые латы и поножи; с ними были также граф Церпентирий и Илья [1000], бежавший от самодержца из Фессалоники. Послы сказали дуке: «Да будет тебе, дука, известно, что господин наш Гуго вот-вот прибудет и что он несет с собой из Рима золотое знамя святого Петра [1001]. Знай также, что он — глава всего войска франков. Поэтому приготовься принять его и войско так, как подобает по его достоинству, и устрой ему должную встречу».
Пока они сообщали это дуке, Гуго прибыл, как сказано, через Рим в Лонгивардию [1002]. При переправе из Бари в Илли- {279}рик он попал в сильную бурю и потерял большую часть своих кораблей вместе с гребцами и воинами; лишь один челн, как раз тот, в котором находился Гуго, наполовину разбитый, был выброшен волнами на берег между Диррахием и Пали. Здесь чудом спасшегося Гуго встретили двое из тех, кто по приказу дуки ожидал его прибытия, и обратились к нему со словами: «Дука ждет твоего прихода и очень хочет тебя видеть». Гуго тотчас же потребовал коня, один из этих двоих спешился и с готовностью отдал своего коня Гуго.
Дука принял его, целого и невредимого, поприветствовал, расспросил, как и откуда он прибыл; узнав о несчастье, приключившемся в плаванье, ободрил Гуго добрыми надеждами и предложил богатое угощение. После пира он предоставил ему волю, но не полную свободу [1003]. Тотчас же известив о нем самодержца, дука ждал, что ему будет предписано дальше. Самодержец, узнав обо всем, спешно послал Вутумита в Эпидамн, который я часто называла Диррахием, с поручением доставить Гуго в столицу, держа путь не напрямик, а в объезд через Филиппополь, так как боялся продолжавших прибывать кельтских толп и отрядов.
Император принял Гуго с почетом, всячески выражая ему свою благосклонность, дал много денег и тут же убедил стать его вассалом и принести обычную у латинян клятву [1004].
8. Но весь этот рассказ про Гуго — только вступление. Не прошло и пятнадцати дней, как Боэмунд, о котором часто упоминалось выше, высадился на берег у Кавалиона [1005]с многочисленными графами [1006]и с войском, ни с чем не сравнимым по величине. Местность эта находится вблизи Виусы (таковы названия мест в тех краях). Пусть не упрекают меня в том, что я пользуюсь варварскими именами, которыми приходится пятнать ткань исторического повествования, — ведь и Гомер не считал зазорным приводить ради исторической точности имена беотийцев и названия разных варварских островов [1007].
По пятам Боэмунда прибыл к берегам Лонгивардии граф Брабанта [1008]. Он тоже решил переплыть пролив и нанял за шесть тысяч золотых статиров пиратский корабль, очень большой, трехмачтовый, с двумястами гребцов и с тремя лодками на буксире. Опасаясь ромейского флота, он отплыл не к Авлону, как все остальные латиняне, а, отчалив, слегка отклонился в сторону, воспользовался попутным ветром и направился прямо к Химаре.
Но, боясь дыма, он попал в огонь, ибо столкнулся не с теми моряками, что непрерывно сторожили в проливе Лонгивардии, а с самим дукой всего ромейского флота Николаем Маврока- {280}такалоном. Дука, уже извещенный об этом пиратском корабле, вышел в море со всеми диерами, триерами своего флота и несколькими дромонами и бросил якорь у Кавалиона, напротив Асона, из которого он отправился и где оставил крупный флот. Так называемого «второго комита» [1009]он выслал в море на его собственном корабле, который называется у моряков «экскуссат» [1010]и приказал ему зажечь сигнальный огонь, как только гребцы уже упомянутого пиратского корабля отчалят и поплывут по волнам. Комит отплыл и тотчас же выполнил приказ.
Дука Николай, заметив данный ему знак, часть кораблей немедленно окрылил парусами, часть снабдил веслами на манер сороконожек и устремился навстречу переправлявшемуся графу. Он встретил спешившего к Эпидамну графа, когда тот отдалился от суши не больше чем на три стадии; с ним было полторы тысячи вооруженных воинов и восемьдесят отборных коней. Заметив дуку, кормчий корабля сказал графу Брабанта: «Этот флот, что плывет на нас, из Сирии, и нам грозит стать жертвой мечей и сабель». Граф велел тотчас же всем надеть латы и упорно сражаться.
Несмотря на то, что была середина зимы — в этот день поминается великий святитель Николай [1011]— стояла совершенно ясная, безветренная погода, и ночь в полнолуние была светлей, чем весной. Ветра не было вовсе, пиратский корабль не мог плыть и стоял на воде без движения.
Повествуя об этом, мне хотелось бы сказать несколько слов о подвигах Мариана. Он сразу же попросил у дуки флота, своего отца, самые легкие суда, помчался прямо к пиратскому кораблю и попытался захватить его, ворвавшись на него с носа. Видя Мариана в полном вооружении, к нему тотчас же сбежались люди с оружием в руках. Мариан стал уговаривать латинян на их языке ничего не опасаться и не сражаться с единоверцами. Кто-то из латинян прострелил ему шлем из цангры.
