Страница:
А Джон стоял, посмеиваясь и стряхивая комья грязи, прилипшие к пальцам.
— Я понял, что такое его руки, когда он стиснул мне ребра, — заметил лучник, — они и сейчас трещат при одном воспоминании. А вот и другой мой товарищ — весьма ученый клирик, хотя и очень молод, это Аллейн, сын Эдрика, брат минстедского сокмана.
— Молодой человек, — мрачно заявил сэр Найджел, — если вы придерживаетесь того же образа мыслей, что и ваш брат, вы не сможете переступить порог моего дома.
— Нет, достойный сэр, — поспешил возразить Эйлвард, — я ручаюсь, что ни одной сходной мысли у них нет: только сегодня родной брат спустил на него собак и выгнал его со своей земли.
— А вы тоже в Белом отряде? — спросил сэр Найджел. — Наверное, у вас еще мало военного опыта, судя по вашим глазам и поведению.
— Я бы отправился во Францию с этими вот моими друзьями, — пояснил Аллейн, — но я человек мирный — псаломщик и клирик.
— Это делу не помешает, — заметил сэр Найджел.
— Нет, конечно, добрый сэр! — радостно воскликнул лучник. — Я сам служил два срока с Арнольдом из Серволле, которого прозвали протоиереем. Клянусь эфесом! Я видел его недавно, — ряса задрана до колен, сандалии залиты кровью: он находился на передовой линии. И все же не успела просвистеть последняя стрела, как он уже опустился наземь среди умирающих, принялся их исповедовать и раздавать благословения с такой быстротой, словно горох лущил. Ma foi! Многие предпочли бы, чтобы он поменьше щадил их души и побольше тела.
— Хорошо иметь в любом отряде ученого клирика, — сказал сэр Найджел. — Клянусь апостолом, есть такие трусы, которые больше думают о своем пере писца, чем об улыбке своей дамы, и выполняют свои обязанности только в надежде, что им удастся вписать новую строку в хроники или сочинить припев к романсу менестреля. Я хорошо помню, что при осаде Реттерса среди солдат оказался низенький, толстый, прилизанный клирик по имени Чосер; он был настолько привержен всяким ронделям, сирвентам и тонсонам, что ни один воин не решался отступить от стен хотя бы на шаг, пока это не было описано в его стихах и не распевалось всякой мелкой сошкой — слугами и оруженосцами — по всему лагерю. Но, птичка души моей, я рассуждаю так, будто уже все решено, хотя до сих пор не посоветовался ни с тобой, ни с матушкой. Удалимся в комнату, а эти путники напитаются всем, что окажется в нашей кладовой и погребе.
— А к вечеру похолодало, — сказала дама и пошла по дороге к замку, держа под руку своего супруга.
Трое друзей двинулись следом; Эйлвард испытывал облегчение оттого, что выполнил порученное ему дело, Аллейн дивился скромности прославленного полководца, а Джон изливал в насмешках и издевках свое презрение и разочарование.
— Что с тобой? — спросил в недоумении Эйлвард.
— Меня надули и провели, — сердито ответил Джон.
— Кто же это, несокрушимый Самсон?
— Ты, Валаам, лжепророк.
— Клянусь эфесом, — воскликнул лучник, — хотя я и не Валаам, но беседую с тем самым животным, которое разговаривало с ним! Так что же случилось и чем я тебя обманул?
— Скажи, пожалуйста, разве ты не уверял меня — вот Аллейн свидетель, — что, если я пойду с тобой на войну, ты дашь мне такого командира, которому в Англии нету равных? И вот ты приводишь меня к какому-то огрызку человека — слабому, отощавшему, и он еще должен посоветоваться с мамашей, брать ему в руки меч или не брать.
— Так вот где собака зарыта! — воскликнул лучник и громко расхохотался. — Ну, я спрошу твое мнение о нем месяца через три, если мы все останемся живы, ибо я уверен, что…
Эйлварда прервал необычайный шум, который в эту минуту раздался неподалеку на дороге, ведущей к монастырю. Донеслись низкие голоса мужчин, визг женщин, собачий вой и лай и все заглушавший, громоподобный топот, невыразимо страшный и угрожающий. Из-за угла узкой улицы выскочила стая визжащих, поджавших хвосты собак, а за ними мчался какой-то бледный горожанин, вытянув руки и растопырив пальцы, волосы у него стали дыбом, он в ужасе озирался то через правое, то через левое плечо, словно за ним гналось чудовище.
— Спасайтесь, миледи, спасайтесь! — пронзительно завопил он, проносясь мимо, словно стрела, выпущенная из лука.
А позади него неуклюже валил огромный черный медведь, за ним волочилась порванная цепь, изо рта висел багровый язык. По обеим сторонам улицы люди прятались в подворотни и двери домов. Хордл Джон подхватил на руки леди Лоринг, словно перышко, и взбежал вместе с ней на чье-то крыльцо; а Эйлвард, разразившись целым потоком французских ругательств, схватился за колчан и попытался сорвать с себя лук. Аллейн, растерявшись при виде столь неожиданного и пугающего зрелища, прижался к стене, не спуская глаз с взбесившегося животного, приближавшегося большими прыжками; в неверных сумерках оно казалось еще огромнее, его широкая пасть была разинута, из нее капала на землю пена и кровь. Только сэр Найджел, как будто не замечая всеобщего смятения, твердым шагом направился к середине дороги, держа в одной руке шелковый носовой платок, в другой — бонбоньерку. В жилах у Аллейна буквально застыла кровь, когда они встретились — человек и зверь. Медведь поднялся на задние лапы, его глаза вспыхнули страхом и ненавистью, и он занес свои тяжелые лапы над головою рыцаря, желая повалить его наземь. А тот, моргнув глазами навыкате, замахнулся носовым платком и дважды ударил им животное по морде.
— Ах ты, нахал, нахал, — проговорил он с легкой укоризной.
И медведь, озадаченный и смущенный, снова опустился на четвереньки и заковылял обратно; его тут же опутали веревками медвежий сторож и толпа крестьян, бежавших следом.
Сторож был очень напуган; дело в том, что он решил выпить кружку эля в харчевне и на время своего отсутствия привязал медведя цепью к столбу, а дворняги его дразнили до тех пор, пока зверь, разъяренный и ополоумевший, не оборвал цепь и не стал кусать и бить лапами всех, кто бы ни попался ему на пути. Больше всего этот человек боялся, чтобы медведь не набросился на владельца и владелицу замка, ибо они за это могли вздернуть сторожа на дыбу или содрать с него кожу. Однако, когда он предстал перед ними, смиренно понурив голову, и попросил прощения, сэр Найджел дал ему горсть серебряной мелочи, хотя супруга его была настроена не столь милосердно, ибо чувствовала себя оскорбленной тем, как ее удалили от супруга.