Цангра [1012]— это варварский лук, совершенно неизвестный эллинам. Пользуясь им, не нужно правой рукой оттягивать тетиву, а левой подавать вперед лук; натягивающий это орудие, грозное и дальнометное, должен откинуться чуть ли не навзничь, упереться обеими ногами в изгиб лука, а руками изо всех сил оттягивать тетиву. К середине тетивы прикреплен желоб полуцилиндрической формы, длиной с большую стрелу; пересекая тетиву, он доходит до самой середины лука; из него-то и посылаются стрелы. Стрелы, которые в него вкладываются, очень коротки, но толсты и имеют тяжелые железные наконечники. Пущенная с огромной силой стрела, куда бы она {281}ни попала, никогда не отскакивает назад, а насквозь пробивает и щит и толстый панцирь и летит дальше. Вот насколько силен и неудержим полет этих стрел. Случалось, что такая стрела пробивала даже медную статую, а если она ударяется в стену большого города, то либо ее острие выходит по другую сторону, либо она целиком вонзается в толщу стены и там остается. Таким образом, кажется, что из этого лука стреляет сам дьявол. Тот, кто поражен его ударом, погибает несчастный, ничего не почувствовав и не успев понять, что его поразило.
И вот стрела, пущенная из цангры, попала в верхушку шлема и пробила его на лету, не задев даже волоска Мариана; провидение не допустило этого. Мариан быстро метнул в графа другую стрелу и ранил его в руку; стрела пробила щит, прошла сквозь чешуйчатый панцирь и задела бок графа. Это увидел один латинский священник, тринадцатый по счету из тех, кто сражался вместе с графом. Стоя на корме, он стал метать в Мариана стрелы. Но Мариан не пал духом и продолжал яростно сражаться, побуждая к тому же и своих воинов, так что раненным и изнуренным соратникам латинского священника пришлось трижды сменяться. Но сам священник, хотя и получил много ран и был весь залит кровью, бестрепетно продолжал битву.
Представление о священнослужителях у нас совсем иное, чем у латинян. Мы руководствуемся канонами, законами и евангельской догмой: «не прикасайся, не кричи, не дотрагивайся, ибо ты священнослужитель» [1013]. Но варвар-латинянин совершает службу, держа щит в левой руке и потрясая копьем в правой, он причащает телу и крови господней, взирая на убийство, и сам становится «мужем крови», как в псалме Давида [1014]. Таковы эти варвары, одинаково преданные и богу и войне. Так и этот, скорее воин, чем священнослужитель, надел священное облачение и, взяв в руки весло, устремился в морской бой, начав битву сразу и с морем и с людьми. Наши же обычаи, как я уже говорила, следуют... Аарона, Моисея [1015]и нашего первого епископа [1016].
Бой продолжался с вечера до середины следующего дня и становился все ожесточенней. Латиняне, хотя и против воли, сдались Мариану, прежде получив от него обещание сохранить им жизнь. Но этот воинственный священник не прекратил боя и тогда, когда уже был заключен мир. Опустошив колчан, он схватил булыжник и швырнул его в Мариана, который успел прикрыть голову щитом; камень ударился о щит, разбил его на четыре части и пробил шлем. Мариан, оглушен- {282}ный ударом, сразу потерял сознание и долго лежал, не издавая ни звука, подобно знаменитому Гектору, когда тот едва не испустил дух, пораженный камнем Аякса [1017]. С трудом придя в себя и собравшись с силами, Мариан стал метать стрелы в своего врага и трижды его ранил. Но этот, скорей воитель, чем священник, все еще не насытился битвой. Перекидав руками все камни, оставшись без камней и без стрел и не зная, что ему делать дальше, чем защищаться от врага, он стал метаться и буйствовать, как зверь, терзающий от ярости самого себя [1018]. Все, что попадалось под руку, он тотчас же пускал в ход. Найдя мешок с хлебами, он стал их швырять как булыжники, будто свершая службу и превращая битву в богослужение. И вот, схватив один из хлебов, он изо всех сил бросил его в лицо Мариану и расшиб ему щеку.
Вот все об этом священнике, о корабле и его экипаже. Граф Брабанта, сдавшись вместе с кораблем и со своими людьми, с готовностью последовал за Марианом. Когда же они достигли берега и сошли с корабля, этот самый священник стал повсюду разыскивать Мариана; не зная его имени, он искал его по цвету одежды. Найдя, он подошел к нему, обнял, поцеловал и тут же хвастливо сказал: «Если бы вы встретились мне на суше, много вас погибло бы от моих рук». Выпустив Мариана из объятий, он дал ему серебряный кубок ценой в сто тридцать статиров. Сказав это и сделав такой подарок, священник испустил дух.
9. В это же время граф Готфрид [1019]с другими графами и с войском, состоявшим из десяти тысяч всадников и семидесяти тысяч пехотинцев, тоже совершил переправу [1020]и, дойдя до столицы [1021], расположил свое войско на берегу Пропонтиды; оно растянулось от моста, находящегося вблизи Космидия [1022], до самого Святого Фоки. Император настаивал на том, чтобы Готфрид переправился через Пропонтиду, тот же откладывал со дня на день и, приводя причину за причиной, оттягивал время. На самом деле он дожидался прибытия Боэмунда и остальных графов. Ибо если Петр с самого начала предпринял весь этот огромный путь для поклонения гробу господню, то все остальные графы, и особенно Боэмунд, питая старинную вражду к самодержцу, искали только удобного случая отомстить ему за ту блестящую победу, которую он одержал над Боэмундом, сразившись с ним под Лариссой [1023]; их объединяла одна цель, и им во сне снилось, как они захватывают столицу (об этом я часто вспоминала выше); лишь для вида они все отправились к Иерусалиму, на деле же хотели лишить самодержца власти и овладеть столицей. {283}
Но император, уже давно знакомый с их коварством, письменно приказал [1024]наемным войскам и их командирам расположиться отрядами на территории от Афиры до Филея (это прибрежная местность у Понта), и быть настороже; если же будут посланы люди от Готфрида к Боэмунду или к идущим сзади графам или от них к Готфриду, то преградить им путь.
Между тем произошло следующее. Император призвал к себе нескольких графов, спутников Готфрида, и посоветовал им убедить Готфрида принести клятву. Этот разговор занял много времени из-за природной болтливости латинян и их любви к долгим речам; по их лагерю пронесся ложный слух, что император велел задержать графов. Тотчас же на Византии двинулись густые фаланги [1025]; они сразу же разрушили до основания дворцы у Серебряного озера [1026]и начали штурмовать стены Византия без гелепол (их не было у латинян). Полагаясь на свою многочисленность, они настолько обнаглели, что дерзнули поджечь ворота, находящиеся под императорским дворцом [1027], недалеко от храма, сооруженного некогда одним из императоров в честь великого святителя Николая [1028].
При виде латинских фаланг не только городской сброд Византия, трусливый и не знающий военного дела, но и преданные императору люди принялись стенать, плакать и бить себя в грудь. Они вспоминали тот четверг, когда был взят город [1029], и боялись, что нынешний день станет им возмездием за то, что было прежде. Все, кто был знаком с военным делом, сбегались в беспорядке к императорскому дворцу. Однако сам император не вооружался; он не надел чешуйчатого панциря, не взял щита и копья, не опоясался мечом, а остался спокойно сидеть на императорском троне, ободряя всех веселым взглядом, вселяя надежды в души своих приближенных и советуясь с родственниками и военачальниками о том, что предпринять.
Прежде всего он запретил кому бы то ни было выходить из города и вступать в бой с латинянами — отчасти, чтобы не нарушать святость дней (был четверг той великой и святой недели, когда Спаситель принял за всех позорную смерть [1030]), отчасти, чтобы избежать братоубийственной бойни. Поэтому он много раз посылал гонцов к латинянам, убеждая их прекратить бой. «Побойтесь, — говорил он, — бога, в этот день принесшего себя в жертву за всех нас, не отвергшего ради нашего спасения ни креста, ни гвоздей, ни копий—удела преступников. Если же вы стремитесь в бой, то и мы будем готовы к нему на другой же день после святого воскресения». Но они не только не послушались самодержца, а еще тесней сомкнули свои фа- {284}ланги и стали метать стрелы с такой силой, что даже ранили в грудь одного из стоявших у императорского трона. При виде этого большинство из тех, кто стоял по обе стороны от императора, отступили назад. А он продолжал бесстрашно сидеть, ободряя и ласково упрекая их, так что изумление охватило всех. Когда же Алексей увидел, что латиняне дерзко подступают к стенам и не внемлют его разумным советам, то прежде всего послал за своим зятем Никифором, моим кесарем, и приказал ему взять лучших воинов, опытных стрелков из лука, и расставить их на стене. Он велел подвергнуть латинян сильному обстрелу, но не целиться, а метить главным образом мимо, чтобы не убивать, а только устрашить латинян множеством стрел. Как я уже сказала выше, он боялся нарушить святость дня и не желал братоубийственной бойни.
Других отборных воинов, вооруженных в большинстве своем луками и длинными копьями, он послал открыть ворота возле Святого Романа [1031]и изобразить стремительное наступление на латинян, соблюдая при этом следующее построение [1032]. Каждого вооруженного копьем воина самодержец приказал прикрыть с обеих сторон двумя пельтастами и медленно двигаться в таком порядке, а небольшое число опытных лучников велел выслать вперед, чтобы они издали обстреливали кельтов из лука, часто обращаясь то в одну, то в другую сторону. Когда оба строя сблизятся, лучники должны были тотчас же во весь опор устремиться на латинян, дать знак другим лучникам, следующим за ними, закидать стрелами не всадников, а их коней — отчасти для того, чтобы сдержать натиск кельтов, которые на раненых конях не смогут уже так быстро мчаться на ромеев, отчасти же, и это — главное, чтобы не убивать христиан. Воины с готовностью выполнили приказ императора, открыли ворота и, то устремляясь на латинян во весь опор, то сдерживая коней уздой, убили многих; в тот день были ранены и несколько наших воинов.