Когда путники и хозяева входили в ворота замка, Джон схватил Эйлварда за рукав, и оба немного отстали.
— Я должен извиниться перед тобою, друг, — заявил Джон решительно. — Я дурак, ибо забыл о том, что самый маленький петушок может быть самым храбрым. Теперь я убедился, что за таким командиром действительно можно пойти куда угодно.
— Я понял, что такое его руки, когда он стиснул мне ребра, — заметил лучник, — они и сейчас трещат при одном воспоминании. А вот и другой мой товарищ — весьма ученый клирик, хотя и очень молод, это Аллейн, сын Эдрика, брат минстедского сокмана.
— Молодой человек, — мрачно заявил сэр Найджел, — если вы придерживаетесь того же образа мыслей, что и ваш брат, вы не сможете переступить порог моего дома.
— Нет, достойный сэр, — поспешил возразить Эйлвард, — я ручаюсь, что ни одной сходной мысли у них нет: только сегодня родной брат спустил на него собак и выгнал его со своей земли.
— А вы тоже в Белом отряде? — спросил сэр Найджел. — Наверное, у вас еще мало военного опыта, судя по вашим глазам и поведению.
— Я бы отправился во Францию с этими вот моими друзьями, — пояснил Аллейн, — но я человек мирный — псаломщик и клирик.
— Это делу не помешает, — заметил сэр Найджел.
— Нет, конечно, добрый сэр! — радостно воскликнул лучник. — Я сам служил два срока с Арнольдом из Серволле, которого прозвали протоиереем. Клянусь эфесом! Я видел его недавно, — ряса задрана до колен, сандалии залиты кровью: он находился на передовой линии. И все же не успела просвистеть последняя стрела, как он уже опустился наземь среди умирающих, принялся их исповедовать и раздавать благословения с такой быстротой, словно горох лущил. Ma foi! Многие предпочли бы, чтобы он поменьше щадил их души и побольше тела.
— Хорошо иметь в любом отряде ученого клирика, — сказал сэр Найджел. — Клянусь апостолом, есть такие трусы, которые больше думают о своем пере писца, чем об улыбке своей дамы, и выполняют свои обязанности только в надежде, что им удастся вписать новую строку в хроники или сочинить припев к романсу менестреля. Я хорошо помню, что при осаде Реттерса среди солдат оказался низенький, толстый, прилизанный клирик по имени Чосер; он был настолько привержен всяким ронделям, сирвентам и тонсонам, что ни один воин не решался отступить от стен хотя бы на шаг, пока это не было описано в его стихах и не распевалось всякой мелкой сошкой — слугами и оруженосцами — по всему лагерю. Но, птичка души моей, я рассуждаю так, будто уже все решено, хотя до сих пор не посоветовался ни с тобой, ни с матушкой. Удалимся в комнату, а эти путники напитаются всем, что окажется в нашей кладовой и погребе.
— А к вечеру похолодало, — сказала дама и пошла по дороге к замку, держа под руку своего супруга.
Трое друзей двинулись следом; Эйлвард испытывал облегчение оттого, что выполнил порученное ему дело, Аллейн дивился скромности прославленного полководца, а Джон изливал в насмешках и издевках свое презрение и разочарование.
— Что с тобой? — спросил в недоумении Эйлвард.
— Меня надули и провели, — сердито ответил Джон.
— Кто же это, несокрушимый Самсон?
— Ты, Валаам, лжепророк.
— Клянусь эфесом, — воскликнул лучник, — хотя я и не Валаам, но беседую с тем самым животным, которое разговаривало с ним! Так что же случилось и чем я тебя обманул?
— Скажи, пожалуйста, разве ты не уверял меня — вот Аллейн свидетель, — что, если я пойду с тобой на войну, ты дашь мне такого командира, которому в Англии нету равных? И вот ты приводишь меня к какому-то огрызку человека — слабому, отощавшему, и он еще должен посоветоваться с мамашей, брать ему в руки меч или не брать.
— Так вот где собака зарыта! — воскликнул лучник и громко расхохотался. — Ну, я спрошу твое мнение о нем месяца через три, если мы все останемся живы, ибо я уверен, что…
Эйлварда прервал необычайный шум, который в эту минуту раздался неподалеку на дороге, ведущей к монастырю. Донеслись низкие голоса мужчин, визг женщин, собачий вой и лай и все заглушавший, громоподобный топот, невыразимо страшный и угрожающий. Из-за угла узкой улицы выскочила стая визжащих, поджавших хвосты собак, а за ними мчался какой-то бледный горожанин, вытянув руки и растопырив пальцы, волосы у него стали дыбом, он в ужасе озирался то через правое, то через левое плечо, словно за ним гналось чудовище.
— Спасайтесь, миледи, спасайтесь! — пронзительно завопил он, проносясь мимо, словно стрела, выпущенная из лука.
А позади него неуклюже валил огромный черный медведь, за ним волочилась порванная цепь, изо рта висел багровый язык. По обеим сторонам улицы люди прятались в подворотни и двери домов. Хордл Джон подхватил на руки леди Лоринг, словно перышко, и взбежал вместе с ней на чье-то крыльцо; а Эйлвард, разразившись целым потоком французских ругательств, схватился за колчан и попытался сорвать с себя лук. Аллейн, растерявшись при виде столь неожиданного и пугающего зрелища, прижался к стене, не спуская глаз с взбесившегося животного, приближавшегося большими прыжками; в неверных сумерках оно казалось еще огромнее, его широкая пасть была разинута, из нее капала на землю пена и кровь. Только сэр Найджел, как будто не замечая всеобщего смятения, твердым шагом направился к середине дороги, держа в одной руке шелковый носовой платок, в другой — бонбоньерку. В жилах у Аллейна буквально застыла кровь, когда они встретились — человек и зверь. Медведь поднялся на задние лапы, его глаза вспыхнули страхом и ненавистью, и он занес свои тяжелые лапы над головою рыцаря, желая повалить его наземь. А тот, моргнув глазами навыкате, замахнулся носовым платком и дважды ударил им животное по морде.
— Ах ты, нахал, нахал, — проговорил он с легкой укоризной.
И медведь, озадаченный и смущенный, снова опустился на четвереньки и заковылял обратно; его тут же опутали веревками медвежий сторож и толпа крестьян, бежавших следом.