Но оставим их. Как я уже сказала, мой господин, кесарь, с опытными лучниками расположился на башнях, чтобы обстреливать варваров. Все они имели меткие и дальнометные луки — ведь все это были юноши, не уступавшие во владении луком гомеровскому Тевкру [1033]. А лук кесаря был воистину луком Аполлона. Кесарь не тянул тетиву к груди, как те гомеровские эллины [1034], и не прилаживал стрелу к луку, чтобы показать, подобно им, свое охотничье искусство, но, как Геракл, слал смертельные стрелы из бессмертного лука и, наметив цель, поражал ее без промаха, стоило лишь ему захотеть. В любое время, в битвах и сражениях, он поражал любую цель {285}и наносил рану именно в то место, в какое направлял стрелу. Он так сильно натягивал лук и так быстро слал стрелу, что превзошел, казалось, в стрельбе из лука и самого Тевкра и обоих Аяксов. Но, глядя на латинян, которые, прикрываясь щитами и шлемами, дерзко и безрассудно подступали к городским стенам, он при всем своем искусстве, хотя и натягивал лук и прилаживал стрелу к тетиве, однако, уважая святость дня и храня в душе приказ самодержца, нарочно метал стрелы не целясь, то с недолетом, то с перелетом.
Но достаточно о знамениях. Они сопровождали приход варваров, и умные люди предвидели наступление каких-то новых событий. Все это множество людей пришло не сразу и не по одному пути (да и как могла такая огромная толпа из разных мест вся разом переправиться через пролив Лонгивардии?); сначала одни, затем другие, потом следующие, — постепенно все совершили переправу и двинулись по суше. Как я уже говорила, перед каждым войском двигались тучи саранчи. Неоднократно наблюдая это, все понимали, что саранча — предвестница франкских отрядов.
Когда отдельные отряды уже переправились через пролив Лонгивардии, самодержец собрал некоторых военачальников ромейского войска и отправил их в район Диррахия и Авлона {276}с приказом дружелюбно встретить переправившихся, в изобилии поместить на их пути запасы продовольствия [977], доставленные из всех областей, а также следовать и наблюдать за варварами и, если они станут нападать и грабить близлежащие земли, обстреливать и отгонять их отряды. С посланными были и люди, знающие латинский язык, чтобы улаживать возможные столкновения.
Но чтобы мой рассказ был ясным и подробным, приведу повсюду распространившийся слух, что первым, кто продал свои земли и пустился в предстоящий путь, был Готфрид [978]. Он был человеком очень богатым, весьма гордившимся благородством, храбростью и знатностью своего рода — ведь каждый кельт стремится превзойти всех остальных. И вот у мужчин и женщин возникло стремление, подобного которому не знала ничья память. Люди простые, искренние хотели поклониться гробу господню и посетить святые места. Но некоторые, в особенности такие, как Боэмунд и его единомышленники, таили в себе иное намерение: не удастся ли им в придачу к остальной наживе попутно захватить и сам царственный город. Боэмунд в угоду своей давнишней ненависти к самодержцу стал смущать души многих благородных людей [979]. Между тем провозгласивший этот поход Петр с двадцатью четырьми тысячами пехоты и ста тысячами всадников раньше всех переправился через пролив Лонгивардии [980]и пришел в столицу через Угрию. Племя кельтов — вообще, как можно догадаться, очень горячее и быстрое — становится совершенно необузданным, когда к чему-то стремится.
6. Узнав про все, что Петр вытерпел раньше от турок [981], император посоветовал ему дождаться прихода остальных графов [982], но тот не послушался, полагаясь на большое количество сопровождавших его людей, переправился через пролив и разбил свой лагерь под городком, называвшимся Еленополь [983]. За ним последовало около десяти тысяч норманнов [984]. Отделившись от остального войска, они стали грабить окрестности Никеи [985], обращаясь со всеми с крайней жестокостью. Даже грудных детей они резали на куски или нанизывали на вертела и жарили в огне, а людей пожилых подвергали всем видам мучений [986].
Жители города, узнав о происходящем, открыли ворота и вышли сразиться с норманнами. Но так как норманны сражались с большим упорством, они после жестокого боя вернулись назад в крепость. Норманны же, забрав всю добычу, возвратились в Еленополь. Там между ними и теми, кто оставался в городе, началась ссора; зависть, как обычно в таких случаях, {277}стала жечь души оставшимся, и между ними и норманнами произошла драка. Своевольные норманны снова отделились и с ходу взяли Ксеригорд [987].
Султан [988], узнав о случившемся, послал против них Илхана [989]с крупными силами. Илхан, подступив к Ксеригорду, сразу взял его [990], норманнов же частью сделал добычей мечей, частью увел в плен. Не забыл Илхан и об оставшихся с Кукупетром. Он устроил в удобных местах засады, чтобы на них неожиданно наткнулись и погибли те, которые будут двигаться в сторону Никеи. Кроме того, зная жадность кельтов, он послал двух предприимчивых людей в лагерь Кукупетра и поручил им возвестить там, что норманны, взяв Никею, занялись разделом добра.
Слух дошел до лагеря Петра и привел всех в большое смятение. Услышав о дележе и богатстве, они тотчас же, забыв и свой воинский опыт и боевое построение [991], бросились в беспорядке по дороге к Никее [992]. Ведь племя латинян, вообще, как сказано выше, очень жадное на богатство, теряет рассудок и становится совершенно неукротимым, если задумает набег на какую-нибудь землю. Двигаясь неправильным строем и не отрядами, они наткнулись на турок, устроивших засаду около Дракона, и были убиты самым жалким образом [993]. Жертвой исмаильских мечей стало такое множество кельтов и норманнов, что те, кто собирал валявшиеся повсюду трупы заколотых, сложили из них не холм, не бугор, не горку, а огромную гору, необыкновенную по высоте и толщине; вот какой курган костей они набросали. Позднее люди того же племени, что и убитые варвары, воздвигли стену в виде города и вперемешку с камнями, как щебень, заложили в нее кости убитых, и город стал для них гробницей. Он стоит до сих пор, окруженный стеной из камней, смешанных с костями.
Итак, все они стали добычей мечей, и только Петр с немногими другими вернулся в Еленополь [994]. Турки снова устроили засаду, чтобы схватить их. Самодержец, получив точные сведения об этом избиении, не мог допустить, чтобы и Петр был пленен. Поэтому он немедленно послал за Константином Евфорвином Катакалоном, о котором я уже много раз упоминала, погрузил на военные корабли большое войско и отправил его через пролив на помощь Петру. Турки, завидев приближение Катакалона, обратились в бегство. Катакалон же, нисколько не медля, взял Петра и его людей, а их было наперечет, и доставил невредимыми к императору.
Когда император напомнил Петру о его прежнем неблагоразумии и о том, что он снова попал в беду, оттого что не послу- {278}шался его предостережений, Петр с заносчивостью латинянина сказал, что не он виновник этих бедствий, а те, которые не подчинились ему и следовали собственным прихотям [995]; он назвал их разбойниками и грабителями, потому-де спасителю и было неугодно, чтобы они поклонились гробу господню.
Латиняне, подобные Боэмунду и его единомышленникам, давно жаждавшие завладеть Ромейской империей, подчинить ее себе, нашли, как я уже сказала, в призывах Боэмунда хороший предлог и возбудили все это движение; они обманывали простодушных людей, прикидываясь, что отправляются против турок мстить за гроб господень, и продавали свои земли [996].
7. Некто Гуго, брат короля Франкии [997], кичившийся, как Новат, своей знатностью, богатством и силой, собираясь у себя на родине в путь к гробу господню и стремясь заранее обеспечить себе блестящую встречу, велел передать императору такие безумные слова: «Знай, — сказал он, — император, что я — царь царей и самый великий из живущих под небом [998]. Поэтому, когда я прибуду, ты должен встретить меня с подобающей торжественностью и оказать прием, достойный моего происхождения».
Это услышал император. В это время дукой Диррахия был Иоанн, сын севастократора Исаака (о нем говорилось выше), а дукой флота — Николай Маврокатакалон; он расставил корабли вокруг порта Диррахия на известном расстоянии друг от друга и сам выезжал из города, наблюдая за морем, чтобы ни один пиратский корабль не мог проплыть незамеченным. Им обоим самодержец тотчас же отправил по письму [999], где приказывал дуке Диррахия ожидать прибытия Гуго с суши или с моря, немедленно известить о его появлении императора и встретить Гуго с подобающей торжественностью, а дуке флота — не ослаблять своего внимания, не поддаваться беспечности и быть все время настороже.
Гуго, благополучно достигнув берегов Лонгивардии, тотчас же отправил дуке Диррахия послов, числом двадцать четыре, одетых в золотые латы и поножи; с ними были также граф Церпентирий и Илья [1000], бежавший от самодержца из Фессалоники. Послы сказали дуке: «Да будет тебе, дука, известно, что господин наш Гуго вот-вот прибудет и что он несет с собой из Рима золотое знамя святого Петра [1001]. Знай также, что он — глава всего войска франков. Поэтому приготовься принять его и войско так, как подобает по его достоинству, и устрой ему должную встречу».
Пока они сообщали это дуке, Гуго прибыл, как сказано, через Рим в Лонгивардию [1002]. При переправе из Бари в Илли- {279}рик он попал в сильную бурю и потерял большую часть своих кораблей вместе с гребцами и воинами; лишь один челн, как раз тот, в котором находился Гуго, наполовину разбитый, был выброшен волнами на берег между Диррахием и Пали. Здесь чудом спасшегося Гуго встретили двое из тех, кто по приказу дуки ожидал его прибытия, и обратились к нему со словами: «Дука ждет твоего прихода и очень хочет тебя видеть». Гуго тотчас же потребовал коня, один из этих двоих спешился и с готовностью отдал своего коня Гуго.