Сторож был очень напуган; дело в том, что он решил выпить кружку эля в харчевне и на время своего отсутствия привязал медведя цепью к столбу, а дворняги его дразнили до тех пор, пока зверь, разъяренный и ополоумевший, не оборвал цепь и не стал кусать и бить лапами всех, кто бы ни попался ему на пути. Больше всего этот человек боялся, чтобы медведь не набросился на владельца и владелицу замка, ибо они за это могли вздернуть сторожа на дыбу или содрать с него кожу. Однако, когда он предстал перед ними, смиренно понурив голову, и попросил прощения, сэр Найджел дал ему горсть серебряной мелочи, хотя супруга его была настроена не столь милосердно, ибо чувствовала себя оскорбленной тем, как ее удалили от супруга.
Когда путники и хозяева входили в ворота замка, Джон схватил Эйлварда за рукав, и оба немного отстали.
— Я должен извиниться перед тобою, друг, — заявил Джон решительно. — Я дурак, ибо забыл о том, что самый маленький петушок может быть самым храбрым. Теперь я убедился, что за таким командиром действительно можно пойти куда угодно.
Глава XI Как молодой пастух стерег опасное стадо
Темным был вход в Туинхэмский замок, хотя в глубине ворот пылали факелы. Они озаряли своими красными отблесками наружный двор, и сумрачные, багровые блики, мерцая, падали на арку из неотесанного камня. Над входом путники разглядели щит Монтекьютов — сайгака на серебряном поле, а по бокам — два меньших щита с красными розами многоопытного коннетабля. Когда друзья переходили подъемный мост, Аллейн заметил, что в амбразурах справа и слева поблескивает оружие, и едва они успели ступить на мощеную дорожку, как раздался хриплый рев рога и со скрипом петель, со звоном цепей конец тяжелого моста оказался в воздухе, поднятый незримыми руками. В то же мгновение заскрежетала опускная решетка и как бы заслонила последний свет угасающего дня. Сэр Найджел и его супруга пошли вперед в полном мраке, а толстяк слуга занялся тремя друзьями и повел их в кладовую, где мясо, хлеб и пиво были всегда наготове для путников. Сытно поужинав и окунувшись в корыто, чтобы смыть дорожную пыль, они вышли во двор, и лучник, несмотря на темноту, попытался рассмотреть стены и главную башню опытным глазом воина, знающего, что такое осады, и предъявляющего к такого рода сооружениям строгие требования. Но Аллейну и Джону казалось, что более высокой и мощной крепости человеческие руки и построить не могут.
Воздвигнутый сэром Болдуином де Редверсом в былые боевые годы двенадцатого века, когда люди придавали большое значение войнам и очень малое — комфорту, замок Туинхэм был предназначен служить цитаделью, простой и бесхитростной, непохожей на те более поздние и роскошные постройки, где воинственная мощь укрепленного замка сочеталась с великолепием дворца. Со времен Эдуардов такие здания, как замки Конуэй или Карнарвон, уж не говоря о королевском Виндзоре, показали, что можно обеспечить и роскошь в дни мира и безопасность в дни войны. Однако сооружение, которым управлял сэр Найджел, хмуро высилось над Эйвоном, почти в том же виде, как его замыслили древние англо-норманны. Тут были просторные наружный и внутренний дворы, не мощеные, а засеянные травой, чтобы могли кормиться овцы и скот, которых пришлось бы загнать внутрь в случае опасности. Дворы были окружены высокими стенами с башенками и квадратной главной башней, мрачной, без окон, возведенной на высоком холме и поэтому совершенно неприступной для нападающих. Вдоль стен, окружавших дворы, тянулись ряды убогих деревянных хибарок и сараев с косыми крышами, служивших убежищем для лучников и ратников из гарнизона крепости. Двери этих скромных жилищ были по большей части раскрыты, и на фоне желтого огня, пылавшего внутри, Аллейн видел бородатых людей, чистивших свое снаряжение; их жены выходили на порог поболтать, не выпуская из рук шитья, и длинные черные тени женщин тянулись через весь двор. Воздух был полон женскими голосами и лепетом детей, и эти звуки создавали странный контраст с бряцанием оружия и непрестанными воинственными окликами часовых, доносившимися со стен.
— По-моему, отряд школяров мог бы удерживать эту крепость от атак целого войска, — заявил Джон.
— Я тоже так думаю, — поддержал его Аллейн.
— Нет, вы очень ошибаетесь. Клянусь эфесом, я видел, как в один летний вечер была взята более сильная крепость. Помню такую в Пикардии, название длинное, как целая гасконская родословная. Я служил тогда под началом сэра Роберта Ноллза, еще до Белого отряда; и мы крепко пограбили, когда взяли эту крепость. Я лично раздобыл себе большую серебряную чашу, к ней два кубка и щит из испанской стали. Pasques Dieu! А тут есть прехорошенькие женщины! Взгляните, вон та, на пороге! Пойду поговорю с ней! А это еще кто?
— Есть здесь лучник по имени Сэм Эйлвард? — спросил худощавый воин и, лязгая оружием, направился к ним через двор.
— Так меня зовут, приятель, — отозвался лучник.
— Тогда мне, наверное, незачем называть мое имя, — сказал тот.
— Клянусь распятием, это же Черный Саймон из Нориджа! — воскликнул Эйлвард. — Ну, как я рад тебя видеть!
Они бросились друг к другу и стали обниматься, словно медведи.
— А откуда ты взялся, старина? — осведомился лучник.
— Я тут на службе. Скажи мне, друг, это верно, что мы пойдем на французов? В караулке говорят, будто сэр Найджел опять собирается в поход.
— Вполне вероятно, mon gar [мой мальчик (франц.) ], судя по тому, как идут дела.
— Слава господу! — воскликнул Саймон. — Сегодня же вечером выберу золотую цепь, чтобы возложить ее на раку моего святого. Поверишь ли, я стосковался о походе, как девушка тоскует о своем милом.
— Значит, очень уж хочется пограбить? Так растряс кошелек, что не хватает даже на выпивку? У меня на поясе висит мешочек, товарищ, запусти туда пятерню и вытащи то, в чем ты нуждаешься. Мы всегда и всем делимся друг с другом.