Дука принял его, целого и невредимого, поприветствовал, расспросил, как и откуда он прибыл; узнав о несчастье, приключившемся в плаванье, ободрил Гуго добрыми надеждами и предложил богатое угощение. После пира он предоставил ему волю, но не полную свободу [1003]. Тотчас же известив о нем самодержца, дука ждал, что ему будет предписано дальше. Самодержец, узнав обо всем, спешно послал Вутумита в Эпидамн, который я часто называла Диррахием, с поручением доставить Гуго в столицу, держа путь не напрямик, а в объезд через Филиппополь, так как боялся продолжавших прибывать кельтских толп и отрядов.
Император принял Гуго с почетом, всячески выражая ему свою благосклонность, дал много денег и тут же убедил стать его вассалом и принести обычную у латинян клятву [1004].
8. Но весь этот рассказ про Гуго — только вступление. Не прошло и пятнадцати дней, как Боэмунд, о котором часто упоминалось выше, высадился на берег у Кавалиона [1005]с многочисленными графами [1006]и с войском, ни с чем не сравнимым по величине. Местность эта находится вблизи Виусы (таковы названия мест в тех краях). Пусть не упрекают меня в том, что я пользуюсь варварскими именами, которыми приходится пятнать ткань исторического повествования, — ведь и Гомер не считал зазорным приводить ради исторической точности имена беотийцев и названия разных варварских островов [1007].
По пятам Боэмунда прибыл к берегам Лонгивардии граф Брабанта [1008]. Он тоже решил переплыть пролив и нанял за шесть тысяч золотых статиров пиратский корабль, очень большой, трехмачтовый, с двумястами гребцов и с тремя лодками на буксире. Опасаясь ромейского флота, он отплыл не к Авлону, как все остальные латиняне, а, отчалив, слегка отклонился в сторону, воспользовался попутным ветром и направился прямо к Химаре.
Но, боясь дыма, он попал в огонь, ибо столкнулся не с теми моряками, что непрерывно сторожили в проливе Лонгивардии, а с самим дукой всего ромейского флота Николаем Маврока- {280}такалоном. Дука, уже извещенный об этом пиратском корабле, вышел в море со всеми диерами, триерами своего флота и несколькими дромонами и бросил якорь у Кавалиона, напротив Асона, из которого он отправился и где оставил крупный флот. Так называемого «второго комита» [1009]он выслал в море на его собственном корабле, который называется у моряков «экскуссат» [1010]и приказал ему зажечь сигнальный огонь, как только гребцы уже упомянутого пиратского корабля отчалят и поплывут по волнам. Комит отплыл и тотчас же выполнил приказ.
Дука Николай, заметив данный ему знак, часть кораблей немедленно окрылил парусами, часть снабдил веслами на манер сороконожек и устремился навстречу переправлявшемуся графу. Он встретил спешившего к Эпидамну графа, когда тот отдалился от суши не больше чем на три стадии; с ним было полторы тысячи вооруженных воинов и восемьдесят отборных коней. Заметив дуку, кормчий корабля сказал графу Брабанта: «Этот флот, что плывет на нас, из Сирии, и нам грозит стать жертвой мечей и сабель». Граф велел тотчас же всем надеть латы и упорно сражаться.
Несмотря на то, что была середина зимы — в этот день поминается великий святитель Николай [1011]— стояла совершенно ясная, безветренная погода, и ночь в полнолуние была светлей, чем весной. Ветра не было вовсе, пиратский корабль не мог плыть и стоял на воде без движения.
Повествуя об этом, мне хотелось бы сказать несколько слов о подвигах Мариана. Он сразу же попросил у дуки флота, своего отца, самые легкие суда, помчался прямо к пиратскому кораблю и попытался захватить его, ворвавшись на него с носа. Видя Мариана в полном вооружении, к нему тотчас же сбежались люди с оружием в руках. Мариан стал уговаривать латинян на их языке ничего не опасаться и не сражаться с единоверцами. Кто-то из латинян прострелил ему шлем из цангры.
Цангра [1012]— это варварский лук, совершенно неизвестный эллинам. Пользуясь им, не нужно правой рукой оттягивать тетиву, а левой подавать вперед лук; натягивающий это орудие, грозное и дальнометное, должен откинуться чуть ли не навзничь, упереться обеими ногами в изгиб лука, а руками изо всех сил оттягивать тетиву. К середине тетивы прикреплен желоб полуцилиндрической формы, длиной с большую стрелу; пересекая тетиву, он доходит до самой середины лука; из него-то и посылаются стрелы. Стрелы, которые в него вкладываются, очень коротки, но толсты и имеют тяжелые железные наконечники. Пущенная с огромной силой стрела, куда бы она {281}ни попала, никогда не отскакивает назад, а насквозь пробивает и щит и толстый панцирь и летит дальше. Вот насколько силен и неудержим полет этих стрел. Случалось, что такая стрела пробивала даже медную статую, а если она ударяется в стену большого города, то либо ее острие выходит по другую сторону, либо она целиком вонзается в толщу стены и там остается. Таким образом, кажется, что из этого лука стреляет сам дьявол. Тот, кто поражен его ударом, погибает несчастный, ничего не почувствовав и не успев понять, что его поразило.
И вот стрела, пущенная из цангры, попала в верхушку шлема и пробила его на лету, не задев даже волоска Мариана; провидение не допустило этого. Мариан быстро метнул в графа другую стрелу и ранил его в руку; стрела пробила щит, прошла сквозь чешуйчатый панцирь и задела бок графа. Это увидел один латинский священник, тринадцатый по счету из тех, кто сражался вместе с графом. Стоя на корме, он стал метать в Мариана стрелы. Но Мариан не пал духом и продолжал яростно сражаться, побуждая к тому же и своих воинов, так что раненным и изнуренным соратникам латинского священника пришлось трижды сменяться. Но сам священник, хотя и получил много ран и был весь залит кровью, бестрепетно продолжал битву.
Представление о священнослужителях у нас совсем иное, чем у латинян. Мы руководствуемся канонами, законами и евангельской догмой: «не прикасайся, не кричи, не дотрагивайся, ибо ты священнослужитель» [1013]. Но варвар-латинянин совершает службу, держа щит в левой руке и потрясая копьем в правой, он причащает телу и крови господней, взирая на убийство, и сам становится «мужем крови», как в псалме Давида [1014]. Таковы эти варвары, одинаково преданные и богу и войне. Так и этот, скорее воин, чем священнослужитель, надел священное облачение и, взяв в руки весло, устремился в морской бой, начав битву сразу и с морем и с людьми. Наши же обычаи, как я уже говорила, следуют... Аарона, Моисея [1015]и нашего первого епископа [1016].
Бой продолжался с вечера до середины следующего дня и становился все ожесточенней. Латиняне, хотя и против воли, сдались Мариану, прежде получив от него обещание сохранить им жизнь. Но этот воинственный священник не прекратил боя и тогда, когда уже был заключен мир. Опустошив колчан, он схватил булыжник и швырнул его в Мариана, который успел прикрыть голову щитом; камень ударился о щит, разбил его на четыре части и пробил шлем. Мариан, оглушен- {282}ный ударом, сразу потерял сознание и долго лежал, не издавая ни звука, подобно знаменитому Гектору, когда тот едва не испустил дух, пораженный камнем Аякса [1017]. С трудом придя в себя и собравшись с силами, Мариан стал метать стрелы в своего врага и трижды его ранил. Но этот, скорей воитель, чем священник, все еще не насытился битвой. Перекидав руками все камни, оставшись без камней и без стрел и не зная, что ему делать дальше, чем защищаться от врага, он стал метаться и буйствовать, как зверь, терзающий от ярости самого себя [1018]. Все, что попадалось под руку, он тотчас же пускал в ход. Найдя мешок с хлебами, он стал их швырять как булыжники, будто свершая службу и превращая битву в богослужение. И вот, схватив один из хлебов, он изо всех сил бросил его в лицо Мариану и расшиб ему щеку.
Вот все об этом священнике, о корабле и его экипаже. Граф Брабанта, сдавшись вместе с кораблем и со своими людьми, с готовностью последовал за Марианом. Когда же они достигли берега и сошли с корабля, этот самый священник стал повсюду разыскивать Мариана; не зная его имени, он искал его по цвету одежды. Найдя, он подошел к нему, обнял, поцеловал и тут же хвастливо сказал: «Если бы вы встретились мне на суше, много вас погибло бы от моих рук». Выпустив Мариана из объятий, он дал ему серебряный кубок ценой в сто тридцать статиров. Сказав это и сделав такой подарок, священник испустил дух.
9. В это же время граф Готфрид [1019]с другими графами и с войском, состоявшим из десяти тысяч всадников и семидесяти тысяч пехотинцев, тоже совершил переправу [1020]и, дойдя до столицы [1021], расположил свое войско на берегу Пропонтиды; оно растянулось от моста, находящегося вблизи Космидия [1022], до самого Святого Фоки. Император настаивал на том, чтобы Готфрид переправился через Пропонтиду, тот же откладывал со дня на день и, приводя причину за причиной, оттягивал время. На самом деле он дожидался прибытия Боэмунда и остальных графов. Ибо если Петр с самого начала предпринял весь этот огромный путь для поклонения гробу господню, то все остальные графы, и особенно Боэмунд, питая старинную вражду к самодержцу, искали только удобного случая отомстить ему за ту блестящую победу, которую он одержал над Боэмундом, сразившись с ним под Лариссой [1023]; их объединяла одна цель, и им во сне снилось, как они захватывают столицу (об этом я часто вспоминала выше); лишь для вида они все отправились к Иерусалиму, на деле же хотели лишить самодержца власти и овладеть столицей. {283}
Но император, уже давно знакомый с их коварством, письменно приказал [1024]наемным войскам и их командирам расположиться отрядами на территории от Афиры до Филея (это прибрежная местность у Понта), и быть настороже; если же будут посланы люди от Готфрида к Боэмунду или к идущим сзади графам или от них к Готфриду, то преградить им путь.