— Нет, друг, я ищу не французского золота, а французской крови. Мне и в могиле не будет покоя, если я еще раз не выступлю против них! Мы, воюя с Францией, всегда действовали честно и справедливо — на мужчину шли с кулаками, а перед женщиной преклоняли колени. А как было в Уинчелси, когда их галеры напали на него несколько лет назад? У меня там жила старушка мать, она приехала туда, чтобы быть поближе к своему сыну. Потом ее нашли перед собственным очагом, проткнутую насквозь французской алебардой. А от моей младшей сестры, жены брата и ее двух детей остались только кучки золы среди дымящихся развалин дома. Не буду уверять, но мы не нанесли Франции очень большого ущерба, но женщин и детей мы не трогали. Итак, старый друг, сердце у меня горит, хочу опять услышать наш былой боевой клич, и, клянусь богом, если сэр Найджел развернет свое знамя, перед тобой человек, который будет рад снова вскочить в седло.
— Да, мы вместе хорошо поработали, старый боевой конь, — заметил Эйлвард, — и, клянусь эфесом, пока не умрем, мы еще поработаем. Но скорее мы налетим на испанского вальдшнепа, чем на французскую цаплю. Ходят слухи, что Дюгесклен с лучшими копейщиками Франции встал под знамена Кастилии с их львами и башнями. Но, друг, мне кажется, мы с тобой не решили один маленький спор.
— Клянусь богом, ты прав! — воскликнул Саймон. — Я и забыл. Ведь начальник военной полиции и его люди разлучили нас во время нашей последней встречи.
— А в ответ мы поклялись вернуться к этому спору, когда снова свидимся. При тебе твой меч, а луна светит достаточно ярко для таких ночных птиц, как мы. Берегись, mon gar! Я не слышал звона стали уже больше месяца.
— Тогда выходи из тени, — сказал Саймон, извлекая меч из ножен. — Клятва — это клятва, нарушать ее не полагается.
— Клятва, данная святому, в самом деле не может быть нарушена! — воскликнул Аллейн. — Но ваша клятва дьявольская, и хотя я простой клирик, моими устами все же говорит истинная церковь, и я заявляю, что было бы смертным грехом драться из-за пустого спора. Как? Двое взрослых людей годами хранят в своем сердце злобу и хватают друг друга за горло, точно разъяренные шавки!
— Не злоба, нет, не злоба, молодой клирик, — заявил Черный Саймон. — У меня в сердце нет ни капли горечи против моего старого товарища; но спор наш, как он сказал вам, до сих пор не решен. Нападай, Эйлвард!
— Ни за что, пока я в силах стоять между вами, — воскликнул Аллейн, бросаясь вперед и заслоняя лучника. — Стыдно и грешно, когда два англичанина-христианина направляют друг на друга мечи, точно свирепые и кровожадные язычники.
— А кроме того, — заявил Хордл Джон, внезапно появившись в дверях кладовой с огромным подносом, на котором лежал пирог, — если только один из вас поднимет меч, я раздавлю того человека, как масляничную оладью. Клянусь черным крестом! Я скорее загоню его в землю, как гвоздь в створку двери, чем допущу, чтобы вы ранили друг друга.
— Ей-богу, вот странный способ проповедовать мир! — воскликнул Черный Саймон. — Смотри, как бы тебя не ранили, силач, если подойдешь ко мне со своей здоровенной дубиной. Пусть даже целый подъемный мост стукнул бы меня по макушке.
— Скажи мне, Эйлвард, — серьезно начал Аллейн, продолжая стоять с вытянутыми руками, чтобы не подпустить противников друг к другу, — из-за чего вы поспорили, и мы решим, нельзя ли договориться почетно и мирно…
Лучник взглянул сначала себе на ноги, потом на луну.
— Parbleu! [Черт побери! (франц.) ] — воскликнул он. — Из-за чего поспорили? Ну, mon petit, это было много лет назад, в Лимузене, и разве я могу упомнить причину? Вот Саймон, тот сейчас тебе скажет.
— Я-то уж наверное, нет, — ответил Саймон, — у меня были другие заботы. Какие-то пререкания по поводу игры в кости, или вина, или женщины, да, приятель?
— Pasques Dieu! Ты попал в точку, — воскликнул Эйлвард. — Действительно из-за женщины; и спор должен быть продолжен, я все еще придерживаюсь того же мнения.
— А какой женщины? — спросил Саймон. — Чтоб я сдох, если я хоть что-нибудь помню.
— Из-за Бланш Роз, служанки в гостинице «У трех воронов» в Лиможе. Да благословит бог ее милое сердце. Что ж, я любил ее.
— Как и многие, — отозвался Саймон. — Теперь я вспоминаю. В тот самый день, когда мы поссорились из-за этой вертушки, она удрала с Иваном Прайсом, такой был длинноногий валлийский оружейник. Теперь они держат гостиницу где-то на берегах Гаронны, хозяин столько дует вина, что почти не остается для посетителей.
— Вот наш спор и кончен, — сказал Эйлвард, вкладывая меч в ножны. — Валлийский оружейник, здорово! С etait mauvais gout, camarade [У нее был плохой вкус, приятель (франц.) ], при том, что имелся веселый лучник и пылкий ратник и было из кого выбирать.
— Верно, старина. И хорошо, что мы можем уладить наши разногласия, ибо сэр Найджел вышел бы при первом ударе меча о меч; он поклялся, что если только в гарнизоне начнутся ссоры, он отрубит зачинщикам правую руку. А ты давно его знаешь, и знаешь, что он свое слово держит крепко.
— Mort Dieu, да! Но в кладовой есть эль, мед и вино, а слуга — веселый плут и не будет сквалыжничать из-за одной или двух лишних кварт. Buvons, mon gar [Выпьем, мой мальчик (франц.) ], ведь не каждый день встречаются два старых друга.
Бывалые солдаты и Хордл Джон вместе двинулись вперед. Аллейн уже повернулся, чтобы идти за ними, когда кто-то коснулся его плеча, и он увидел рядом с собой юного пажа.
— Лорд Лоринг приказал, — заявил мальчик, — чтобы вы следовали за мной в главный зал и там подождали его.
— А мои товарищи?
— Его приказание касалось только вас.
Аллейн двинулся за пажом на восточный конец двора, где широкая лестница вела к дверям в главный зал, наружную стену которого омывали волны Эйвона. В старину хозяину замка и его семейству предназначались только темные и мрачные подвальные помещения. Однако более цивилизованное и изнеженное поколение не желало жить взаперти в таких подвалах, и владельцы заняли главный зал и примыкающие к нему покои. Аллейн поднялся по широким ступеням вслед за своим юным проводником, тот наконец остановился перед створчатой дубовой дверью и предложил ему войти.