Между тем произошло следующее. Император призвал к себе нескольких графов, спутников Готфрида, и посоветовал им убедить Готфрида принести клятву. Этот разговор занял много времени из-за природной болтливости латинян и их любви к долгим речам; по их лагерю пронесся ложный слух, что император велел задержать графов. Тотчас же на Византии двинулись густые фаланги [1025]; они сразу же разрушили до основания дворцы у Серебряного озера [1026]и начали штурмовать стены Византия без гелепол (их не было у латинян). Полагаясь на свою многочисленность, они настолько обнаглели, что дерзнули поджечь ворота, находящиеся под императорским дворцом [1027], недалеко от храма, сооруженного некогда одним из императоров в честь великого святителя Николая [1028].
При виде латинских фаланг не только городской сброд Византия, трусливый и не знающий военного дела, но и преданные императору люди принялись стенать, плакать и бить себя в грудь. Они вспоминали тот четверг, когда был взят город [1029], и боялись, что нынешний день станет им возмездием за то, что было прежде. Все, кто был знаком с военным делом, сбегались в беспорядке к императорскому дворцу. Однако сам император не вооружался; он не надел чешуйчатого панциря, не взял щита и копья, не опоясался мечом, а остался спокойно сидеть на императорском троне, ободряя всех веселым взглядом, вселяя надежды в души своих приближенных и советуясь с родственниками и военачальниками о том, что предпринять.
Прежде всего он запретил кому бы то ни было выходить из города и вступать в бой с латинянами — отчасти, чтобы не нарушать святость дней (был четверг той великой и святой недели, когда Спаситель принял за всех позорную смерть [1030]), отчасти, чтобы избежать братоубийственной бойни. Поэтому он много раз посылал гонцов к латинянам, убеждая их прекратить бой. «Побойтесь, — говорил он, — бога, в этот день принесшего себя в жертву за всех нас, не отвергшего ради нашего спасения ни креста, ни гвоздей, ни копий—удела преступников. Если же вы стремитесь в бой, то и мы будем готовы к нему на другой же день после святого воскресения». Но они не только не послушались самодержца, а еще тесней сомкнули свои фа- {284}ланги и стали метать стрелы с такой силой, что даже ранили в грудь одного из стоявших у императорского трона. При виде этого большинство из тех, кто стоял по обе стороны от императора, отступили назад. А он продолжал бесстрашно сидеть, ободряя и ласково упрекая их, так что изумление охватило всех. Когда же Алексей увидел, что латиняне дерзко подступают к стенам и не внемлют его разумным советам, то прежде всего послал за своим зятем Никифором, моим кесарем, и приказал ему взять лучших воинов, опытных стрелков из лука, и расставить их на стене. Он велел подвергнуть латинян сильному обстрелу, но не целиться, а метить главным образом мимо, чтобы не убивать, а только устрашить латинян множеством стрел. Как я уже сказала выше, он боялся нарушить святость дня и не желал братоубийственной бойни.
Других отборных воинов, вооруженных в большинстве своем луками и длинными копьями, он послал открыть ворота возле Святого Романа [1031]и изобразить стремительное наступление на латинян, соблюдая при этом следующее построение [1032]. Каждого вооруженного копьем воина самодержец приказал прикрыть с обеих сторон двумя пельтастами и медленно двигаться в таком порядке, а небольшое число опытных лучников велел выслать вперед, чтобы они издали обстреливали кельтов из лука, часто обращаясь то в одну, то в другую сторону. Когда оба строя сблизятся, лучники должны были тотчас же во весь опор устремиться на латинян, дать знак другим лучникам, следующим за ними, закидать стрелами не всадников, а их коней — отчасти для того, чтобы сдержать натиск кельтов, которые на раненых конях не смогут уже так быстро мчаться на ромеев, отчасти же, и это — главное, чтобы не убивать христиан. Воины с готовностью выполнили приказ императора, открыли ворота и, то устремляясь на латинян во весь опор, то сдерживая коней уздой, убили многих; в тот день были ранены и несколько наших воинов.
Но оставим их. Как я уже сказала, мой господин, кесарь, с опытными лучниками расположился на башнях, чтобы обстреливать варваров. Все они имели меткие и дальнометные луки — ведь все это были юноши, не уступавшие во владении луком гомеровскому Тевкру [1033]. А лук кесаря был воистину луком Аполлона. Кесарь не тянул тетиву к груди, как те гомеровские эллины [1034], и не прилаживал стрелу к луку, чтобы показать, подобно им, свое охотничье искусство, но, как Геракл, слал смертельные стрелы из бессмертного лука и, наметив цель, поражал ее без промаха, стоило лишь ему захотеть. В любое время, в битвах и сражениях, он поражал любую цель {285}и наносил рану именно в то место, в какое направлял стрелу. Он так сильно натягивал лук и так быстро слал стрелу, что превзошел, казалось, в стрельбе из лука и самого Тевкра и обоих Аяксов. Но, глядя на латинян, которые, прикрываясь щитами и шлемами, дерзко и безрассудно подступали к городским стенам, он при всем своем искусстве, хотя и натягивал лук и прилаживал стрелу к тетиве, однако, уважая святость дня и храня в душе приказ самодержца, нарочно метал стрелы не целясь, то с недолетом, то с перелетом.