Войдя в зал, клирик посмотрел вокруг, однако никого не увидел и продолжал стоять в нерешительности, держа шапку в руках и разглядывая с величайшим интересом этот зал, столь непохожий на все, к чему он до сих пор привык. Канули в прошлое те времена, когда зал знатного рыцаря был всего-навсего подобием сарая с полом, покрытым камышом, и служил местом отдыха и трапезной для всех обитателей замка. Крестоносцы, узнав, что такое домашняя роскошь, и вернувшись в Англию, привезли с собой ковры из Дамаска и циновки из Алеппо, их стала раздражать отвратительная нагота их наследственных крепостей и отсутствие домашнего уюта. Но еще сильнее оказалось влияние великой французской войны; ибо как ни искусны были народы Англии в военном деле, не могло быть сомнения в том, что наши соседи стоят безмерно выше нас в искусствах, присущих мирной жизни. Целых четверть века в Англию шли потоком возвращавшиеся после войны рыцари, раненые солдаты, французские пленные дворяне, ожидавшие выкупа, и каждый оказывал какое-то влияние на домашнюю жизнь англичан, внося в нее большую утонченность, а прибывавшие на грузовых судах предметы обихода и мебель из Кале, Руана и других разграбленных городов служили нашим ремесленникам образцами для их поделок. Поэтому в большинстве английских замков, а также и в замке Туинхэм имелись комнаты, где нельзя было, кажется, желать лучшего в отношении красоты и комфорта.
В огромном каменном камине полыхала охапка дров, треща и отбрасывая багровые отблески, которые, сливаясь со светом четырех ламп, стоявших по углам на консолях, придавали всей комнате что-то светлое и веселое. Выше начинались завитки геральдических изображений, они тянулись до резного дубового потолка с карнизами; а по обе стороны камина стояли кресла под балдахинами для хозяина и хозяйки, а также наиболее почетных гостей. По стенам висели изысканные и яркие гобелены, на них были изображены деяния сэра Бевиса из Хамптона, а за ними стояли раздвижные столы и скамьи для больших празднеств. Пол был выложен гладким кафелем, а посередине комнаты покрыт квадратным фламандским ковром в красную и черную клетку; по нему было расставлено множество кушеток, складных стульев и кресел с выгнутыми ножками. На дальнем конце зала стоял длинный черный буфет или сервант с золотыми чашами, серебряными подносами и другой драгоценной утварью. Все это Аллейн рассматривал с большим интересом; но самым любопытным ему показался столик из черного дерева, стоявший совсем близко и на котором рядом с шахматной доской и рассыпанными шахматными фигурами лежала раскрытая рукопись, написанная правильным, четким почерком клирика и украшенная на полях орнаментом и эмблемами. Напрасно Аллейн напоминал себе, где он находится и что именно здесь должно помнить правила хорошего воспитания и вежливости; эти раскрашенные прописные буквы и ровные черные строки неудержимо влекли к себе его руку, подобно тому как естественный магнит влечет к себе иголку, и не успел он опомниться, как уже держал перед глазами роман Гарэна де Монтглана и настолько погрузился в чтение, что совершенно забыл, где он и почему сюда попал.
Он пришел в себя от короткого и легкого женского смешка. Ошеломленный юноша быстро положил рукопись среди шахмат и растерянно стал озираться. В зале было по-прежнему тихо и пусто. Он снова протянул руку к роману, и снова раздался тот же шаловливый смех. Он поднял глаза к потолку, обернулся к закрытой двери, перевел взгляд на тугие складки неподвижных гобеленов. И вдруг что-то блеснуло в углу против него, где стояло кресло с высокой спинкой; а сделав шаг или два в сторону, Аллейн увидел стройную белую руку: наблюдательница держала зеркало таким образом, что могла все видеть, сама же оставалась незримой. Подойти ли ему или сделать вид, что он ничего не замечает? Пока он колебался, зеркало исчезло, и из-за дубового стула выскользнула статная молодая особа, в ее глазах искрилось веселое озорство. Аллейн был поражен, узнав в ней ту самую девицу, с которой так грубо обошелся в лесу его брат. Правда, она была уже не в пестрой одежде для верховой езды, но в длинном, со шлейфом платье из черного брюггского бархата, с легкой белой кружевной оторочкой у ворота и у кистей рук, едва отличавшейся от ее кожи цвета слоновой кости. Если девушка и тогда показалась ему прекрасной, то стройная прелесть ее фигуры и свободная, гордая грация движений теперь еще подчеркивались богатой простотой туалета.
— А, вы явились, — сказала она, с тем же лукавством искоса взглянув на него, — и я не удивляюсь этому. Разве вам не захотелось еще раз взглянуть на девицу, которая попала в беду? О, почему я не менестрель — я бы все это изобразила в стихах, всю историю: незадачливую девицу, злого сокмана и добродетельного клирика! Тогда наша слава была бы связана навеки, и вы стали бы вторым сэром Персивалем, или сэром Галахадом, или вообще одним из тех, кто спасает дам, попавших в беду.
— То, что я сделал, — ответил Аллейн, — слишком ничтожно и не заслуживает благодарности; и все-таки скажу, вовсе не желая вас обидеть, — история эта слишком серьезная и волнующая, она не заслуживает насмешек. Я надеялся на любовь брата ко мне, но богу было угодно, чтобы все сложилось иначе. Для меня радость видеть вас опять, госпожа, и знать, что вы благополучно добрались до дому, если это действительно ваш дом.
— Да, правда, замок Туинхэм — мой дом, а сэр Найджел Лоринг — мой отец. Мне следовало сообщить вам об этом сегодня утром, но вы сказали, что направляетесь сюда, поэтому я решила промолчать и сделать вам сюрприз. Но я очень рада видеть вас! — воскликнула она, снова рассмеявшись; девушка стояла перед ним, прижав руку к сердцу, а ее прищуренные глаза весело блестели. — Вы отступили, а потом опять шагнули вперед, не спуская взоров с вот этой моей книги, точно мышь, когда она чует сыр и все-таки боится мышеловки.
— Мне очень совестно, — сказал Аллейн, — что я решился коснуться книги.
— Ну что вы! У меня на душе потеплело, когда я увидела, как вас к ней тянет. Я была так рада, что от удовольствия даже рассмеялась. Значит, мой достойный проповедник тоже поддается искушению, подумала я; он из того же теста, что и все мы.
— Господь да поможет мне! Я слабейший из слабых, — вздохнул Аллейн. — Молю бога о том, чтобы он укрепил мои силы.
— А ради чего? — насмешливо спросила она. — Ведь вы, насколько я понимаю, вознамерились навсегда замкнуться в четырех стенах монастырской кельи, так какая вам польза, если ваши молитвы и будут услышаны?
— Ради спасения собственной души.
Она отвернулась от него, грациозно пожав плечами и махнув рукой.
— И это все? — спросила она. — Значит, вы ничуть не лучше отца Христофора и всех остальных! Собственная душа! Собственная! Мой отец служит королю, и когда он на коне врезается в гущу боевой схватки, он никогда не думает о том, чтобы спасти собственное ничтожное тело. И его мало заботит мысль, что оно может остаться на поле боя. Тогда почему же вы, воины Духа, вечно каетесь, прячетесь по кельям да подвалам и всегда заняты только самими собой, а мир, который вам следовало бы исправлять, идет своей дорогой, и никто не видит и не слышит вас? Если бы вы так же мало тревожились за свою душу, как воин за свое тело, вы приносили бы больше пользы душам других людей.
— В ваших словах, госпожа, есть доля правды, — отозвался Аллейн. — Но все-таки что, по-вашему, должны делать духовенство и церковь? Мне не ясно.
— Пусть бы они жили, как остальные люди, и так же работали, проповедуя больше своей жизнью, чем словами. Пусть бы они вышли из своего уединения, смешались с бедняками, познали те же страдания и радости, те же заботы и удовольствия, те же соблазны и волнения, что и простой народ. Пусть трудятся в поте лица своего, и гнут спину, и пашут землю, и берут себе жен…
Воздвигнутый сэром Болдуином де Редверсом в былые боевые годы двенадцатого века, когда люди придавали большое значение войнам и очень малое — комфорту, замок Туинхэм был предназначен служить цитаделью, простой и бесхитростной, непохожей на те более поздние и роскошные постройки, где воинственная мощь укрепленного замка сочеталась с великолепием дворца. Со времен Эдуардов такие здания, как замки Конуэй или Карнарвон, уж не говоря о королевском Виндзоре, показали, что можно обеспечить и роскошь в дни мира и безопасность в дни войны. Однако сооружение, которым управлял сэр Найджел, хмуро высилось над Эйвоном, почти в том же виде, как его замыслили древние англо-норманны. Тут были просторные наружный и внутренний дворы, не мощеные, а засеянные травой, чтобы могли кормиться овцы и скот, которых пришлось бы загнать внутрь в случае опасности. Дворы были окружены высокими стенами с башенками и квадратной главной башней, мрачной, без окон, возведенной на высоком холме и поэтому совершенно неприступной для нападающих. Вдоль стен, окружавших дворы, тянулись ряды убогих деревянных хибарок и сараев с косыми крышами, служивших убежищем для лучников и ратников из гарнизона крепости. Двери этих скромных жилищ были по большей части раскрыты, и на фоне желтого огня, пылавшего внутри, Аллейн видел бородатых людей, чистивших свое снаряжение; их жены выходили на порог поболтать, не выпуская из рук шитья, и длинные черные тени женщин тянулись через весь двор. Воздух был полон женскими голосами и лепетом детей, и эти звуки создавали странный контраст с бряцанием оружия и непрестанными воинственными окликами часовых, доносившимися со стен.
— По-моему, отряд школяров мог бы удерживать эту крепость от атак целого войска, — заявил Джон.
— Я тоже так думаю, — поддержал его Аллейн.
— Нет, вы очень ошибаетесь. Клянусь эфесом, я видел, как в один летний вечер была взята более сильная крепость. Помню такую в Пикардии, название длинное, как целая гасконская родословная. Я служил тогда под началом сэра Роберта Ноллза, еще до Белого отряда; и мы крепко пограбили, когда взяли эту крепость. Я лично раздобыл себе большую серебряную чашу, к ней два кубка и щит из испанской стали. Pasques Dieu! А тут есть прехорошенькие женщины! Взгляните, вон та, на пороге! Пойду поговорю с ней! А это еще кто?
— Есть здесь лучник по имени Сэм Эйлвард? — спросил худощавый воин и, лязгая оружием, направился к ним через двор.
— Так меня зовут, приятель, — отозвался лучник.
— Тогда мне, наверное, незачем называть мое имя, — сказал тот.
— Клянусь распятием, это же Черный Саймон из Нориджа! — воскликнул Эйлвард. — Ну, как я рад тебя видеть!
Они бросились друг к другу и стали обниматься, словно медведи.
— А откуда ты взялся, старина? — осведомился лучник.
— Я тут на службе. Скажи мне, друг, это верно, что мы пойдем на французов? В караулке говорят, будто сэр Найджел опять собирается в поход.
— Вполне вероятно, mon gar [мой мальчик (франц.) ], судя по тому, как идут дела.
— Слава господу! — воскликнул Саймон. — Сегодня же вечером выберу золотую цепь, чтобы возложить ее на раку моего святого. Поверишь ли, я стосковался о походе, как девушка тоскует о своем милом.
— Значит, очень уж хочется пограбить? Так растряс кошелек, что не хватает даже на выпивку? У меня на поясе висит мешочек, товарищ, запусти туда пятерню и вытащи то, в чем ты нуждаешься. Мы всегда и всем делимся друг с другом.
— Нет, друг, я ищу не французского золота, а французской крови. Мне и в могиле не будет покоя, если я еще раз не выступлю против них! Мы, воюя с Францией, всегда действовали честно и справедливо — на мужчину шли с кулаками, а перед женщиной преклоняли колени. А как было в Уинчелси, когда их галеры напали на него несколько лет назад? У меня там жила старушка мать, она приехала туда, чтобы быть поближе к своему сыну. Потом ее нашли перед собственным очагом, проткнутую насквозь французской алебардой. А от моей младшей сестры, жены брата и ее двух детей остались только кучки золы среди дымящихся развалин дома. Не буду уверять, но мы не нанесли Франции очень большого ущерба, но женщин и детей мы не трогали. Итак, старый друг, сердце у меня горит, хочу опять услышать наш былой боевой клич, и, клянусь богом, если сэр Найджел развернет свое знамя, перед тобой человек, который будет рад снова вскочить в седло.
— Да, мы вместе хорошо поработали, старый боевой конь, — заметил Эйлвард, — и, клянусь эфесом, пока не умрем, мы еще поработаем. Но скорее мы налетим на испанского вальдшнепа, чем на французскую цаплю. Ходят слухи, что Дюгесклен с лучшими копейщиками Франции встал под знамена Кастилии с их львами и башнями. Но, друг, мне кажется, мы с тобой не решили один маленький спор.
— Клянусь богом, ты прав! — воскликнул Саймон. — Я и забыл. Ведь начальник военной полиции и его люди разлучили нас во время нашей последней встречи.
— А в ответ мы поклялись вернуться к этому спору, когда снова свидимся. При тебе твой меч, а луна светит достаточно ярко для таких ночных птиц, как мы. Берегись, mon gar! Я не слышал звона стали уже больше месяца.
— Тогда выходи из тени, — сказал Саймон, извлекая меч из ножен. — Клятва — это клятва, нарушать ее не полагается.
— Клятва, данная святому, в самом деле не может быть нарушена! — воскликнул Аллейн. — Но ваша клятва дьявольская, и хотя я простой клирик, моими устами все же говорит истинная церковь, и я заявляю, что было бы смертным грехом драться из-за пустого спора. Как? Двое взрослых людей годами хранят в своем сердце злобу и хватают друг друга за горло, точно разъяренные шавки!
— Не злоба, нет, не злоба, молодой клирик, — заявил Черный Саймон. — У меня в сердце нет ни капли горечи против моего старого товарища; но спор наш, как он сказал вам, до сих пор не решен. Нападай, Эйлвард!
— Ни за что, пока я в силах стоять между вами, — воскликнул Аллейн, бросаясь вперед и заслоняя лучника. — Стыдно и грешно, когда два англичанина-христианина направляют друг на друга мечи, точно свирепые и кровожадные язычники.
— А кроме того, — заявил Хордл Джон, внезапно появившись в дверях кладовой с огромным подносом, на котором лежал пирог, — если только один из вас поднимет меч, я раздавлю того человека, как масляничную оладью. Клянусь черным крестом! Я скорее загоню его в землю, как гвоздь в створку двери, чем допущу, чтобы вы ранили друг друга.
— Ей-богу, вот странный способ проповедовать мир! — воскликнул Черный Саймон. — Смотри, как бы тебя не ранили, силач, если подойдешь ко мне со своей здоровенной дубиной. Пусть даже целый подъемный мост стукнул бы меня по макушке.
— Скажи мне, Эйлвард, — серьезно начал Аллейн, продолжая стоять с вытянутыми руками, чтобы не подпустить противников друг к другу, — из-за чего вы поспорили, и мы решим, нельзя ли договориться почетно и мирно…
Лучник взглянул сначала себе на ноги, потом на луну.
— Parbleu! [Черт побери! (франц.) ] — воскликнул он. — Из-за чего поспорили? Ну, mon petit, это было много лет назад, в Лимузене, и разве я могу упомнить причину? Вот Саймон, тот сейчас тебе скажет.
— Я-то уж наверное, нет, — ответил Саймон, — у меня были другие заботы. Какие-то пререкания по поводу игры в кости, или вина, или женщины, да, приятель?
— Pasques Dieu! Ты попал в точку, — воскликнул Эйлвард. — Действительно из-за женщины; и спор должен быть продолжен, я все еще придерживаюсь того же мнения.
— А какой женщины? — спросил Саймон. — Чтоб я сдох, если я хоть что-нибудь помню.
— Из-за Бланш Роз, служанки в гостинице «У трех воронов» в Лиможе. Да благословит бог ее милое сердце. Что ж, я любил ее.
— Как и многие, — отозвался Саймон. — Теперь я вспоминаю. В тот самый день, когда мы поссорились из-за этой вертушки, она удрала с Иваном Прайсом, такой был длинноногий валлийский оружейник. Теперь они держат гостиницу где-то на берегах Гаронны, хозяин столько дует вина, что почти не остается для посетителей.
— Вот наш спор и кончен, — сказал Эйлвард, вкладывая меч в ножны. — Валлийский оружейник, здорово! С etait mauvais gout, camarade [У нее был плохой вкус, приятель (франц.) ], при том, что имелся веселый лучник и пылкий ратник и было из кого выбирать.
— Верно, старина. И хорошо, что мы можем уладить наши разногласия, ибо сэр Найджел вышел бы при первом ударе меча о меч; он поклялся, что если только в гарнизоне начнутся ссоры, он отрубит зачинщикам правую руку. А ты давно его знаешь, и знаешь, что он свое слово держит крепко.
— Mort Dieu, да! Но в кладовой есть эль, мед и вино, а слуга — веселый плут и не будет сквалыжничать из-за одной или двух лишних кварт. Buvons, mon gar [Выпьем, мой мальчик (франц.) ], ведь не каждый день встречаются два старых друга.
Бывалые солдаты и Хордл Джон вместе двинулись вперед. Аллейн уже повернулся, чтобы идти за ними, когда кто-то коснулся его плеча, и он увидел рядом с собой юного пажа.
— Лорд Лоринг приказал, — заявил мальчик, — чтобы вы следовали за мной в главный зал и там подождали его.
— А мои товарищи?
— Его приказание касалось только вас.
Аллейн двинулся за пажом на восточный конец двора, где широкая лестница вела к дверям в главный зал, наружную стену которого омывали волны Эйвона. В старину хозяину замка и его семейству предназначались только темные и мрачные подвальные помещения. Однако более цивилизованное и изнеженное поколение не желало жить взаперти в таких подвалах, и владельцы заняли главный зал и примыкающие к нему покои. Аллейн поднялся по широким ступеням вслед за своим юным проводником, тот наконец остановился перед створчатой дубовой дверью и предложил ему войти.
Войдя в зал, клирик посмотрел вокруг, однако никого не увидел и продолжал стоять в нерешительности, держа шапку в руках и разглядывая с величайшим интересом этот зал, столь непохожий на все, к чему он до сих пор привык. Канули в прошлое те времена, когда зал знатного рыцаря был всего-навсего подобием сарая с полом, покрытым камышом, и служил местом отдыха и трапезной для всех обитателей замка. Крестоносцы, узнав, что такое домашняя роскошь, и вернувшись в Англию, привезли с собой ковры из Дамаска и циновки из Алеппо, их стала раздражать отвратительная нагота их наследственных крепостей и отсутствие домашнего уюта. Но еще сильнее оказалось влияние великой французской войны; ибо как ни искусны были народы Англии в военном деле, не могло быть сомнения в том, что наши соседи стоят безмерно выше нас в искусствах, присущих мирной жизни. Целых четверть века в Англию шли потоком возвращавшиеся после войны рыцари, раненые солдаты, французские пленные дворяне, ожидавшие выкупа, и каждый оказывал какое-то влияние на домашнюю жизнь англичан, внося в нее большую утонченность, а прибывавшие на грузовых судах предметы обихода и мебель из Кале, Руана и других разграбленных городов служили нашим ремесленникам образцами для их поделок. Поэтому в большинстве английских замков, а также и в замке Туинхэм имелись комнаты, где нельзя было, кажется, желать лучшего в отношении красоты и комфорта.
В огромном каменном камине полыхала охапка дров, треща и отбрасывая багровые отблески, которые, сливаясь со светом четырех ламп, стоявших по углам на консолях, придавали всей комнате что-то светлое и веселое. Выше начинались завитки геральдических изображений, они тянулись до резного дубового потолка с карнизами; а по обе стороны камина стояли кресла под балдахинами для хозяина и хозяйки, а также наиболее почетных гостей. По стенам висели изысканные и яркие гобелены, на них были изображены деяния сэра Бевиса из Хамптона, а за ними стояли раздвижные столы и скамьи для больших празднеств. Пол был выложен гладким кафелем, а посередине комнаты покрыт квадратным фламандским ковром в красную и черную клетку; по нему было расставлено множество кушеток, складных стульев и кресел с выгнутыми ножками. На дальнем конце зала стоял длинный черный буфет или сервант с золотыми чашами, серебряными подносами и другой драгоценной утварью. Все это Аллейн рассматривал с большим интересом; но самым любопытным ему показался столик из черного дерева, стоявший совсем близко и на котором рядом с шахматной доской и рассыпанными шахматными фигурами лежала раскрытая рукопись, написанная правильным, четким почерком клирика и украшенная на полях орнаментом и эмблемами. Напрасно Аллейн напоминал себе, где он находится и что именно здесь должно помнить правила хорошего воспитания и вежливости; эти раскрашенные прописные буквы и ровные черные строки неудержимо влекли к себе его руку, подобно тому как естественный магнит влечет к себе иголку, и не успел он опомниться, как уже держал перед глазами роман Гарэна де Монтглана и настолько погрузился в чтение, что совершенно забыл, где он и почему сюда попал.
Он пришел в себя от короткого и легкого женского смешка. Ошеломленный юноша быстро положил рукопись среди шахмат и растерянно стал озираться. В зале было по-прежнему тихо и пусто. Он снова протянул руку к роману, и снова раздался тот же шаловливый смех. Он поднял глаза к потолку, обернулся к закрытой двери, перевел взгляд на тугие складки неподвижных гобеленов. И вдруг что-то блеснуло в углу против него, где стояло кресло с высокой спинкой; а сделав шаг или два в сторону, Аллейн увидел стройную белую руку: наблюдательница держала зеркало таким образом, что могла все видеть, сама же оставалась незримой. Подойти ли ему или сделать вид, что он ничего не замечает? Пока он колебался, зеркало исчезло, и из-за дубового стула выскользнула статная молодая особа, в ее глазах искрилось веселое озорство. Аллейн был поражен, узнав в ней ту самую девицу, с которой так грубо обошелся в лесу его брат. Правда, она была уже не в пестрой одежде для верховой езды, но в длинном, со шлейфом платье из черного брюггского бархата, с легкой белой кружевной оторочкой у ворота и у кистей рук, едва отличавшейся от ее кожи цвета слоновой кости. Если девушка и тогда показалась ему прекрасной, то стройная прелесть ее фигуры и свободная, гордая грация движений теперь еще подчеркивались богатой простотой туалета.
— А, вы явились, — сказала она, с тем же лукавством искоса взглянув на него, — и я не удивляюсь этому. Разве вам не захотелось еще раз взглянуть на девицу, которая попала в беду? О, почему я не менестрель — я бы все это изобразила в стихах, всю историю: незадачливую девицу, злого сокмана и добродетельного клирика! Тогда наша слава была бы связана навеки, и вы стали бы вторым сэром Персивалем, или сэром Галахадом, или вообще одним из тех, кто спасает дам, попавших в беду.
— То, что я сделал, — ответил Аллейн, — слишком ничтожно и не заслуживает благодарности; и все-таки скажу, вовсе не желая вас обидеть, — история эта слишком серьезная и волнующая, она не заслуживает насмешек. Я надеялся на любовь брата ко мне, но богу было угодно, чтобы все сложилось иначе. Для меня радость видеть вас опять, госпожа, и знать, что вы благополучно добрались до дому, если это действительно ваш дом.
— Да, правда, замок Туинхэм — мой дом, а сэр Найджел Лоринг — мой отец. Мне следовало сообщить вам об этом сегодня утром, но вы сказали, что направляетесь сюда, поэтому я решила промолчать и сделать вам сюрприз. Но я очень рада видеть вас! — воскликнула она, снова рассмеявшись; девушка стояла перед ним, прижав руку к сердцу, а ее прищуренные глаза весело блестели. — Вы отступили, а потом опять шагнули вперед, не спуская взоров с вот этой моей книги, точно мышь, когда она чует сыр и все-таки боится мышеловки.
— Мне очень совестно, — сказал Аллейн, — что я решился коснуться книги.
— Ну что вы! У меня на душе потеплело, когда я увидела, как вас к ней тянет. Я была так рада, что от удовольствия даже рассмеялась. Значит, мой достойный проповедник тоже поддается искушению, подумала я; он из того же теста, что и все мы.
— Господь да поможет мне! Я слабейший из слабых, — вздохнул Аллейн. — Молю бога о том, чтобы он укрепил мои силы.
— А ради чего? — насмешливо спросила она. — Ведь вы, насколько я понимаю, вознамерились навсегда замкнуться в четырех стенах монастырской кельи, так какая вам польза, если ваши молитвы и будут услышаны?
— Ради спасения собственной души.
Она отвернулась от него, грациозно пожав плечами и махнув рукой.
— И это все? — спросила она. — Значит, вы ничуть не лучше отца Христофора и всех остальных! Собственная душа! Собственная! Мой отец служит королю, и когда он на коне врезается в гущу боевой схватки, он никогда не думает о том, чтобы спасти собственное ничтожное тело. И его мало заботит мысль, что оно может остаться на поле боя. Тогда почему же вы, воины Духа, вечно каетесь, прячетесь по кельям да подвалам и всегда заняты только самими собой, а мир, который вам следовало бы исправлять, идет своей дорогой, и никто не видит и не слышит вас? Если бы вы так же мало тревожились за свою душу, как воин за свое тело, вы приносили бы больше пользы душам других людей.
— В ваших словах, госпожа, есть доля правды, — отозвался Аллейн. — Но все-таки что, по-вашему, должны делать духовенство и церковь? Мне не ясно.
— Пусть бы они жили, как остальные люди, и так же работали, проповедуя больше своей жизнью, чем словами. Пусть бы они вышли из своего уединения, смешались с бедняками, познали те же страдания и радости, те же заботы и удовольствия, те же соблазны и волнения, что и простой народ. Пусть трудятся в поте лица своего, и гнут спину, и пашут землю, и берут себе жен…